Жди меня, Родина, кн3 ч2 гл11-13

16+


XI


Ирен, помимо работы в статистическом отделе прокуратуры, принимала пациентов то в Психологическом центре, то прямо у себя дома, то консультировала по вызовам в клиниках, и носилась по Тузу, легкая на подъем, стремительная, увлечённая.
Вечерами допоздна просиживала в кабинете за стопками новых журналов.
А за стеной над своими первыми медицинскими учебниками трудилась недавно ставшая студенткой Элис. Но и за это краткое время любимая латынь – к удивлению матери – успела опостылеть девушке.

Вернувшись из пограничного плавания, Трильи немного вывел их из этой вынужденной колеи, принеся домой долгожданную радость возвращения и встречи, которая, к тому же, усиливалась радостью от успешного поступления Элис – начала ее пути в медицине.

-Представляешь, меня вызывают в городское управление СГБ, - видно было, Ирен неприятно удивил этот вызов.

Еще не улеглась та оберегаемая сердцем радость, еще всё в доме было словно вновь, доброе, освященное встречей, а внешняя жизнь с ее трудностями и искушениями уже пыталась взять, отнять своё, упущенное, обратно.

Ирен положила на стол перед мужем корочку повестки с грозной печатью:
-Ума не приложу, с чего это?

-Может, по поводу твоих зарубежных знакомых-психологов?

-Нет, тут что-то новенькое. У меня предчувствие, - напряженно морща лоб, словно вслух подумала Кресси.

Трильи поднялся, обнял ее, заглянул в глаза.
-Береги себя, Ирен.



В жаркий день в прохладных каменных зданиях административно-силовых, да и просто любых учреждений особенно приятно вдыхать их спокойный воздух после пыльных, сухих улиц.

Правда, далеко не всем. Тем, кто являлся сюда не по собственной воле, напротив, бывало чересчур зябко.

Ирен чувствовала себя довольно ровно. Она привыкла к таким же тяжелым стенам, какие окружали ее в прокуратуре, и через которые она когда-то вошла в новый и неизвестный, изменившийся после революции мир.

Отдав на проходной повестку, сдав маленький личный пистолет и получив выписанный пропуск, следуя указаниям дежурного, Ирен поднялась на второй этаж в кабинет с указанным номером.

От стола ей навстречу поднялся полковник Эннаби.

-Здравствуйте, товарищ Кресси.

Даже для нее это было слишком. Она хорошо помнила те чувства ненависти и отвращения, какие испытывала, когда на нее вот так же смотрел герцог Фьюсс.

Ну да, вот он опять стоит перед ней, только не рыжий, как герцог, а блондин, не сероглазый – нет! – бесцветноглазый, что еще ужаснее, не в герцогском пышном облачении, а в строгой серой форме полковника СГБ.

«Что же тебе от меня надо?» - Ирен не хотела верить этим бесцветным мертвым глазам, которым так не соответствовал сам жадный взгляд, требующий живой плоти. Это ее раздражало.

Но губы Ирен, в силу многолетней привычки, выжидательно-приветливо улыбались.

-Прошу, садитесь, пожалуйста, - вкрадчивым тоном предложил полковник.
Руки его, тонкие, какие-то нереальные, спокойно легли на подлокотники кожаного кресла, в котором он свободно расположился, закинув ногу на ногу.

Ирен, с виду тоже спокойно, села напротив, аккуратно поставив красивые ноги в высоких туфлях; положила на колени, прикрытые легким длинным платьем, свою небольшую сумочку.

Эннаби не без тайного восхищения окинул прозрачными глазами всю ее фигуру, властную посадку головы с роскошными локонами цвета пасмурной ночи, а Ирен, словно не замечая этого, огляделась: четыре кресла, черный кожаный диван, черный овальный столик, искусственные цветы в напольных вазах, серебристое ковровое покрытие, поблескивающие темным холодным мрамором стены, неяркие потайные светильники в лепном потолке, тяжелые жалюзи на окне во всю стену – против неимоверной уличной духоты, пожалуй, да, сойдет.

«Только слишком много черного. Мёртво. Как на кладбище».

Полускрытая, словно ее степень была специально рассчитана полковником, усмешка лежала в уголках его тонких, холодных губ.
Сам же он, не отрываясь, смотрел на пришедшую.

Ирен, быстро освоившись в незнакомой обстановке, беззастенчиво уставилась своими огромными глазами прямо в лицо Эннаби.
-Слушаю вас, товарищ полковник.

-Вы хорошо умеете держаться, - с улыбкой, наконец, сказал он и убрал взгляд, прервав их бессловесный поединок.

-Спасибо, умею. Все-таки я доктор психологии, - Ирен добродушно усмехнулась.

-Удивительно. Первый раз вижу, что морщины красят женщину. У вас их не так много, и они какие-то особенные. Они вам идут. В них есть странный шарм, - он снова посмотрел на нее.

Ирен почувствовала, как грязная болотная тина поползла по ее телу, пытаясь засосать в себя, потопить.

-Но всё же мне искренне жаль, если я прибавлю вам еще парочку таких пусть и очаровательных морщин, когда доведу до вашего сведения одну важную информацию, - Эннаби вздохнул и развернул к Ирен небольшой монитор, стоявший на рабочем столе.

-Вы за этим меня вызвали?
-Именно.

На мониторе Александр Трильи долго держал в объятиях и целовал незнакомую девушку в форме мичмана, стоя у двери своей командирской каюты.

Ирен смотрела со спокойным интересом.
-Это всё? – без тени показной искренности улыбнулась она Эннаби.

-Есть еще фото, - он положил перед ней целую стопку снимков довольно большого формата. – Здесь более детально видно. Надеюсь, вы понимаете, это подлинные документы, мы по-другому не работаем.

-Вопрос в другом, - лицо Ирен стало загадочным. – Как вообще ЭТО попало к вам?

-Наше ведомство по приказу командования осуществляло программу контроля морального облика офицеров. Пришлось пользоваться не совсем чистоплотными методами, однако, результаты, как видите, потрясающие.

