Полнолуние

Полнолуние
                Мермер Машхади, сотворцу.

Я жду, когда пружина мгновений растянется до конца, с усилием надавливая на створку двери. Пружина упряма, сопротивляется, не пускает меня в лунный сад отчаяния. Иссохшая под ярким солнцем Персии душа зовет меня туда, где в фонтанах плещутся лунные брызги, где опасным серебром щетинятся кипарисы. Никогда еще меня так, словно вора, не тянуло в чужой сад, в чужой двор, в чужой дом...   Сквозь щель я не вижу ни фонтанов, ни кипарисов, ни выложенных блистающим камнем дорожек. Там по периметру глиняного забора, как древние изваяния, сидят полудикие кошки, а вершину одинокой смоковницы занимает их пятнистая царица-полукровка.
Наконец дверь распахнута, пружина вытянута в тонкую струнку, музыкально вздрагивает. И я понимаю, что попал на сотни лет назад. Истлевшее дерево калитки крошится в руках, ручка и пружина рассыпаются в ржавый прах. Спасая свою жизнь от водоворота времени, дверца захлопывается, оставляя меня в чужом доме, в чужом мире. С громким звуком струна сворачивается в упругую спираль, чтобы вернуть время вспять, чтобы восстановить ход привычных вещей, которым предстоит век за веком следовать в едином потоке, но уже без меня.
Шагаю вперед, но мышцы сводит от невозможности это сделать. Прикладываю усилие, поднимаю ногу, сгибаю в колене, я будто борюсь с толщей воды. Задумавшись над последовательностью движений единственного шага, понимаю, что разучился ходить...
Когти царапают земляную поверхность двора, оставляя глубокие борозды там, где днем стояли ноги в сафьяновых сапогах. Поднимаю голову к светлому ночному небу и понимаю, что вижу два светила. Одно, будто горячий лаваш из печи, другое - наполовину объеденная корка - тонкий серп. Две стороны одной луны? Прошлое и будущее? Как я могу смотреть сразу в двух направлениях?
Пытаюсь закрыть глаза руками, ведь мои веки прозрачны и свет луны слепит меня, когда я опускаю их. Где мои белые пальцы, перепачканные чернилами из сажи? Руки черны, словно южная ночь, словно крылья ворона. И нет больше продолговатых человеческих ногтей, когти загибаются, словно крючья... Человек ли я?
Кошки смотрят на меня круглыми глазами и молчат. Луна треплет их загривки, окрашивая шерстку в холодный серебряный цвет. Только я остаюсь черным пятном на белом запертом дворе.
Аромат благовоний, женского безумия, вызванного полной луной... Нюх обострился. Влекомый кружащими голову запахами, я направляюсь к единственному доступному мне входу. К двери дома в кайме льющегося изнутри теплого света. В ушах стоит серебряный перезвон колокольчиков. Это недозревшие росинки перекатываются по упругим лепесткам сомкнутых на ночь бутонов. Это холодный ветер пустыни играет бусинами и черепками в дверях лавок, предупреждая: «Ночной покупатель идет... И самоцветы его интересуют меньше всего...»
Выставляй, праведный народ, мисочки с молоком, вывешивай пучки пахучих трав у порога, возжигай курильницы спящим богам да плотнее затворяй створы на окнах. Это ночной морок, тот, о ком нет упоминаний в древних мудрых книгах, кто не оставляет воспоминаний о себе, сжигая память, словно плоть после тяжелой болезни, и развевает пепел за пределами городских стен. С заразой именно так и нужно поступать. В костер ее - пусть языки пламени пляшут, пусть кости трещат, а сухожилия ломают в последнем жесте проклятия мертвые руки. Не будет вам прощения... Вечные муки нашлет на вас Луна...
