Жди меня, Родина, кн3 ч2 гл19-21

16+


XIX


В портовом управлении в этот час было многолюдно – командиры кораблей, или их помощники, стоя в очередях, весело толкались возле стоек со служащими, принимавшими у них документы на прибытие и отбытие, накладные на грузы. Шумно разговаривали, шутили, обсуждали последние новости и рейсы.

Все были приятно оживлены: кто – от радости возвращения домой, кто – от радости предстоящего рейса, сулившего надежду военным морякам – на денежные выплаты, рыбакам – улов и опять же деньги.

Трильи, думавший о своем, услышал за собой взрыв смеха от какой-то шутки, обернулся, невольно улыбаясь такому искреннему веселью и увидел целую компанию, возглавлял которую высокий, крепко сложенный, полнокровный, жизнерадостный  человек в гражданской одежде и с ярко-рыжей, почти горящей шевелюрой на большой голове.

-Яколе? – ахнул Трильи. – Яколе Пронти! Дружище! Какими судьбами?

-Сандро! ЗдорОво, красавец! – не сговариваясь, вспомнив свои детские шутки, они обняли друг друга так, что даже среди общего оживления было слышно, как суставы затрещали, что вызвало еще большее веселье окружающих.

-Да пропустим, пропустим! – смеялись те, кто стоял в очереди за Александром. – Раз такая встреча.

-И зря сделаете, - шутливо погрозил пухлым пальцем Яколе. – Я такой тип, что мне лучше не уступать, не поддаваться, а то на шею сяду и не слезу.

Они говорили, перебивая друг друга – им столько всего надо было сказать!

Поскорее расправившись с бюрократическими требованиями к документам и выйдя, наконец, из очереди, из управления, на свежий воздух, друзья будто заново взглянули один на другого и еще раз улыбнулись.

-Ну, ты и заматерел! – Трильи смешливо качал головой. – Бык и бык.

-А ты как просоленный канат, тонкий, но крепкий, - весело парировал Яколе и протянул. – Даже не верится, что ты когда-то был моим господином, а я тебе – слугой. Господин гра-аф.

Трильи смеялся.

Яколе рассказал, что во время революции, после отъезда Трильи из замка, он тоже оставил свой дом, воевал в рядах партизан.

После победы восстания устроился поваром в небольшую харчевню. За свои умения снискал уважение и покровительство начальства, стал помощником, правой рукой директора, а потом и занял его место.

Честолюбивым планам бывшего главного повара семейства де Трильи помешала война. Яколе был ранен, но поправился и после войны вернулся к прежним занятиям.

Шаг за шагом делал он карьеру в общепите, борясь за каждый свой заработанный командон, за качество оказываемых услуг, так что к началу всей этой заварухи с Борелли, путчем и парадом островных суверенитетов, казалось, нимало его не коснувшихся, Яколе Пронти был уже директором крупного ресторана и заведовал несколькими небольшими рабочими столовыми.

Впрочем, неправда, что заваруха его не коснулась. Она дала ему быструю возможность перевести все предприятия, над которыми он начальствовал, в личную собственность за очень малые деньги, много меньше их реальной стоимости.

Так что теперь он был полноправным владельцем целой сети столовых эконом-класса по всей стране, а также трех элитных ресторанов в каждом из крупных городов Командории – в столице, Тузе и Якоре.

В портовом управлении он оказался сегодня «по счастливой случайности» - капитан рыболовной шхуны, занимавшейся ловлей морепродуктов по контракту для его ресторанной сети, приболел, и Яколе – для разнообразия – захотелось самому почувствовать, как это – регистрировать нужные документы в порту.

-Значит, тебе все эти изменения, по сути, были на руку, были полезны? - подытожил Александр основную линию их разговора.

-Конечно, чего не бывало! Чего тужить-то! Всё образуется, - сияющая, детская, искренняя улыбка не сходила с широкого лица Яколе. – Я всем нужен – и бедным, и богатым. Кушать-то всем надо! Только одни кушают подешевле, а другим нужны всякие изыски, и я их с удовольствием им предлагаю.

