Адаптированный под современность глава десятая

Мне кажется, я понял, на каких этапах своей жизни человек начинает меняться. Всё элементарно – когда возникают большие проблемы. Банально и просто, наверное, каждый взрослый индивидуум в мире это знает. Но не я. Почему то мне казалось, что человек совершенствуется в процессе интеллектуального поиска, духовных потуг, под аккомпанемент вечных истин со страниц классической литературы. Реальность же показала свою неприглядную истину, в уродстве и слабости человеческого естества, которое можно сравнить с железом. Когда оно в своём твёрдом состоянии покоя ржавеет, блестит на солнце, сверкает или служит великой цели – оно неизменно в этой форме. Но стоит металл расплавить невзгодами и лишениями, придать излишнюю текучесть стойкости и твёрдости, и вот они, перемены. На выходе получаем совершенно другую фигуру из того же теста, а может, даже из совсем другого материала, с другими убеждениями и компромиссными выводами. Порой это представляет собой жалкое зрелище, как Галилео Галилей, отказавшийся от своих убеждений. Или выглядит величественно, как апостол Пётр, рьяный гонитель христиан, прозревший и ставший иерархом новой веры. Вариации бесконечны и неисчислимы.
Тем обиднее видеть себя самым очевидным вариантом такой трансформации, когда под давлением обстоятельств я отказался от своих убеждений в угоду выгоде. Легко и просто перечеркнул выстроенную собой же картину мира, к чему был приучен с детства. И чувствую себя ничтожной железякой, не годной даже к вторичной переплавке. Рефлексия и самокопание не дают ровным счётом ничего. Тупик.
И на этом месте я должен рассказать о своём детстве, о чём старательно умалчивал во всех разговорах с друзьями. Даже бывшая жена практически ничего не знает о моём прошлом, так настало время вытащить из чулана на свет божий эту мумию, в бинтах которой спрятались тысячи насекомых детской жестокости, озлобленности и бессилия. И одним махом, не переводя дух, рассказать всё как есть, заново признавшись себе в мерзких поступках, и вновь в них покаявшись.
Начнём с приёмных родителей, немолодой бездетной четы Нарышкиных, Валентины Васильевны и Владимира Ивановича. Они были заботливыми опекунами, правда, про них ничего плохого сказать не хочу, но их чрезмерная ласка, уступчивость и мягкость очень плохо сказалась на развитии молодого хулиганистого мальчишки. К счастью, я плохо помнил детдом, потому как был слишком мал, и единственное, что досталось в наследство от государственной опеки – неконтролируемые ночные приступы тревоги. Сколько себя помню, всё детство я страдал от них, и даже в квартире пожилой пары не мог избавиться от этого, при всей их заботе.
Мне было 4 года, когда меня усыновили. Всё произошло очень быстро, мне сказали, что придут дедушка с бабушкой посмотреть, не я ли их потерявшийся внук, и если узнают во мне своего Серёженьку, тут же заберут к себе. Потом их привели в комнату, они улыбались, спрашивали, сколько мне годиков, говорили, какой я красивый  ребёнок, и в этот же день меня забрали в маленький город ленинградской области, где прошло моё детство и юность.   
Что ещё сказать про раннее детство? Баловали меня страшно, я всегда получал что хотел, и всего один раз на меня повысили голос, когда я засунул черепашку из аквариума в кастрюлю на плите. Слава Богу, вода была едва-едва залита Валентиной Васильевной, и бедное животное было спасено вернувшейся на кухню хозяйкой. Только тогда на меня накричал дед, отобрал все игрушки и закрыл в комнате до самого вечера, чтобы я хорошенько подумал над своим поступком. Большое спасибо этим замечательным людям, которых я никогда не ценил при жизни.
