Жди меня, Родина, кн3 ч2 гл14-16

16+


XIV


Над жаркой летней степью беззвучно парил коршун-стервятник. Распластав в воздухе неподвижные крылья, он незаметно, медленно описывал в пространстве почти правильные круги.

Не будь известно всему свету, чтО именно влекло этого хищника вниз, к земле, к убаюкивающей шелестом поспевающей ржи, - вечная борьба с голодом, - можно было решить, будто он просто глубоко задумался, как не свойственно ни животным, ни птицам.

Задумался, как человек, решающий трудную задачу и неосознанно кружащий по одному и тому же месту в поисках ответа. Задумался так глубоко, что сам давно сбился со счета проделанных им кругов.

Но, приглядевшись, можно было явственно видеть, что с каждым новым витком круг сужался, всё ближе к одной, определенной точке.

-Куропатку, никак, с выводком караулит, - предположил Антонио Валле, кивнув на коршуна, утирая промасленным рукавом старой спецовки бронзовый пот со лба и одновременно наблюдая за хищником из-под руки, но всё равно жмурясь от невыносимой яркости чистого неба.

-Ага. Или чибиса. Или, если повезет, дикую утку, - принялся фантазировать Грето Инзаро, по-хозяйски стоя у края позолоченного поля, перебирая в сухих ладонях недозревшие еще колоски и зерна.

Валле даже бросил заниматься мотором их вездехода, заглохшего на полпути к Тузу, куда они ехали на очередное совещание руководителей колхозов провинции, и к полудню должны были добраться. А теперь, из-за этой непредвиденной остановки, могли и опоздать.

Но председатель не торопил своего седого шофера и сам почему-то не спешил. Молча, прищурившись, смотрели они, как неминуемо концентрирует коршун свою волю в одну адскую, роковую воронку.

Вдруг – камнем с небес, в высокие хлебА.

-Всё! – одновременно и обреченно выдохнули Грето и Антонио.

Если бы только они могли видеть – там, всего метрах в ста от них, только что суетилась большая степная куропатка рядом со своим суженым в красивом оперении.
Они устраивали гнездо для будущего и скорого потомства.

Кочеток, отойдя в сторонку по своим птичьим делам, и опомниться не успел, когда услышал над маленькой своей головой шорох смертоносных черных крыльев, прощальный вскрик подруги, не успел, перепуганный, оглянуться на то, что когда-то было ею, а теперь, окровавленное, бесформенное, предсмертно дёргалось в чужих безжалостных когтях.

Он успел только пару раз быстро качнуть туда-сюда круглым бестолковым черепом, напичканным инстинктивными мозгами, в ужасе блеснул чёрными бусинками глаз и понесся по полю вперед, не разбирая дороги, взмахивая для скорости короткими крылышками, только подальше, подальше от этого испускавшего мертвенную жуть места.

Коршун спокойно и верно поднялся ввысь, словно ангел смерти, мрачный, непобедимый. С клюва, с когтей упали последние капли теплой куропачьей крови. Стервятник тяжело взмахнул широкими крыльями и исчез в поднебесье.

-Всё, - не оставив сомнения в сказанном, дрогнув, шепотом повторил Валле, и рука его непроизвольно потянулась снять с головы картуз.

Но бывший кузнец вовремя одумался и только провел ею по белым усам, обвислым от многих тяжких дум, передуманных им за свою более чем полувековую жизнь.

Грето тяжело промолчал, пошел один вдоль поля, глядя себе под ноги на спешащих в разных направлениях, – ползущих, бегущих, летящих, - насекомых, стараясь не наступить, не задеть ни одно из них.
Однако это было невозможно: слишком много этих маленьких существ копошилось там, внизу.

Тогда председатель остановился и, сняв легкую летнюю шляпу, молитвенно приложил ее к груди и крепко задумался о чём-то.


*     *     *


Ирен вдруг рассмеялась открыто, не стесняясь, отворачивая лицо от жирной голой женщины, изображенной в позе расслабленной, словно отдыхающей после любовной утехи Венеры.

Женщина была написана полусхематично, мазками, связанными лишь настолько, чтобы можно было понять, что именно изображено, на картине молодого командорского художника Нерико. Полотно так и называлось: «Новая Афродита».

-Сандро, я не могу на это смотреть! У нее размеры глаз как раз такие же, как размеры ее рта, а губы больше похожи на ресницы. А нос – это что, еще одна ее непомерно раздутая грудь? Нос – и грудь! Весьма аллегорично! Интересно, что художник хотел всем этим сказать?

-Гм, - Трильи сдержанно улыбнулся. – Возможно, как раз то, что не стоит выискивать в человеке отдельные отрицательные черты, а надо видеть и воспринимать его цельным…

-Если так, если этот тип считает, что человек – ЦЕЛИКОМ – выглядит вот так отвратительно, и столь же цинично изображает его, Человека, тем более – женщину, да еще красавицу-богиню любви, и когда кругом ходят те, кого он попытался так изобразить, и они восхищаются его мастерством, - знаешь, мне всё больше кажется, что и людей-то на свете не осталось, - с грустью подвела Ирен итог.

Тут один из посетителей, некий интеллигент со сморщенным лицом и опущенными под тяжестью наук плечами, руки сжимают потрепанную (это ему неважно!) шляпу, подскочил к Ирен и Александру, затряс козлиной бородкой и длинной, незавитой шевелюрой:
-А вы, сударыня, простите и позвольте вас просить, себя к людям тоже не относите?

Ирен добродушно усмехнулась.
-Ну, если мы говорим, что это, - она кивнула на картину, - человек, то – посмотрите на меня, разве я похожа на человека?

Александр, чтобы не прыснуть смехом, быстро отвернулся к стене, прикрыв рот ладонью, делая вид, что покашливает.

-Нет, у меня нет слов, чтобы выразить вашу красоту, - смешался было интеллигент, прикладывая шляпу к сердцу. – Но о вкусах не спорят.

Я, например, уважаю и Леонардо, и Рафаэля, но к молодым художникам тоже надо относиться с пониманием. Ведь это его личность, его самовыражение! – почти патетически воскликнул он, взмахнув тонкой аристократичной ручкой, свободной от шляпы.

