Восьмая линия

- Миледи, позвольте представить Вам маркиза Бекингема.
- Приятно видеть, что мое имя вызывает улыбку и смех. – Среднего роста, великолепно сложенный красавец не без самолюбования поклонился. Незаметно было, чтоб его хоть сколько-нибудь смутила такая реакция на представление. – Вам показался забавным мой титул?
Самоуверенно улыбаясь, он ожидал, пока ему назовут имя девушки, и был похож на ловеласа, вознамерившегося начать галантную охоту. 
- Леди Баксон… моя дальняя родственница.
- Так что же, это мой титул или же я сам имел неосторожность показаться Вам смешным?
Лорд Кларик неловко отступил, оставляя впереди себя Бекингема и леди Баксон, занятых друг другом.
Девушка закрылась веером, бросив поверх смеющийся взгляд:
- Такому кавалеру как Вы, милорд, под стать какой-нибудь титул повыше. Больше к лицу.
Бекингем снова поклонился – на этот раз намного ниже и любезнее.
- Если лорд Кларик не будет против, я прошу разрешения предложить Вам руку и пригласить на прогулку.
- Я не против.
Лорд Кларик выдавил из себя подобие улыбки скорее по привычке, привитой воспитанием, чем по искреннему побуждению. Бекингем на мгновение задержал на нем взгляд, словно желая окончательно увериться, что лорд действительно не против, и Кларик кивнул:
- Идите, я присоединюсь к вам позже. Мне нужно закончить кое-какие дела.

Едва пара ушла, лорд медленно двинулся к окнам галереи, из которых хорошо были видны аллеи парка. Каждый шаг молодого человека был тяжелым и неуверенным, словно его тянула какая-то сила, которой он не мог противостоять, хотя и очень старался. Громкий смех, донесшийся из сада, подстегнул лорда; сделав усилие, он одним рывком оказался у ближайшего окна. То, что он видел, заставляло его страдать. Бледное лицо Кларика стало еще бледнее, виски запали, а губы судорожно дернулись.

Между тем, ничего ужасного не происходило. Девушка, ранее представленная как леди Баксон, всего лишь прогуливалась, слегка опираясь на руку маркиза Бекингема, и смеялась, очевидно, тем шуткам и остротам, которыми ее развлекал спутник.
Искусав себе губы до крови, лорд Кларик, наконец, отвел ревнивый взгляд от окна и, ступая все так же тяжело, как и раньше, с угрюмым видом побрел к себе в кабинет.
- Отчего Вы не вышли к нам? Вы предпочли Ваши дела моему обществу?
Этот ласковый упрек, а еще больше нежность голоса вызвали трепет у несчастного Кларика – он настолько погрузился в свои переживания, что не ощущал, как идет время, и полчаса, что для гуляющих незаметно прошли в приятных разговорах, для него так же незаметно протекли, но в мучениях, на которых он сосредоточил все свое внимание.
- Так отчего же Вы не вышли?
Лорд виновато улыбнулся:
- Я еще не успел закончить с письмами. А где милорд Бекингем? Вы оставили его одного?
- Он просил меня передать свои извинения, ему пришлось срочно уехать. Примчался какой-то совершенно запыхавшийся гонец, весь встрепанный, глаза безумные! Он что-то настойчиво требовал, а еще передал записку, которая невероятно взволновала милорда. Он едва успел сказать мне несколько прощальных слов, вскочил верхом и уехал. Да что там уехал – унесся, как ветер!
Шарлотта, смеясь, взмахнула руками. Лорд улыбнулся ее веселью:
- Вам это показалось забавным?
- Он такой странный. Держал себя как важный господин, а потом в одно мгновенье, как послушный слуга, бросился выполнять чье-то распоряжение.
- Он и есть слуга – слуга короля. Вы многого не знаете, миледи. Полагаю, записка была от Его величества.
Шарлотта удивленно подняла брови:
- Вы шутите?
- Нет. Лишь один человек может приказывать милорду Бекингему, и его распоряжения милорд кинется выполнять сломя голову.
- От самого короля? Это невероятно! Словно сказка!
Лорд Кларик грустно кивнул:
- Тем не менее, это правда. Я давно и близко знаю милорда, я бы назвал его своим другом, если бы проще смотрел на понятие дружбы. Но я очень хорошо к нему отношусь, думаю, как и он ко мне. Я всегда рад видеть его у себя, но совсем не потому, что он стал богат и знатен, что его власть растет с каждым днем, а благосклонность короля стала почти личной собственностью маркиза Бекингема.
Шарлотта слушала, затаив дыхание, впитывая каждое слово, как впитывает долгожданный дождь пересохшая земля.
- Он пользуется таким влиянием?
- Почти безграничным, но именно оно отдаляет его от друзей. Тот, кто ищет королевских милостей, должен быть готов оставить ради них все.
- Но Вы тоже достаточно знатны, чтобы быть при дворе!
- Это слишком тяжкая ноша, миледи. Разве принесенные жертвы стоят лишнего титула и пары-тройки богатых поместий? Для меня принимать шевалье Вильерса большее счастье, чем маркиза Бекингема.
- Значит, я правильно поступила, когда просила его навещать нас?
Кларик опустил глаза, пряча вспыхнувший невольной ревностью взгляд:
- Вы просили?
- Ради Вас. Я подумала, что его общество Вам приятно, и он тоже искренне к Вам привязан. А его влияние может оказаться полезным для Вас и Вашей семьи. Пусть Вы не придаете этому значения, но, согласитесь, нельзя не считаться с действительностью.
- Вы очень рассудительны и заботливы.
- Я стараюсь хоть чем-то отплатить Вам за ту доброту, которую Вы проявили ко мне, – понизив голос, словно смущаясь своих слов, сказала Шарлотта.
Она бросила на лорда ласковый взгляд и поспешно вышла из комнаты.