Чем старше становился приёмный малец, тем больше проблем возникало у моей новой семьи. Я никак не мог примириться с тем, что эти люди меня усыновили, чужого ребёнка, от которого посмели отказаться настоящие родители. И эта злость совершенно несправедливо всё детство выплескивалась на пожилых героев, стоически терпевших все мои выходки. Я покрасил кошку голубой малярной краской, мазал пастой полы в туалете, в душе надеясь, что кто-нибудь на ней поскользнётся. Сжёг во дворе шахматную доску со всеми фигурами, потому что злился, когда Владимир Иванович с лёгкостью меня обыгрывал.
За мои детские шалости даже настоящие родители могли меня убить, но эти люди только говорили «ай-ай-ай», а после добавляли, что я потом пойму, насколько плохо поступаю. И правда, так и случилось, но первые сожаления пришли в 20 лет, в год их трагической смерти. Ну а пока, всё время взросления я продолжал изводить порядочную интеллигентную семью, и в 9 лет украл бабушкин парик, отнёс его в школу, где мы всем классом играли в Петра Первого. Ни слова, она даже не спросила меня, куда делись волосы! Сейчас бы я просто умер под ударом такого великодушия, а тогда только злорадствовал, что очередная пакость легко сошла с рук.
А потом… я стал красть деньги. Позорище! Притом что нужды никакой не было, Владимир Иванович и так заботливо оставлял монетки на тумбочке каждый день, которых с лихвой хватало на обед в столовой и лимонад после школы. Просто из озорства я лазил в их шкатулку со сбережениями, и вытаскивал оттуда купюру-другую, а потом угощал соседских мальчишек мороженным или конфетами. И всё на виду у четы! Конечно, потом они перепрятывали деньги, и объясняли мне, что очень нехорошо брать чужое, на что я кивал, и через какое-то время вновь принимался за старое.
Тогда Нарышкины пошли на хитрость. Дедушка как-то заявил мне, что раз мне так нужны деньги, то он может предложить мне интересную работу. Нужно было только брать любую книгу из гигантской домашней библиотеки, прочитывать её и подробно пересказывать Владимиру Ивановичу, которой, как он говорил, забывал, о чём то или иное произведение. Нет проблем, я сразу же начал пролистывать книги, и сочинял всякие небылицы, пробуя выдать их за достоверный пересказ. Ан нет, в таком случае Владимир Иванович внезапно вспоминал сюжет, и под смех Валентины Васильевны уличал меня во лжи. Естественно, денег за такой пересказ не полагалось, и тогда я начал читать взаправду, да так увлёкся этим делам, что через какое-то время уже просто не мог без книг. Этого-то и добивались мои ангелы, большое спасибо им.
Годы шли, я взрослел, и становился всё несноснее. Соседские парнишки стали пробовать алкоголь, и приглашали меня с собой на эти лесные прогулки. Всё было просто – местный алкаш Валька за небольшое вознаграждение брал у нас деньги, и приносил потом две-три бутылки пива, то и дело обманывая со сдачей. Всё говорил, что мы без него ничего не сможем. Тогда-то я впервые напился, да так, что угодил в детскую комнату милиции, куда потом вызвали опекунов. Ужас, как такое вообще могло произойти с ними! Мне так стыдно это вспоминать.
Но самое неприятное в этой истории то, что они с достоинством стали защищать меня перед сотрудником милиции, называли меня СВОИМ ребёнком, и уверяли, что он всё поймёт и такое больше не повториться, поэтому ставить мальчика на учёт необязательно. Я, униженный и раздавленный ситуацией, был им благодарен, и когда, наконец, нас отпустили, они не сказали мне ни слова, и несколько дней демонстративно со мной не разговаривали. А мне так хотелось получить у них прощение! Это было самое жестокое наказание от Нарышкиных за всю жизнь, и после я уже не смел браться за бутылку всё детство и юность, и даже сейчас не имею особой тяги к алкоголю.   