-Сейчас, когда у нас наконец-то волею высшего руководства восторжествовала демократия и подлинная свобода, каждая личность может свободно самовыражаться в своем творчестве. И это прекрасно! – он чуть не прослезился от счастья.

-Простите, и до какой же степени возможно это самовыражение? – сдерживая усмешку, просившуюся с красивых губ, проговорил Трильи.

-В каком смысле? – насторожился собеседник.

-Мы хотим сказать, - подхватила за мужем Ирен, - что вот были Рубенс и Рембрандт, были, в конце концов, импрессионисты, авангардисты и еще бог знает кто, а у нас теперь – Нерико.

Но завтра – кто будет завтра? И что будет завтра? Как завтра они начнут самовыражаться?

Может, придумав что-либо гораздо более ужасное, чем просто вот такое циничное отношение к телу человека, между прочим, призванного быть храмом Духа Святого?

-Ну, знаете, - фыркнул интеллигент. – Дух Святой дышит, где хочет. ОН ищет формы. Почем вам знать, может, Он и в таких телах обитает.

В это время мимо них проходила дородная дама, по всему видно, мать порядочного семейства служащих, с девочкой-подростком. Девочка широко открытыми глазами глядела на окружавшие ее схематичные полотна, изображавшие, помимо Афродиты, похожий на кладбищенский частокол город будущего, любовь в виде двух переплетенных тел то ли червей, то ли змей, ненависть – большую черную бесформенную кляксу, и тому подобные изыски творческого воображения.

Мать тихо и убежденно объясняла дочери, как талантлив Нерико, как говорят о нем искусствоведы, какое великое будущее его ждет, сколько примерно будут стоить его картины лет через пять на мировых аукционах.

Дама недовольно, почти презрительно окинула взглядом спорщиков:
-В чем дело? Если не нравится вам, дайте спокойно созерцать другим. А вы, раз столь щепетильны, не ходите на такие выставки, чтобы вас от чужого таланта не коробило, - с возмущением и достоинством культурного, знающего толк в искусстве человека, проронила она.

-Меня-то не коробит, - грустно усмехнувшись, ответила ей Ирен. – Коробит мозги тех, кто, оболваненный сказкой о демократии и свободе, как попугай, как заведенный механизм, восхищается бездарностью.
И тогда мозг заболевает, и человек становится ТАКИМ, - она снова грустно кивнула на картину, имея в виду то ли саму «Новую Афродиту», то ли ее создателя.

Дама фыркнула, интеллигент пожал плечами.

-Правда, пойдем отсюда, Сандро, - вздохнула печально и тихо попросила Ирен, взяв мужа за руку.

Когда они вышли из музея на улицу, Трильи задумчиво заговорил:
-Наверное, когда слишком много свободы, в том числе свободы творчества, когда много путей выбора, человеческий мозг, действительно, не в силах вместить и проанализировать каждый из них и то, к чему он ведет.

Искусство призвано быть нравственным, но нравственность у каждого может быть своя. И, не имея верных ориентиров, можно выбрать неверный путь.

Тогда и в нем, и в тех, кто его воспринимает, гибнут и добро, и красота, подменяясь какими-то дешёвыми фантомами. М-да, невеселая тенденция только что начатого пути обновления в нашей политике. Нет? – доверчиво заглянул он в глаза Ирен и подал ей газовый шарфик, который она забыла повязать перед выходом.

-А есть ли они в нас, добро и красота? – с непонятным ему теперь чувством горечи переспросила Ирен.


*     *     *


Незадачливый артист оттарабанил на рояле песню «Случай в Ватикане», перед тем великодушно предупредив маленьких слушателей в студии семейного телешоу, чтобы, если они чего не поймут, просто смеялись бы.

Песня была про жившего в Ватикане молодого кардинала, который был «красив сам собою». И вздумалось ему погулять в Колизее. Но Папа Римский, который, в нарушение всех канонов католицизма, вдруг оказался ему настоящим, родным папой, то есть кровным отцом, не хотел пустить его гулять.

Однако неблагодарный и непослушный сын ушел самовольно, без родительского благословения, и встретил в Колизее очаровательную монашку. Они сразу полюбили друг друга.
«Но недолго он с ней наслаждался – в ней он скоро сеструху узнал».

И вот теперь эту самую песню с просьбой о подаянии: ведь кардинал – «он папашей и дядей мне был», - поет якобы их сын, ставший калекой на войне.

И слушавшие дети – от пяти до десяти лет – смеялись! В нужных местах. То ли над содержанием песни, то ли над тем развязным тоном, которым она исполнялась, то ли – о, зыбкая надежда! – именно оттого, что ничего не понимали.

Наверняка найдутся господа, считающие за честь поднять свой лай в защиту молодости от ханжества и моралистики. Пустое! Напрасно они будут драть свои глотки и брызгать слюной. Такая молодость запросто сможет себя защитить от подобных «неприятностей». Не верите? Включите телевизор!

Так подумалось Элис, внимательно следившей за ходом этого музыкального телешоу, вслед за чем ей тут же ужасно взгрустнулось. Девушка уныло съела еще одну дольку апельсина – кроме этих сладких оранжевых шариков она в этот раз ничего не привезла с собой на дачу.

Пианист с глазами навыкате, горбатым носом и толстыми губами, выдававшими его национальную принадлежность, всё больше раздражал Элис своими женоподобными манерами и жестами, а дети всё смеялись.

Наконец, Элис не выдержала, в сердцах выключила телевизор и, вложив все свои чувства в бессмертное «O tempora! O mores!», села на веранде просмотреть принесенные соседкой вчерашние газеты.

Элис теперь почти не следила за новостями – учеба на медицинском факультете университета Туза отнимала много сил и времени. Но вот закончилась первая сессия, и начались первые настоящие каникулы. Все-таки стыдно толком не знать о том, что происходит в родной стране!

Девушка читала и поражалась: пресса на все лады перемывала косточки покойного Хоша, приводя страшные цифры людских потерь в той войне и, незадолго перед ней, потерь при насильственном насаждении властью колхозов.

Оказывается, ранее все эти данные умалчивались, искажались. Правда, Нелси в свое время вскрыл-таки наличие мании величия у своего предшественника – Хоша, но тогда это все как-то притерлось и подзабылось.

