125. Сады стихов. Праздник мертвой листвы

125. Мистерия фэнсиона (Праздник мертвой листвы)


Миги: Аня Энгельгардт, очень молоденькая в своем матросском костюмчике и белых гольфах, обнимает, судорожно целует в губы, в гладко выбритые щеки мужа, Николая Гумилева. Он, как обычно, куда-то спешит, уже уходит, но покорно пережидает ее ласку. Она льнет к уходящему, вся вжимается в него, при этом твердый  уголок воротничка его крахмальной сорочки больно давит ей в щеку. Она шепчет ему на ухо, что ждет ребенка.

Гумилев вскидывает брови, улыбается самодовольно: «Надеюсь, это будет девочка. Девочка-Леночка, моя мечта» (Еленой звали любовь поэта, русскую парижанку Дюбуше…)

У Ани классической лепки лицо, очень красивые, тонкие веки. Ей  почему-то вдруг становится ужасно грустно, и она плачет навзрыд.

О, если б знали, дети, вы,
Холод и мрак грядущих дней…

Нет, они не могли знать тогда, что Николаю Степановичу осталось жить около двух лет, что его, арестуют по «Таганцевскому» делу, расстреляют большевики …

Что через четверть века Аня и дочка-мечта, Леночка – обе умрут от голода и лишений, в блокадную зиму. Елена, фатально потерявшая хлебные карточки, не посмела вернуться домой к матери с ужасным известием, ушла, куда глаза глядят – и  сгинула навсегда.

Анна Энгельгардт, девица из аристократического семейства, приемная дочь Бальмонта, (она, ко всему прочему, была состоятельной особой, владелицей имения и дачи в Финляндии), жена Гумилева – по некоторым свидетельствам, умерла даже не от голода, а став жертвой хищных блокадных крыс…

Дитя, весну ты будешь ждать –
Весна обманет…
Ты будешь Солнце на небо звать –
Солнце не встанет…

Блоковский «Голос из хора» – кому принадлежал он? По счастью, большому счастью, будущее неведомо нам. Но может быть, завтрашняя трагедия, начинаясь в настоящем, омрачает его. Чудище-грядущее – наступающая тень его ложится чернотой на день нынешний.

Может быть, было так не только с  этими людьми, но и в целом, с Серебряным веком России. Боль его, нерв – не предчувствие ли это всего, что вслед за ним последовало: невиданного братоубийства, крушения религии, морали старого мира. Все войны, катастрофы, освенцимы и гулаги, уже стоявшие на горизонте века – разве могли они не искажать счастливые минуты художников-детей?
 
Как в прошедшем грядущее зреет,
Так в грядущем прошлое тлеет –
Страшный праздник мертвой листвы…


Сын Николая Гумилева и Анны Ахматовой тоже жил в этих кварталах – на углу Коломенской и Кузнечного переулка. С 1956-го, после освобождения из Камышлага и реабилитации, до самой смерти в 1992-м.

Три ареста. Три лагерных срока, в общем зачете, 13 лет. Страшный «Реквием» Ахматовой – это о нем.

Воевал в Великую Отечественную. Совершил главный подвиг, не сломавшись в ГУЛАГЕ, написав там книги.

Всю жизнь слагал стихи. Чего-то глубоко личного, о чем не хочется судачить, не мог простить матери.

Наша Трапеция (остров спасения) предоставила ему приют. Работал библиотекарем в Эрмитаже, потом в НИИ географии при Ленинградском  университете. Защитил докторскую по истории (древние тюрки), и еще одну, по географии («Этногенез и биосфера Земли»). Женился на художнице Наталье Симоновской. Брак был счастливым.

Отсюда пришли к нам его пассионарии. И перевернули мир. 

До него ведь – пассионариев не было.  Мы о них не догадывались – значит, их не существовало. А когда он их придумал – история изменилась. Никто уже толком не помнит, каким она был до.

Лев Гумилев придумал новое слово. Это «всего лишь». Но это и страшно много.

Философская гора.