Жди меня, Родина, кн3 ч2 гл17-18

16+


XVII


18 августа майор госбезопасности Сайрус Дайто целый день слонялся по улицам Командона. В штатском.

Он взял себе отгул по случаю тяжелых головных болей, мучивших его в последние несколько дней из-за изнуряющей жары.

Вчера, 17 августа, в конце рабочего дня, просматривая свежие вечерние газеты, Сайрус наткнулся на одну, привлекшую его внимание. Называлась она «Вечное время», выходила тиражом всего в несколько сот экземпляров.

Так, дешевенькая бульварщина из тех, что в последние полгода расплодились не хуже мух-дрозофил, учуявших долгую и сладкую наживу своим брюшкам.

В номере, который попал в руки Сайруса, во весь разворот была напечатана странная карикатура, изображавшая что-то вроде карты передела Командории, со вполне угадываемыми лицами из высших эшелонов власти и демократической оппозиции, пузатые танки с веселыми солдатами, пару трупов на площади перед памятником Делошу и кровавую реку через всю территорию страны.

Грандини был изображен плачущим за решеткой, из-за которой, однако, лестница вела на свободу, туда, где едва угадывались контуры Североамериканского континента.

Министр госбезопасности Гугетто с дыркой во лбу и пистолетом в руке смешно раскорячился на фоне красной пятиконечной звезды. А рядом – министр обороны Полтари, тоже в красной луже, вероятно, собственной крови.

Всё было сделано весьма профессионально для такой слишком обычной карикатурной манеры да еще такой откровенно слабой газетенки. Картинку венчал заголовок: «Ждет ли нас переворот? Кто получит пулю в лоб?»

«Это что еще за нострадамовщина? Какой еще переворот?».

Сайрус задумался, уже за полночь написал краткую, но обстоятельную докладную записку на имя начальника отдела связей с общественностью и средствами информации своего департамента.

Потом еще подумал, и написал вторую – для своего непосредственного начальника информационно-аналитического отдела.

Осведомившись по внутренней связи у дежурного о наличии обоих боссов на рабочих местах, Сайрус немедленно разослал докладные в секретных пакетах, приложив ксерокопии странной карикатуры, сам еще плохо понимая, к чему бы всё это.

Однако ответа он не получил до сих пор. Прошло уже двенадцать часов, как Сайрус представил начальству документы.

Неужели у них там такая неразбериха в связи с действительно произошедшим сегодня ночью переворотом?

От этого странного совпадения  со вчерашним предсказанием Сайрусу было не по себе.

Он не верил, не хотел верить, что два события – выход дурацкой газеты с карикатурой, пророчившей переворот за сутки до его совершения, и сам переворот – могли быть, действительно, связаны.

Утром, забыв про свой отгул, Сайрус был на работе, но начальство не принимало – у них уже несколько часов шло закрытое совещание в Главном управлении СГБ, у Гугетто.

Сайрус съездил в редакцию «Вечного времени», но там тоже никого не было, кроме охранника, который сказал, что они ВРЕМЕННО закрыты в связи с последними известными событиями.

Дайто ценой многих собственных усилий выяснил домашние и мобильные телефоны главных заправителей газеты и пытался достать их этим путем.

Но сотовые были отключены, и ни редактора, ни его заместителей, ни секретарей – никого не было дома.

Родственники отвечали: «Ушел, куда и когда будет – не знаем». Либо вообще никто не отвечал.

В конце концов, Сайрус решил прекратить бесполезное собственное расследование и по возможности спокойно «ждать у моря погоды».

О чём весьма скоро пожалел…

С затихающей под теплыми лучами нежаркого вечернего солнца головной болью, вдыхая легкий морской воздух, ненаполненный пылью, бродил он по ставшим как никогда многолюдным центральным столичным улицам и площадям, внимательно наблюдая за происходящим.

Люди толпились вокруг танков, бронемашин, расспрашивая о чем-то молоденьких солдатиков и милиционеров. Улыбались, удивлялись, смеялись, угощали их мороженым и минеральной водой.

-Дяденьки, а вы стрелять будете? – с горевшими глазами спрашивал танкиста маленький мальчик, с трепетом проводя худенькой ручкой по тяжелой броне.

-Нет. У нас ни снарядов, ни патронов нет, - смеялся в ответ танкист, подавая ему только что полученную от кого-то шоколадку.

-Спасибо, - кивнул мальчик. – А почему нет?

-Не знаю. Такой приказ, а приказы не обсуждают, - продолжал улыбаться солдат. – Ну, иди, иди, давай, вон, тебя уже, наверное, мама ищет, беспокоится, - и мальчишка, размахивая панамкой, припустил к матери, торопливо шедшей к нему от другого танка.

Какой-то симпатичный милиционер, словно цирковой жонглер, поигрывая сигнальной палочкой, кокетничал сразу с двумя миловидными девушками, смешно и беззаботно.

Бабулька, видно, немного выжившая из ума, лезла целовать всех подряд и норовила взобраться прямо на танк, но ноги не сгибались, и солдаты, незаметно зубоскаля на ее порывы, пытались заботливо оградить старушку от непоправимого шага.

А она обнимала их, смущавшихся, сухими, костлявыми руками и, всхлипывая, с чувством говорила: «Спасители! Освободители вы наши!».

Прогуливались тут и сомнительного вида джентльмены, как и Сайрус, с интересом разглядывая публику. Но видно было, что всё происходящее, вся это народная любовь с солдатами им не очень-то нравится.

Сердобольные женщины, некоторые, наверняка, отправлявшие сыновей в свое время в Спиридонию на подавление там беспорядков, а теперь недосчитавшиеся кого-то из них, несли из ближних жилых домов всякую снедь и, прямо на зеленых газонах, устраивали целые пикники для проголодавшихся солдатиков.

Столица походила на гудящий весельем и работой пчелиный улей.


*     *     *


В конце рабочего дня Николай шел на предстоящий учительский совет колледжа спокойным. Ему почему-то казалось, несмотря на тревожные мысли Ольги, которые она почти постоянно озвучивала перед ним, что всё это кончится хорошо, что ничего страшного со всеми ними и с Командорией не произойдет.