Зато теперь перья историков вновь заработали, как мощные шестеренки огромного механизма, и он снова сдвинулся.

Скольких умных и смелых людей Хош, Берми и вся их шайка уничтожили в застенках, сгноили в лагерях на островах!

В глаза Элис бросилась знакомая фамилия – Коронто. Эдуардо Коронто. Ах, ну да, это же сын того самого инженера Коронто, которого Ирен Кресси так самоотверженно спасала из лап ОВНУРа.

Элис помнила, как уже после войны он несколько раз бывал у них дома – спокойный, несколько угрюмый человек, и как мать переписывалась с его женой – они, как и Бремовичи, жили в Кандре.

Элис быстро восстанавливала в памяти цепь давних событий и тихонько покачивала головой. Как же плакал тогда, после своего освобождения и реабилитации, Коронто над письмами своей жены, которые передала ему Ирен! И маленькой Элис так хотелось подойти к этому взрослому, сильному человеку, погладить по вздрагивавшему плечу и сказать что-нибудь доброе, ободряющее. Хотя она и сама не знала, что именно нужно было говорить.

И вот теперь – открытое письмо его повзрослевшего сына Эдуардо, молодого историка, к народу, режущее сознание жесткими историческими фактами, цифрами, датами. Элис зажмурилась, и сердце ее словно зажмурило и без того невидимые свои, внутренние глаза, и будто облилось кровью, плеснувшей через его край.

Страшно!

В период послереволюционного голода и насаждения колхозов умерло более полумиллиона человек – двадцатая часть населения Командории. Казнено и умерло в тюрьмах за пять лет пребывания Хоша у власти – четыреста двадцать тысяч, погибло во время войны – миллион семьсот человек.

Страшно!

Чуть не ополовинили население Командории. У Элис, впечатлительной, горячо отзывавшейся на описываемые в статье ужасы тюремной и лагерной жизни на островах, рассказанные Эдуардо теперь уже покойным отцом, на глаза навернулись слезы.

«Странно, отец ведь тоже побывал ТАМ. Но мне он никогда подробности не рассказывал… Жалел мою психику, наверное», - нежная благодарность отцу прошла по ней мягкой волной.

Но совсем не по себе Элис стало, когда она прочла то место, где историк Коронто-младший безапелляционно и жестко призывал всех к суду – над живыми и мертвыми, начальниками и исполнителями-виновниками чужих мук.

-Смерть! – выносил он свой окончательный приговор. – И пусть государство и власть всенародно покаются, если, конечно, успеют!

«Зачем же так-то? – неприятно удивилась девушка, почувствовав даже легкую тошноту, физическое неприятие прочитанного. – Ведь это будет то же самое, только наоборот, как отражение в зеркале. Ну, тех, кто приказывал стрелять и пытать, – еще куда ни шло, а исполнителей – за что? За исполнение приказа? А мертвых – за что? Как можно судить мертвого человека, который не может слова сказать в свою защиту? Или как может аморфное государство каяться за преступления кого-то конкретного, кого уже нет в живых?»

Вдруг ей с особенной ясностью припомнились ее собственные слова, сказанные в разговоре с Эдвином, тут же, на даче, перед вступительными экзаменами, о том, что за смерть невинного человека нельзя простить, и надо око за око и так далее.

Тогда они говорили о преступлениях. А теперь? Неужто сердце Элис так подобрело даже к подонкам? Но к подонкам ли?

Крепко задумалась девушка. Высохли на щеках слезы. Впервые возникла в мозгу кощунственная, циничная мысль – а что, если Коронто неподобающим для историка образом просто ненавидит тех, кто когда-то жестоко и по-человечески несправедливо обошелся с его отцом да и с ним самим? Ну да, просто низменно, по-человечески он их теперь ненавидит. И весь его «благородный» гневный порыв – исключительно из чувства личной мести?

За этими невеселыми размышлениями ее застал Эдвин, прикативший на дневном автобусе с кучей продуктов и теплых вещей – синоптики обещали скорое и неожиданное похолодание.

-Меня вперед выслали, - весело пояснил он. – Все – и твои тоже, будут к вечеру, у них там дела, работа и всё такое. А мы должны им ужин приготовить. Задача ясна? – он добродушно подмигнул, словно не замечая подавленного состояния Элис, и отправился шуровать на кухне.

Элис, чтобы забыться, тоже поплелась за ним.


XV


-Ну, и как ты тут обосновалась? – весело продолжал расспрашивать Эдвин молчаливую подругу.

Под руками у него вовсю полыхал газ, варились «резиновые» макароны, не менее «резиновые» сосиски – хотелось есть прямо сейчас.

А тут же, сбоку, на столе, нож в его руках, словно сам по себе, перерубал во всевозможных направлениях томаты, огурцы, редис, лук и тому подобное, пригодное для салатов.
А Элис всё молчала и сидела, как статуя, уперев взгляд в паркет.

-Помоги, что ли, человеку! – взмолился, наконец, Эдвин. – Я же для всех нас стараюсь. И для тебя, кстати. Небось, голодная с утра сидишь?

Элис встала, чтобы разделывать привезенное Эдвином мясо к ужину.

-Да что с тобой? – почти отчаявшись, юноша всплеснул мокрыми, в лучном и томатном соке руками.

-Газет начиталась, - открылась грустная Элис. – С нами, со всеми что-то происходит. Что-то нехорошее, Эдвин. А я потеряла нить, и теперь ничего не понимаю. Ни-че-го. Куда, к чему мы идем?

-Куда? – усмехнулся Бремович. – К свободному, демократическому государству.

Элис презрительно присвистнула.
-Ты что, думаешь, я истории не знаю? Далеко ходить не надо. У вас, в России, всё это уже пережили. И ты хочешь сказать, что нас, здесь ждут те же ложь, кровь и смерть, как и ее в конце прошлого века?

-Может и так, - Эдвин сбросил с лица выражение беспечного добродушия. – Возможно, Командории суждено всё это повторить. Я, кстати, встречал в последнее время несколько газетных статей с намеками на эту мысль.

Ну, тут ничего нового, всё это – о развитии истории «по спирали». Всё повторяется.
Так что все ваши современные способы хозяйствования, с опорой на хозрасчет, возврат к полноправной частной собственности, новая экономическая политика в отношении провинций – шелуха. Очередная лазейка к богатству тех, у кого и без того рыльце в пушку.