Ирен с искренним удивлением пожала плечами, весело глядя на полковника:
-Не вижу ничего потрясающего. Обычная бытовая сцена. Чем вы хотели меня поразить? Что требуется от меня?

Он не верил. Внимательно искал ответа – правды, той, которая была нужна ему, – в ее глазах, и не находил. Ирен поняла, что это медленно начинает выводить его из себя.

-Как?! Ваш муж, капитан лучшего судна Северного флота, коммунист, семьянин – и…такое!

-Во-первых, ничего ТАКОГО вы не представили. А целуемся мы даже с нашими соседями. Например, при встрече.

-Так?

Ирен уклончиво повела рукой.
-Во-вторых, если вы так печетесь о моральном облике наших офицеров, почему вызвали меня, жену, а не самого Александра Трильи?
Может, он бы как раз и объяснил вам, что к чему и почему. Ведь мы с вами не знаем всех обстоятельств.
Возможно, было нечто, толкнувшее его на этот поступок и говорящее как раз о его высоком моральном облике, а не наоборот.
В-третьих, поцелуй – это не измена ни партии, ни Родине, ни жене, это не побочный ребенок и не статья о совращении малолетних…

-Ну, о совращении я бы…, - так грязно ухмыльнулся полковник, что Ирен взбесилась.

Выпрямившись в струну, насквозь прожгла его злобным взглядом.
-У вас нет самых главных доказательств, – с оттенком похабности в тон ему бросила она. – Или, может, вы боитесь их показать, думая, что этим щадите мою психику любящей супруги? Не волнуйтесь, у меня крепкая психика.

Но если их у вас просто нет, то всё это – чистой воды блеф, товарищ полковник. И нам остается лишь выяснить его смысл.

-Это не блеф, - ледяным, страшным голосом ответил тот, и лицо его, и без того помертвелое, словно оледенело, покрылось серой коркой. – Эти факты, вкупе со всеми предыдущими грешками вашего супруга, с кипой анонимок на него, могут стать очень даже весомыми.

Нет, о суде, конечно, речи не идет. Но вот о членстве в партии и, естественно, о службе в Военно-морских силах – очень может быть.

Таким образом, если я дам ход этому делу, то честь вашего мужа, Александра Трильи и, соответственно, всей вашей семьи будет запятнана надолго, если не навсегда.

А в этом, согласитесь, мало приятного и в моральном, и в материальном плане.

Но я обещаю вам, что не дам ход этому делу, если…, - он красноречиво посмотрел на нее.

Ирен снова вспомнила – он так же смотрел много лет назад, когда она впервые пришла к нему в кабинет просить об освобождении из-под стражи Грето Инзаро. Она называла это «раздевать взглядом». Но теперь ее это позабавило.

-…если вы купите у меня конфиденциальность этой информации, - договорил Эннаби.

Ирен иронически смотрела на него.
-И какова же цена?

-Вы, - просто сказал он.

-Как я понимаю, вы предлагаете мне купить закрытость информации о моем муже за мою натуру, - весело сказала Ирен, не спуская с него горящих глаз.

-Верно, - тихо и довольно ответил полковник. – Здесь и сейчас.

-Логично. Но, думаю, это слишком дорогая цена.

-Это окончательная цена, Ирен. И торг здесь не уместен. Вы же любите своего мужа.

-Именно поэтому мне не подходят ваши условия, и я не куплю эту информацию, а возьму ее даром, - спокойно проговорила она. – Ну, скажем, на память.

-Вот как? – он удивился и, казалось, снова не верил тому, что видит.

Перед ним сидела не кристально чистая женщина, которую многие считали чуть ли не святой, богиней-освободительницей, благородное во всех смыслах существо, примерная жена и мать.

Эннаби вдруг увидел перед собой лицо человека, способного на любую подлость и низость, на убийство из-за угла, на выстрел в спину без сожалений и раскаяния.

И усмехнулся сам своей иллюзии. Этого просто не могло быть.

Полковник закрыл дверь ключом, убрал его в карман и приблизился к Ирен, спокойной, неподвижной, сзади, крепко взял за плечи своими холодными цепкими пальцами.

Ей стало больно, но она сдержалась, не вздрогнула, не отстранилась, не ссутулилась.

-Руки, полковник. Уберите руки, - тихо и угрожающе сказала Ирен, не оборачиваясь и не вырываясь. – Я не привыкла, чтобы мне отказывали.

-Я тоже, - усмехнулся он.

Ирен спокойно расстегнула сумочку и опустила туда правую руку.

-Что у вас там? – удивился полковник. – Вы же сдали оружие.

-Мое оружие всегда при мне, - многозначительно сказала Ирен.
Ненависть катилась по ней девятым валом, однако, сердце билось по-прежнему мерно и спокойно.

Ирен знала, что в этом поединке двух воль победит истинно сильнейший. Железная воля делает подчас невозможное.

Воля – какое страшное, металлическое слово. Словно беспощадный удар клинка или меткий, хладнокровный выстрел.

Что может любовь? Дать страдания и облегчить от них? Вера? Мягкая, простая, без силы расчетливого разума?

Воля могла бы быть всесильной. Если она, конечно, есть.

Это был именно поединок воли двух человек – мужчины и женщины. И каждый из них чувствовал – один неверный шаг, одно слово, движение, вздох, лишний удар сердца, дрогнувшая мышца – и ты проиграл. Навсегда.

Но пока пальцы Эннаби мягко нащупали тонкую, гладкую шею Ирен.

-Уберите руки, полковник, - она медленно потянула руку из сумочки.

И пальцы Эннаби дрогнули. Один только раз. Дрогнули и остановились.

Вот тут он и оказался побежденным. Полковник отступил, однако, безоговорочно сдаваться ему, разумеется, не хотелось.

Ирен с облегчением поднялась, застегнула сумочку.
-Подпишите мой пропуск, товарищ полковник, и откройте дверь. Я, пожалуй, пойду. Пациенты, знаете ли, ждут, муж, уставший после службы…

-Сядьте, Ирен, - спокойно возразил Эннаби. – Если вы не согласитесь на мое предложение – ваш муж погиб, как офицер. Если согласитесь – даю слово чести, я уничтожу эти документы.