Кларик вскочил, но не успел удержать девушку. Вместо нее в дверях появилась миссис Корниш – древняя, полуслепая кормилица, почти выжившая из ума. Слуги в доме побаивались ее, как обычно боятся всего непонятного и неожиданного, а старая женщина и впрямь порой вела себя так, что впору было звать врача, если не священника. Обычно она просто бродила по дому, ни на что не обращая внимания, и, если ее не трогали, то с ее присутствием можно было не считаться. Но иногда что-то происходило в старой седой голове, и миссис Корниш могла до кровавых рубцов отхлестать служанку за какие-то неведомые проступки или швырнуть в камин некстати попавшего под ноги щенка.  В такие минуты у нее неизвестно откуда брались силы, а вид был настолько страшен, что ей боялись противоречить.
Миссис Корниш прямо поковыляла навстречу лорду Кларику и, подойдя вплотную, уставилась ему в лицо сумасшедшим взглядом:
- Ты болен, Френсис. Немедленно иди в постель, или я позову твоего отца, чтоб он задал тебе порку!
-  Я не болен. Иди на кухню, там тебе дадут пудинга.
- Не перечь мне, мальчишка! Ты болен. У тебя лихорадка, ты бледен, а щеки красные, глаза блестят! Посмотри на себя!
Лорд Кларик машинально повернул голову к зеркалу и от досады закусил губу – он действительно был слишком возбужден.
- Хорошо, кормилица, я лягу в постель, а ты принесешь мне кусочек пирога. Иди на кухню.
Миссис Корниш довольно кивнула:
- Так-то лучше! Я о тебе забочусь, тебе нельзя умирать, ты – наследник.
Лорд Кларик стиснул зубы и сжал кулаки, стараясь не смотреть на кормилицу. А она, покачавшись из стороны в сторону, побрела вон из комнаты, продолжая бормотать, что наследник болен, и надо бы проверить, не навели ли на него порчу.
Лорд постоял, а потом внезапно кинулся следом. Его испугала мысль, что кормилица, видевшая выходившую Шарлотту, решит, что «маленький Френсис» заболел из-за нее и вздумает как-то вредить девушке. Мысль нелепая, но кто бы поручился за полубезумную старуху?
Кларик, не увидев кормилицы в коридоре, направился в то крыло здания, где он отвел апартаменты для Шарлотты. Это было против приличий, поселить у себя в доме девушку с которой тебя не связывают никакие официальные обязательства. Можно было отправить леди Баксон в любое из поместий, благо у лорда Кларика был не один дом, но он не смог отказаться от удовольствия каждый день видеть Шарлотту.
Итак, он попрал правила приличий.
Чтобы успокоить совесть, молодой человек никогда не появлялся в покоях миледи. Он старался быть сдержанным и строгим, не говорил комплиментов, не оказывал знаков внимания. Каждый день со всеми возможными церемониями слуги осведомлялись у леди Баксон не соблаговолит ли она разделить трапезу с хозяином дома и не угодно ли ей, чтоб лорд Кларик сопровождал ее на прогулке.
Он нагромождал одно препятствие на другое, стараясь как только можно увеличивать расстояние между собой и Шарлоттой, чтобы не поддаться искушению сделать то единственное, чего желал больше всего – упасть к ее ногам.
Дубовая двустворчатая дверь, ведущая в прихожую за которой начинались покои миледи, всегда была открыта. Но ни разу лорд Кларик не прошел через эту дверь. Он, как заколдованный принц, которому чары не дают перейти определенных границ, останавливался на пороге.
В его случае чарами были знатность и фамильная честь.