-Знаешь, Эдвин, - вдруг, словно желая резко сменить тему, перебила Элис. – А то, что стало так много аварий на технических предприятиях, катастроф на автотрассах, на железных дорогах, и все эти природные катаклизмы, - ты не думаешь, что всё это послано нам свыше? За грехи?

-Ты забыла – я материалист и атеист, - Бремович грустно усмехнулся, вытер руки о старое полинялое кухонное полотенце, убавил газ и сел на стул. – Природные катаклизмы такие, как я, легко объясняют повышенной активностью солнца к концу каждого века.
Аварии неизбежны из-за увеличения транспорта как такового, его скоростей, сложностей управления, что напрямую влияет на «человеческий фактор», который, в конечном итоге, и выступает их основной причиной.

Вот, кстати, даже биороботы, которые теперь все чаще водят пассажирский транспорт на Большой Земле, - тоже ошибаются, точнее, их пока не научили быстро и четко реагировать на любые внештатные ситуации – только в рамках программы.

Так что аварии и катастрофы – не только здесь, а по всей земле, это объективная реальность по объективным причинам. Ну, и так далее…

Девушка понимающе кивнула, но усмехнулась:
-Атеист, атеизм… Слово смешное. Отрицание Бога. Самим словом, смыслом своим доказывает Его существование. Согласись, ведь невозможно отрицать то, чего и так нет.

Если Бога нет, зачем Его отрицать? Значит, есть. Просто атеист – это тот, кто не хочет быть с Богом, жить по Богу. А ведь даже великие материалисты верили в Него. Карл Линней, Исаак Ньютон, Иван Павлов… А мы… Вот и дожили… до всего этого …ужаса, - она печально опустила голову.

Эдвин передернул плечами.

О катаклизмах, катастрофах и авариях – всё это было правдой.

В последний сезон дождей – первый после смерти Микки Черни – случилось сильное наводнение на одном из островов к юго-западу от Командории. Остров, где был расположен старинный живописный городок, почти полностью был стерт цунами с лица земли, почти обезлюдел, погрузившись на треть своей площади под океан. Погибли сотни человек.

В мае 2089 года сошел с рельсов пассажирский состав под Якорем, а в июне произошел взрыв газа на одной из железнодорожных станций в горах. Причиной в обоих случаях называли халатность обслуживающего персонала.

Но судить было некого: те, кого считали виновными, сами погибли при этих катастрофах, а мертвых, погибших – не судят, хотя из-за них и оставили этот мир еще около полутора сотен человек.

Аварии, катаклизмы и катастрофы происходили в Командории и раньше, но на своем сознательном веку Элис помнила от силы три столь сильных по степени разрушений и количеству жертв, о которых сообщали в свое время газеты, радио и телевидение.

Теперь же, ей казалось, почти ежедневно по телевидению и радио говорили о какой-нибудь катастрофе и аварии, большой или мелкой, уносившей единицы или десятки человеческих жизней, отчего сердце сжималось в груди.

«Люди должны знать правду! - твердили журналисты. – Все должны знать, к чему приводят халатность, безответственность на рабочих местах, что стало настоящим бичом нашего современного гражданского общества. Тогда каждый задумается над тем, а правильно ли он выполняет возложенные на него обязанности, не приведет ли их выполнение к тяжелым, непоправимым последствиям».

Но отчего-то такая благая цель в отношении воспитания в людях ответственности не только не помогала, а, скорее, напротив, только усугубляла, расстраивала и без того плачевное положение дел.

«Боже! Прости нас, ибо сами не ведаем, что творим!» - хотелось кричать Элис.

Специальными указами Правительства за подписью Грандини в Командории наконец-то был разрешен свободный выезд за границу, а также пользование личным автотранспортом, в том числе, покупаемым за границей, и буквально за полгода улицы командорских городов и сел наводнились японскими, китайскими и американскими авто.

«Откуда у людей деньги?» - недоумевали некоторые граждане.

Правительство шло навстречу народу и щедро открывало ему ворота в царство вожделенной частной собственности.
За эти полгода количество гибнущих на дорогах людей – водителей и пешеходов возросло почти в два раза.

Но этих цифр, проскользнувших в одной из ведомственных милицейских газет, почти никто не заметил, а тот, кто заметил, только, ахнув, покачал головой, и забыл, когда, продолжая читать, перевернул газетную страницу.

Всего с неделю назад в горах произошло землетрясение, и два поселка были поглощены землей в свое материнское жерло. От трехсот жителей в живых осталось четверо: мать с сынишкой, старик и девушка.

Их, плачущих тем особенным, отчаянным плачем, от которого стынет живое сочувствующее нутро, показывали в многочисленных выпусках новостей на всю страну, и в общем-то равнодушные, чужие люди брали у них интервью, прося рассказать подробности, как всё было, спрашивали, как они думают жить дальше, ругали власти за отсутствие материальной помощи таким пострадавшим и, конечно, организовывали фонды народной помощи.

И вот уже экраны телевизоров, странички компьютеров, радиоэфир, газетные полосы пестрели банковскими реквизитами все новых и новых фондов: в поддержку пострадавших от землетрясения, в железнодорожной аварии, при наводнении, при авариях на электростанциях, которых только за последний квартал произошло четыре.

-Этот список похож на бесконечный некролог, - говорила Ирен.

Бастовали в горах алмазодобытчики. За их тяжелый, почти ручной, немеханизированный труд они получали гроши. В постаревших шахтах тоже участились аварии, унося всё новые и новые жизни.

Вдруг, ни с того, ни с сего стали расти цены на продукты и промышленные товары. Говорили, что на мировом рынке вновь подорожали основные энергоносители.

Ладно, бог бы с ними, с этими носителями. Но одна из крупнейших в Командории алмазных шахт, где, объявив голодовку из-за низкой зарплаты, неделю безвылазно сидели восемь рабочих, обвалилась, будто не выдержала собственной моральной тяжести и тоже объявила бессрочную забастовку, похоронив под собой эти восемь жизней. Жизней, несмотря ни на что горевших надеждой, к чему-то стремившихся.

Всё это было. А теперь Элис и Эдвин сидят на кухне просторной общей дачи и вспоминают всё это.