Звук колокольчика затухает. Последний «дзинь» тонет в ночном небе, рождая ровные круги в воздухе - будто капля упала в пруд. Первый круг растет и все быстрее гонит перед собою душную волну воздуха. Качнувшись от тупого удара в широкую спину, я приникаю к земле и едва не ползком перебираюсь под защиту стены. Куда делись мои обычные ловкость и легкость? Неповоротливое тело будто наполнено свинцовой тяжестью. Я чувствую зарождение новой волны, которая не оставит после себя ничего разумного. Будто движимый волной, я касаюсь щекой неплотного заслона двери, раскидываю в широком объятье руки, тень от которых на белой стене растягивается в большие крылья, и слышу биение чужого сердца, заточенного в темнице стареющего тела. Стремясь найти укрытие, преодолеваю густой аромат смолы и хвои, заслон из чеснока и других остропахнущих трав. С большим трудом - длинные загнутые когти мешают - я щелкаю тем, что недавно было моими пальцами, и прохожу, чернильной тенью закрывая свет лампы, провожу крылом над темноволосой головой спящей женщины...
Дом сотрясается от страшного удара. Спящие люди не ощущают его, ибо не осыпаются стены и потолок, даже звонкие кувшины в стенных нишах остаются на местах. Только поднимают голову мудрые коты и выгибают спины, чуя опасность, глупые котята... На соседнем дворе воет собака, бросая вызов жирной луне. А я разгибаюсь, вдыхаю полной грудью и - о  диво! - задеваю головой высокий потолок.
- Сен... Симург... - шелестит ветер, даруя мне чужое имя, оставляя этим свободу и надежду на возвращение. Куда мне до черного бога всех птиц, зверей и гадов морских, но не его ли калитку я отворил, поддавшись в безумии наговору луны?
Сметаю все на своем пути, но из уважения к хранителям дома поднимаю крылья, чтобы не опрокинуть мисочки с молоком, и слушаюсь повелевающего зова, унося на кончиках перьев ровное дыхание спящей. Меня зовет небо, светлеет и растворяется лунная дорожка, по которой вперед проносится серый выводок бабочек. Что-то внутри меня порывается броситься за ними в погоню, но я чувствую чужое присутствие и по-птичьи поворачиваю голову, одним глазом рассматриваю видение, обретающее плоть и кровь. Женщину с длинной палкой, на один конец которой намоталось облако. Как я сразу не догадался, это сачок, и бабочки - ее добыча. Лишь черные волосы стыдливо прикрывают молочную белизну кожи. Душа спящей не ведает о том. Ее пытливый взгляд прикован к изменчивому лику Луны, сейчас благородно и добродушно округлому, а мгновение назад капризно сморщившему нос на стаю ночных бабочек. Сачок - это не крылья, но женщина уже парит над крышами спящего города, словно перышко, легко преодолевая все границы.
Всполохом разноцветных искр обернулось мое желание взлететь следом. Узкоглазые лунные мастера могут ехидно щуриться и потирать ладони: фейерверк удался. Вспыхнули кошачьи глаза, размножившиеся зеленые искры запрыгали, с их пушистых хвостов на белый песок соскользнули серебристые и, будто живые, эти огоньки пустились вприпрыжку ко мне. И вдруг я увидел себя нового...  Свои скрюченные в птичьи лапы ладони, ногти, заострившиеся в когти, покрывающий получеловечье-полуптичье тело редкий черный пух. «Это бред полной луны... Я никогда не гулял по крышам... Я не забирался в чужие сады... Но, может быть, раз я не узнаю это тело, то это и не я вовсе... - подкралась трусливая мысль. - Или меня прокляли ифриты, заточив в тело чудовища...»
Подобрав крылья, словно тяжелые длинные одежды, я осторожно переступил с ноги на ногу. Когти, словно тяжелые шпоры, взбороздили песок, быстрым росчерком рассекая несколько огоньков надвое, но.... так их стало только больше.
Больше не было шума глиняных черепков и костей. Только навязчивое трепетание хрупких крыльев бабочек. Сильное тело вдруг оттолкнулось от земли и, расправив огромные крылья, взлетело. Взгляд вниз, а за мной, словно неровные оборванные нити, искрящаяся бахрома, потянулись зелено-серебряные огоньки, разгоняя ночную темноту. Внизу город, вверху небо, а бабочки летят дальше. Едва сдерживая себя, я скрипнул зубами. Не уйдете, поймаю хотя бы одну...