В просторном кабинете директора уже собралось несколько преподавателей, живо обсуждавших происходящие в столице события.

-…она ушла сразу после обеда. А бумажку эту сюда, на стол положила. Я сама видела. Вы не представляете! Только подумайте, что теперь будет!

Времена Хоша и Берми нам покажутся раем земным по сравнению с мерзостью, которая нас всех ждет.

Это же снова – доносы, суды, острова, лагеря и прочее, и прочее! Коммунисты никому не простят.

Уверена, у них уже и списки есть всех, кто голосовал за то, чтобы пост председателя Советов занял Борелли.

-Ужас!

-Неужели – настоящий донос?

-Да-да, там, кстати, и про вас есть, как вы против Ирен де Кресси говорили, критиковали ее действия во время революции…

-Невозможно!...

-Спасибо, директор эту бумажку тут же порвала. Но – сам факт! Представляете – в первый же день путча?!

Этот диалог, происходивший между секретаршей директора и перевозбужденными учителями, подействовал на Николая, словно горячий укол.

Войдя, он коротко, но внимательно присмотрелся к говорившим, которые тоже обратились в его сторону, причем с некоторой опаской – все знали, что он был другом Ирен.

-Донос? – спокойно переспросил он, оглядывая сидевших женщин. – Значит, у нас завелся собственный крот?

-Чему вы усмехаетесь, Николас? Это не смешно.

Или, может, вы тоже теперь будете стучать на нас, благо перемена власти назад, к коммунистическому режиму, без надежды на демократию, к этому весьма располагает! – возвысила свой глубокий грудной голос крупная, полная преподаватель географии, зорко глядя на него из-за толстых стекол очков, облизывая от волнения верхнюю губу с уродовавшими ее заметными усиками над ней.

-Располагает? – Бремович, не  сдержавшись, рассмеялся, и Ольга, вошедшая за ним, вздрогнула – так неуместно позвучал его искренний смех в общей напряженной обстановке. – К доносам?
Послушайте меня, как историка: нет такой обстановки, которая располагала бы к доносам.
Но в любые времена, при любой власти есть лишь расположенные к написанию доносов люди.
-Надеемся, вы к таковым не относитесь? – примирительно улыбнулась ему молоденькая учительница английского языка.

-Надеюсь, взаимно, - кивнул Бремович.

-Послушайте, дорогой мой, - продолжала учительница географии, - неужели вы верите этим людям, из КЧС? С них же сыплется эта трухлявая коммунистическая пыль!

Николай нехорошо усмехнулся:
-Почти то же я хотел бы спросить и у вас: почему вы НЕ верите, что они говорят как раз о том, о чем, действительно, думают, о чем болит их душа…

-Душа? – фыркнула та.

-Да. Почему обязательно террор, несвобода и так далее?

Эти люди встали у власти, взяв на себя ответственность по исправлению того бедствия, которое уже совершилось в Командории. А вы обвиняете их во властолюбии, в желании всех закабалить.

Это не они, как вы думаете, собираются восстановить систему доносов и прочее. Это вы, вы, вы ее уже начали восстанавливать – тем, что кто-то из вас уже написал первый донос!

А они, эти люди… Разве вы не слышали, о чем они говорили с трибуны – остановить падение, растление, уничтожение страны?

Или вам важнее возможность покупать дорогие шмотки и мотаться беспрепятственно заграницу, пока умирают ваши командорские деревни, спиваются здоровые, трудолюбивые мужики, потому что их дочери, подчиняясь всеобщей мерзости, начинают мечтать стать телезвездами и проститутками, что, впрочем, одно и то же?

Учителя возмущенно загудели.

-Уверяю вас, - перекрикнул их Николай. – Как гражданин страны, имеющей в этом большой опыт – нет в этом счастья!

Почему вы не верите этим людям? Просто не верите им, поселяя в собственных душах беспочвенный, глупый страх перед возможным, действительным освобождением, а не кабалой и террором, который Командория уже пережила в свое время?

Где ваша вера? Теперь она – на стороне тех, кто, не стесняясь, вдруг, после десятилетий, просто взял и передумал – и положил свой партбилет на чужой стол – дескать, это не мое, отрекаюсь?
ТАКИМ вы теперь верите?

Ну, так это вы, вы сами и есть тогда из тех, кто подбрасывал дрова в костер Джордано Бруно, не захотевшего отречься!
Из тех, кто кричал Пилату: распни Его! – он, задыхаясь, выбежал из кабинета и хлопнул дверью.

Ольга, охнув, - за ним.


*     *     *


Реми Борелли, бывший коммунист и главный демократ, со своими сторонниками с одиннадцати часов утра вёл многотысячный митинг на площади Свободы, на другом конце Командона.

Сайрус добрался туда лишь часам к четырем пополудни – движение транспорта по многим улицам было перекрыто в связи с народными волнениями.

-…не позволим отнять у нас завоевания только народившейся, подлинной демократии. Ребята, отстоим свободу, ту, что принадлежит нам по праву, как эта великая площадь у нас под ногами! Отстоим и возвысим! Своё – возьмем!

Красномордые снова хотят взять верх, кормить за счет нас свои загривки и животы. Но они не пройдут! Заявляю вам, друзья! Они – не пройдут! – с самодельной трибуны в микрофон кричал Борелли.

И ветер разносил зычный хрипловатый голос вождя демократии, летевший из мощных динамиков, далеко за пределы площади, где некуда было ни ступить, ни влезть.

Народ даже по-птичьи устраивался на деревьях, на крышах, а кому повезло – кто жил в ближайших домах – те смотрели и слушали прямо из своих окон или с балконов.

-О-ни-не-прой-дут! – кричал Борелли, воздевая к небу правую руку, сжатую в кулак, забыв или вовсе не зная, что это – клич и жест самых настоящих «красномордых» коммунистов, к которым совсем недавно принадлежал и он сам. Только испанских. Прошлого века.