-Чести? – искренне рассмеялась Ирен от двери. – Да вы же только что потеряли ее здесь, как глупая, доверчивая, провинциальная девица перед столичным красавцем-хлыщом! Если, конечно, не много раньше.

Давайте лучше замнем это дело, товарищ полковник. Просто отдайте их мне и расстанемся по-хорошему, - она, скучая, кивнула на дверь.

Эннаби приблизился и неожиданно резко накинулся на Ирен, прижал к стене.

-Да ну же! Неужели тебя так смущает непристойность моего предложения?

Не давая ему возможности поцеловать себя, она рассмеялась ему в лицо:
-В этой жизни, полковник, меня уже давно ничего не смущает.

-Тогда что? Что?

Полковник содрогнулся от хищного блеска ее глаз, она подавляла его своей внутренней силой, хотя внешне была ниже его на голову, тонкой, изящной, была всего лишь женщиной.

-От таких, как ты, меня по жизни тошнит до рвоты, - сквозь зубы процедила Ирен и со злорадной улыбкой обняла его за шею, остановив палец на нужной точке у него на затылке.

Когда мгновенно уснувший Эннаби свалился к ее ногам, Ирен брезгливо перешагнула через его, потом нагнулась и вынула из его кармана ключ от комнаты…



-Я уж думала, что надавила на другую точку, и вы никогда не проснетесь, - усмехнулась Ирен, сидя все в том же кресле и поигрывая в пальцах ключом, когда Эннаби с тяжелой головой, наконец, очнулся от своего короткого сна.

-Да-а…Я об этом слышал, - криво усмехнулся он с пола, силясь подняться, но тело слушалось плохо. – Ну что ж, вы сделали свой выбор, Ирен, и я свой уже сделал.

Сегодня же все материалы по Александру Трильи будут переданы в военную прокуратуру…

-А в управление собственной безопасности СГБ – вот эти, - договорила за него Ирен.

Она вынула из сумочки тонкий флакон губной помады, и из него через секунду донеслось: «Да ну же! Неужели тебя так смущает непристойность моего предложения?...В этой жизни, полковник, меня уже давно ничего не смущает…Тогда что? Что?...От таких, как ты, меня по жизни тошнит до рвоты», - и звук падения тела на пол.

Эннаби коротко прикрыл глаза и улыбнулся.

-Это диктофон с множителем на расстоянии. Даже если вы сейчас каким-то образом отберете его у меня и уничтожите, вы никогда не будете уверены, что уничтожили все копии всего нашего разговора.

-Знаю я эту штуку, - усмехнулся полковник. – Изобретение программистов нашего ведомства. Вам Сайрус Дайто подарил?

Ирен пропустила его вопрос мимо ушей и спокойно продолжала:
-Я использую его, если вы используете свою информацию. Но, думаю, этого делать не придется.
Так что эти фотографии я все-таки возьму на память, - она улыбнулась и, свернув трубочкой, положила снимки в сумку.

-Пропуск, полковник, - он подписал его ей, не вставая с пола.

Уже возле двери, словно вспомнив важное, Ирен обернулась к Эннаби:
-Да, и вот еще что… на прощание.
Вы ошиблись в двух принципиально главных моментах, полковник.
Во-первых, во мне, думая, что я святая. А как должно быть приятно такому, как вы, замарать святость!

Так вот, вы ошиблись, потому что я еще хуже вас. Поэтому мне так смешно видеть ваш сегодняшний позор.
Вы были так уверены, что вы сверхподлец, и с вашей подлостью уже никому не тягаться.

Но, увы, есть подлецы и циники похлеще вас. Пословица про «рыбак рыбака» тут не сработала.

Запомните, я не останавливалась и не остановлюсь ни перед чем, чтобы уничтожить того, кто мне не угоден.

Если вы хорошо знаете историю революции, вы должны помнить и понимать, что я не останавливаюсь, даже если это стоит жизни моим любимым и близким, - он смотрел на нее с жадным восхищением.

Он знал, что сейчас Ирен говорит правду. Говорит так, что ей нельзя было не верить.

-Да, вы переиграли меня, - стараясь оставаться спокойным, хрипло сказал Эннаби с улыбкой. – Но это даже приятно – проиграть прекрасной Ирен Кресси. Вы бесподобны. Я обожаю вас.

Ирен снисходительно и грустно усмехнулась.
-Спасибо. А в Александре Трильи вы тоже ошиблись. Забавно ошиблись! Считали, что этим компроматом можно уничтожить его карьеру, его бы разжаловали, исключили из партии, может, вообще бы убрали из флота. И, по вашим рассуждениям, он был бы морально убит, опозорен.

Ах, как вы ошиблись! Для таких, как он, не существует подобной моральной смерти. Потому что он умеет ценить ту жизнь, которая у него есть, какой бы она ни была.

Да, он ценит и любит свою службу. Но не настолько, как цените свою – вы. Для вас такой компромат, действительно, означает неминуемую гибель, крах всего: карьеры, жизни – всего, чем вы так дорожите. Вон, даже звания все получили либо досрочные, либо – внеочередные.
А Трильи умеет быть счастливым и простым рыбаком, даже нищим.

-А вы с ним? – смог усмехнуться Эннаби с пола.

-И я. Потому что – с ним.
Но я вас понимаю, может, это вас немного утешит.
Брать женщину силой – это от бессилия, от невозможности покорить ее с помощью чего-то другого, человеческого – характера, талантов, широты души.

В вас живет черная зависть, полковник, к тем, кто обладает такими качествами.

Вы и отца своего ненавидели из зависти. Что вы делаете удивленное лицо? Вы это знаете, а я – чувствую.

Поэтому вы и не стали тогда дожимать дело об убийстве капитана Эннаби до конца, «топить» Трильи.

Тогда вы удовлетворились тем, что получилось. Потому что были рады гибели папочки. Конечно, каково это, каждый раз, называя свою фамилию, слышать: «А, Эннаби, это сын того самого капитана Эннаби, героя революции? Как же, как же, знаем!»

Вы не хотели быть сыном Эннаби, вы всегда хотели быть просто Эннаби, и, наконец, эта мечта осуществилась без каких-либо усилий с вашей стороны.