Многое, очень многое дали мне эти добродушные пенсионеры. Их главным девизом было жить по совести, своим трудом, никогда не соглашаясь на всякие низменные поступки, пусть даже они могли принести выгоду. Прародители моего строгого внутреннего голоса, достопочтенные господа Нарышкины. Жаль, что я так и не смог вас по-человечески отблагодарить за всё, и уехал учиться в Москву. И никогда мне не забыть той ночи, когда мне позвонили ваши соседи и сообщили о пожаре в квартире и о вашей смерти. Хоть и не были мы близки, но весть повергла меня в шок. Я один, у меня больше никого нет! Совсем, дворовые приятели и новоиспеченные однокашники не в счёт. Вот тогда и начался мой первый серьёзный кризис жизни, беготня по подработкам, поиски любого способа добыть денег на жизнь. В это время я и перековался окончательно, адаптировался к реалиям нового времени. Стал таким, каким вы меня видите сегодня, со страниц этой странной исповеди.
Как сказать… Два дня без единого рубля, в голоде и нужде, навсегда изменили мой характер, и я был готов заниматься чем угодно, просить у кого угодно, лишь бы просто насытить чрево. Тогда я примерил на себя обязанности университетского гардеробщика и дворника в одном лице. Платили немного, мои однокашники посмеялись бы над такими суммами, но этого хватало, чтобы худо-бедно питаться в столовой, а иногда даже баловать себя сладким. Да, и в таких условиях я смог остаться на плаву, и последний год обучения подарил мне перспективную практику в известной адвокатской конторе. Но что мне это стоило? Несколько лет настоящей каторги, во время которой все знакомые развлекались, жили как хотели: кто-то заводил семьи, кто-то просто лоботрясничал и упивался благами студенческой жизни, а я был отлучён от этого всего. И даже когда приятели звали меня на очередную вечеринку, в ход шла любая причина, что я не хочу, занят или устал. Кроме правды, что нужно опять тащиться на другой конец Москвы, чтобы поучаствовать в очередной дурацкой промоакции, зато за оплату в тот же день. Они бы просто не поняли, и те редкие дни свободы от всего проводились в блаженстве. А приятели думали, что я просто сноб, и не очень нуждаюсь в их общении, потому то так редко появляюсь в их компании.
А потом было время относительного благополучия, жена, съёмная квартира, сносная и счастливая жизнь до этого долбанного кризиса, когда профессиональные юристы вдруг стали никому не нужны. Страна медленно сползала в экономическую яму, специалисты и деньги бежали за пределы юрисдикции всесильных госслужащих, свобод становилось всё меньше, и в таком климате, что естественно, быстро проросла карьерная культура протекций и фаворитизма. Всем плевать было на твои профессиональные навыки, если за тебя не попросил кто-то влиятельный. Хлебных мест ведь на всех не хватало, и распределители универсального счастья пристраивали своих детей, родственников, друзей, приятелей и просто сторонних людей по просьбе своих. Специалисты в это время безрезультатно ходили по липовым собеседованиям, считая последние тающие деньги.
Кульминацией стал уход жены. Чертой, за которой началась эпоха анабиоза и почти растительного существования. Ну об этом уже все слышали.
Так теперь то вам понятнее, почему я наплевал на все нормы морали, и пошёл работать в эту фирму? И не смотря на внутренние протесты не поменял своего решения? Страна в пропасти, дальше будет только хуже, и спасения ждать неоткуда, либо действуешь и урываешь своё сам, либо идёшь мести улицы или выдавать одежду по номеркам каждый день. Достойный выбор для относительно молодого мужчины? От которого жена хотела детей и благополучного будущего. Ненавижу всех, кто довёл страну до такого состояния, ненавижу себя за невезучесть!
И чем больше я об этом думаю, тем больше укрепляюсь в мысли, что нечего и думать об уходе. Сейчас такое время, и Толик, мой дорогой спасённый утопающий, уж точно должен понимать все тонкости этой жизни. А я, по возможности, чем смогу, тем помогу этому человеку.   
Ну а теперь хватит. Затянувшиеся рефлексивные воспоминания могут подпортить настроение, а у меня есть планы весело и с пользой провести этот день.
