Елене Яблонко

Дорогая Елена, здравствуйте! Простите, что долго не отвечал: дела, болезни и так далее. Хотя по большому счету это меня не извиняет –  разговор человека с человеком не должен откладываться. Некоторое оправдание своей медлительности вижу только в том, что письмо Ваше насыщенно, отвечать на такое высказывание поверхностно и приблизительно и невозможно, и совестно, для достойного же ответа на него требуется вынырнуть из колеса будней. Кажется, сейчас мне это удалось.
Итак, попробую ответить на Ваши недоумения по поводу моих взглядов на церковь, с которыми Вы, вероятно, знакомы и по моим письмам к В. И. Васильеву. Так как мои строки Вас болезненно задели и побудили ко мне писать, то это накладывает на меня долг попытаться найти в разговоре с Вами другие слова, более, может быть, близкие к нашему непосредственному житейскому  опыту. Но, чтобы между нами не было недоразумения и неясности,  предупреждаю Вас сразу: я некрещен, нецерковен и никогда в жизни никакого отношения к этой организации не имел. Если после этого признания Вы по-прежнему в состоянии видеть во мне человека, не сочтете меня «чужим» и не откажетесь со мной беседовать, то продолжим. В противном случае разговор смысла не имеет.            
Однако продолжаю, словно Вы уже дали мне, «безбожнику и атеисту» (церковное определение людей моего склада), презумпцию духовной невиновности и из человечества меня не выбрасываете (увы, в природе всех церквей, а также и сект, то есть церквей непризнанных, – всегда считать себя и только себя избранными и не признавать за остальным человечеством никаких прав на будущее). Желая Вас понять и сделать себя понятным Вам, иду по строкам Вашего письма.
Вы говорите «мы понимаем, что речь идет на самом деле не о церкви, а о том, что на ней паразитирует». У меня к Вам сразу вопрос: что же на ней «паразитирует»? Так как Вы, в отличие от меня, смотрите на эти проблемы изнутри храма, то мне крайне интересно и важно из Ваших уст услышать ответ: что паразитирует?
«Да, церковь больна, но мы её любим».  Вопрос: чем «больна»?
«Это и наши болезни – кто нам мешает отстаивать правду?» И снова вопрос: если больна сама иерархия, то как вы, простые миряне-прихожане, можете «отстаивать правду» перед клириками? Они – начальство, бюрократия, пастухи, они вас, пасомых, и слушать не будут. Борьба за правду внутри церкви имеет смысл только для священников, ну, может быть, еще для монахов.
Вы как раз упомянули имена двух лучших, подлинных, пастырей, боровшихся и убитых. Но канонизированы они не будут, канонизирован Николай II, только в одном 1905 году расстрелявший тысячи с хоругвями празднично идущих к нему рабочих. Теперь этот царь – святой. Ответьте мне, пожалуйста: почему?   
Вы знаете, история отца Александра Меня как-то особенно залегла у меня на сердце. Этот необыкновенный человек, выдающийся духовный реформатор, поразил меня как светоч,  каких не хватает миру, как чистого воздуха, воды и хлеба. Одно время я даже был близок к тому, чтобы принять у него крещение, но вскоре его не стало. В свое время я раза три, от корки до корки, взахлеб, прочитал его великолепный семитомник «Истоки религии», первый раз еще запрещенное, бельгийское, издание. Не знаю, знаком ли Вам этот труд. И какова, думаю, ныне судьба его? После гибели Меня семитомник, наконец, издали и у нас, но что сейчас? Будь я министром культуры и образования, я рекомендовал бы это сокровище, оставленное нам великим просветителем, для изучения в школе, и средней, и  высшей. Вместо этого попы по старинке норовят отравить школу «Законом божьим» да катехизисом, то есть упрощенной жвачкой, тормозящей развитие человека.