До сих пор дикая боль терзала сердце Кларика, стоило вспомнить взгляд младшего брата, услышавшего, что добрая, нежная, преданная и любящая Кэтрин Пейн никогда не станет его женой: «Она Вам не ровня. Вы не можете себе позволить ставить чувства прежде долга». «Я не смогу без нее жить!» – рыдал 17-летний Джон Винтер. «Тогда умрите» – ответил ему старший брат.
После они еще говорили много раз. Френсис утешал, уговаривал, поддерживал, убеждал и внушал – «долг прежде чувств», и, в конце концов, Джон смирился, подчинил себя воле брата. Они остались близкими людьми, самыми близкими друг другу, ведь больше у них никого не было. Они по-прежнему любили друг друга, доверяли, радовались каждой встрече случайной или намеренной, но им стало трудно оставаться наедине. Временами казалось, что обоим не хватает воздуха, они задыхались. Френсис с грустью видел, как менялся Джон: он становился черствее, ограниченнее, растерял пылкость и порывистость, словно намеренно обрубал в себе чувства, оставляя лишь практицизм и расчет.
И как теперь сможет Френсис смотреть брату в глаза, если ступит за дубовую дверь? Нет, он умрет от стыда.
Достаточно того, что он уже попрал правила приличий ради Шарлотты.

Когда он представлял ее Бекингему, он запинался, его язык отказывался выговаривать лживые слова – «моя родственница». Но он солгал.
Итак, он попрал правдивость.
Сейчас он кинулся вслед за кормилицей, чтоб оградить от нее Шарлотту – он уже готов попрать воспоминания детства.

Кормилица была единственным взрослым человеком, который хоть как-то облегчал недетскую ношу маленького Френсиса. Она была неласкова с детьми, но яростной волчицей оберегала их от окружающих; не позволяла другим слугам пренебрегать мальчиками или обижать их, пользуясь малым возрастом наследников и немощью хозяина дома. Она выкормила Джона с добросовестностью родной матери и бесцеремонно забирала на кухне лучшие блюда для Френсиса, порой, лишая лакомых кусков даже старого лорда.

Ее не любили тогда и не любили сейчас, но слуги относились к ней, как к своеобразному духу дома. А то, что дух этот злой и безобразный, так что ж, какой есть, такой есть! Роптать на это все равно, что отказываться от древнего герба лишь потому, что он недостаточно ярко разукрашен.
Молодой человек видел, что каждое действие, предпринятое им на благо Шарлотты, лишает его частицы самоуважения. Но он винил только себя. Это его слабость заставляет мучиться его же совесть.  Шарлотта – чистая душа – не подозревает о его чувствах, и он должен и дальше ограждать ее от болезненного прозрения. Он любой ценой сохранит ее безмятежность, но она не должна догадаться, что именно им движет, отчего он так за нее боится и почему бросается защищать даже от несостоявшейся опасности.
Лорд Кларик вернулся к себе и вызвал дворецкого. Тусклым, невыразительным голосом отдал распоряжение договориться в ближайшем монастыре, где призревают душевнобольных, о принятии миссис Корниш. Лорд обязался оплатить все расходы по содержанию и уходу, а также любые дорожные траты, лишь бы старую женщину забрали как можно скорее. Дворецкий не поверил своим ушам и осмелился переспросить. Лорд подтвердил – да, как можно скорее и навсегда; когда Господь призовет несчастную, пусть ее похоронят в стенах монастыря. Миссис Корниш никогда не вернется в дом Винтеров.