Толик, одетый в добротный костюм, с слегка потрёпанным, но сносным кожаным портфелем уже ждал меня у подъезда, меряя шагами пятачок около крыльца. Я не сразу попал в его поле зрения, и не мог отказать себе в удовольствии понаблюдать, как сосед чудачит. Но резко обернувшийся мужчина прервал пантомиму, одновременно с недоверием и гневом посмотрев на меня.
- Доброе утро, Толик. Вид у тебя боевой, что надо
- Доброе – отмахнулся тот, мягко пожав мне руку и пряча взгляд.
- Ну пошли, времени не так много. Как настроение?
- Замечательно.
Вчерашнее раздражение вернулось с удвоенной силой. Ну чего ему не нравится?!
- Друг, скажи мне сразу, что не так. У тебя вид отвергнутого влюблённого, случайно встретившего свою пассию. – я ожидал, что Толик хотя бы улыбнётся, но он оказался непробиваем. Да что с людьми в этом мире творится? Планета пессимистов и рационализирующих чувства бабаек в шляпах.
- Ты чего сейчас хочешь от меня?
- Чтобы ты рассказал, что тебя беспокоит, почему у тебя плохое настроение и могу ли я тебе чем-нибудь помочь.
- Ты и так сделал для меня слишком много.
- Что значит слишком? Это ведь пустяк, мелочь. Так многие делают, ничего экстраординарного.
- Это ты так читаешь – с нажимом начал Толик, а потом, передумав, затих. Ему однозначно нужно мне выговориться, иначе эта хмурость никуда не уйдёт из него.
- Я что-то сделал не так?
- Да всё так!
- Тогда в чём проблема?
- Во мне. Я неудачник! Слышал бы ты, что мне мама высказала ночью. Она полчаса меня оскорбляла, говорила, что я непутёвое дитя, и сам ничего добиться не могу. – мужчина опять замолк, а потом уже взорвался всеми спектрами эмоций. – Да как она смела мне это сказать! Родному сыну всю жизнь в пример чужих людей ставила, ни разу почти моим успехам не радовалась. И тут опять, хорошую работу мне приносят на блюдечке, чтобы мать могла всю оставшуюся жизнь меня этим попрекать. Ты просто не представляешь, что это за чудовище!
Наступила длинная пауза. Мы уже почти подошли к метро, но ни я, ни он не рискнули нарушить молчание. Мне просто было невдомёк, что нужно говорить в таких ситуациях, наверное, «сочувствую, друг» или «ого, у меня слов нет». Но все варианты звучат одинаково глупо, а придумать что-то оригинальное не хватало смекалки. Да и мысли никак не могли прийти в порядок, настолько меня озадачил этот неприятный разговор.
- Извини, я несправедлив к тебе – внезапно заговорил Толик, когда мы спускались по эскалатору. – На самом деле я благодарен за участие, что ты выбрал именно меня. Не обращай внимания на мои причуды, просто мне правда очень неудобно. Ладно бы ещё время было подумать, взвесить все за и против, а тут уже на следующее утро надо выходить на работу. Всё спонтанно, быстро, я просто не успел это переварить. Ну и мать подбавила…
- Не переживай, Толь, ничего страшного – я похлопал его по плечу. – Знаешь, мне тоже было вначале невдомёк, почему это выбрал меня на такую работу. Я тебе об этом всё подробно рассказывал, ты помнишь. Но теперь стало ясно, что людей на места выбирают же за что-то, за качества, навыки. – надо ему польстить, чтобы он не так болезненно переживал такой поворот. – И у тебя большой опыт, ты внимателен, ответственен, спокоен, стрессоустойчив. Идеальный кандидат, одним словом!
- А маму ты не слушай, она у тебя человек весьма специфичный. – уже на выходе из метро снова вернулся к теме дня. – Хотя я абсолютно уверен, что мама тебя так мотивирует, а в душе она тебя безумно любит.
- Ой, не начинай, Серёжа. Ты же не знаешь, как у нас всё было в детстве, как со мной обращалась… Давай закроем тему, ладно?
- Без проблем.
