Хористка

                Хористка


Золотая осень в студенческом городке... Старинные здания учебных корпусов и общежитий, тёмно-бордового цвета на фоне жёлтых листьев, бурой земли и ярко-синего неба. Юная хористка, поющая ангельским голосом... От этого её стоны казались ещё более непристойными, и делали из меня зверя... Её короткая юбка чёрного цвета, белая рубашка, и грустный, чуть отстранённый взгляд из-под пышных ресниц... Пухлые губки, мягкий, почти детский овал лица... Длинные тёмные волосы... Она сидит на заднем дворе общежития и задумчиво выводит узоры на земле обломанной веточкой. Солнце светит длинными прямыми лучами сквозь обнажающиеся ветви...
А где-то по парковым тропинкам бежит детство – моё и её. Я старше на восемь лет, но я вижу так же отчётливо, как и тогда, свою веранду на втором этаже... Закат покрывает стену дома серой известью, контуры плывут, тени приобретают объём... Меня зовут домой, а я бегу что есть сил, прячусь от дедовского голоса в сгущающихся тенях, растворяюсь в приближающихся сумерках... Хочу улететь за горизонт. «Ночь вошла в меня, и я вошёл в ночь, и мы соединились» - моя первая в жизни мантра, которую я повторяю на закате.
Осень. Школа... Портфели, ранцы, рюкзачки... Переменки наполняют дорожки между деревьями весело гомонящей детской рекой. Солнце отражается в оконных стёклах...
Моя юная хористка возвращает меня в те времена так же легко, как берёт самые верхние ноты. Её тело под рубашкой тёплое, трепетное. Уже женственное, красивое, как изгибы виолончели, такое белое на фоне лакированных деревянных столов  в аудитории... Её шёпот отдаётся волной острого наслаждения в моём теле...
Так проходит осень, под высокими сводами музыкального корпуса. Она поёт в хоре. Я караулю её после репетиций. Иногда мы делаем это прямо в здании, когда все расходятся, иногда я увожу её жёлтыми от листьев тропинками в лес... У неё мало подруг, и все они возмутительно некрасивы. Но их голоса ничем не уступают её голосу. Господи, как же поразителен этот переход от ангельски невинных, чистых обертонов к развратному задыхающемуся шёпоту!.. Это сводит с ума.
Многие дразнят её – догадываются о нашей преступной связи. Она страдает молча... Она вообще очень немногословна.
Я помню, как впервые соблазнил её. Я прогуливался под стенами музыкального корпуса и увидел её в окне второго этажа. Она сидела на подоконнике, задумчиво наматывая на палец прядь волос, и смотрела куда-то в неведомые дали... Я окликнул её, улыбнулся и сказал «пошли погуляем!» Она молча отошла от окна и скрылась из глаз... А через минуту уже вышла из дверей корпуса. Мы гуляли по городку, слушали весеннее пение птиц, и я легонько взял её за руку... Она не возражала. Я купил ей мороженое, рассказывал ей о том, о сём... Она слушала, внимательно заглядывая мне в душу своими тёмно-карими глазами... Мы как-то незаметно пришли к дверям моего общежития, я пригласил её на чашку чая... В комнате она тоже совсем не сопротивлялась. Такая покорность удивила меня. Она дала себя раздеть, и обняла меня, когда я лёг сверху... Девственности я её не лишил, это сделали до меня... Кто? Может, в этом была причина её отстранённости?
За короткий срок мы перепробовали с ней почти везде, где была возможность уединиться. Мы не засыпали в объятиях друг друга. Каждый раз после соития мы расходились, давая друг другу побыть в одиночестве. Она никогда не просила остаться, и в глубине души я чувствовал, что ей нужно замолить свой грех наедине с Богом... Мы уходили лесными тропинками всё дальше и дальше в глубину наших желаний. Мы не могли остановиться, даже если бы нас застукали.