Инстинкты хищника просыпаются во мне, терзаемый охотничьей завистью я слежу, как женщина большими скачками преследует бабочек, словно играя в салки. Их серые крылышки пропитываются светом луны, брюшко раздувается от искрящегося воздуха, бабочки желтеют и вспыхивают, как огоньки, и вот уже - бьются, зажатые в сачке, чтобы через мгновение отправится в рот моей спутницы. Я чувствую ее возбуждение и едва сдерживаюсь, чтобы не перехватить хотя бы одну, но безумная берет мою готовую к броску птичью лапу первой и кладет на упругий живот. Стараясь не оцарапать тонкую кожу, скольжу по животу вверх, следом за скачущим внутри огоньком, по ложбинке между грудей к тонкой шее, но не знаю, как поведет себя птичья лапа, реши желтый огонек вырваться на свободу тем путем, что попал внутрь. Сожмется на шее или нет? Тогда не поможет истерическое трепетание хрупких крылышек, пыльца которых будет бестолково осыпаться, если я зажму его между двух отточенных когтей. Только мне не добраться до этого желтого огонька. Я могу бесконечно рисовать его в своем воображении, потому что тот успел спрятаться в мраморную крепость. Я усмехаюсь, склоняясь перед неприступными бастионами, шепча:
- Почему она нашла пристанище в тебе, а не во мне?
«Потому что она моя, а не твоя», - женщина говорит торопливо, будто оправдываясь, о том, что ночь не принадлежит ни мне, ни ей, что ночь сама по себе, что она царствует над миром. Ее не обогнать и не переждать. Она делает все, что захочет и нет другой справедливости, кроме ее воли. И никто не проснется, пока она не наиграется.
Слова женщины проходят мимо сознания, как и те, первые, в которых я не смог уловить то чуждое имя. С запозданием я понимаю почему. Ночью нет места именам, также как все кошки остаются серыми, так и люди, мужчины и женщины, должны оставаться безымянными. Дэвы ночным ветром или тенью на белой стене могут подслушать имя и завладеть тобой.
Над плечом моей призрачной спутницы плетет вязь из обрывков сновидений целая армия блеклых мотыльков. Они некрасивы. Они ждут своего преображения. Как я хочу дать им его. А очертания клетки, в которую были заточены свет и тепло единственной бабочки, меня больше не волнуют.
Крылья за моей спиной вдруг развернулись, взрывая воздух топорщащимися перьями, загребая его потоки, будто огромные щербатые лопасти. Еще не привыкнув к новой для себя ноше, я пытаюсь удержать в равновесии готовое к нападению тело и, отпрянув назад, оступаюсь за край пологой крыши. В памяти мелькает детской испуг... На той лестнице не было перил, и я снова падаю вниз...
Но я замер, дрожа на прохладном ночном ветру, будто приплясывая на кончиках пальцев женщины, которыми та придержала меня за подбородок, прервав падение. Крылья качнулись, сходясь в арку над головой, и поставили меня обратно на крышу. Они, это они спасли меня, а не хрупкие женские руки, одна из которых держала сачок. Я просто парил в воздухе, когда смотрел в ее глаза. Укутавшись в тяжелый плащ черных крыльев, я превратил тень на соседней крыше в подобие огромной птицы.
- А где твоя чадра? - мужчина во мне наконец очнулся. Взгляд скользнул по округлым коленям, по светлым бедрам, животу, в котором все еще мерцает и пляшет бабочка, остановился на темных каплях сосков. - Где твои одежды и где твои спутники, одинокая ночная женщина?
Когтистая ладонь-лапа прикрывает глаза. Если она вспомнит о стыде... Она уйдет... Она забудет о том, что можно летать, и все бабочки будут мои. Ее бабочки станут моими...
Подавив визг и слезы, голая женщина впилась пальцами в черноту неба и с силой рванула её на себя. Со звуком, похожим на треск, с которым мед отделяют от сот, черная ткань ночи лопнула, обнажая далекие звезды, рассыпанные искрами от затоптанного костра, мерцанием выпавших из мешка грабителя драгоценностей. И вот уже все, что мне доступно - это половина лица, даже не целый лик, как у Луны. Обманул себя в очередной раз собственной наивной хитростью.