Расшевелить мужчину получилось, это здорово, даже подобие мимолётной улыбки озарило мрачное лицо Толика в момент, когда я говорил о его качествах. И морщины сошли с узкого лба, и напряжение спало. Достаточно просто похвалить мужчину, и к нему возвращается уверенность. Неужели это Фроловна настолько подавила своего сына? Тут явно за всеми уходами в себя кроется неприятная история взаимоотношений матери и чада, которая нанесла травму неокрепшей психике юного Толика. Я, конечно, всегда мечтал о настоящих родителях, но точно не в таком фроловновском варианте.
Мой спутник предложил остановиться перекурить на той самой лавочке, где в первый выход на работу сидел я, жутко нервничая. Мне эта идея не понравилась, но отказывать соседу не хотелось, и мы присели на холодную от утренней прохлады скамейку, ещё не успевшую нагреться от солнца. До последнего я не хотел брать сигарету, был уверен, что сразу откажусь от неё, но почему-то сам попросил закурить сразу же, как почувствовал терпкий запах недорогого табака. Сделав несколько затяжек и откинувшись на спинку лавочки, я расслабился, и мельком оглядел пейзаж с церквями, старинными домиками и бешеным потоком снующих туда-сюда машин. Казалось, будто древность уступает, упаднически признав своё поражение, и угасая, сверкает невообразимо ярче, чем могла бы в любой другой период времени. Неотвратимое наступление модерна губит прежний облик города, усиливая тоску по утерянной русскости и архаике.
Сигареты оказались очень дешёвыми, их деревянно-травяной привкус непривычно жёг рот, хотелось сплёвывать, но… и в этом была своя необъяснимая прелесть. Мне сразу вспомнился Степаныч, друг четы Нарышкиных, весёлый деревенский мужик, к которому мы часто ходили в гости. У него была своя конюшня, там же, рядом со стойлами для лошадей, мастерская, где он делал лодки на заказ. Там всегда пахло свежим деревом и конским навозом вперемешку с запахом папиросной махорки. И я, совсем ещё мальчишка, мог сидеть там и часами смотреть, как бородатый Степаныч строгает доски, или сколачивает их, а иногда озорно посматривает на меня, то и дело спрашивая «что, интересно смотреть?». Его папироска смешно прыгала в уголках рта всякий раз, когда он начинал говорить с ней. «Чего улыбаешься?» - спрашивал он, и сам расплывался в улыбке, обнажая свои жёлтые зубы, которые ничуть не казались мне отвратительными. От этого человека шло тепло простой сельской души, и я быстро привязался к нему, периодически отпрашиваясь у опекунов в гости к Степанычу. Они были не против.
Я спрашивал, а кем он работает? Он говорил – никем, на пенсии. Трудно было поверить, что ему так много лет, выглядел пенсионер не старше пятидесяти. После короткого диалога мы обычно замолкали, Степаныч продолжал свою работу, а я смотрел во все глаза за мозолистыми руками, которые умело управлялись с деревянными заготовками. Потом следовал очередной вопрос, наподобие «а кем вы работали в молодости?». «Автобус водил в Ленинграде». И снова во все стороны летела стружка от рубанка, а по конюшне расходился терпкий запах табака от очередной зажжённой папироски.
Потом Степаныч внезапно умер от сердечного приступа, и я лишился своего немногословного друга. Было шоком услышать ответом на «а можно в субботу я к Степанычу на конюшню приду?» ужасное «он умер…».
Но не надо о грустном. Сейчас я вдыхаю отвратительный дым, который нарисовал в памяти полузабытый образ детства. И странная мысль пронзила мозг – а если бы он родился не тогда, а, скажем, на несколько десятков лет позже? Был бы он таким же милым жизнелюбивым стариканом, который и дня не мог сидеть сложа руки? Согласился бы адаптироваться под правила игры современности, принял бы соглашательскую позицию, как я? Ох, не знаю, но почему то кажется, что нет. А эти церкви, этот старый облик города был из мира Степаныча, и век тому назад тут должны были жить именно такие люди.