Про таких, как вы, обычно говорят – беспринципный человек. Это глупое слово – «беспринципность». Отсутствие принципов или их беспорядочная смена – тоже своего рода принцип. А позиция подлеца, тем более – очень принципиальна.

-Это будет мне уроком, - иронично заметил Эннаби, по-прежнему сидя на полу. – А что касается «непорочности» Александра Трильи, вы что, не знаете, что у него, действительно, были романы на стороне?

Ирен откровенно рассмеялась:
-Для сотрудника СГБ такого ранга вы оо-чень плохо осведомлены! – но продолжала серьезно. – Я знаю, что романов не было.

Были несчастные женщины, возле которых уже никогда не будет такого Александра Трильи, - в глазах Ирен мелькнула неподдельная жалость. – Не знаю, почему именно МНЕ досталось счастье быть с ним, - она усмехнулась. – Я его недостойна.
Рада, что вы меня понимаете, - она слегка наклонила голову, словно прощалась со старым другом, и вышла из кабинета.


XII


-Ну, как, успел хоть немного отдохнуть после лекций? – Ирен обняла мужа, открывшего ей дверь.

Трильи  поморщился, расправил плечи, потянулся.
-Когда! Сел за завтрашние. Столько всего подзабыл за время рейда, надо подготовиться. Завтра не курсанты будут, а высший комсостав. Вдруг какие вопросы каверзные зададут, а я не в курсе, - он улыбнулся ей.

-Значит, не отдохнул? Жаль. Я из СГБ невеселые новости принесла. Силы понадобятся, - Ирен виновато присела рядом на диван и положила перед мужем фотографии.

Он взглянул, и лицо его посерело, помертвело.

Ирен подумалось – это оттого, что они оба теперь соприкоснулись с мертвенностью всего, что окружало Эннаби.

-Я думал, смогу забыть, - тихо сказал Александр. – Я и подумать не мог, что всё так быстро начнется…

-Неужели ты сейчас пытаешься оправдываться передо мной? – почти с болью прошептала Ирен, и Трильи, как от укола, вскинулся на жену. – Ты – передо мной? Сандро, - она схватила его за руку, - молчи, пожалуйста, молчи, потому что мы с тобой столько раз уже говорили про всё это!

Ты же знаешь, что свободен каждый миг в своем выборе и ни в чем передо мной не виноват.

Если ты сделал это, значит, так было нужно в тот момент, и меня не интересуют даже мотивы твоего поступка. Я люблю тебя, Сандро, что бы ты ни делал.

-В том-то и дело, Ирен, что я сделал не тот выбор. Я запутался, и всё запуталось. Я выбирал из двух миражей, которые сам выдумал, забыв о действительности... И все перевернулось вокруг и во мне…

-Или кто-то перевернул, - самой себе сказала Ирен. – Специально, - она с лаской и болью погладила мужа по волосам, по щеке так, словно пыталась укрыть от чего-то грозного, страшного. – Только что в управлении СГБ полковник Эннаби пытался продать мне эти фото и видео за меня саму. Не спрашивай, как мне удалось, но я взяла их даром.

-Господи…, - Трильи зажмурился. – И теперь ты думаешь, что всё было подстроено? Неужели ты совсем не винишь… меня? – он хотел и силился поверить.

-Совсем.
-Это… потому, что ты постоянно винишь себя за то, что… случилось с нами в молодости?

-А что, если так? – Ирен с улыбкой поднялась, взяла в руки трубку радиотелефона, набрала номер. – Сайрус! Привет. Хорошо, что ты на месте. Ты в Туз к нам на днях не собираешься?

Да, нужна, и побыстрее, очень конфиденциальная информация по линии вашего ведомства. Сам понимаешь, не телефонный разговор.


*     *     *


-Задачка была сложная, но, как видишь, я справился, - Сайрус Дайто бесшабашно весело смотрел на друга.

Трильи ловил каждое его движение.
-Так что?

-Чувствую, что не поверишь, - торжественно сказал Сайрус, блестя черными глазами. – Мичман Лилиана Дамати с момента своего поступления в морское училище, то есть уже в течение трех лет, состоит штатным осведомителем в группе полковника Эннаби.
А группа эта последнее время по заданию верховного командования занималась проверкой морального облика наших офицеров. В списке стоит даже ее псевдоним – Сольвейг, это, кажется, из «Пер Гюнта».

-Потому ей так нравилось григовское «Утро», - пробормотал убитый Александр. – Когда же она успела камеру поставить?

-Ты из каюты выходил при ней?

-Не помню. За три месяца, может, и выходил один раз, ненадолго.

-Их учат, как всё делать быстро.

-Если бы всё это говорил не ты, точно бы не поверил, – Трильи горько усмехнулся.- Эннаби… Значит, все-таки он меня разгадал. М-да.
Я не поддавался красавицам, а погорел на невзрачной с виду девочке. Погорел на ее видимой чистоте и наивности.

На собственной благородной жалости погорел! Бред! – Александр схватился за голову, закачался.

Они с Дайто сидели в пустынном в этот обеденный час сквере на скамейке, и их негромким голосам вторили ладные птичьи переговоры и перепевки.

-Да успокойся уже, - по-доброму усмехнулся Сайрус. – Бред у того, кто придумал эту морально-нравственную проверку. Кстати, истоков ее мне найти не удалось. А она, знаешь, чем может попахивать? Новой «чисткой» рядов. Пусть не так, как при Хоше, но… Короче, хорошего мало.

Трильи поморщился.

-Ну вот, опять не веришь, - Дайто, перестав быть веселым, нервно закурил.

-И откуда только ты берёшь всю эту информацию? Списки таких штатов не лежат на служебных столах…

-Я же все-таки работаю в информационном центре. Много хороших знакомых в нужных отделах…

-Опять твои девчонки?
-А кто же еще!

-Ты с ними не расплатишься.
-Уже, - с нарочито развязной улыбкой сказал Сайрус. – Мне это стОило пары седых волос, двух бурных ночей и похода в приличный ресторан.