Толпа, заведенная его пламенной речью, воодушевленно вторила, скандируя:
-Бо-рел-ли! О-ни-не-прой-дут! – и тысячи кулаков одновременно вскидывались к солнечному небу.

Сайрус вздохнул и повернул назад, к дому. Жил он недалеко от центра и этой площади, но в тихом переулке, где можно было отдохнуть от всех этих многочисленных толп.

А сейчас, скорее всего, и жильцов-то дома почти не было: кто-то – еще на работе, кто – гуляет по центру, приобщаясь к истории Отечества, творящейся прямо у них на глазах.

По дороге – он все время шел пешком, автобусы совсем перестали ходить, улицы были запружены народом, - Сайрус купил центральную газету: министры, совершившие этой ночью переворот, выступали с обращением о созыве экстренного съезда Советов, чтобы сообща с депутатами провинций решить, что конкретно предпринять в ближайшее время для спасения страны.

Газета публиковала также множество телеграмм из-за рубежа о принятии (Россия, Китай, Испания, Въетнам и Бразилия) и непринятии (США, Великобритания, Австралия, Германия, Италия, Австрия, Япония, Турция, Швеция, Дания и другие) нового командорского правительства.

«Наши, пожалуй, молодцы, что молчат», - подумалось Сайрусу о членах своей партийной организации, деятельность которой была приостановлена указом Верховного Совета и которая была изрядно усечена количественно, но, однако, не прекратила своего существования.

И, действительно, Дайто за весь день ни слова не слышал о непосредственном участии коммунистов как партийной структуры в этом странном перевороте.

Совершившие его министры были из команды Грандини. А коммунистами среди них – лишь Полтари и Гугетто, военные. Остальные – члены либо Демократической  (министр внутренних дел и сам Ясоно), либо Крестьянской партии (Староцци).

«Это хорошо, а то в случае возможной неудачи коммунистам пришлось бы отдуваться в одиночку. Вот тогда пошла бы настоящая резня. Варфоломеевская ночь, не меньше… Вон как их Борелли поливает: «красномордые», будто это партийный путч…Зачем же он так передергивает? Ведь должен быть в этом смысл – атака непосредственно против коммунистов? Но неужели никому не видно, что это – «утка», что коммунисты как партия в этом не участвуют?» - внутренне передернувшись, Сайрус привычным усилием воли отогнал мрачные мысли.

«И Ясоно с товарищами надеются на успех? Без кровопролития? Даже Борелли с приспешниками за такие его речи не удосужились арестовать, а уж этот фрукт поопасней Грандини будет – за ним народ идет, фанатея. Не-ет, это большая ошибка, кто-то тут сплоховал, не додумал. Или… так и было задумано…?» - привыкший за время службы в прокуратуре и СГБ никому и ничему безоговорочно не верить, анализируя и проигрывая сразу множество вариантов, порой по несколько раз перепроверяя даже самого себя, Сайрус, удрученный всем этим, долго не мог уснуть.

Радио, которое он никогда не выключал на ночь, доносило до него последние сообщения с улиц Командона – всё было по-прежнему спокойно.

Ночью, около полуночи, съехавшиеся депутаты Советов открыли внеочередной чрезвычайный Съезд во Дворце правительства.


Председательствовал не Борелли, а его заместитель Роландо. Сам Борелли где-то скрывался, видимо, все же опасаясь ареста, хотя, кроме Грандини, в те дни еще никто не был арестован.

Путем прямого голосования депутаты выразили свое согласие с действиями группы Ясоно и вынесли решение о выборах нового главы правительства и самого правительства…




Танки стояли у Дворца, направив от него свои пустые, сонные пушки. Толпы людей, заполнявших днем Главную площадь, не разошлись и на ночь, хотя их ряды заметно поредели.

Люди и солдаты палили костры. Каждый чувствовал себя гордым за то, что охраняет закон и порядок, стоя здесь, у исторического здания, присутствуя при историческом моменте.

Часа в три ночи, 19 августа, со стороны одной из улиц, втекавших в Главную площадь, послышался нарастающий шум – приближалась другая, очень многочисленная толпа с факелами, фонарями, дубинками и весьма решительными выражениями лиц.

-Эй, ребята, вы чего? – изумленно-радостно привскочил от своего костра навстречу им один из добровольцев, охранявших Съезд.
Ответом ему был жесткий, рассчитанный удар в лицо, сваливший его замертво на асфальт.

-Бей красномордых ж…лизов! Суки! Падаль!...

Кто? Откуда? Всё смешалось в этом непонятном, жестоком, рукопашном бою. Одни – били, другие – отбивались. Первые теснили вторых. Нападали на милиционеров, избивали, отбирали оружие.
Не было сделано еще ни одного выстрела, но побоище на площади выглядело поистине страшным.

Гранитный Делош де Командоро не смотрел на тех, кто ворочался в крови друг на друге у его подножия.
Он лишь тихо склонился на одно колено у знамени, прижимая его каменный край к изломанному скорбью изгибу каменных губ. Глаза его были закрыты. Камни не умеют плакать.

Из десяти танков, находившихся на площади, атакующие смогли быстро захватить семь.

Но три оставшиеся машины, скрыв за плотными люками молодые экипажи, завели моторы и стали медленно поворачиваться.

-А-а! Собаки! По своим хотите?! – орали ожесточенные видом крови нападавшие.

-У них снарядов нет! И пулеметы зарядить нечем!

-Караул! Задавят!

Развив порядочную для такой тесноты скорость, танки двинулись по площади, и всё живое бросилось врассыпную.

Часть нападавших, однако, пробилась, сломив милицейский заслон, ко входу во Дворец и быстро стала распространяться по этажам.

Работали профессионально – врывались в кабинеты уставших техслужащих, скручивали руки, бросали на пол, крушили всё подряд.

В зал заседаний, где как раз заканчивалось обсуждение состава нового правительства, вбежало несколько человек в штатском с огнестрельным оружием в руках.