Вспыхнула катящаяся по щеке женщины слеза. Я не смог оторвать взгляда от переливающейся капли, которая уже падала вниз, рассекая крышу и плоть земли. Не понимая, как это случилось, я уже оступился и летел вниз головой в черный колодец, прижимая к груди невольную спутницу. Мимо нас проносятся стены, старые улицы и дома, засыпанные песчаными бурями, пещеры. Замшелые камни, никогда не видевшие неба, щурятся из-за нас, перемазанных в белесой краске верхнего света. Я попытался стереть его, липнущий к пальцам, вытирая о стены полузатопленного зиндана, но бесполезно - только оставил на них блики света. Оступаюсь и падаю в воду. Здесь неглубоко, колени бьются о каменное дно, широкие крылья раскидываются по тягучей поверхности воды. Лунные лучи, которыми я успел изрисовать стены, оживают и будто змеи скользят по ним, с шипением опускают в воду, рождают в ней радужные пузырьки, которые поднимаются вверх и лопаются с громким несказочным звуком «чпок». 
Крылья, окунувшиеся в маслянистую, липкую и тягучую, словно нефть, влагу подземного озера начинают светиться. Зеленые искорки, спрятавшиеся во время полета в пухе, выбираются наружу и, соприкасаясь с черной водой, разжигают костры из птичьих перьев. На секунду мне  кажется, что это я, диковинная жар-птица, освещаю темные закутки подземной пещеры.
Поднимаясь из радужного круга потерянного колодца, что стал для меня тем самым корытом для завсегдатая хабарата, глубиной по уши, я неожиданно вижу, как в воде дрожит мое отражение. Черноглазый худенький мальчик с рассыпанными по острым плечам смоляными чуть вьющимися волосами. Затем отражение разлетелось на тысячи брызг, а в каждом моя беззаботная улыбка, мой смех.
Рука с ледяной водой касается моей груди, обжигает и заставляет очнуться. Женщина, словно хищная ночная птица, запертая в обычном птичнике, начинает кружить по подвалу:
«Симург… ты умеешь петь? Ну, или свистеть?»
Слышны звуки рассекающегося под ее руками воздуха и плеск ступающих по воде ног. Женщина легко меняет цвета, будто кусок руды, попавший в плавильную печь. Вначале она кристально-сера с узким поясом ржавчины по девственным бедрам. Затем под жаром огненных ласк обугливается до черноты и, уже изнемогая, выпускает наружу сокровенную себя, ало-золотую, мерцающую, горячую, текучую... Я вдруг осознал, как много человек взял от неживой природы в своей сути, в своих повадках. Той, что молчаливо поит, обогревает и холодит, подчиняется и убивает.
- Если я выгляжу, как птица, то должен уметь петь?
С опущенных плеч, с опущенных крыльев капают зелено-золотые капли. Кап-кап-кап. По воде расходятся белесые круги, в которых тонет моя временная разноцветная личина. И тут я улавливаю сытный запах медовых лепешек. Живот тут же подвело от пустоты, и хищник внутри меня вспомнил о невыполненном желании.
Куда ушла боль из сердца, что заставляла его прежде замирать от счастья и тревоги? По-птичьи склонив голову к плечу, - когда у меня появился этот жест? - пытаюсь дать себе отчет во внутренних ощущениях и понимаю, что музыки внутри меня нет. Есть только надоедливый шелест крыльев бабочек в ушах, который шелковой лентой проникает сквозь ушную раковину в мозг и бьется там на сквозняке. Сквозняк в голове... - улыбка ложится на губы. Я не могу видеть ее, но чувствую. Да и удостовериться в ней легко, нужно лишь заглянуть в черные глаза женщины, но фарваши знают, что увижу я в ее зрачках, когда пойдет снег.
Снег? Я закрыл глаза, пробуя на вкус диковинное слово, и воспоминание о холодной горной стране, где люди кутаются в вывернутые овечьи шкуры, нахлынуло на меня. Там тоже есть бабочки. И летом - пестрые, бойкие. И зимой - холодные, тающие на ладонях - зимние бабочки, снежинки.
Мелодия была незнакомой, следовало к ней прислушиваться, чтобы не сбиться. Меня преследовала лишь одна фраза. Она была готова занять любое пустое место, а потому я осторожно делал паузы, каждый раз, чтобы набрать воздуха в легкие. И каждый раз тот становился все холоднее, обжигая мои внутренности.
