Боль и фарс

Анна не помнила лица, губ, так, какие-то туманные очертания фигуры, кисть  руки. Она ни за что не узнала бы  при встречи человека, чей образ преследовал ее в лабиринтах этих улочек прошлого городка, времени… Время. « Как давно это (что ЭТО?) было», – говорит разум. « Словно вчера!?» – противоречат чувства.  Но Анна помнила все, что, так или иначе, было связано с ним: помнила себя, не его. Его она не знала, значит, и помнить не могла: можно ли помнить о том, что не знаешь? Ее сознание постоянно возвращалось на ту улицу, теперь  уже кажущегося заржавевшим и потускневшим, а раньше – просто, как магнит, притягивавшего городка. Анна не знала, бывал ли он в том городке, имел ли последний для него какое-либо значение. Но их души как бы соприкасались почему-то именно там. Поди, знай, почему? Они говорили и говорили, молчали, то что-то объясняли, то убеждали друг друга, то разлетались, но почему-то снова в рамках этой, ведущей к подножию горы, улицы. Интуиция всегда подводила Анну, в мистику она не верила, тогда чем все это можно было объяснить? Бредом того чувства, что было, в принципе, первым, а осталось последним? Этот бред расплавил ее жизнь до состояния существования: внешне действия разумны и соответственны месту и требованиям, но внутри ее трансцендентности реальность приобретала форму сюрреалистического сновидения. Последнее помогало еще выживать, но  в то же время топило, засасывало, как трясина или зыбучие пески. С одной стороны, разум требовал воплощения пребывания в настоящем того городка (там есть долги и обязанность). С другой – чувства обуревал такой инстинктивный страх(!): вернуться к избушке, которая уже по  крышу ушла под землю!
Так и мечется сознание между разумом и иррациональным, а принять решение не может. Вечная русская проблема, ситуация, которую Анна часто называла для себя обломовщиной, или маниловщиной, в зависимости от акцента собственной оценки своего бездействия. « Дайте такое лекарство, которое не позволит вернуться в эту, так называемую подлинную, реальность»,   - все чаще просило раздваивавшееся сознание Анны. Но эта «подлинная» реальность отвечала категорическим отказом. И Анна продолжала пребывать то в неприкаянном состоянии духа изгнанья в социальной реальности, то жить настоящими чувствами той первой и последней любви в ирреальности некоего зазеркалья, что превращало ее личную боль   в космическую трагедию. А Вселенная, такая безразличная и, кажется, бездушная, продолжает безмолвно взирать и поглощать ее, превращая в космический фарс.