-Всем оставаться на местах! Спокойно! Депутатская неприкосновенность будет сохранена. Но, вместе с тем, смысла в продолжении вашей работы здесь нет. Требуем покинуть помещение! – крикнул один из ворвавшихся, командовавший остальными, которые уже рассредоточились по залу.

-Простите, по какому праву…, - интеллигентно, в микрофон осведомился у него Роландо, - вы осмеливаетесь предлагать такое нам, законному органу власти? Что происходит? Вы, вообще, кто?

-Мы – спецотряд внутренних войск, переданный для личной охраны Реми Борелли законным Председателем правительства Грандини.
Мы – здесь, чтобы предотвратить незаконный переворот, учиненный министром Ясоно и компанией…

-Но Съезд только что признал их действия законными, соответствующими действующей Конституции Командории! – заволновались многие депутаты.
В зале было около двухсот человек.

-Съезд в настоящее время уже не является законным.

-Что-о?! – у Роландо, приятного, средних лет, щеголеватого, но усталого мужчины, волосы зашевелились на голове.

-Покиньте помещение! – повторил начальник отряда с холодным взглядом полумертвых глаз, почти не разжимая зубов…


Сайрус проснулся в шесть утра, когда резко заработало радио в его спальне. Новости сообщал новый, незнакомый дикторский голос.

Сайрус не поверил ушам – за эту короткую ночь произошло столько, что не могло уложиться в мозгу за недолгие десять минут новостей: путч потерпел полное поражение; чрезвычайный Съезд, созванный незаконно, без веской на то причины и учета воли народа, которая могла быть высказана только на всеобщем референдуме, распущен Председателем Верховного Совета Реми Борелли, в руках которого до очень скоро предстоящих выборов демократического правительства и президента и будет пока находиться вся власть.

Генеральный прокурор уже подписал приказ об освобождении из-под ареста семьи Грандини и его самого, а также ордер на арест Ясоно и других министров, принявших участие в позорном путче.

Диктор сообщал, что ночью в стычке у Дворца правительства под танками погибло пятеро человек – молодых парней, «защищавших нашу свободу», - как проникновенно сказал диктор и с горькой гордостью перечислил их имена и фамилии.

«Виновные должны ответить по всей строгости закона за эти безвинно загубленные души». У одного из погибших остались жена и двое детей; другой был единственным сыном у родителей и только год, как поступил в институт; третий вернулся с островов, где успокаивал кровавый религиозный конфликт, и остался жив, но вот теперь погиб у себя на родине.

Обо всем этом будет сказано уже позже, днем.
Об этом будут говорить долго – много дней подряд, и позже объявят этот день, 19 августа, днем национального траура. Погибшим присвоят звания Героев Свободы.

Вечером скажут, что министры-путчисты арестованы и препровождены в городскую тюрьму, вместе с Роландо и еще несколькими столичными чиновниками, каким-то боком имевшими отношение к перевороту.

Гугетто не был арестован. Когда рано утром за ним пришли, и плачущая жена повела их к кабинету мужа, когда они взломали упорно не желавшую отпираться ключом дверь, они нашли на полу труп министра госбезопасности Виталио Гугетто.

Он был застрелен в висок, через маленькую диванную подушечку, чтобы заглушить звук выстрела. Рядом валялось личное оружие, из которого и было совершено это, разумеется, самоубийство. Хотя предсмертной записки при обыске не нашлось…

Министр Андреа Полтари в ту же ночь, после первых новостей, выпал с шестого этажа из окна своего кабинета во Дворце правительства. Это тоже, разумеется, сочли вполне объяснимым самоубийством.

Но обо всём этом расскажут потом. А утром 19 августа чета Валле проснется рано, чтобы ехать на уборку колхозных овощей, Сильви встанет чуть позже, собираясь идти в правление на работу, включит телевизор в ожидании новых – приятных новостей.

И увидит заваленную мусором и ночными головешками, дымящуюся площадь перед Дворцом правительства, увидит кадры ночного побоища, сделанные операторами двух центральных телеканалов.

И услышит победоносные голоса новых, молодых и бойких, дикторов, увидит портреты погибших, чужих и непонятных ей людей – ЧТО они защищали? Какую свободу? КОГО и от кого?

Сильви заплачет, громко, навзрыд, как в детстве, - от отчаяния, что всё – рухнуло. Теперь – навсегда.

Что грядет нечто новое, неизвестное, а потому пугающее, как та серая бесконечная масса страшных хищников, что когда-то привиделась ей во сне.

Зарыдает от жалости к людям, которые, должно быть, снова спутали добро со злом и теперь будут метаться, не зная, в какую сторону идти. К людям, которые так ждали обещанных перемен к лучшему.

Сильви опоздает и совсем не пойдет на работу в этот горячий день.

А на Главной площади Командона по-прежнему будет стоять коленопреклоненный каменный Делош, с прикрытыми глазами, с глубоким чувством целующий Красное Знамя Великой Свободы.
И кто сказал, что камни не плачут?


XVIII


Пациенты любили Ирен. Любили той странной, единственной в своем роде любовью, которая возможна лишь по отношению к врачу-доктору, помогающему преодолеть неприятный, порою, страшный недуг.

В последнее время психологически страждущих стало гораздо больше, чем обычно. Психологи объясняли это накалившейся до крайней степени обстановкой в стране, общей нервозностью населения.

К осени 2089 года несколько дальних островов, принадлежавших Командории, объявили независимость.

Когда-то, на заре образования страны, они, действительно, существовали самостоятельно, но, страдая от набегов морских пиратов, однажды попросились под юрисдикцию «Большого Материка». И Командория стала защищать их своим мощным флотом.

Теперь же декларация о независимости четырех островов была подписана всего через две недели после всеобщих выборов первого Президента Демократической республики Командория, деньги на которые выделили крупнейшие банки Командории.
Им стал Реми Борелли.