- Давай ещё по одной? Время же есть – нарушил тишину мой спутник, протягивая полупустую пачку.
- Ты кури, я не буду. Мне хватило, сейчас в горле сильно першит.
Он сильно нервничал, руки била лёгкая дрожь, и поджечь сигарету не получалось. Я сделал вид, что не замечаю этого, демонстративно смотря в небо и на купола церквей. А то с него станется, ещё расстроиться или разозлится не дай Бог, со своей болезненной мнительностью и заниженной самооценкой.
- Ну – через несколько минут прозвучал его чуть дрогнувший голос. – Пошли? – и Толик попытался зашвырнуть окурок точно в урну, стоящую в метре, но как назло промахнулся. И это ещё больше выбило мужчину из колеи, мало того, что хмурость и недовольство вернулось, так ещё ссутулились плечи, походка стала шаркающей, глаза забегали. Я понял – мне немного неприятно идти рядом с таким человеком. Что бы ни говорил здравый смысл и рассудок, какими-то животными рецепторами ощущалось неприятие ситуации, мол, коллеги увидят – засмеют, или как я выгляжу рядом с таким человеком? Но тут же сам и восстал против этих мыслей. Как так можно? Так быстро, и я стал уподобляться своим снобирующим коллегам, и сужу о человеке по внешности? По-моему, у меня начались душевные деформации от такой работы и общения с испорченными случайным богатством людьми.
И тут на меня как ведро воды вылили – как я мог не подумать о коллективе, куда привожу Толика? Эти показушники и транжиры неминуемо станут насмехаться над таким нескладным человеком: начнут с внешнего вида, а кончат его неуклюжестью в общении. Да на нём нет ни одной брендовой вещи, он где одевается вообще? – задастся девушка-бухгалтер из соседнего со мной кабинета. Менеджеры при первой возможности станут демонстрировать свою финансовую состоятельность, и обязательно заведут с ним разговор про машины, чтобы рассказать о своей красавице на стоянке за три миллиона рублей.
До вчерашнего вечера я был уверен в правильности своего решения, но теперь сомневался всё больше. А сам Толик словно почувствовал мои колебания, и превратился в совсем затравленного человечка. Надеюсь, при непосредственном общении он сможет взять себя в руки.
- Здравствуй, Машенька – поздоровался я с той самой блондинкой на ресепшне, которая расплылась в улыбке и проворковала слова ответного приветствия. Но как только из-за моей спины показался собеседуемый спутник, она безошибочно прочувствовала внутренними рецепторами, что с таким человеком не обязательно быть вежливым, и состроила презрительную гримасу. Так это нельзя оставить, нужно что-то делать.
- Познакомься, это Анатолий, высококлассный специалист по менеджменту, уникальный сотрудник. Я всё это время искал именно такого человека, сегодня мы берём его на работу.
- Очень приятно – сказала заметно подобревшая деваха. Тьфу, ну как можно быть такой глупой? Соблазн поиздеваться над ней был так велик, что я буквально уговаривал себя этого не делать. Хотя блондинка всё равно могла не понять, что над ней насмехаются, если делать это умело.
- Взаимно – сухо ответил Толик.
- Постарайся быть приветливым – тихо говорил я спутнику, когда мы уже шли по коридору в офис. – Понимаешь, для такой работы надо выглядеть весёлым. Если ты унылый, все будут думать, что у тебя проблемы, и с тобой не стоит иметь дела. А то и подшучивать начнут.
- Да? Так они тогда над всем народом подшучивают, многим же тяжело.
- Народного в них мало, Толь, ты прав. Но постарайся с ними не цапаться. Так будет лучше.
- Да я абсолютно мирный человек, никому зла не желаю – как назло, после этих слов он запнулся об горшок в белом коридоре, и опрокинул бодрого вида пальму. Земля рассыпалась, мужчина запаниковал и принялся было устранять последствия, но я буквально силой потащил его дальше, сказав, что уборщица с этим справится.