Ты же знаешь, как я это всё любил – чего-нибудь новенького изобрести. Так что живу – не бедствую, прямо скажем, - он заметил грустную улыбку на лице Трильи и истолковал ее по-своему. – Извини, Сандро, я знаю, что вам, военным морякам, сейчас несладко, начальство не очень жалует, задержки зарплаты, упразднение спецснабжения и всё такое…, - и не понимал, почему выражение лица Александра постепенно стало меняться на изумленное.

-Ты не пойми меня превратно, я по-дружески, - уже несмело продолжал Яколе. – Вот ведь как госпожа История нами распоряжается. Раньше я на тебя работал, а теперь, может, ты на меня поработаешь? А?
Не хочешь пойти капитаном на одно из моих рыболовецких судов? Деньги хорошие, много больше, чем ты тут можешь заработать.
И мне выгодно, ты же свой человек, да еще какой! А от чужих только и жди, что обманут или подставят, - он видел, как по-доброму улыбается Александр, но уже понимал, что тот не согласится.
И все же надежда жила в Яколе с непоколебимой силой.

-Спасибо, дружище. Но, прости, не смогу, - Трильи не кокетничал, а говорил просто и искренно. – Я знаю кое-кого из сослуживцев, кто ушел в рыболовный бизнес, на контракт.

Да, они, по слухам, неплохо устроились. Но я не смогу оставить своих в такое время, как наше. Для меня это равносильно предательству.

-Да ты что, Сандро? – ахнул Яколе. – Какое предательство? Тут каждому выжить надо. Это у меня – ни семьи, ни детей. Во всяком случае, пока. Но это, наверное, и к лучшему. Пока не до того. Ведь я до путча тоже был коммунистом, но потом понял, что это всё гниль.

Нужно новое, понимаешь, Сандро. Нельзя на месте стоять, надо двигаться, бороться, искать… Тем более, если семья есть. Ты ведь, поди, женат, а? – ласково усмехнулся он. – Ох, и кружил ты головы этим бабам!

Трильи едва заметно поморщился на его грубость и ответил:
-Женат.
-Ну, и кто она, эта счастливица?
-Ирен Кресси, так что это я – счастливец.

Сказать, что Яколе был потрясен, значило, ничего не сказать. Он с таким жаром принялся уговаривать Александра вместе с семьей этим же вечером посетить его элитный ресторан, что эта детская, мальчишеская непосредственность снова очень рассмешила Трильи.

Яколе утверждал, что если его сегодня не познакомят с Ирен, то Трильи из друга превратиться во врага, и обещал прислать личный автомобиль прямо к дому Александра, потому что более важных гостей и посетителей в его заведениях еще не было.

-Кстати, может, до этого момента ты еще подумаешь над моим предложением, - надежда, угасшая было в душе Яколе, загорелась с новой силой. – Подумай, Ирен – это алмаз, а ему нужна достойная огранка. Да и дочка у тебя на выданье, - сказал он, прощаясь с той особой проникновенностью, которой не хочется отказывать.


*     *     *


Ирен заглянула в ванную комнату, улыбнулась, увидев мужа – Трильи стоял перед зеркалом и брился.

Несколько секунд понаблюдав, как основательно он делает это, Ирен счастливо засмеялась.

-Говорят, что можно бесконечно смотреть на несколько вещей: на горящий огонь, на текущую воду, еще на что-то, не помню. А я бы долго-долго смотрела на то, как ты бреешься. Это же целое волшебное действо!

-Чего тут такого? – удивился Александр, ополаскивая опасную бритву под краном.

-Не знаю, это как-то неосознанно, но, по-моему, есть в твоем тщательном бритье нечто философское. Да-да, целая философия чего-то!

-А, по-моему, это только вопрос вкуса. Мне не нравится небритость, даже усы не нравятся, вот и всё.

-А они тебе, пожалуй, были бы к лицу, - с улыбкой сказала Ирен, но Трильи странно вздрогнул. – Что? – чувствуя любое колебание его настроения, как свое, Ирен неприятно удивилась и подошла поближе. – Я сказала что-то не то? Прости, пожалуйста.

Александр умылся и в зеркало мягко посмотрел на жену.
-Это ты меня прости, я просто вспомнил Мио, он говорил, что мне идут усы…

Ирен опустила потускневшие глаза, обняла мужа сзади.
-Прости…
-Я не знаю, простил ли я его. Во мне давно нет зла на него. И я не хотел бы отомстить, если бы он был жив. Но… Я не хотел бы вспоминать о нем. Я…я хотел бы, чтобы его никогда не было в моей жизни. Это ведь не прощение, так, Ирен?