В своей речи после принятия присяги он снова говорил о свободе:
-Пришло время окончательно, навсегда взять то, что принадлежит вам по праву.
Свобода есть независимость от всего, что сдерживает благородные порывы человеческой души.
Пусть заткнутся те, кто называет это анархией и беспределом! Они себя слишком дискредитировали и за все свои грехи достойны поистине всенародной казни!
Я верю в мой народ, который не может быть неправ. Берите вашу свободу! Пейте ее до дна! Вот она! Я дарю ее вам!


«Раньше я никогда не думала о том, что народ, большинство, тоже может заблуждаться. Причем это чревато далеко более трагическими событиями, чем ошибки правящего меньшинства…».

Ирен читала в газетах разоблачительные статьи о коммунистах недавнего прошлого: об их жадности и алчности, невозможности их отказа от собственных привилегий, об их изменах женам, о непонимании и глухоте к чужому горю, о погибших на дорогах столицы простых гражданах, попавших под колеса их служебных «черных коммунистических авто».

Так Красная, омытая кровью, партия постепенно, все более и более превращалась в черную – словно гроб, который вначале покрывают кумачом, а потом обшивают траурным крепом.

И потому уже 21 августа 2089 года, на третий день после разгона путча вышел указ нового правительства о полном запрете деятельности Коммунистической партии Командории.

«Новые вести» писали об отвратительной роли армии и флота республики в подавлении спиридонского антикоммунистического восстания в прошлом году. Как! Шлисси мог покуситься на чужую свободу, чужой выбор?! Как он посмел?!

Что же защищали там командорские солдаты и моряки, когда стреляли по своим почти землякам – соседям? За что погибали сами?

За что теперь, после вывода командорских войск из Спиридонии, около тысячи человек вернулись оттуда физическими калеками и с надломленными душами?

И почему Родина, куда они вернулись, с обидой отвернулась от них и в моральном, и в материальном плане?

Сердце Ирен разрывалось от отчаяния, от обиды за это написанное – перевернутый, вывернутый кем-то смысл защиты государственности в соседней Спиридонии.

А Спиридония, после победы над командорским путчем, также утрясла свои аналогичные политические проблемы и стала такой же вполне демократической, независимой республикой.

Первый секретарь ЦК Компартии Спиридонии и его жена после свержения досаждавшего народу режима и запрета коммунистической деятельности, предстали перед судом и были приговорены к расстрелу, как и ряд министров и депутатов Советов.

За что? За практически неизгладимую вину перед народом Спиридонии – за то, что были кастой, за роскошь и привилегии, за ложь, за попрание свободы и геноцид против народа и т.п.

Казнь транслировалась по телевидению, газеты помещали фото – в назидание еще живым.

Сайрус долго и как будто равнодушно рассматривал фотографии, несколько раз пересмотрел короткий ролик с расстрелом.

Приговоренные держались просто и спокойно. Достойно.

По своим каналам Сайрус чуть позже узнал, что из всех имевшихся у осужденных привилегий их наследникам не осталось даже квартир.

У руководителя Компартии Спиридонии и его ближайших родственников не оказалось практически ничего, даже личного автотранспорта, кстати, как и у покойного Леонардо Горна, так высмеиваемого в свое время недоброжелателями за страсть к автомашинам.

Иностранные государства дарили ему авто лишь как лицу, представлявшему Командорию, то есть дарили государству, а не в собственность частному лицу.


Сайруса занимала мысль как-нибудь проследить, куда теперь, после крушения власти коммунистов «сплыли» все эти заморские, напичканные невиданной электроникой чудо-автомашины, в чьи личные гаражи?

Но у него не было на это времени. И ему было лишь нестерпимо жаль, что те, кто теперь смотрел на Борелли как на спасителя от коммунистического рабства, мысль о котором с такой настойчивостью внушалась извне, наверное, уже никогда не узнают всей правды о прошлом.

А, впрочем, даже если и узнали бы, то, пожалуй, не поверили бы услышанному. Свобода – опьяняла.

И четыре острова теперь тоже хотели быть отдельными, независимыми, свободными республиками.

Однако президенту Борелли это почему-то не понравилось.

Видимо, рассуждал Сайрус, потому, что на двух из этих островов располагались крупные алмазные месторождения, и потерять их означало потерять часть своей силы как власти, чего Борелли, конечно, не мог допустить даже в мыслях.

Пока с руководством повстанцев на островах шли лишь переговоры, но форма их становилась все более ультимативной с обеих сторон, и Борелли уже грозился ввести регулярные войска для соблюдения новой, только что принятой Конституции.

Ему отвечали, что она сейчас вообще мало где соблюдается, и, к тому же, он сам совсем недавно буквально требовал для всех поголовной независимости.

«Пахнет кровью», - сказала Элис, передернувшись, после событий 18-19 августа.

Теперь, спустя три месяца, пахло так же, а еще отдавало при этом затхлостью и ржавчиной.


*     *     *


Открытый урок истории в седьмом классе среднего колледжа № 3 города Кандра шел первой парой. Николай говорил об объективности в истории, о цене правды, о кропотливой работе ученых для того, чтобы эта правда могла увидеть свет.

Проверяющие из столичного комитета образования, сидя на последних партах, молча и внимательно слушали выступавших ребят.
Школьники подготовили доклады и цветные слайды по древней истории Командории. На этих прозрачных цветных листах словно оживали легенды и рыцари, суровые партизаны – руководители многочисленных крестьянских восстаний, первопроходцы-мореплаватели.

Ребята увлеклись, задавали друг другу вопросы. Если же докладчик тушевался, не мог сразу ответить, Николай, словно невзначай, начинал говорить сам так, что всего через несколько фраз докладчик подхватывал и заканчивал ответ уже за учителя.

-А сейчас, ребята, - обратился к ним Николай, - я хочу пролить свет на одну очень печальную и запутанную историю нового времени – о смерти юнкома Кристо Полетти, зарубленного вместе с младшим братишкой бандитами.

Проверяющие удивленно насторожились.

-Все вы, наверняка, слышали эту историю. Скорее всего, в контексте недавно произошедших в Командории перемен.