2
Милая Елена, Вы тронули мне сердце, так славно написав о вашей жизни внутри церкви, начиная со слов «А о том, что Бог нас любит…» Но я не преувеличиваю значение церковной проповеди, я ее, скорее, отрицаю – именно потому, что в наше время церковь нужна, как Вы невольно и очень доходчиво написали, по сути, лишь «20 деревенским старушкам», а не всему человечеству. То, что было, есть и возможно в проповедях, давно уже собрано в мировой библиотеке и доступно в наш век всеобщего образования и информационных технологий любому человеку. Мы можем это постигать сами и с помощью более опытных друзей, вовсе не обязательно церковных. Но 20 старушкам в церкви, по Вашим же словам, нужно не это, а ряд действий, которые они хотят выполнить под руководством хоть зеленого семинариста, лишь бы он был специалист по обряду. Что ж, я не хочу отнимать у старушек эту радость, но дело вот в чем. В небольшом городе, где в советские времена я учился в школе, недалеко, километрах в трех, от нашего дома был действующий храм. Кто-то из соседей, видимо, ходил туда по церковным праздникам, из детства помню слово «пасха», вернее «паска», так называли крашеные яйца и куличи, которыми угощали соседки. Может, кто-нибудь крестил детей. Но особого внимания ни взрослые, ни мы на это не обращали. Ну, церковь и церковь, осколок прошлого, кому-то она нужна и интересна, но она где-то сбоку, в глаза не бросается, жизни в целом не мешает. И это было правильно. Как бы ни была сомнительна и скверна советская власть, но она отвела церкви в обществе скромное место, и это было своевременно и современно. Дело церкви тихо и невидимо врачевать и умиротворять больные души, идущие к ней за помощью, а не управлять громогласно обществом и не властвовать политически, не заниматься пропагандой, агитацией и  идеологической обработкой населения, как это стремятся делать нынешние иерархи православья, оседлавшие средства массовой информации и не сходящие с экрана телевизора. Дело церкви быть матерью Терезой, неслышно убирающей за человечеством горшки и держащей его за руку, когда оно умирает. И не посягать на большее, на функции Божества, формирующего душу. Помните слова Христа «итак, отдайте кесарево кесарю, а божье Богу»? Но что они делают, нынешние генералы церкви? Они и божье отдают кесарю же! Сам Творец у них становится политическим заложником, средством для власти, основой социального господства над человеческими душами…
Тем не менее, мне лично, несмотря на начавшееся в 90-х годах храмостроительство, церковь не мешала вплоть до, примерно, 2010 года, когда началась бурная деятельность патриарха Кирилла и его помощников по оцерковлению всей страны. Относительно робкая реставрация времен патриарха Алексия сменилась реставрацией воинствующей. До моих ушей вдруг дошло, что, оказывается, раз я русский, значит автоматически православный. Вот те на! Значит, за меня решили, как мне дышать и кем себя считать. А я-то, дурак, всегда думал, что совесть вещь свободная и человека нельзя принуждать к любви, не оскорбляя при этом Бога…   
Пишу и спрашиваю себя, а что я удивляюсь? Была же в советских паспортах графа «племя», почему не быть и графе «вера» (в царской России, вероятно, была и  такая)? Например: этот татарин, значит мусульманин, тот бурят, значит ламаист, третий якут, значит шаманист. Что это всё, как не отжившая свой век политическая сортировка, делящая на «своих», «полусвоих», «недосвоих» и «чужих»?.. А ведь началась она когда-то, сотни лет назад, может быть, с невинного умилённого восхищения простого человека своим племенным идеалом, то есть смыслом существования на свете вот этой группы близких, единокровных, заключенным в двух кратких словах: «русский, православный». Но сказочные времена миновали, и сегодня вынос этого древнего умиления на государственный штандарт приводит в ужас…   
Вы пишете «есть много замечательных священников; вопреки всему у них – настоящие общины; там чудесные люди». Охотно верю, милая Елена, что чудесные люди на свете встречаются и могут нам попасться везде – даже, может быть, в Государственной думе и в органах госбезопасности. Но речь-то сейчас не об этом и не обо мне, я не ищу чудесных людей, мне их хватает, хотя я и мечтаю, чтобы всё человечество превратилось в чудесных людей и слилось в царстве любви. Речь не об отдельных замечательных и добрых явлениях жизни – если бы их не было, мир давно уже, видимо, рухнул бы под тяжестью собственного зла. Речь об общем угрожающем человеку состоянии нашего общества, в котором православная церковь (не как сумма общин из хороших и чудесных людей, а как жесткая поповская машина иерархической власти, стоящая сверху над всеми общинами и желающая стоять над всей страной) снова, как в царской России, претендует на ведущую умственную и политическую роль …
3
О чем я еще хочу сказать? Пиша к Вам, заглянул в «Географический атлас России», выпущенный в 1998 году, и обнаружил, что в нашей стране около тридцати конфессий, причем добрую половину из них составляют те несчастные «секты», которые костерились антирелигиозной партийной пропагандой при Советах и продолжают морально уничтожаться церковными боевиками вроде дьякона Андрея Кураева, – молокане, иеговисты, пятидесятники, баптисты и т.п. И это наверняка далеко не все. В атлас не вошла, например, церковь минусинского Христа (Торопа), благополучно существующая с 1990 года, достойное место в нем могли бы занять и российские индо-буддисты, десятки лет всем нам известные как последователи Николая Рериха. Почему же, думаю, последние не вошли? Видимо, по тем же причинам, по которым и любой из нас может не получить общественного признания… Но вот что радует. Если с должным уважением отнестись к  общественному труду и его результатам, то и тут можно кое-чему научиться. Атлас России дал мне иной взгляд на религиозное многообразие и конфессиональную многочисленность. И я хочу возразить сам себе, на один пункт из последнего письма В. И. Васильеву, который и Вы, может быть, помните: «1800 христианских и еще столько же нехристианских "церквей"! Само это количество "церквей" уже обличает их, говорит о распаде Истины в головах людей, разбившихся на конфессии».