Трильи только покачал головой на это новое подтверждение легкомысленности друга в отношениях с женским полом.

-Осуждаешь? А вот сам подумай, если б не они и не мои с ними связи – действительно, где бы мы взяли эту информацию, а? Выходит, зло послужило добру.

-Нет, Сайрус. Всё это – тенета зла, и то, и это. Поэтому прости. Я виноват, что лишний раз втянул тебя в эту грязь. Кругом виноват. Вот, Ирен тоже пришлось самой защищаться от приставаний этого мерзавца…

-Ну, Ирен, по-любому бы, справилась…А передо мной тебе не за что извиняться. Я совмещал приятное с полезным.

-Не понимаешь… Жаль. Нам не следовало просить тебя об этой информации. Одно зло всегда тянет за собой другое, до бесконечности, если не остановиться усилием воли…

-И ты бы до сих пор мучился виной за то, что чуть не оскорбил «чистую девочку», которая на поверку оказалась…, - Сайрус взмахнул рукой и колко добавил. – Может (даже, скорее всего!), хе-хе, всё это, и не только это, у нее было уже далеко не в первый раз.

-Перестань! Какая разница! Всё равно я виноват. Понимаешь, дьявол или я сам всё запутал, зачем-то зацепился за то, как я к ней отношусь: как к женщине или к ребенку.

Я решил, что она – второе и пошел на поводу жалости, убедил себя, что ничего дурного не делаю, только выполняю невинную просьбу. Сам себя убедил! А жалость эта, человеческая жалость, в действительности, оказалась дьявольской. Ведь нужно было просто трезво взглянуть на ситуацию и остановиться.

Сайрус снова едко усмехнулся:
-Ну да, целовал-то ты ее не как ребенка…

-При чём тут вообще женщина или ребенок? И так, и этак – мерзко, грязно, противно! Мне нужно было только думать о своей совести, а не об отношении к женщине-ребенку!

-Что ты заморачиваешься? - Сайрус, наконец, даже фыркнул. – Ну и зануда ты, дружище! Ерунда это всё. Подумаешь, немного поколебал свои моральные устои…

-Немного… Не бывает греха «немного», Сайрус. Он или есть, или нет.

-А вот тут, пожалуй, ты прав, - внезапно согласился Дайто и стал даже для него непривычно жёстким. – Без обид, между нами, знаешь, чем ты отличаешься от Ирен?

Она никогда не боялась запачкаться, вставала в полный рост и делала ради других то, что считала благородным, нужным.

Пусть она ошибалась и страдала потом. Но в ней нет и не было страха. Ради других она могла взять на себя всю ответственность. И душу бы отдала, и в ад пошла бы – если бы это могло кого-то спасти, кому-то помочь.

А ты, чистоплюй несчастный, – не взыщи, на такое не способен. Потому-то ты ее и не стОишь, уж извини за прямоту, - Дайто поднялся перед сгорбившимся Александром, собираясь уходить, похлопал его по плечу.

Трильи тихо кивнул, не поднимая глаз.
-Я знаю, Сайрус. Спасибо, что напомнил.

Сайрус смягчился и подал ему руку на прощание.
-Ну-ну, ладно, Сандро. Всё равно я вас обоих ужасно люблю.


*     *     *


Констанцо Шлисси, Первый секретарь Компартии и Председатель правительства Командории, устало смотрел в окно на буйный зеленый парк возле Дворца правительства. Деревья клонились от сильного ветра, трепетали листьями, но держали его порывы.

Вот так же когда-то, каждый – в свое время – на этом самом месте стояли и смотрели за чистое стекло Зигмунд Хош, Нелси, Горн… Теперь он.

Первый нервно потёр руками грудь и бока поверх черного элегантного пиджака. Кашель просился наружу. Шлисси покашлял. Вязкая мокрота не хотела отходить. Он вдохнул бронхолитик из аэрозольного баллончика, немного успокоился.
На кого же останется это всё, если?...

Первый отогнал неудачную, показавшуюся глупой, мысль, вернулся за рабочий стол, за документы, вызвал секретаря.

-Товарищ Броуди, будьте так добры, принесите мне чаю.

-Хорошо, товарищ Шлисси. Чай вкусный, знаете, нам новый прислали, наш, командорский, с Юга. А то индийский, честно говоря, надоел, - секретарь улыбнулся, желая подбодрить, видя, что Первому неуютно и одиноко.

-Я вообще китайский люблю…
-Этот вам тоже понравится.

Через пять минут Броуди вернулся с подносом, на котором вкусно дымился свежий чай, и доложил:
-Звонили из центральной газеты, просят вас выступить на двух полосах о положении в стране.

Первый поморщился.
-Вы же знаете, я этого не люблю. Опять будут фотографировать. Я запрещаю, - гневно заговорил он, поправляя круглые очки, - размещать где-либо мои портреты. Я не вождь и не идол! Я человек! И признаю лишь информацию по делу. Если критика – то конструктивная, если похвала – то только за реальные успехи, а не мнимые из-за чьего-то лизоблюдства.

Так что журналистам прошу вас отказать. Сейчас не время подводить итоги. Еще не всё сделано. Еще много кого надо поставить на место, всех наших хапуг, лицемеров…, - он, задумчиво заглядевшись на столовые приборы, осторожно отхлебнул горячий чай. – И, правда, очень вкусно. Похож на китайский.

Броуди с уважением посмотрел на своего босса.
-Товарищ Шлисси, простите за вольность, но вам не то что свои фото размещать, вам бы памятник поставить за вашу скромность, за то, что вы так о людях печётесь… Они должны видеть, знать, помнить ваше лицо.

-Зачем им знать мое лицо? – пожал плечами Шлисси. – Что я, красавец писаный, что ли? Не артист, слава богу, чего меня разглядывать?

-Не разглядывать, а уважать и быть искренне благодарными за то, что вы делаете для всех нас, - мягко поправил секретарь.

Шлисси грустно улыбнулся ему.
-Спасибо вам, милый друг. Вы ступайте, голубчик, а у меня тут еще дела не закончены. Да, и принесите мне, пожалуйста, последние сводки по военному конфликту в Спиридонии.