Тихий, мирный, теплый летний вечер южной страны…

-Представь, у нас в университете где-то за месяц до каникул три раза бомбу подкладывали, - Бремович усмехнулся.
-Как?! – перепугалась девушка.

-Как, - передразнил он. – Просто. В шутку. Звонят в милицию или, там, нашему ректору и говорят, что в таком-то корпусе заложена бомба с часовым механизмом, взрыв через столько-то минут. А точного места не называют.

Ректор – в милицию. А им же теперь за услуги платить надо – хозрасчет! Бригадный подряд, блин! Приезжают с собаками-ищейками. Людей – нас, то есть, студентов и преподов, - эвакуируют подальше. У нескольких групп даже экзамены перенесли из-за этой ерунды.
А дальше – ищут полдня, бомбы никакой не находят. Взрыва тоже не случается. Вот так…, - Эдвин нахмурился от дурацкого воспоминания.

-А деньги? – переспросила удивленная Элис.

-Перед выходом на каникулы стипендию нам не дали – говорят, деньги пошли на оплату милиции и их псинам. Зато среди студентов идут упорные слухи, что это сами товарищи в форме и при погонах такие телефонные провокации устраивают, чтобы заработать. Хозрасчет! – весело повторил он.

-Не может быть! – возмутилась девушка. – Не может быть, чтобы люди настолько потеряли совесть, стыд, чтобы ничего святого не осталось! – она не могла допустить своими чистыми мозгом и сердцем подобную подлость.

-Знаешь, Эдвин, вот послушаешь про всё это – жить не хочется, - прошептала она.

-Ну уж, как говорится, Бог терпел и нам велел.

-Ты всё смеешься. Это не смешно. Кругом – одно кощунство и цинизм. Вот, в журнале с говорящим названием «Ночь» прочла отрывки мемуаров Сетти, дочери Хоша, с тем же названием. Она сейчас в Америке проживает, сбежала туда от папочки, трех мужей сменила в свои двадцать восемь с небольшим. Знаешь, что больше всего потрясает? Как она пишет об отце.

Я всё понимаю – тиран, больной человек. Но с такой ненавистью, злобой откровенной, с таким жестоким осуждением писать, как отец не разрешал ей, подростку, юбку короткую носить, как ей хотелось!

Да каким бы он ни был, ее отец, но ведь отец же! «Как можно!» - вопит она в этой своей статье. А я ее бы хотела спросить – как же так можно об отце?! Как, Эдвин?! – мука была на лице Элис.

-Значит, она считает возможным позволить себе такое писать, - вздохнул молодой человек, продолжая кулинарить.

-Я теперь понимаю маму, почему тогда она бросилась во всю эту революцию. Потому что уже не было сил смотреть на безобразие…, - словно самой себе, продолжала Элис.

-Н-да, и безобразия стало еще больше…, - грустно прибавил Эдвин.

-Да, верно. Но ведь можно же как-то это остановить? Ведь можно же как-то! – не унималась девушка.

-Может, и нельзя, - вдруг серьезно ответил молодой человек. – Ведь посмотри, Элис, так люди живут повсюду. Разных государств, рас, вероисповеданий. Везде одно и то же. Так, может, так и надо?

-Не могу, не могу, не хочу в это верить! – исступленным шепотом прокричала Элис. – Надо что-то делать, что-то менять!

-Ну, не знаю… Брось институт, иди проповедовать…

-Опять ты смеешься!

-Ну, замуж выходи, рожай детей, правильно их воспитывай…

-Да не хочу я ни за какой замуж!

-А твой Витторио? – подколол Эдвин.

-Сволочь, тряпка, перевертыш, поганый лицемер и, прости, откровенно озабоченный сексуально.

-Ого, какие эпитеты! Что же ты тогда осуждаешь других за злобу, а сама ею же и пышешь, как доменная печь?

-И это верно, спасибо, что напомнил. Терпения мне не хватает, Эдвин, - она даже взяла себя за шею, будто хотела сорвать невидимую повязку, мешающую свободно дышать. – Знаешь, наверное, я смогла бы жить только с человеком «на грани». Таким, что постоянно ходит, как по краю пропасти, по лезвию бритвы, между честностью и безразличным молчанием, между безграничной добротой и жёсткостью, компромиссом – и неподкупной принципиальностью, эгоизмом – и уважением к другим…

Эдвин иронично усмехнулся, сверху вниз глядя на нее, сидевшую на корточках, оставившую на время чистку картошки над ведром:
-Разве это – не подлость? По-моему, такой человек – просто подлец.

-Что? – удивилась Элис.

-Потому что он всегда разный, без четких моральных устоев, если и вашим, и нашим… И вообще, вряд ли такие типажи есть…

-Есть, - убежденно сказала Элис. – Мой отец. И ты смеешь называть его подлецом? За что?
Я с детства знала, каким должен быть настоящий мужчина. Я знала, что не может быть такого чудовищного обмана – в хороших книжках о мужчинах пишут одно, а в жизни они якобы другие.
Нет, меня всегда, с самых малых лет окружали настоящие мужчины – отец, его друзья, друзья матери.
Я знала и знаю по сей день: главное для мужчины не то, что ниже пояса, а то, что выше плеч.
Именно это делает его настоящим человеком, это отличает его от животного, - как человека, индивида, личность.
И я никогда не поверю в естественность обратного, не смогу принять это!

-«Никогда не говори «никогда», - усмехнулся Эдвин. – Как я погляжу, у тебя самолюбия – выше крыши. Человека «на грани» ей подавай!

А если полюбит тебя, скажем, просто человек, у которого – всего понемножку: и красоты, и ума, и зла, и добра, и озабоченности…?

-Надо, чтобы он хотя бы хотел стать лучше. Надо, чтобы мы оба, вместе этого хотели, - задумчиво произнесла Элис, снова принимаясь за картошку.

-Романтик ты, - Эдвин мягко, довольно улыбался.

-Не настолько романтик, чтобы верить, будто «с милым рай и в шалаше», но и не настолько прагматик, чтобы думать, что «любовь и голод правят миром».