В это время та, о чьем спокойствии и благополучии так заботился лорд Кларик, задыхалась от радостных предвкушений. После разговора с милордом, Шарлотта со всех ног бросилась к себе – она чувствовала, что не в силах справиться с рвущимся наружу восторгом.
«Обожаемый фаворит короля! Любимец! Могущественный, знатный, богатый!»
Шарлотта металась по спальне, смеялась и повторяла: «Это правда! Правда!».
Она кинулась к зеркалу и ласково провела рукой по скользкой поверхности. Она видела то же, что видел Бекингем – красавицу, перед которой невозможно устоять. А значит – Хемптон Корт, Уайт-холл, Вестминстер? Королевский фаворит! И это не сон, не химера!
Шарлотта ниже склонилась к зеркалу, любуясь своим отражением, заинтересованно и страстно разглядывая каждую черточку, каждый волосок. Она не видела никаких изменений, прошлое не оставило следа. Это прошлое она слишком хорошо помнила, но теперь была уверена, что блестящее будущее сделает эти воспоминания лишь поводом для презрения.
Особое наслаждение она испытывала при мысли, что он – пытавшийся лишить ее жизни – своими руками создал ее будущее счастье. Правда, это счастье он рассчитывал делить с ней сам…
Как бы там ни было, именно своему бывшему мужу она обязана и английским языком, и тем, что она знала про Винтера и Бекингема, и даже провидческими обещаниями королевских дворцов.
С каким саркастическим удовольствием она бы сказала ему «спасибо», если бы увидела его мертвым...  Как он смотрел на ее, думая, что она мертва. Пожалуй, это было то немногое в жизни, что она помнила плохо, но за это была только благодарна.

Когда она упала с коня, то сразу потеряла сознание. Потом черные провалы перемежались с туманным, обрывочным восприятием действительности и новыми вспышками боли, от которой она снова впадала в забытье. Нечем было дышать, горло жгло огнем, невыносимо болели плечи и вывернутые руки, а она не имела сил изменить положение тела, и даже не могла понять, отчего так больно. Шум в ушах сводил ее с ума, ей мерещилось, что она все время куда-то летит, катится в пропасть. Все внутри сжималось, тело казалось то маленьким, то наоборот, словно разрасталось, подобно дереву, и страх внушал ей, что сейчас ее разорвет на куски. Перед самым лицом маячило какое-то лиловое пятно, ей казалось, что это продолжалось вечность, хотя на самом деле сидевший на корточках человек лишь на мгновение склонился к ней, пытаясь понять жива она или нет.

Это был бродяга, бандит, соблазнившийся богатым платьем повешенной. Услышав хрип, он собирался без церемоний прикончить ее, но увидел клеймо, и это спасло жизнь бывшей графине де Ла Фер. Бродяга о чем-то спрашивал, но она ничего не понимала, ни смысла слов, ни даже того, что к ней обращаются. Лишь услышав имя графа де Ла Фер, она непроизвольно дернулась, но бродяга счел это подтверждением своих догадок и довольно ухмыльнулся. Он отволок свою «добычу» в укромное место, где прятался сам, заставил выпить полкружки какого-то пойла, и прикрыл обрывком одеяла, когда девушка снова потеряла сознание.

К вечеру она более-менее пришла в себя, и они поговорили. Она могла лишь шептать, но это было к лучшему, бродяга не стал требовать пространных объяснений, и ей оставалось лишь кивать. Из-за клейма он счел ее преступницей, «подругой», жертвой «нашего всемилостивейшего и могущественнейшего господина верховного судьи», как он, кривляясь, называл графа де Ла Фер, тут же добавляя все самые гнусные ругательства, какие только сумел выучить за свою бандитскую жизнь. Спасая преступницу, он, как мог, мстил судебным властям в лице графа, и сожалел лишь о том, что не сумеет сообщить судье, что тот зря старался.
Платье и драгоценности бродяга отобрал. Отлучившись пару раз, он унес золотое шитье, споротое с платья, но взамен принес тряпье, в которое можно было переодеться, еды и вина (если таковым можно было назвать то, что он предпочитал пить). Драгоценности он спрятал внутри своей хижины, предварительно грубо вытолкав свою гостью вон: «Не вздумай за мной подглядывать, или искать тайник, пока меня нет. Убью».

Пустые глаза убийцы испугали девушку гораздо больше, чем словесная угроза. Было ясно, что деньги, драгоценности, женщины, вино – все второстепенно для этого человека по сравнению с наслаждением жестокостью. Да, он был рад досадить ненавистному судье, но шутка уже состоялась, и если женщина ему надоест, будет мешать, или просто попадет под горячую руку – он убьет, и сделает это только ради удовольствия убить.