-Слушаюсь, - Броуди ушел.

Еще два года назад, при уже немощном Горне, в одном из городов северной провинции Спиридонии  вспыхнуло стихийное восстание против политики правительства, якобы против засилья командорцев на чужом для них острове.

Вражда разжигалась изнутри теми, кто, давая послабление печатной, теле- и радиоцензуре, предоставлял возможность проникновения в страну информации из западных источников – американских, германских, английских.
Кое-кто из этих свободолюбцев теперь сидел за решеткой.

Однако народ, взвинченный слухами об ущемлениях прав и свобод спиридонцев на родной земле, снова забыв о том, что человеку, кроме двух метров земли, ничего не нужно, - народ бузил, организовывал ополчение, убивал коммунистов.

-Всё повторяется, - устало сказал себе Шлисси и обмахнулся платком.
Ему было нестерпимо душно. Может, чай очень горячий?

Горн послал тогда на выручку спиридонским товарищам два военных крейсера и танково-пехотный полк. Город усмирили, но разрозненные партизанские группировки в провинции продолжали действовать до сих пор.

И Горну, а теперь и Шлисси, очень не хотелось выводить из Спиридонии командорские войска. Впрочем, Первый секретарь Компартии и Председатель правительства Республики Спиридония тоже был против вывода войск с территории своей страны.

Запад облаивал весь регион: коммунисты попирают демократию, которая и так здесь – в самом зачаточном состоянии.

«Показал бы я вам демократию, будь мы посильнее!» - вспомнились Шлисси слова Горна, сказанные незадолго до смерти, и то, как этот великан сжимал свои кулачищи.

Теперь Шлисси угнетало лишь то, что командорские ребята на чужой земле нет-нет да и попадали на мушку к озлобленным ополченцам. Цинковые гробы приходили в Командорию печально регулярно.

Но тут было не до эмоций. Государство и государственность – вот что нужно было беречь и хранить, в это Шлисси верил крепко и свято. Если понадобится, можно и нужно отдать жизнь за государство. Свое или своего друга – тут значения не имеет, это общая идея.

И они, Командория и Спиридония, должны были сохранить этот последний в мире оплот коммунизма, на который так скалит зубы мировой капитализм.

Это – их государство, и оно должно выжить во что бы то ни стало. Один человек – ничто. Один – он умрет скорее, чем от пули того, кто нацелился на целое государство, кто бунтует, кто против всего, что так дорого им, что уже куплено когда-то ценой большой крови.

Шлисси всё было ясно. Так и должно быть. Так и будет. Но почему же так душно, боже мой? Почему так душно?!

Шлисси, бледный, задыхаясь, снова впрыснул в себя дозу бронхолитика, встал из-за стола, пошатываясь, подошел к окну, раскрыл настежь.

Чувствуя, что ни свежий воздух, ни препарат не помогают, снова бросился к столу, полез в ящик за гормональным ингалятором.

-Боже мой, где же он? Где?! Был же тут!  – спазм душил его.

Первый едва успел нажать на кнопку вызова секретаря – и потерял сознание.


XIII


Он умер спустя сутки. Врачи Центральной больницы Правительства не смогли вывести Констанцо Шлисси из астматического статуса.


Скорбная в пределах воспитанности, диктор главного канала телевидения сообщила в полдень об этой невосполнимой потере. Весь тот и последующий день кругом звучала тихая печальная музыка, и вообще всё странно притихло.

Словно в ожидании ЧЕГО-ТО. Перемен.


На пост главы Правительства, Компартии и страны был избран путем голосования ЦК и Верховного Совета очень пожилой и больной человек, в прошлом – министр легкой промышленности, ничем не отличившийся на этом посту. Некоторые шутили – мол, став Первым и Председателем правительства, Микки Черни, может, чем и отличится.

Но он был словно набитое сеном чучело – так поизносилось за семьдесят восемь лет жизни его старое тело. В народе считали это странным – в Командории в среднем доживали не более чем до семидесяти лет. Так что Черни можно было считать долгожителем.


-Куклу! Руководить страной! – Ирен вне себя грохнула стопкой журналов о стол, заходила по кабинету быстро от стены до стены, скрестив на груди руки.

Гневно дрожали на плечах и надо лбом ее черные локоны.

Трильи, опустив голову, сидел за столом, нервно постукивая пальцами о полировку.

-Ну и что? – вдруг тихо спросил он. – Какое дело тебе?

Ирен остолбенела.
-Знаешь…, - она даже задохнулась. – Шлисси был порядочным человеком, и знал, чего хотел, и умел добиваться этого. Да, я мало знала его, впервые встретилась с ним во время Революции, он партизанил на Юге. Виделись всего раза три, но он показался мне таким…, - Ирен не смогла договорить, подобрать нужных слов, гримаса душевной боли исказила ее лицо.

-Казался или был? – по-прежнему тихо и даже сухо переспросил Александр.

-Был, - печально ответила Ирен. – А Черни? Что он сможет? У него на поддержание собственной-то жизни нет сил, а что говорить о целой стране. Он не сможет продолжать дело Шлисси…

-Чистку? – усмехнулся Трильи, сверкнув на жену глазами.

-Да, пусть так, новую чистку, - дрогнувшим голосом, с вызовом, сказала Ирен. – Но это ведь не та чистка, что когда-то вёл Хош.
Это чистка людских мозгов, которые Горн своими поблажками: прощением прогулов, разрешением спиртного с подшефными бессовестными алкоголиками в каждом коллективе, вещевым дефицитом, торговлей из-под полы, любовью к шмоткам и колбасе, победившим любовь к Родине, - Горн довел наших граждан почти до абсурда! До состояния стада!

-Неправда, - Трильи серьезно качнул головой. – Если бы мы превратились в ничего не понимающее, не смыслящее стадо, тогда кто-то – тот, кто творит СВОИ дела в правительстве, - не стал бы тянуть время, выгадывая для себя, избирая Черни на высшие посты в руководстве, - продолжал рассуждать вслух Александр. – Он просто взял бы власть в свои руки.