Эта моя обличительная фраза есть следствие исторической агрессивной школы, которую я прошел, школы западной, христианской, православной, русской, которая учила, что, поскольку Истина одна, то необходимо всех иноверцев и инакомыслящих силой приводить к ней, а значит критиковать и наказывать за ереси, бить и уничтожать язычество, морально развенчивать любые попытки нецерковной мысли и искусства, то есть, по сути, давить и пресекать любые проявления духовной активности человека, не санкционированные церковью. (Влияние этой исторической духовной агрессии христианства отразилось в характерах наших народов и в их делах, вплоть, например, до большевистской революции, лидер которой, как известно, 9/10 своей активной жизни провел во фракционной борьбе, то есть в борьбе с еретиками внутри своей партийной церкви.).
Но атлас, признавший за тридцатью конфессиями России право на их существование рядом с грозно претендующей на особое место и власть «государствообразующей» Конфессией и на моральное равенство с ней, научил меня, что и на 3000 конфессий земного шара можно смотреть не под углом «распадающейся» на идолы «Истины», заданным еще нетерпимостью отцов церкви, желавших стянуть все многообразие жизни в единый церковный кулак, а под углом свободной деятельности человечества, имеющего даже в конституциях зафиксированное право свободно собираться и по собственному желанию создавать себе любую общину и веру, то есть осуществлять свое право на  религиозное творчество. Страдает ли от этого Истина, которая одна? Нисколько! Ибо она лежит гораздо глубже всех возможных человеческих соединений и разделений. Человечество пробивается к ней так же, как к своему будущему единству и всеобщей любви. Бог един, но он вне конфессий, которые в лучшем случае представляют собой лишь социальные попытки овладеть сокровищем, периодически вспыхивающим в любящем сердце единичного человека, Вашем, моем, любом… А в основном (минуя худшие случаи) конфессии неизбежно подвергаются закону, как говорят философы, объективации, или социальной утилизации, проще говоря, превращаются, костенея и мертвея, в механически движущуюся самодовлеющую машину, где вы, – каждый из вас, собравшийся когда-то во имя Бога и ради встречи с ним, и значит бывший в тот миг целью собрания, целью общности, – уже не цель, а средство для социомашины, а Бог, бывший вначале так близко, отдаляется, заслоняется машиной и становится чуждым, суровым, жестким, как любое божество общества. Нечеловеческие отношения давно функционирующей конфессии бывают видны людям и со стороны, этим отчасти можно объяснить то, что свежие люди с религиозным пылом в сердце не идут в известные церкви, а образовывают свою.
И пускай образовывают! Пусть, как говорят китайцы, расцветают десять тысяч цветов. Цветы различаются по цвету и запаху, но почва, из которой они растут, одна. Надо верить в эту единую общечеловеческую почву, в которой и сокрыт Бог, а не шарахаться и не злобствовать, сравнивая расцветки и запахи, как это всегда делали церковные защитники чистоты веры. (Как? А если этот вот цветок посвящен дьяволу? Все равно, не рви его, ибо,  воюя с дьяволом, ты сам становишься дьяволом. Ярчайший известный пример: средневековая инквизиция.)  Пусть будет миллион, миллиард конфессий, приближая тот момент, когда каждый из нас сбросит, наконец, с себя, как бабочка перед взлетом свой хитиновый панцирь, последнюю конфессию и всей глубиной существа своего поймет, что он, человек, и есть подлинная конфессия и дом Бога; а все исторически известные церкви – всего лишь временные облачения нашего духа, не понимавшего самого себя…      
Вера и знание, наука и религия никогда не боролись, или боролись не более, чем борются чувство и мысль внутри нас. Но те господствующие в обществе группы жрецов, которые веками приватизировали религиозность как валюту, он гнали людей независимого разума как опасных для замкнутой в себе системы власти над духом. Сатанинская воля к власти взращена всей тысячелетней историей существования церковной иерархии.