Ей удалось на время завоевать его расположение. Когда она смогла хоть как-то говорить, он захотел знать кто она и откуда. Она рассказала правду – про то, что была монахиней, про кюре и кражу священных сосудов, про побег из тюрьмы. Слукавила лишь с клеймом, утверждая, что это было частью приговора. Она думала, что так внушит бродяге больше уважения, и не ошиблась.
История ему ужасно понравилась. Он хохотал, и от удовольствия колотил кулаками себя по ляжкам:
- Монахиня? В жизни не слышал ничего смешнее! Монахиня с клеймом – такого я не видал, а уж повидал я немало! Да еще и сбежать сумела! Ну, девка! А где ты платье взяла? Украла?
Она кивнула, и бродяга осуждающе присвистнул:
- Ох, бабы! Это ж надо додуматься, удачно сбежать, да вместо того, чтоб по-тихому пересидеть, хапнула тряпку не по чину. Вот тебя и вздернули. Нашла, кем прикидываться. Лучше б рожу сажей вымазала, глаза выпучила, да похромала, потряслась, как болезная, тебя бы ни в жизнь не поймали, хоть бы сам граф рядом прошел. А вы, дуры, все красуетесь, ну и поделом!
О том, кем был сам, бродяга рассказывать не собирался. По некоторым его репликам она догадалась, что он бывший солдат. Похоже, он был из тех, кто, обучившись на войне ремеслу убивать, после использовал это ремесло в личных целях.

В земляной хижине, где они прятались, были следы пребывания других людей. Не так давно у бродяги были приятели. Они вели в лесу довольно вольготную жизнь, охотясь на графскую дичь и сбывая ее в ближайших селениях и городках. Так продолжалось около месяца, когда пришло известие, что граф де Ла Фер собирается вернуться домой. Он недавно женился и вез в родные края молодую жену. В лесу снова появились лесники и егеря; часть шайки быстро переловили, как браконьеров, остальные разбежались, не дожидаясь, пока попадут в руки если не егеря, то людей эшевена. Бандит, спасший графиню, тоже не собирался засиживаться, но он хотел уйти далеко и устроиться основательно, а для этого нужны были деньги. Время от времени он делал вылазку в город, надеясь найти жирную добычу, которая бы разом разрешила все его затруднения.
Его наглость, уверенность в себе и безнаказанность выглядели насмешкой над местными властями. Он осыпал графа де Ла Фер изощренными ругательствами и насмехался над возможностями судьи. Глядя на этого бродягу, графиня чувствовала, как растет в ней презрение к бывшему мужу – он, и такие как он, кичатся своим происхождением, ослепленные собственным могуществом, а, оказывается, ничего не стоит обвести их вокруг пальца!
Этот бродяга ест такую же оленину, какую подают на стол самому графу!
Муж повесил ее, воображая, что свершил суд – а она жива!

Вместе с хорошим настроением к ней стало возвращаться здоровье. Бродяга был опытным браконьером, а теперь стал крайне осторожен, но питались они отменно, без оглядки на старания егерей. А потом он пропал. Его не было три дня. Съестное закончилось, да и оставаться дальше одной в лесу было страшно. Графиня решила, что лучшего момента, чтоб уйти не представится. Она обыскала хижину и нашла два тайника – рыхлая, перекопанная земля выдала тайну бродяги. В одном месте была тряпка с завернутым в нее сапфировым кольцом, а в другом – мешок с деньгами. Бродяга продал драгоценности графини, оставив на всякий случай кольцо – как самое ценное и как то, что не составит труда спрятать, в отличие от ожерелья или дюжины жемчужных булавок для волос.
Графиня, по виду ничем не отличимая от нищей крестьянки, отправилась в город. Ее вело наивное чувство безопасности, родившееся от общения с бродягой.

Он тоже, как оказалось, был в городе – на виселице, стоявшей у самых ворот. С этого момента все, что она испытывала, это животный страх, гнавший ее все дальше из Ла Фера, из Пикардии, из Франции, туда, где до нее не дотянутся люди, облеченные властью.
И вот она здесь, в поместье лорда Кларика, милорд Бекингем не сегодня-завтра будет покорным ее слугой, а дальше…
Власть? Ну и где ты сейчас, полагавший, что все в твоей власти?
Шарлотта мстительно рассмеялась и повторила вслух:
- Ну и где Вы сейчас, граф де Ла Фер?