Я читал учебники истории, которые были изданы несколькими годами раньше. Там упомянутому делу дана такая ясная оценка: юнком Полетти был убит собственным дедом и дядей, не без помощи бандитов «кровавого барона» Перрито, за то, что незадолго до того этот четырнадцатилетний мальчик дал показания на суде по делу своего отца-колхозного управляющего.

Отец был признан виновным в крупном хищении государственной собственности и связях с бандой и приговорен к расстрелу.

Однако в новом учебнике юнком прямо назван доносчиком, отцеубийцей, ребенком-монстром, мутировавшим под влиянием тоталитарной коммунистической системы того времени.

Ни в одной цивилизованной стране мира, говорят нам составители нового учебника, человека не принуждают давать показания против собственных родственников, и, соответственно, то, что сделал юнком Полетти, - это выражение его личной воли, его гнусного отношения к отцу.

Отец Полетти, согласно показаниям других свидетелей, ранее избивавший своих четырех детей и жену, любивший выпить, и ушедший из семьи к другой женщине, был расстрелян через несколько дней после вынесения приговора.

А еще через несколько дней два его сына были найдены зарубленными топорами в ближайшем к селению лесу.

Как вы думаете? Кто тут прав? Те, кто считали юнкома Полетти героем, который, несмотря на родную кровь, на суде сказал то, что знал?
Или те, кто теперь обвиняет его в отцеубийстве, а убийство мальчика считает лишь свершившейся «святой местью»?

За партами заволновались, стали перешептываться.

-Вы правы, - повысил голос учитель. – Обсуждать это можно бесконечно. Именно этим и занимаются обыватели, не знакомые с конкретными документами. А также те, кто с ними знаком, но по какой-то причине не хотят об этом открыто заявлять, - Бремович скользнул взглядом по троим проверяющим, те смотрели на него в упор.

-Специально к этому уроку я побывал в архиве. Мне помог один влиятельный друг, потому что не так-то это просто, попасть в судебный архив бывшей внутренней разведки, ОВНУРа! Я видел стенограммы судебных заседаний, протоколы допросов и другие материалы следствия, и вот что я обнаружил.

В классе сама собой установилась зловещая тишина, будто с минуты на минуту ждали появления какого-то сказочного чудовища.

-Отец Полетти, действительно, был арестован по подозрению в крупном хищении. Но не по доносу сына, а по результатам плановой проверки, проводимой из партийного центра.

На суде было заслушано несколько свидетелей, давших вполне ясные показания, которые подтверждали это обвинение.

Кристо Полетти был лишь одним из этих свидетелей и, согласно стенограммам заседаний, только отвечал на вопросы судьи о том, что к отцу, действительно, приходили какие-то чужие люди, которые выдавали ему какие-то расписки.

Это – всё, - загадочно закончил Николай. – Никаких иных фактов, которые каким-либо образом компрометировали его отца, и без того скомпрометированного, Кристо Полети на суде не говорил.

Думаю, потому, что попросту больше ничего не мог знать и даже вряд ли до конца понимал, чем занимался его отец.

Что же произошло дальше? Отца признали виновным и по закону того времени расстреляли.

Но закон того времени содержал в себе ряд и несколько иных положений, в том числе о том, что личный земельный надел умершего человека переходил во владение его старшего сына, а в отсутствие у умершего сыновей – во владение его старшего брата, в отсутствие братьев – во владение отца, дяди и так далее.

Ну, кто-нибудь уже догадался, к чему все это привело? – Бремович обвел класс глазами, горящими от вновь проснувшегося негодования, которое уже посещало его в период знакомства с этими документами – негодования на чужую ложь.

-Итак, я поясню. По смерти отца, официально не разведенного с матерью, четырнадцатилетний юнком Кристо Полетти становился полноправным земельным хозяином, отодвигая на задний план и дядю, и деда, сотрудничавших с бандой Перрито.

Это было доказано уже позднее, на суде над ними, с опорой не только на их личные признания, которые, я полагаю, могли быть выбиты овнуровцами при допросах, а на вполне реальные документы, в форме тех же расписок за получаемые бандитами товар и деньги.

Дядя и дед Полетти, как следует из этих же расписок, были земельными собственниками, но земли им казалось катастрофически мало.

И допустить, чтобы парнишка-молокосос, да еще юный коммунист, был под их носом таким же полноправным земельным хозяином, как они сами, они не могли.

И ранним утром, когда Кристо со своим девятилетним братом пошли в лес по грибы-ягоды – наверное, для матери и двух сестренок собирали, - мальчики были зверски убиты. Зарублены топорами.

Позже следствие установит, кому именно принадлежали эти топоры, кому – оставшаяся на них кровь, кто наносил удары.


Класс тихо, мертво сидел перед глазами Николая. Но ему казалось, что он слышит, как мелко стучат зубы за плотно сжатыми губами у впечатлительной девочки с первой парты.

-Я рассказал вам эту историю для того, чтобы вы знали правду и понимали, как она необходима, чтобы невинные никогда незаслуженно не поносились, чтобы и перед судом истории отвечали лишь те, кто, действительно, виновен в том или ином преступлении.

Необходимо всегда называть вещи своими именами!

Юнком Полетти, а тем более, его маленький брат, не были виноваты ни в чем.

Они были только детьми и стали жертвами всё той же безудержной взрослой алчности, зависти и злобы, которые мучают человечество от самого начала времен.
В первую очередь – черной зависти и злобы собственных родственников.
Во вторую – злобы и алчности лжецов от истории: вначале тех, кто, используя в своих целях это обычное уголовное дело, вознес его до политических, идеологических вершин, а потом тех, кто обернул его против самих же потерпевших.

Против двух мальчиков примерно вашего возраста, будто они своей смертью лишь получили «по заслугам».
Я хочу, чтобы вы поняли главное.
Взрослые.
Убили.
Детей, - раздельно, четко сказал Бремович.

-И мне хотелось бы подчеркнуть еще один важный факт. Даже если бы Кристо Полетти, действительно, написал настоящий донос, донёс на родного отца, он и тогда был бы менее виновен, чем эти взрослые, которые потом подняли руку на него и, уж точно, ни в чем не повинного его младшего брата.