И - небо мне свидетель - я не видел своей вины в том, что происходило. Ей было шестнадцать, мне – двадцать четыре, но нам было хорошо вдвоём! Когда я входил в неё, мой дух высвобождался из тесной клетки разума... Её нежные ручки обвивали мою шею, цепляясь за меня с отчаянной силой утопающего. Её дыхание было свежим и вкусным... Взгляд тёмных глаз замирал, уносился куда-то далеко, а потом стекленел, зрачки закатывались под веки, она судорожным движением сжимала объятия, а жалобные стоны, вылетающие вместе с прерывистыми вздохами, достигали своего апогея. Тихонько всхлипывая, прикрыв влажные глаза, она зарывалась лицом в мою грудь, и мы лежали так минут пять, остывая и возвращаясь в реальность. Она шёпотом просила «Не вынимай, пожалуйста! Оставайся там, во мне...» и я оставался соединённым с ней, чувствуя, как утихает бешеный ритм пульса. Её тело подрагивало, и мне нравилось ощущать это. Потом мы молча одевались, и я целовал её на прощание... Прохладный воздух отнимал у меня её тепло, и я плотнее укутывался в одежду, пытаясь подольше сохранить его.
Сейчас я думаю, что только наши встречи и музыка делали её живой. На репетициях хора и выступлениях она всегда была в возбуждённо-приподнятом настроении. Я был удивлён, впервые придя на репетицию и увидев её среди других хористок. Её глаза блестели, она улыбалась... Когда она пела, у меня по коже бегали мурашки, я был близок к экстатическому состоянию жреца, увидевшего божество. В эти моменты она была чем-то большим, нежели шестнадцатилетняя девушка...
Преподаватель, суровый тип лет сорока, с лицом аскета, гладил воздух дирижёрской палочкой, управляя многоголосьем из двадцати семи пар юных лёгких. Я побаивался подходить к ней при нём – мне казалось, он с первого взгляда поймёт, что между нами что-то есть.
Как-то в сентябре я взял её с собой на берег залива. Она ходила вдоль кромки воды, загребая песок босыми ступнями, и напевала песню без слов... Берег был пустынным - кроме нас, там были только чайки... Естественно, я овладел ею прямо на песке. Но в этот раз на её лице читалась мука... она закрыла глаза и не открывала их до тех пор, пока всё не кончилось. А потом побежала к морю и долго плескалась в прохладной воде. Обратно мы ехали молча. Она смотрела в окно автобуса.
Когда мы прощались, я спросил, что не так. Она посмотрела мне в глаза с каким-то испугом, взяла моё лицо в ладошки и сказала «Всё хорошо! Я просто...» «Что просто?..» «Ничего... Пока!»
Но потом я узнал, в чём дело. Её приёмные родители переезжали в другой город и собирались забрать её с собой. Я видел их один раз. Толстый низенький мужчина и худенькая женщина с взглядом партийного работника. Они изредка навещали её, привозили продукты и деньги, справлялись об учёбе. В дни их приездов она, и так, в общем-то, неразговорчивая, замыкалась ещё больше. Я не знал, какие у неё отношения с приёмными родителями, но догадывался, что не самые радужные.
Перед отъездом она впервые ночевала у меня. Она отдавалась мне исступлённо, как в последний раз... Потом мы лежали, не смыкая глаз, боясь, что больше не увидим друг друга. Я касался её лица, нащупывал во мраке контуры её тела, гладил её... а она то начинала беззвучно плакать, то покрывала меня поцелуями с ног до головы. К утру мы всё-таки уснули. Я проснулся от непривычного ощущения чего-то тяжёлого на своей руке... Повернул голову и улыбнулся – она не спала. Смотрела на меня, наверное, уже долго... Утро было ветреным. Она подошла к окну, широко раскрыла его, прекрасная и чистая в своей наготе, словно Ева, ещё не познавшая греха. Я подошёл сзади, обнял её, и она положила свою ладонь на мою руку. Я попытался (в который раз!) прочесть, о чём она думает, и, как всегда, не смог. Горизонт отражался в её непроницаемых глазах - чистый, как слеза ребёнка, и далёкий, как ушедшее детство... Мы попрощались без слов, и она уехала. Я знаю, что должен был остановить её, должен был сделать хоть что-то... Может быть, уехать вместе с ней, сбежать от родителей... Но я отдал её в руки смерти.