Она только крепче сжала его в своих тонких руках, едва обхватывавших его широкие плечи.
-Так.

-Ладно, идем, пора собираться, а то неудобно, если машина Яколе будет долго ждать. У нас еще минут пятнадцать.

Ирен кивнула.
-Элис уже прихорашивается. А какое платье мне лучше надеть?

Трильи улыбнулся:
-Помнишь, я привез из Спиридонии, с маленькими пуговками по всей спине? Ты ведь его ни разу не надевала.

Ирен, сдержалась, но все же покраснела.
-Вовсе не по всей спине. Там вырез в полспины. Сандро, я не могу такое носить, мне неловко, это…слишком откровенно, что ли…

Трильи рассмеялся:
-Ты не знаешь, что такое откровенно! Это когда вырез на спине открывает верхнюю часть того, что ниже пояса. Причем для некоторых в таких нарядах не зазорно появляться в обществе, которое считают самым приличным, например, на приемах в посольствах. Там такие оголенные дамы щеголяли этим, словно целомудрием. А вот во время нашей молодости даже проститутки себе такого не позволяли.

-Ладно, - пробурчала Ирен. – Только для тебя.



Трильи вышел в прихожую первым, пару раз для верности повернулся перед большим зеркалом – в своем лучшем классическом костюме, к которому не привык (одевал его от силы несколько раз на дружеские торжества), в безупречной сорочке и галстуке, с благородной сединой в темных волосах.

-Папа! Какой же ты красавец! – Элис выпорхнула из детской в голубом атласном платье до колен, делавшем ее, и без того худенькую, уставшую от экзаменов, такой нежной и хрупкой, что хотелось ее защитить, оберечь, поднять и всю жизнь нести на руках, как бесценную, очень тонкого стекла вазу.

-Да и ты у нас – просто прелесть, - подыгрывая ей, улыбнулся Александр и замер, увидев выходившую из комнаты Ирен.

Она была в том самом платье, которое обещала ему надеть – черном, с пропущенной кое-где золотой нитью, облегавшим прекрасную фигуру, с глубоким вырезом на спине и маленькими, кажется, бесчисленными, блестящими пуговками.

Элис перехватила взгляд отца, направленный на мать, и даже задохнулась от переполнившего ее сильного, яркого чувства.

-А-а…знаете что? Я, пожалуй, с вами не поеду. Я Натали обещала это платье показать…

Отец и мать, пораженные такой резкой переменой, уставились на нее.

-Ты же так хотела хоть раз побывать в настоящем ресторане. Когда мы еще выберемся? Сама знаешь, наших зарплат теперь не то что на ресторан – на кафе не хватит.

-Ну и что? А я все-таки передумала, - загадочно ответила девушка. – Отдыхайте! – она послала им обоим общий воздушный поцелуй и упорхнула в дверь.

-Сандро, - Ирен никак не могла прийти в себя от выходки дочери. – Ну, пожалуйста, пойди, верни ее. Нас же всех пригласили…

Трильи вышел на площадку перед лестницей, ведущей вниз – девушка была уже у входной двери.

-Элис! – с просьбой крикнул Александр.

Она обернулась и улыбнулась, и сделала большими глазами так, что он всё понял – и улыбнулся, и даже потупился в ответ.

-Спасибо, Элис, - пряча улыбку, Трильи вернулся к жене.

-Не удалось, - коротко констатировал он перед огорченной Ирен.



В огромном зале ресторана играла приятная живая музыка – оркестр у Яколе тоже был свой, и музыкантов туда он отбирал со всей тщательностью – для этого специальную должность содержал, что-то вроде музыкального эксперта, в обязанности которого помимо всего прочего входил еще и анализ вкусов публики, посещавших заведения Яколе Пронти.

Всё у Яколе было на высшем уровне – он настолько привык быть на высоте, лучшим, первым, что будь по-другому – он бы, пожалуй, заболел, или, наоборот, ожесточившись, стал бы немедленно возвращать утерянное.