Но это было бы слишком резко, слишком заметно. А так… Сколько протянет немощный старик – неизвестно, но при случае его всегда можно убрать со всех постов по состоянию здоровья или…, - их глаза встретились, вспыхнули и погасли.

-Ирен, прошу тебя, не лезь больше в большую политику, - настойчиво сказал Трильи, не сводя с жены печальных глаз. – Ты ничего не сможешь сделать. А там всё и всегда кончается ужасно. Для всех.

Ирен быстро, стремительно подошла, кинулась на ковер, на колени перед сидевшим мужем, обняла его, снизу вверх смотрела умоляюще.

-Сандро! Неужели ты, правда, думаешь, что всех их убивают? Не может быть! Это слишком…

-Не знаю, - тихо сказал Трильи, погладив ее по голове. – Но когда я думаю об этом, мне…страшно.

Ирен всхлипнула.
-Помнишь профессора Мартинсона, еврея-англичанина, преподававшего мне психологию?

Он как-то сказал мне, что когда-нибудь придет время, и я пойму то, что происходит с нами. Но было уже столько моментов, когда мне казалось – остался всего один, последний шаг, один только шаг, за которым – всё.

Но вот вдруг дорога, прямая, единственная, там, впереди снова и снова делится на множество мелких, петляющих тропок, и правильный путь тает, как призрак, мираж. И верное решение уплывает.

Мелькнет издали своим светом и оставляет тебя, глупого, слабого человека, одного в этой пустыне бесконечных вопросов.

-У меня такое чувство, будто нам скоро грозит вселенская катастрофа, - крепко задумавшись, сказал Александр. – Такое было тогда, перед нашей революцией, о которой я еще ничего не знал.


*     *     *


Маршал Зико одернул зеленый мундир, нервно повёл тяжелыми плечами. Он был готов.

-Прошу, товарищ Зико, - ушлый в делах этикета и высокой политики секретарь пригласил его в кабинет. – Товарищ Грандини ждет вас.

Зико, сдерживая неприязнь и гнев, быстро прошел по красному ковру мимо длинного узкого стола первого заместителя главы Правительства Серджо Грандини, за которым тот, широколобый, лысый, большеглазый, упитанный, так неестественно смотрелся.

-Доброе утро, присаживайтесь, пожалуйста, - ласково проворковал Грандини.

В период временного безвластия – Шлисси умер вчера, и только на завтра было назначено экстренное совещание Совета Министров и ЦК, - бывший заместитель Шлисси выполнял его обязанности.

У Грандини, действительно, голос был мягкий, воркующий, и сам он своей фигурой с маленькой круглой головой похож был на голубя.

Зико садиться не стал, оперся кулаками о хорошо полированную столешницу, прямо напротив Грандини, навис над ним и просверлил его взглядом из-под мохнатых строгих бровей.

Серджо Грандини, сорока пяти лет, бывший председатель колхоза, а затем – первый секретарь городского комитета партии промышленного города-новостройки под названием Радость, что в окрестностях порта Якорь, - насмешливо поднял на маршала голову, интеллигентно, в ладонь, зевнул.

-У вас ко мне разговор?

Зико сказал лишь одно слово:
-Уйдите, - подбородок его подрагивал, дрожали выгоревшие под южным солнцем когда-то черные ресницы.

-Уйти? – притворился непонимающим Грандини и развел пухлыми руками. – Куда?

-Вы не сможете. У вас духа не хватит. Эти люди только говорят, что помогут вам. На самом деле они жаждут всех нас погубить, и вас в том числе! – страстным шепотом проговорил маршал.

-Какие люди? – еще больше удивился Грандини. – Друг мой, кажется, у вас обострился «синдром врага», которым все мы страдали в разной степени еще при Хоше. Не ищите врагов там, где их нет. Они есть, лишь пока мы их видим.

-Как вы заблуждаетесь! – ахнул Зико. – Это не слова политика, это, простите, слова зеленого, глупого юнца!

Мы, две маленькие страны на юге земного шара – единственное место на нем, где остался социализм, и вы смеете говорить, что у нас нет врагов?! Как после этого вы можете претендовать на это место?!

Безусловно, руководствуясь правом очередности, все они проголосуют завтра за вас. Но, заклинаю вас всем, что свято для вас, откажитесь!!!

Грандини со странным выражением, мерцавшим в глубине неглупых глаз, смотрел на собеседника-просителя.

-В вашу пользу отказаться? – деловито осведомился он.

Зико, задыхаясь, утер платком крупные капли пота на большом, прямом лбу.

-Думаете, мне нужна власть как таковая? К черту власть! Речь о том, чтобы выжить в той обстановке, что есть на сегодняшний день. Хотя бы удержать ситуацию в том виде, в каком она сейчас. И только потом постепенно переходить к реформам.

Народ не готов. Всё гниёт, всё рушится! Нельзя, бесчеловечно заниматься теперь, в этом состоянии, реформами, как кровопусканием, как и любой хирургической операцией! – Зико почти стонал.

-Я понимаю, - закивал Грандини.

Маршал вдруг, дико взглянув на его спокойное лицо, вскинулся и прорычал:
-А-а…я понял… Всё изменилось после той двухмесячной поездки в Вашингтон. Вас и Шлисси.

-О чем вы? Какое это имеет отношение к завтрашнему голосованию? – возмутился Грандини.

-Возможно, да, мне хочется верить, что никакого.

Но тогда вы, как честный человек, не можете согласиться на пост, который занимал Шлисси. Я проработал с ним бок о бок больше десяти лет. Вы же пришли в ЦК и Совет только два года назад.

-Он сам рекомендовал меня, не забывайте. Он всегда двигал вверх только тех, кому безусловно доверял.

-Да, это так. Но, согласитесь, я знал его лучше. Я знаю, чего он хотел достичь и какими средствами, мирным и постепенным путем, - горячо доказывал Зико.

-И я должен вам верить? – усмехнулся Грандини. – Военному, который вдруг отчего-то хочет достичь ВСЕГО мирным путем? Это просто смешно!

-Не смешно, - выдохнул маршал. – Вы слишком доверяете Западу, а для всех нас это смертельно опасно.