Переезд лишил её того, что давало ей жизнь – меня и музыки. Крохотная часть мира. Но эта часть была для неё Всем. А я... Я был слишком глуп, чтобы понять – то, что было между нами, уже не повторится. И я ломал свою и чужие жизни, катился под откос, не узнавая себя в утреннем отражении из чьих-то зеркал, бежал по пустынным тропинкам, дорожкам, дорогам, пытаясь догнать уходящую юность... И всё чаще, оглядываясь, я видел вдалеке силуэт идущего за мной Увядания. Пока ещё вдалеке...
Я всё-таки приехал за ней. Это произошло спустя три года с того дня, как я в последний раз посмотрел в глубокие тёмно-карие глаза и коснулся губами её пухлых тёплых губ. Я купил ей цветы, и по дороге к её дому придумал целую речь... Я хотел забрать её. Хотел, чтобы она вернула мне уходящую юность. Хотел рассказать ей, какой страшной стала моя жизнь без неё.
Дверь открыла её мать. Мне показалось, что она ещё сильнее похудела, превратившись в серую тень с потухшими глазами. Молча выслушав меня, она кивнула и пригласила меня войти. Когда мы вошли, из глубин дома послышался чудной скрип, я поднял голову и увидел инвалидную коляску, приближающуюся к нам по длинному коридору. На ней восседал Её отец, но я с трудом узнал его. Некогда пухленький резвый коротышка исчез, и вместо него возник частично парализованный старик, издающий нечленораздельное мычание. Его жена жестом предложила мне присесть, принесла чайник и чашки для нас со стариком. Пока в тягостном молчании заваривался чай, я смотрел на парализованного, а он – на меня... Дышал он с присвистом и тяжело моргал, немного кося. Позади моего кресла возникла его жена, разлила чай в белые фарфоровые чашки и, присев напротив меня, сказала, прикрыв ладонью глаза «Она умерла. Через месяц после переезда. Упала с крыши...»
Чай показался мне холодным... Я выпил его крупными глотками, обжигая язык и горло, зачем-то встал, прошёлся вокруг стола, поигрывая букетом в руках. Её мать тоже встала, принесла мне какие-то фотографии, дневник... Я и не знал, что она вела дневник. Там было Всё – от нашей первой встречи до того дня, когда она решила свести счёты с жизнью. «Заберите его...» попросила женщина, «там каждая страница про вас...»
Я взял у неё дневник и адрес кладбища. Первым порывом было немедленно ехать туда и отыскать её могилу. Но потом я передумал. Пришёл в гостиницу, поднялся к себе и, упав на койку, начал читать...
Она всё-таки сделала это. Даже после смерти вновь заставила меня пережить чудесные мгновения... Я читал, плакал, вытирал глаза и читал дальше. Вокруг меня волшебным образом исчезали стены моего полупустого номера, и осенний ветер с ароматом моря захлёстывал меня мощной волной, а мои уши наслаждались звуками её голоса... Я чувствовал её запах, вкус её губ, её свежее тёплое дыхание... Стискивая кулаки, я смеялся, как безумный, читая её шутки, а потом замолкал и напряжённо вслушивался в тишину – мне мерещился отголосок её тихого смешка...
Утром я уехал. Кладбище, где лежали её кости, было совсем недалеко, но я так и не посетил его. Я сел в автобус и поехал к вокзалу. В сумке лежал её дневник. На первой страничке были расписаны ноты. Мы будто бы снова были вместе – я, она и музыка...