- Я такой неловкий, мне так стыдно – совсем откровенно заныл Толик, казавшийся вконец уничтоженным.
- Не переживай, всё нормально.
А ведь это была пальма Светы, которая ополчилась бы на всякого, кто просто неправильно дохнул на растения, не то что уронил.  Поэтому, пока никто не увидел, лучше просто скрыться с глаз долой, пусть гадают, кто это сделал. Быстро затолкнув спутника в переговорную, я дошёл до Светиного кабинета и пригласил её поработать с новым сотрудником. К моему удивлению, она выглядела безупречно, одета была по последнему слову моды, причёска, макияж, и даже взгляд стал будто чуточку игривей. С ней явно что-то произошло в последнее время, и очень не хотелось огорчать столь чудное создание вестью об упавшей пальме.
- Странно, что ты всем этим занимаешься. Секретарша бы его проводила ко мне, всё бы сделали.
- Нет, Светик, к нему нужен особый подход. Он ценный специалист, тот, что мне и нужен, а таких обычно проводят лично.
- Посмотрим тогда на вашего ценного работника – с едва заметной улыбкой сказала кадровичка. – Я с интересными людьми общаться люблю. Как, например, с тобой.
- Спасибо, Света, только мне показалось, что на моём собеседовании я тебе не понравился.
- Неправда, очень понравился. Пошли собеседовать.
- Ну раз ты так говоришь…
Мы вошли в кабинет с Анатолием, и не смотря на то, что я всеми силами старался держать себя непринуждённо, он чуть было не забился в судорогах от волнения, густо покраснев. Будто в первый раз видимся, ну ей богу, нельзя так эмоционировать! Куда исчезло спокойствие, сдержанность? Его подменили, я не знаю этого человека, так и хотелось сказать.
Света по-свойски начала свою работу, монотонным голосом прогоняя все вопросы из анкеты, делая пометки в своих бумагах и остервенело тряся ногой под столом. В этот раз я сидел к ней гораздо ближе, не напротив, и физически ощущал, насколько сильные волны вибрации расходились по помещению. Даже показалось, что ручка Толика, которую он предусмотрительно положил перед собой, покатится и полетит на пол, хотя за всё время беседы с ней ничего не произошло. Но опасения были.
Странно увидеть всю сцену, уже имевшую место, из зрительного зала, когда всё, что ты можешь сделать – освистать или аплодировать. Я тоже сидел так, в душе угрюмый и почти бессильный, но внешне источающий деланное веселье. И переживал не меньше, чем сейчас переживает Толик, отрывисто и кратко отвечающий на простые вопросы. Заметно, что с ним трудно работать, чтобы вывести на рассказ о себе и своём опыте приходится постоянно задавать дополнительные вопросы, отчего беседа не клеилась. Света заметно прибавила в силе вибрации, и стала всё чаще поглядывать на меня, словно прося о помощи. А я всё думал, ну зачем я решился на такой поступок? Далеко не каждому подойдёт тот путь, не у всех есть навыки выживания в этой агрессивной современности. Не всегда первоклассный инженер может заделаться опытным льстецом, интуитивно чувствующий людей и знающий, как понравиться собеседнику. Или в полной степени овладеть искусством убеждения. В конце концов, не все такие люди, как я, и нечему тут удивляться. Кто-то тратит последние деньги на сомнительную литературу, призванную обучить в кратчайшие сроки рассказывать о себе работодателю, а кто-то просто занимается своим делом, предлагая оценивать не коммуникативные навыки, а продукты своего труда. Я одновременно и злился на Толика, и жалел его.
Когда собеседование подошло к концу, я не медля сказал заветное «Вы приняты», и тут же повёл в свой кабинет, попутно зайдя к директору по эксплуатации с просьбой оборудовать ещё один стол с компьютером. Будет при мне, и ничего с ним не случится. А потом найдётся время поговорить по душам и расставить все точки над и. Всё-таки я хорошо умею убеждать людей, и с этим проблем не будет.