С запозданием я понял, что полотно из бабочек больше не шевелится, превратившись в ледяную бахрому. Мой голос перекрывается каркающим голосом женщины, свернувшейся среди осыпающихся с потолка пещеры трупиков бабочек: «Вверх!» И, больше ни о чем не думая, раскидываю свои крылья.
Я опускаю женщину на землю, на соткавшийся вновь песчаный покров, который мгновение назад изверг нас наружу. Заглядываю в бледное лицо - отражение луны, убираю загнутым когтем смешной завиток, прилипший к ее вспотевшему лбу, и отпускаю тело, которое жаждет освободиться.
У меня есть кое-что поинтереснее. Полет длился миг, но я успел... Раскрываю сжавшуюся в кулак ладонь второй руки-лапы и смотрю на смятые-переломанные крылья прозрачной бабочки. Она шевелит хрустальными усиками и, кажется, пытается взлететь.
Наверное, меня оглушила земля... Волною накрыла неимоверно круглая и большая луна, будто из медного таза плеснув серебряной влагой, и лунная вода попала в уши. Иначе почему голова гудит и тревожит какое-то неисполненное обещание? Хотя, казалось бы, то, чего я желал, исполнено. Медленно роняю взгляд в душу женщины, приблизившейся ко мне. Чего в ней только нет. На мгновение, которое готово послушно растянуться в бесконечность, прикрываю глаза и вижу ее же, свою спутницу, но раскинувшуюся на земле, словно на мягком ложе. Горячие руки зарываются все глубже в мои перья, ласкают пух, и кончики пальцев робкими поцелуями касаются кожи. Если бы я был воском, то я бы растаял и от меньшего тепла. Я будто вернулся после долгого странствия домой, и любимая женщина обняла меня. И я снова стал мужчиной, лишившись проклятых крыльев отчаяния и надежды, которые годами горбили меня, заставляя держать взгляд опущенным долу. Набираясь сил в нежданных объятьях, я распрямляюсь, чтобы гордо принять взгляд Ночной Госпожи, и мой внезапный крик боли нарушает тишину.
Теперь я слышу, как за забором бьется, заливаясь лаем, собака, как течет под землей густая черная вода, как за спиной чужие серые бабочки шелестят крыльями, когда облаком перелетают с одного дерева на другое, с хурмы на карагач, как бормочет женщина: «Она заберет все… все-все, всех-всех… всего тебя… у меня…»
Открыв глаза, я кричал, потому что с моей, протянутой как и прежде, ладони капает кровь. Мотылек ухмыляется черной пастью и медленно, но верно увеличивается в размерах. Минутное замешательство, и я сбрасываю его, подросшего до размеров голубя. Приходится приложить усилие, ведь лже-бабочка цепляется липкими лапками, пытается удержаться, тянется к ране, из которой продолжает сочиться черная в лунном свете кровь.
С трудом стряхнув его, ногой ли лапой я оттолкнул ужасную тварь от себя, а женщина уже фыркает от смеха, наблюдая, как та бочком отползает, не решается напасть вновь, лишившись личины-обманки. Рана зудит, кажется, что ее края растворяются, обнажают беззащитную кровящую плоть, скрытую под кожей до поры. Чувствую, что моя голова кружится, я падаю в эту рану, выворачивающую наизнанку мое... «Нет, пернатое тело не мое! - озарение приходит быстро. - Симург! Так меня называла она, но это не мое имя!» И снова вернувшись в реальность из тяжелого удушающего кошмара, я понимаю, что присвоенное мне чужое имя стало крепчайшей из возможных броней против морока полной луны.
С чужой черной кровью в меня проникает яд инородного существа, а женщина уже тянет меня за здоровую руку прочь. Увеличившийся до размеров собаки мотылек крадется следом, нелепо переваливаясь на крыльях, которые теперь напоминают перепончатые крылья нетопыря. Чужой кошмар, так удачно притворившийся ночным мотыльком. Покров лже-бабочки полинял, словно пыльца, стертая неаккуратными пальцами. Интересно и страшно увидеть морду преображенного существа, с которым я продолжаю чувствовать какую-то непонятную связь. Кажется, еще мгновение, и Ночная Госпожа нахмурит широкие брови, нетерпеливо щелкнет пальцами, и мы оба, я и кошмарный мотылек, вскинем головы к небу и исторгнем из себя леденящий кровь вой. Увлекаемый мраморноликой спутницей по пустынным ночным улицам, я несколько раз оглядываюсь. Преследователь теряется за поворотами многочисленных проулков, сквозных дворов, через которые мы проходим, будто сквозь чужие сны. Поворот, арка, щель между зданиями, ещё поворот и женщина скребет мраморным ногтем выцветшую и рассохшуюся калитку в высокой стене.