Вы сообщаете об общинах, полных любви и подлинности общения. И прекрасно! Любите Вашу общину, но Вам совершенно ни к чему болеть душой за церковь как совокупную организацию. Она – лишь часть, и сравнительно небольшая, всего человечества. Болейте душой за всё человечество – и тогда Вы получите во мне еще большего друга, я стану ближе к Вам. Короче, есть церковь и церковь, и я желал бы, чтобы Вы их научились разделять. О чем я? Есть церковь как общение в любви и свободе духа, каковой было раннее христианство (до IV века, когда кесарь Константин  привязал Бога к государственной колеснице), церковь мирян, и есть церковь как организация этого общения, развращенная тысячелетним взаимодействием с государством, церковь чиновников и надзирателей. Я уверен, что первая церковь вечна и ею спасется и преобразуется мир (вот сейчас, когда я пишу Вам эти слова, и когда Вы их читаете, я и Вы составляем эту церковь!), а вторая, внешняя, – временна, как любая форма господства и насилия, и от нее человечество откажется.   
4
В конце хочу вернуться к двум Вашим ключевым фразам, вопросы на которые я Вам задал. 1) «мы понимаем, что речь идет на самом деле не о церкви, а о том, что на ней паразитирует». 2) «Да, церковь больна, но мы её любим». Сейчас я хочу сам попытаться на них ответить. Мои вопросы были: что паразитирует и чем «больна»? Но это, по сути, один вопрос, ибо церковь и больна тем, что на ней паразитирует. Но болезнь нельзя любить, значит церковь, которую Вы сердечно жалеете, и влияющие на нее паразиты, вызывающие болезненное состояние, – явления разные. Более того, это разные общества. Ваше, Елена, общество – это община любви, смысла и надежды, причем основой этого единения являются ваши личные, индивидуальные, души, устремленные к единству любви и смысла, они, ваши души, и есть источник  и первоисточник света, ибо только в их глубине рождается тяга к Богу и встреча с ним. Поэтому я утверждаю, что церковь, которую вы любите, не больна и больной быть не может, ибо свет не болеет.
Но есть другое общество-церковь, которое стоит над вами и вокруг вас, окружает вас со всех сторон и управляет вашими движениями – это иерархия и каста духовных управителей, клир, священноначалие. Эта организация возникла тысячи лет назад по аналогии с монархиями древности, отвечавшими за телесную жизнь человека, и была призвана отвечать за духовное воспитание. Так в истории долгое время действовали два рычага принудительной защиты человека: государственный – внешнего, церковный – внутреннего. Но человек вырастает, изменяя вокруг себя мир, который, в свою очередь, влияет на наше самосознание. Хотя проблемы жизни, смерти и любви те же самые, что и тысячи лет назад, но решаются они нами уже в иных условиях, в которых принудительные способы организации обществом жизни человека уступают место нашей самоорганизации и самоуправлению, сокращая и в перспективе сводя на нет участие в общественных делах государственной и церковной машин. Монархии, то есть древнейшая форма государства, адекватная церкви, начали отмирать лет двести назад, и Вам придется изрядно потрудиться, чтобы отыскать на карте земного шара несколько доживших до сего дня крошечных королевств. То же самое с церковью, в последние два века повсюду конституционно отделяемой государства. Теократию, то есть древнее максимальное сращение власти клира с властью царя, Вы тоже с трудом обнаружите сегодня, да и то лишь где-нибудь в пещерах Афганистана, под автоматами талибов… Что я хочу сказать? Я хочу сказать, что то, что Вы назвали болезнью церкви, есть не болезнь Вашей общины любви и «чудесных людей», но давление на нее умирающей машины тысячелетнего духовного принуждения, которую вылечить нельзя, но из которой можно при желании выйти на свежий воздух. И если бы сейчас был жив сам Александр Мень, священник милостью божьей, который для меня навек остается одним из подлинных Учителей, я бы и ему сказал: «Оставьте храм, он уже падает! Идите в университет, разверните перед молодыми Вашу культурологию – там ее не хватает как хлеба!»         
Вот, кажется, все, хотя, пока мы живы, наш разговор не кончается… Спасибо за  радость, которую я испытал, отвечая Вам. Будьте бодры и веселы!
С любовью, Ваш друг Константин.
12 июля 2014.