Вспомните классиков: если вас хвалят за то, что вы делаете – знайте, это ваши враги. До сих пор Запад ругал нас. Нас ругала даже Россия.

А теперь… Повторяю – не верьте им! Там, на Западе, готовы на всё, чтобы прибрать к рукам наш почти бездонный – увы, лишь почти, – золотой и алмазный запас, наши чистые плодородные земли, не загрязненные пока химикатами, где крестьяне собирают по два-три урожая в год, наши цветные металлы, которые используют в производстве современных компьютеров, в военной и космической промышленности…

-Может, хватит? – кисло улыбнулся Грандини. – Что вы мне тут толкуете прописные истины?

Зико вдруг, как-то сразу, сник, покачал широкой, упрямой головой:
-Значит, не понимаете… Или понимаете, но у вас здесь совсем ИНЫЕ цели. Ладно. И я вам скажу.

Я хочу власти, да, и буду добиваться ее всеми доступными мне средствами. Но не ради собственного тщеславия и честолюбия, а потому что могу – могу! – в отличие от вас, заслужить ее у народа, за ту пользу, которую могу ему принести, не насаждая сверху, своей же властью.

-Довольно, - раздраженно заметил Грандини. – В конце концов, это цинично: делить могущество умершего, но еще не похороненного льва. Пусть всё решают другие. Я поступлю так, как скажут Совет и ЦК.

-Коих вы являетесь и.о. председателя! – саркастически воскликнул Зико.

-У нас демократия, - насмешливо напомнил Грандини.

-Отлично, - маршал гневно сверкнул глазами и направился к двери. – Я применю всю силу, свою и своих сторонников, чтобы помешать вам в этом мерзком деле!

Грандини внимательно проводил Зико взглядом до самой двери.

Когда тот уже собирался хлопнуть ею, послал ему вслед:
-У вас просто не хватит средств! – и с облегчением откинулся в кресле.



На следующий день Шлисси пышно похоронили.

Несмотря на вполне ясный и правдоподобный рассказ о его смерти в результате длительной тяжелой болезни, в народе почти сразу же пошел упорный слух о том, что Констанцо Шлисси был убит – либо отравлен, либо не обеспечен вовремя нужным лекарством, либо – и то, и другое вместе.

Кто распространял эти слухи, так и осталось неизвестным.

Были ли они правдивы – тоже покрыто историческим туманом.

Быть может, где-то в тайных отсеках Службы госбезопасности, в свое время выхоленной и взлелеянной самим Шлисси, и бывшей ему одновременно и матерью, и любимым детищем, - быть может, там когда-нибудь найдется потомками нечто такое, что прольет свет на странные и безвременные смерти, на механизмы тихих и, казалось бы, не имевших пока особых последствий переворотов в высших органах власти Командории.

Зико еле устоял на ногах, когда на совместном заседании Совета министров и ЦК партии на все высшие должности был почти единогласно избран старик Черни.

Маршал – заместитель министра обороны, и еще кое-кто из его ближайших соратников не верили ни ушам, ни глазам.

Грандини, профессионально увиливая от точных ответов на прямые вопросы, так и не ответил Зико, его ли это рук дело.

Но если бы это и было так, то мало кто мог понять, зачем понадобилось одной из противоборствующих группировок в Правительстве тянуть время.

Накапливать силы? Для чего? Для решающего удара? Удара по чему или кому?

Через четыре месяца, второго апреля 2089 года, Микки Черни умер своей, старческой, атеросклеротической смертью.

Его место занял Серджо Грандини, почти самый молодой из всех членов ЦК партии и Правительства и подающий большие надежды в политике. Так отзывались о нем некоторые уважаемые источники информации на Западе.

И так говорили о нем ведущие аналитики и страны, и всего мира.

Он вошел во власть так же незаметно, без лишнего шума, как и его предшественник Черни.

И, уставший от трех смертей высших руководителей только за последние два года, народ встречал Грандини восторженно, как нового, свежего, самого молодого и свободного от прежних политических установок человека.

Встречал почти так же, как когда-то встречал революцию Ирен и Делоша. И это притом, что из простого люда Грандини мало кто знал в лицо.

Впрочем, всем очень импонировала, пожалуй, именно его молодость: сорок пять лет – это детство или, по крайней мере, юность в политике.

Грандини, взойдя на траурную трибуну в день похорон Черни, сказал звонко, без нажима, но с чувством, даже краем глаза не заглядывая в записи подготовленной речи (и это тоже очень понравилось народу, которому покойный старик Черни неприятно напоминал немощного Горна, в последние годы жизни всегда читавшего «по бумажке»):

-…Как бы ни было нам сегодня тяжело, какие бы внутренние проблемы ни терзали теперь Командорию, мы должны продолжать дело, начатое Констанцо Шлисси, учившего нас смотреть на мир другими – чистыми, честными глазами.

Не забывая заветов коммунизма и подлинной демократии, мы должны и будем трудиться над собою вместе, сообща, и тогда у нас всё получится.

Мы не повторим ошибок прошлого – ни Хоша, ни Нелси, ни Горна. Мы не будем уклоняться ни в какую сторону от выбранного пути.

Спасибо всем за оказанную мне честь вести вас по нему.
Спасибо и – счастливой дороги вам, дорогие мои командорцы! Дороги перемен. Безусловно, только к лучшему.

-Золотые слова! – Антонио Валле, постаревший и усталый, оживился перед телевизором, стоявшим в присутственной комнате правления колхоза, и даже прицокнул языком. – Слышал? Дело Шлисси будет продолжать. Вот это правильно. Наконец-то нормального человека видно на этой трибуне.

Грето Инзаро молча кивнул и прикурил от тлевшей сигареты старого друга.

В тот же вечер маршал Зико и трое министров, поддержавших его при голосовании, подали в отставку. Просьба их была удовлетворена.

А еще через пару дней почти никому не бросилось в глаза небольшое сообщение в центральных газетах на неглавных полосах, где пишут о не слишком важных событиях: маршал Зико, бывший заместитель министра обороны правительства Командории, покончил собой выстрелом в висок у себя на даче.

Сухо сообщалось, что трагедия произошла из-за конфликта маршала с женой.