XVI


Люди ходили толпами по улицам больших и малых городов с белыми флагами, требовали демократии, свободы, кричали, чтобы партийные боссы уничтожили свою касту изнутри, чтобы она перестала быть кастой, поскольку они – такие же простые смертные, как и все остальные, и поскольку настало время прекратить кормить свои и без того пышные животы.

Люди требовали и ждали перемен.

У толпы были руководители. Или, вернее, вожди, активисты – из технической и творческой интеллигенции, из некоторых партработников, добровольно вступивших в конфликт со своим еще зашоренным руководством.

Кто-то шел за ними из чувства попранной, оскорбленной справедливости, искренне надеясь эту справедливость восстановить, кто – из сжигавшей сердце зависти: «если они – каста, и столько лет жили припеваючи, то чем я хуже?», кто – от привычной злобы на мир, радуясь, что можно направить вектор этой злобы на вполне определенную цель, не распыляясь…

Так начиналась борьба с привилегиями.

Все хотели очистить Красную партию от прихлебателей, карьеристов, псевдокоммунистов, давно переставших верить в коммунизм, а, может, и вовсе никогда не веривших в то, что они во всеуслышание проповедовали со времен Делоша Командоро. Так всё начиналось.

Но борьба за Идею, как известно, а, впрочем, доподлинно никому не известно, - всегда сменяется или подменяется борьбой за Кресло. Однако последнее пока лишь втихомолку валялось где-то в сторонке и в эти разборки не ввязывалось.

Из всех вождей вскоре особо выделился один, молодой, сорока двух лет, заместитель первого секретаря столичного комитета партии – Реми Борелли.

На одном из совместных заседаний ЦК партии с представителями низших ветвей власти Борелли поднялся на трибуну с отчетом о работе, но этот отчет его превратился в настоящую обличительную речь, направленную против своих же сидевших там начальников, лица которых, услышавших всё это, страшно вытянулись и покривились. Но и это было бы всё ничего.

Однако Борелли, в заключение сказанного, сошел с трибуны поступью героя и, словно припечатав свою речь стальной печатью, с треском бросил на стол президиума, под нос председательствующего, свой красный партбилет, со словами:
-Я не хочу быть коммунистом, похожим на вас! – и с достоинством удалился из зала заседаний, сопровождаемый немногочисленными здесь сторонниками, провожаемый щелканьем фото- и видеокамер.

Из партии его исключили, но в глазах народа вырос настоящий новый герой – борец с несправедливостью, за свободу, некий Робин Гуд, защитник угнетенных и забитых, добровольно отказавшийся ради своей справедливой Идеи от всего, что сулил ему его высокий партийный пост: просторной квартиры, дачи, новых авто.

Впрочем, опала пошла ему на пользу. Заглохший было, ставший марионеткой ЦК при Леонардо Горне Верховный Совет, как и Советы народных депутатов провинций, начали понемногу возвращаться к жизни вместе с народным самосознанием.

Первые новые выборы депутатов прошли в канун нового 2090 года, и Председателем нового Верховного Совета подавляющим большинством был избран Реми Борелли.

Старая Идея умирала медленно и мучительно: митинги с белыми флагами, насмешки и откровенное надругательство над коммунистами прошлого – живыми и мертвыми, осквернение памятников Революции (на статуе Делоша в центре главной площади столицы кем-то написанные едкой краской бранные слова долго не могли смыть никакие усилия соответствующих служб).

Потом – указы Совета об отмене руководящей роли партии в стране, объявление всеобщего плюрализма мнений: верь, во что хочешь, стремись и добивайся того, чего хочешь.

А что, разве плохо? Народ ликовал: свобода!

Но государство, сволочь, не давало вдосталь ни колбасы, ни масла, ни приличной одежды, ни авто. В довершение ко всему зимняя засуха убила хлебА, так что пришлось закупать за границей, а бюджет и без того был практически пуст. Лишь богатели, отмывая чьи-то грязные деньги, открывающиеся то тут, то там коммерческие банки.

Частная собственность в виде мелких магазинчиков, ресторанов и тому подобных заведений, по дешевке выкупаемых из госсобственности, расцветала повсюду.

В августе 2090 года Серджо Грандини отбыл в недельный отпуск на маленький курортный остров Альпарта.

В тот день, 18 августа, колхозники Морской деревни заканчивали уборку летнего урожая.
Грето Инзаро, как говорили в других колхозах, всегда везло.
Урожай у него, действительно, был, несмотря ни на какую засуху.

Может, и была тут доля везения, вклад фортуны, однако, главным, по-видимому, был всё же адски тяжелый, самоотверженный труд простых колхозников, своими спинами и руками вырывавших хлеб и овощи из горячих солнечных лап и тяжелой сухой земли.

В Морской деревне не бастовали, не пьянствовали. По приказу ли, по просьбе ли председателя могли выйти на работу и в праздник, и в воскресный день. Что же делать, если надо?

Грандини здесь мало кому нравился, его считали пустомелей, обманщиком, а кое-кто – даже предателем, подлецом, ибо насмехаться над прошлым, или позволять делать это другим была самая настоящая подлость. А уж вводить частную собственность, с которой когда-то было, казалось, покончено навсегда, - это было вообще чересчур. Так считали в Морской деревне.

18 августа 2090 года Антонио Валле сидел с женой на лавочке во дворе своего добротного дома, под четырьмя березками, которые он лично высадил, когда сыну Алексику исполнился год: четыре березки – и их семья тоже из четырех человек.

Только теперь одна из березок, в начале своего существования предназначавшаяся Стелле, теперь поникла и, кажется, стала потихоньку засыхать. Зато остальные три шелестели теперь своими резными листочками, на заходе солнца, над забором и сидевшими подле него хозяевами.

Валле сапожничал, лихо управляясь с дратвой. Постаревшая от дум о сыне Стелла вручную штопала белье. Они оба с некоторых пор полюбили эти занятия, казалось бы, такие странные в новом, высокоиндустриальном, технологичном мире, где механизмы могли сделать за человека очень многое.

Из дома выбежала Сильви, высокая, красивая, черноволосая, выпускница университета-дипломированный агроном, выплеснула ведро воды, которой мыла полы, во двор, курам, но те даже внимания не обратили – усаживались спать на насесте.