Я сказал, что это, по сути, было обычное уголовное дело, а никакая не «святая месть». И это верно.

Но еще более верно, что все эти события – лишь зеркало страшной человеческой трагедии, совершающейся ежедневно, ежечасно на земле.

Лишь жуткий результат частного случая борьбы добра и зла, ни меньше, ни больше, в душе человеческой.

И относиться к этому следует соответственно – не с той или иной политической «колокольни», не слушая бредни историков, пляшущих под дудку очередных выбранных политиканов, а только с этой непоколебимой точки зрения – трагедии народа и каждого отдельного человека.

Запомните это, ребята, крепко запомните, как, порой, страшно, трагически, достигается правда в Истории.

Как ее, бедную, корежат, кроят направо и налево в угоду очередным клиентам, словно портные – нескончаемый отрез на платье в плохом ателье.

Он увидел их глаза – они понимали, и с облегчением выдохнул. Но тут же увидел другие глаза – взрослые, озлобленно-жесткие, оскорбленные.

После урока, когда ученики обступили его плотной толпой, прося рассказать подробности, спрашивая, будет ли он писать статью в серьезный журнал по поводу истории с семьей Полетти, Николая почти сразу же вызвали к директору.


Директор была волевая, жесткая, по-спортивному подтянутая женщина, которая, пряча в глазах холодноватую усмешку, первым делом бросила на стол перед Николаем тонкую стопку проштампованных, гербовых листов:
-Вот, все уже подписали, остались вы и ваша жена. Прочтите и подпишите.

-Что это? – он пробежал глазами и удивился. – Сбор подписей под просьбой к ортодоксальной церкви канонизировать, признав святыми мучениками, членов семьи бывшего наместника провинции Якоря? Я не ошибаюсь?

Во время революции партизаны расстреляли их, вместе с детьми, в том числе, больного, лежачего ребенка, и тела сожгли… Да, я помню эту историю, - Николай помрачнел и положил листы обратно на стол. – Значит, мученики?
А вы забыли, как незадолго перед революцией этот наместник не остановил своих приближенных, начавших стрелять в толпу безоружных людей, которые пришли к его дворцу просить облегчения их непосильной жизни?
Там были женщины и дети, верившие в его барскую милость. Верившие в него, как в самого Бога, шедшие с крестами и иконами, как на праздник, на эту встречу.
Шли просить, а не требовать. А их…, - Бремович осекся, проглотил ком в горле. – Да, он оказал им милость и навсегда освободил их от непосильной жизни, - губы его задрожали от гнева, тем более что он увидел неприятный вспыхнувший в глазах директора огонек.

-Погибло две сотни безоружных человек, в том числе, дети… Они – кто? Бунтари – или мученики? Я не буду подписывать это. И жена – тоже.

Директор посмотрела на него, как на умалишенного:
-Вы что? Наш колледж, кажется, вообще последний присоединился к этой прекрасной акции, другие школы уже всё подписали единогласно.
Не так давно вы сорвали мне учительский совет, публично убежав с него вместе с супругой. А теперь вот собираетесь подпортить мне рейтинг?

-Рейтинг? – сморщился Бремович. – О, боже мой! Вы, подписывающие петиции о признании мучениками, думаете о рейтинге?

-Я думаю о вверенном мне колледже, который я, как администратор, должна содержать на выделяемые мне правительством грошИ в приличном состоянии, – металлически сказала она. – А для этого важен рейтинг.

-А-а! – вдруг прорвало Бремовича. – Значит, вы готовы подписать любую мерзость и ложь, лишь бы сверху шли деньги на спасение ВАШЕГО колледжа!

А вот, когда сначала оскверняют, потом демонтируют памятник мэру Туза де Летальену и его семье – вы молчите?!

Они спасли свой город от большой крови во время революции, сдав восставшим подземные ходы. Город был взят легко, людские потери минимальны!

Но де Летальенов теперь назвали предателями! Какое-то дерьмо обмазало их памятник своим дерьмом, думая, что оно прирастет к ним, но на самом деле этим показало лишь собственную дерьмовую сущность! И вот это чье-то чужое дерьмо продолжает поносить их имена, их, отдавших свои жизни за сохранение сотен, тысяч других жизней! И тут вы молчите?!

Да это просто не согласуется в вашем рассудке с понятием о мученичестве!

А знаете ли вы, что совершаете подлость, самую настоящую, мерзкую, отвратительную, черную подлость не-воз-мож-ней-шу-ю! – кричал он на нее.

Директор побелела, словно гипсовая статуя.
-Теперь я сама вижу, без всякого подтверждения, что то, что вы говорили на своем открытом уроке при проверяющих, про Кристо Полетти и прочее, – это правда, вы, действительно, всё это именно так и говорили.
Я вас увольняю. Без права дальнейшего преподавания в учебных заведениях,– на это опустошенный Бремович только усмехнулся и пошел к двери. – Вы ничего не смыслите в истории Командории! – с вызовом бросила директор ему вслед.

Николай устало обернулся.
Ему словно стало жаль ее.

-Может быть…, - тихо сказал он. – Зато я кое-что смыслю в истории России. А вот вы в ней, уж точно, ничего не смыслите.
Но, если так дальше пойдет, обещаю вам, что всех вас здесь ждет ее участь. Вы все тут так хотели перемен? Ну, что ж, вы их полУчите. И тогда я вам не позавидую.


*     *     *


-Хватит, Коля, пожалуйста, - Ольга потянула со стола почти допитую мужем бутылку водки. – Не надо. Мы что-нибудь придумаем. Я в другой колледж устроюсь, мне-то можно, меня она «по собственному желанию» уволила.
А если нет, и у нас квартиру эту отберут, то, хочешь, поедем в деревню, к Грето. А Эдика тут в общежитие устроим. Всегда есть выход…

-Есть, - пробормотал полупьяный Николай. – Я только одного никак понять не могу, Оля. Как же так? Как? Как это возможно? Такая подлость!