- Разве ты не в силах найти выход из лабиринта собственных снов и кошмаров? - недоверчиво бормочу, будто не собирался пару мгновений назад пуститься во все тяжкие, чтобы избавиться от смрада полуночного сна, преследовавшего меня по тихим улочкам персидского городка. Я забыл, что этот мир считаю краденным, своим понарошку, как детскую игрушку - палку с лошадиной головой. Только голова у моего сна птичья.
Нестерпимо болит рука. Женщина опускается на колени, оторвавшись от ссохшейся древесины, лишь ладонями продлив на несколько мгновений соприкосновение с дверью. О, как легко сдаться и опуститься в пыль на колени, и как тяжело встать, распрямиться, обрести вновь растерянную гордость, посмотреть прямо в лицо тому, чего посмел испугаться. Может, оно и к лучшему... Иногда шишки, набитые во сне, оказываются полноценными синяками и ссадинами в реальности.
Я растерялся прежде, чем понял истинную природу тяжести, сковавшей плечи молодой вдовы. «…Муж кричит, по стенам мечутся полуголые испуганные тени, тебе больно, сердце разрывает на тысячу осколков, ногти оставляют красные полосы на лице, а кнут рисует на спине вычурные узоры…» - вот что отравило того мотылька, я не могу сдержать крика от скрытых в женщине мертвых воспоминаний. Лицо ее будто изменилось, застыло. Смущение волной накрыло меня, заставив забыть о тех словах, что я пытался подобрать.
Назойливое, едва слышное шуршание на крыше постепенно превратилось в грохот камнепада, заглушающий тот, что только что бушевал в моей душе. Через край пологой крыши перевесилось нелепое существо на кривых суставчатых лапах, с изломанным контуром смятых крыльев над хитиновым панцирем-шкурой.
- Он больше не прикоснется к тебе! Это сказал я, тот, кого ты называешь Симургом! - и почувствовал в себе силу охранника подземного мира. - Ты потерпи, все будет хорошо... Еще немного... - неосознанно повторяю слова, которые говорила мне мать, чтобы облегчить боль надеждой. Давно, в туманные годы детства, когда еще было естественно склонить голову на ее колени, покрытые грубым фартуком.
Не миновать того, что суждено звездным законом. Разве затмевающая их свет в дни полнолуния Круглоликая рассудит по-иному... Но мертвецам нечего делать в снах живых.
- Во мне слишком много страхов и радости, негодования и жалости. Боги, вылепившие мое тело из глины, вложили в него слишком горячий огонь. Пытались потушить, да перепутали сосуды и залили его вместо воды черным «греческим огнем». Мне не жаль этого жара, если он однажды понадобился кому-то, - успел прошептать я прежде, чем тварь, ерзающая на огрызке крыши, будто молодой пес на первой охоте, наконец решилась и совершила бросок.
Развернув крылья, я спокойно, хотя внутри все рвалось и металось, подался навстречу мертвецу-кошмару, чтобы вырвать его из цепких объятий чужого сна. «Сюда, ко мне, еще один шаг и мы вернемся домой...» - я навалился плечом на дверь, но мог бы и не делать этого. Казалось бы накрепко заколоченная калитка послушно открылась в черное небо, выпуская нас наружу, в густой воздух южного города, наполненный теплом, убежавшим из очага, ароматом жасмина и имбиря из лавки на маленьком рынке у здания суда.
«Положи на ладонь распростертую бабочку и поднеси к глазам - увидишь чудовище», - пришли на ум заклинающие слова. Моя раненая ладонь легла на голову притихшего чудища. Я успел забыть, кто я есть, бессмертная птица или все-таки человек в птичьем обличье.