В калитку из-за высоких, давно поставленных Антонио ворот, просунулось перекошенное от непонятного возбуждения лицо Грето Инзаро со сбитой на седой затылок кепкой.
Сзади его подталкивала располневшая соседка Валле – Алина, учительница. На глазах женщины почти блестели слезы.

-Что ж ты встал, как глупый болванчик, председатель?! – радостным, внутренним, загрудинным смехом засмеялась она. – Иди же, иди вперед! Товарищи мои, родные! – Алина, наконец, оттолкнула мешавшего ей пройти в калитку остолбенелого Инзаро и крикнула во весь голос, кидаясь обнимать не понимавшую Стеллу:
-Грандини сняли! Подумать только! Всё! Всё! Слава Богу! Вот, читайте газеты! Наши газеты, наши, советские, не желтые! Мы совсем с этим урожаем новости не слушаем, а утром такое произошло!

-Да неужто? – Антонио даже жаром обдало. – Во как! Я-то, грешным делом, когда его только назначили, уверен был, что хороший человек, его же сам Шлисси в ЦК взял. А видишь, каким он пустобрехом оказался.

Да и не то что пустобрех – он, точно, с Западом снюхался, без них он бы таких поганых дел не натворил.

Из дома повторно, но уже с радостным воплем выскочила Сильви:
-Ур-ра! Грандини сняли! Переворот! Ур-ра! Ур-ра!

-Где? Где ты слышала? – словно всё еще не веря, твердили отец и мать.

-Сейчас, всё по радио и ТВ говорят, - и Валле в этот вечерний час поспешили в дом, чтобы вместе со старыми друзьями, вместе со многими жителями родной Морской деревни своими ушами услышать и увидеть собственными глазами, что за счастливое чудо избавило страну от предателя и подлеца на самом высоком посту.


*     *     *


Даже в богатой сравнительно с соседями-колхозами Морской деревне повсюду царило запустение. Вернее, заброшенность, дряхлость.

Грето, многие активисты-колхозники из кожи лезли, чтобы держать марку.
Но колхоз большой, людей много, всех не узнаешь, не распознаешь.

Воры и мелкие вредители находились и здесь: что смогли – растащили, что не успели, поленившись, - не сделали. Они, словно маленькие червяки, грызущие, подтачивающие собственный дом-дерево, наконец, почти доели его, будто не понимая, что еще немного – и они сами останутся без дома.

Грето всё никак не мог отремонтировать старый барский дом – своё колхозное правление. Лес был, но инструменты состарились вместе с домом, на новые же, как и на гвозди, у колхоза не было денег.

Деньги, конечно, были, только тратить их приходилось на решение более насущных проблем, чем ремонт здания правления: на закупку запчастей и ремонт подвижного состава – тракторов, комбайнов, грузовиков; на проводку дополнительной электроцентрали и ремонт водопровода, которые начали еще при Шлисси, а теперь приостановили – сезонные рабочие не приехали из города, расторгли договор.

Их не устраивала маленькая, по их городским меркам, плата за работу.
В колхозе решали, что теперь можно сделать своими силами.
Государственный бюджет отвернулся от крестьян – инвестиции из него в этом году уже не поступали.

И целый сезон дождей смывала грязная вода, стекавшая по склонам глубоких разрытых траншей, комья и комочки земли на незаметно ржавеющие новые трубы, лежавшие в траншеях.

Кое-где к лету количество труб поубавилось – кто-то успешно «поработал» загребущими руками, а дождь замёл разбойничьи следы.

Прохудившуюся было крышу скотного двора залатали кое-как, тоже своими силами: ну, не могут же, в самом деле, коровы с телятами стоять по колено своих голенастых ног в грязной воде!

Два раза за этот год над районом пролетал сильный ураган. В соседней Варне разметало два старых здания, а чуть дальше, в местечке Палеро погибла семья – на них ночью обрушилась кровля. В колхозе Латрони кого-то убило упавшим телеграфным столбом, а само село на три дня осталось без электричества, радио и телеграфа.

Ураган задел и Морскую деревню – в выходной день снес крышу с нового трехэтажного здания школы. По странному стечению обстоятельств старая школа, в которой теперь размещалась библиотека, стоявшая в паре десятков метров от новой школы, не пострадала.

Обо всем этом поговаривали старики – не к добру были все эти напасти. Что будет?

Но вечером 18 августа в Морской деревне пошел такой народный праздник, такие гулянья, каких не помнили с самой победы революции. С дудками, аккордеонами, гитарами выходили крестьяне на улицу.
Отовсюду неслись топот танцующих в самозабвении ног, счастливый смех, веселые, огневые песни, тонкие визги девчонок, задорные басы парней и мужиков.

Грето танцевал с женой Миленой в большом кругу расступившихся колхозников, которые аплодировали паре. Из-под каблуков летела в стороны ночная звездная пыль поляны у выезда из деревни. В свете фонарей пылинки, действительно, мерцали и переливались, как звезды.

-Давай! Давай, председатель!

Пили и вино. Но не до свинства. Пили, провозглашая тосты за то, чтобы теперь всё стало, как прежде. Чтобы перемены, наконец, закончились.

Улеглись заполночь. Но всё равно то в одном, то в другом уголке большой деревни еще слышались вздохи аккордеонов и приглушенные, а оттого еще более задушевные, добрые народные песни.

Последние новости семейство Валле смотрело вместе с председателем у себя дома. Это была запись пресс-конференции министров, взявших на себя смелость совершить этот переворот, создавших Комиссию по чрезвычайной ситуации (КЧС): заместителя Грандини Владо Ясоно, нового министра обороны Полтари, министра госбезопасности Гугетто, министра внутренних дел Авлани и министра сельского хозяйства Староцци.

-Скажите, господин Грандини в столице? Под арестом? – спрашивали их хищные журналисты.

-Да, он доставлен в столицу и находится под домашним арестом, вместе с семьей. Всем им пока выезд из Командона запрещен.

-То, что в Командон сегодня на рассвете вошли танки двух ближайших к столице дивизий, напугав при этом жителей – вы не считаете это нарушением прав человека?

-Напротив. Это нельзя понимать как угрозу. Это – необходимая мера, направленная лишь на поддержание общественного порядка и защиту мирного населения…

-А вы думаете, ему кто-то угрожает, кроме вас? – не скрывая ехидства, осведомился корреспондент главной «желтой» газеты.