Всегда, везде, во все времена – одно и то же, одно и то же! И будто никто, никто этого не видит! У них теперь всё, как у нас – тоже тогда кричали – ах, Русь православная! Ах, осквернили тебя! Да не было ее никогда православной!

Начиная со святого равноапостольного Владимира, который НАСИЛЬНО крестил в самую СВОБОДНУЮ в мире веру! И кончая последними временами!

Были какие-то одиночки святые, а основная масса как грешила во все времена, так и продолжает до сего дня, с верой или без нее!

Как писали классики: Радищев, Достоевский, Толстой – ну, они же писали об этом, о невыдуманном! – о надругательствах господ над людьми, о разврате полнейшем и безнаказанном, особенно в высшем свете, о дуэлях-убийствах и самоубийствах якобы из-за поруганной чести, офицеры там стреляются и прочее, о праздности, когда эти господа не знали, куда себя деть, по салонам и борделям шлялись, пока холопы на них работали!

Про всю эту жандармерию, которая шомполами до смерти била, а потом шла по домам пить чай с благочестивым семейством! И, может, даже каялась перед воскресным причастием, что была чересчур жестока с подчиненными, а на следующий день – снова шла сечь шомполами!

И вот это всё нам называли православным обществом, православной страной?! И царь – надо всем этим, который все прекрасно знал, сам во всем этом участвовал и ничего не предпринимал, как христианин, чтобы остановить, чтобы изменить эту мерзость!

Это же невозможно совместить! Веру – и вот всё это! Лицемеры подлые! Фарисейство это, чистейшей, нет, грязнейшей воды, фарисейство, а не православие! – он всхлипывал смешно и жалко, и не мог остановиться в своем страдании.

-Помнишь ту статью из библиотеки, которая стала толчком к моей статье, из-за которой нас Россия выгнала? Православного автора? Помнишь, сколько злобы вылил он на ее страницах на мертвого Ленина и большевиков? И открой хоть Аркадия Гайдара, безбожника! Да у него произведения более христианские, чем у какого-нибудь Шмелева!

Потому что он писал о людях, для которых «не укради, не лги, не прелюбодействуй» было естественно так же, как есть, пить, спать!

Это же как в евангельской притче: ближе к Богу тот сын, что сказал отцу «не пойду» выполнять твою просьбу, но пошел, а второй сказал «да, пойду», и не пошел. Кто же из них ближе Христу? Кто православный? Или неясно?!


-Они убивали, - тихо возразила Ольга. – И призывали быть беспощадными к врагам революции…Это не по-христиански…

-Так то не ненависть была, хоть так и называлась! Любовь это была, понимаешь ты!

Любовь к людям, народу своему, для которого милости, счастья хотелось, и собственной жизни было не жаль!

Как осудить мать, которая идет воровать, чтобы накормить голодных детей, на ее глазах умирающих от голода? Что она должна делать? Молиться? А если не помогает?
Просить милостыню у господ? А если не дают? Снова просить?

А если все-таки не дадут? Сколько ждать? Или умирать самой и смиренно смотреть, как умирают свои дети?

Или, неся свой материнский крест, идти воровать и убивать, душу свою губить, но о них позаботиться?

Где эта грань между злом и добром в этом случае? Между грехом и волей Божьей?

Что же верно, а, Оленька? Как судить убийцу человека, на твоих глазах жестоко убивающего твоего друга?! Как?

А эти господа дореволюционные убивали – и плоть, и дух, мучительно и изощренно, - хоть здешние, хоть наши тогдашние господа!

Убивали только из-за своих прихотей! Вот им бы покаяться! Остановиться бы тогда, может, и не было бы никаких революций!

Но нет – никто своего не отдаст! А ты, раз холоп – сиди, презренный, где посадили, получай пинки, затрещины! Терпи, как Бог велел (а велел ли?)!

Ну а я, господин, буду жрать твой хлеб, жену, дочь твою трахать буду, детей твоих сечь, голодом морить буду! Дескать, повинуйтесь своим господам во Христе! Сволочи!!!

Ирен, думаешь, от ненависти убивала? Нет! От любви! Ко всем, к каждому нищему и убогому!

Пусть она ошибалась во многом, но столько в ней было этой любви, что не могла она по-другому, не могла!

И себя готова была распять, аду отдать, на вечные муки – за всех униженных и оскорбленных!

И только такая любовь – она многое покроет! Покроет всё! А теперь они тут всё по-другому, по-своему втирают людям – вот теперь, дескать, у нас, это истинная свобода, а то было коммунистическое рабство! Безбожное рабство!

Но это у них – не от любви и, что всего хуже, даже не от ненависти.

От зависти, гордости, алчности! От равнодушия, от самого низменного и подлого, что может быть в человеке!

Это же не-воз-мож-но! Нет! Нет! – он стучал кулаками по столу и плакал, и Ольга, сжавшись от боли и любви к нему, горько смотрела в его перекошенное лицо.

-Нет никакой истории! Никому не нужна правда! Есть только чьи-то фантазии грязные! Для рейтинга, понимаешь ты! Для рейтинга! И всё, всё!

Ольга прижала его вздрагивавшую, горячую голову к груди, погладила, как маленького ребенка, прошептала:
-Не осуждай. На свете всё возможно, ты сам так говорил. И последний подлец при искреннем покаянии может стать святым. Это не от нас зависит.

-Жаль, - сказал он странное, ни к чему не относящееся слово и вдруг успокоился. – Мучительно.

-А ты не мучайся, совести своей верь и поступай по ней.

Николай горестно хмыкнул.

-Совесть? А то ты не знаешь, что она у меня, как старый, загаженный, загнивший пруд, сквозь который дна не видно…

-Тогда просто верь в добро. Верь Богу, - вдруг сказала Ольга, и вскинувшийся на нее, почти испуганный Бремович увидел, как из глаз жены сквозь мучительную боль и печаль светит невиданная, чистая, как звездный свет, радость.