-Повторяю, - спокойно ответил Ясоно, - мы никому не угрожаем. Мы выполняем волю народа, во всяком случае, его большинства, уставшего от издевательств высшего руководства страны. Мы выполняем свой гражданский долг.

Неужели вы сами не видите, что происходит в последнее время? Обвальное падение производства. На ветер пущен бюджет сельского хозяйства, колхозы задыхаются без помощи государства, а власть разглагольствует о том, что частный хозяин, фермер, сможет всех накормить.
Друзья мои! – насмешливо воскликнул он. – Командория издавна была страной общинного труда. Мы не Америка и не Европа.
Почему же вы с такой надеждой смотрите туда, на них, отвернувшись от своих, не менее трудолюбивых соотечественников, от своих крестьян-колхозников?

-Речь не о фермерстве, как таковом, а о реформах колхозного строя. Ведь сейчас главное – накормить всех, - к центральному микрофону вылез еще один модно одетый, бородатый и волосатый журналист в темных очках. – У меня вопрос лично к товарищу, - он с плохо скрываемой иронией улыбнулся, - к товарищу Староцци. Что он собирается предпринять на этом поприще в ближайшее время?

Маленький, со стойким лицом человек, министр Староцци, сдвинув седые брови, резко ответил:
-В первую очередь, спросить у них самих: у наших – и ваших! – главных кормильцев, чего бы ИМ больше всего хотелось, чего ОНИ ждут от правительства.

-Как это сделать?

-Провести общенародный референдум в настоящее время нам не позволит пустой госбюджет. Но решить этот вопрос вполне возможно в кратчайшие сроки, с помощью депутатов, после их встреч на местах, со своими избирателями.

-Я бы хотел добавить, - жестко сказал Ясоно. – Чтобы уравновесить бюджет, необходимо перекачать средства в наиболее нуждающиеся отрасли. За последний год три пятых всего бюджета, а это более ста триллионов командонов – вы только вдумайтесь в эти цифры, я не лгу вам, – ушло на финансирование рекламного производства, на поддержку развлекательного бизнеса.
А сколько из этих денег осело во вновь открывшихся коммерческих банках? Мы даже не можем себе представить. Этот произвол необходимо остановить.

-Каким способом?

-Мы считаем, в данной конкретной отрасли – только силовым, путем ужесточения налоговой политики, налогового контроля за частным предпринимательством.

-Так?! – нервозная женщина задергалась возле другого микрофона. – Значит, вы не отрицаете, что совершили именно военный, силовой переворот, путч, и, значит, не остановитесь и перед тем, чтобы стрелять по тем, кто пойдет против вас? Вы не страшитесь, что готовы развязать новую гражданскую войну?
А что скажет на это Мировое Сообщество?...

Ясоно мрачно, устало улыбнулся:
-Я начну отвечать с последнего вашего вопроса.
Думаю, у Мирового Сообщества есть дела поважнее, например, как заставить мировые фармацевтические корпорации поступиться своими прибылями и спасти от вымирания больную СПИДом бедную Африку.
И еще. Внутренние дела страны – это ее внутренние дела.
И здесь не место посторонним, ничего не смыслящим в конкретной ситуации.

Это так же очевидно, как то, что незнающему, постороннему человеку незачем вторгаться в организм больного, тем более, грубым методом, особенно, если сам больной не просил. И, я думаю, что в ЭмЭсе это понимают.

Что касается переворота, или путча, как вы изволили выразиться, то хочу напомнить вам, что он совершился давно, а именно: тогда, когда на трон взошел Серджо Грандини.

Да, повторяю, - возвысил Ясоно голос, уловив легкий смешок и возбуждение в зале. – Сразу после восшествия на трон Грандини началась ломка старого строя. Законного советского строя нашей страны.

Так что мы лишь соблюли нашу попранную Грандини Конституцию. Кто не помнит статей, говорящих о государственной измене, о предательстве народа и Родины, советую перечитать: раздел первый, статья пятая, параграфы с первого по шестой.

По залу прошел громкий шепот:
-Он что, намекает, что и мы, все тут сидящие, не в президиуме, тоже, типа, изменники, подпадаем под высшую меру наказания?

В президиуме их не слышали.
-Ну, а в отношении гражданской войны, - продолжал Ясоно, и на его жестком, морщинистом лице изобразилось непонятное удивление. – Странный вопрос, господа!

Она уже идет. Идет полгода на островах Льва и Лимана, где люди терзаются религиозной распрей.
Идет уже почти год в соседней Спиридонии, с тех пор как указом Грандини, вопреки желанию руководства этой страны, оттуда были выведены наши миротворческие войска, которых теперь почему-то стали называть захватчиками, оккупантами.

Там начались травля и запугивание коммунистов. Это вы мне объясните, что творится на свете: почему вдруг день стал ночью, свет – тьмой, черное – белым и наоборот, война – миром, а мир – войной, коммунисты – демократами, а те, кто гордо называет себя истинными демократами, стали попросту ворами и предателями.

Товарищи и братья превратились в господ и рабов. Может, пора уже одуматься и остановить всё это? – с чувством воскликнул Ясоно, блеснув глазами, даже привстал со своего председательского кресла. – Это в наших с вами силах.

Но, как я понимаю, здесь, в этом зале, практически нет тех, кто – за нас, - он понимающе усмехнулся на непрекращаемый недовольный шум в зале и сел в свое кресло.

-Вы спрашивали, будем ли мы стрелять по противнику. Ответьте, пожалуйста, товарищ Полтари, - обратился Ясоно к министру обороны.

Возбуждение публики нарастало. Всё кругом волновалось и колыхалось: лихорадочно горящие щеки прессы и представителей телевидения, их разноцветные летние одежды, серые операторы с отсутствующими, почти невидимыми лицами, упертыми в громады своих видеокамер, красный тяжелый бархат ниспадавших по стенам и за президиумом занавесей.

Полтари, приземистый, квадратный, твердолобый, черный, кашлянув, ответил:
-У нас нет противника. Следовательно, стрелять нам НЕ по кому.

-Танки, танки тогда – это просто блеф???

-Нет. Войска, хотя бы и без боевого снаряжения, находящиеся в городе, стимулируют порядок…