-Ну, хорошо, ладно, - дожевав порцию необыкновенным образом приготовленных морепродуктов – фирменное блюдо элитного ресторана, Трильи спросил. - Вот ты богат, и что, счастлив?

-Я богат, - отрезал чуть захмелевший Яколе. – И тебе этого не понять. Ты был богат. Ирен, вы были богаты. А я раньше не был богат. Может, вы тогда, в то время этим пресытились, а мне этого тогда жестоко не хватало, понимаете. И вот теперь я этого добился и очень этому рад.

-А нам, уже испытавшим на себе, что вовсе не это главное, ты теперь не хочешь верить? – с улыбкой продолжал Трильи.

-Почему? Может, и поверю. Но что с того? Ведь теперь у меня есть всё, чего бы я только хотел! – настойчиво доказывал Яколе.

-А семья? – негромко спросила Ирен.

-Э-э, милостивая сударыня, и это будет. Когда-нибудь. Вот, мне бы еще прикупить большой дом на побережье. Знаете, как я мечтаю там всё обустроить, чтобы несколько спален, детская, чтобы большой зал для приемов, и оранжерею, обязательно оранжерею, как у твоей мамы, Сандро, была, помнишь! – с сияющими глазами – глазами ребенка, страстно желающего своими руками сделать себе такой игрушечный домик, какой он сам хочет, восклицал Яколе.

-Помню, - Трильи было и радостно видеть это горячее, живое чувство в старом друге, и грустно – слишком уж горячо Яколе стремился к тому, что давным-давно стало таким неважным и для Трильи, и для Ирен.

Александр пытался заговорить на тему о вечном и преходящем, о том, что не стоит так зацикливаться на земном – получать от него радость, конечно, естественно и необходимо, но возводить его на пьедестал как цель жизни – неверно, это рабство.

Однако Яколе не дослушал, весь поглощенный собственными мыслями о своем ресторане, своем оркестре, которыми он по праву гордился.

Во время разговора он слишком часто оглядывал всё помещение, миловидных официанток, похожих одна на другую, с одинаковыми улыбками и фигурами, словно их одна мать родила.

Яколе будто искал глазами – к чему бы придраться, но, не находя, довольный, возвращался взглядом к своему роскошному столу. То он с умильной улыбкой слушал оркестр и даже подбивал им в такт пальцами руки по ажурной, дорогой скатерти.

-Танго, друзья! Вы танцуете танго? Вы же наверняка умеете? – перебил он говорившего Трильи.

Тот усмехнулся.
-Что, Ирен, тряхнем стариной? – он снял пиджак, подал жене руку.

Это был не танец, а целая история о любви и страдании, об обидах и прощении, о страсти и добродетели, о желании и целомудрии.

Ирен и Александр играли, но играли с таким искренним сердцем, с душой, что зрители смотрели – нет, даже не танец, - настоящее кино без слов, где все было ясно по движениям, жестам, взглядам танцоров.

-Ну, вы даете! – торжествующе сказал Яколе, когда они, закончив танец, еще не отдышавшись, подошли к своему столику.

Яколе смотрел на блестевшие на их лицах капли пота и радовался, гордился тем, что они сделали это в ЕГО ресторане, перед ЕГО публикой.

-Как вам это удается, так всех покорять, причем без этой современной пошлости?

-Вообще-то мы не для того.., - скрывая удивление, возразила Ирен, а Трильи мягко улыбнулся другу:
-Всё, что делаешь, делай с радостью, но радуйся так, чтобы не было стыдно, представляя, что на тебя смотрит Сам Господь Бог. Вот и весь принцип.

Какой-то хорошо выпивший субъект с букетом превосходных роз – цветы тоже продавались прямо здесь, в холле ресторана, доставляемые из одной элитной оранжереи в Тузе, - покачиваясь, подошел к их столику, рассыпался в комплиментах – особенно перед Ирен.

-Пойду-ка я приведу себя в порядок, - чтобы отвязаться от непрошеного собеседника, она прошла в дамскую комнату.

-Давай выпьем за твоих, - с чувством предложил Яколе, когда субъект, наконец, отошел от них, оставив только прекрасные цветы, которые неслышные официанты как по волшебству, без просьб и напоминаний тут же поставили в воду, в напольную вазу рядом со столиком. – Жаль, дочка с вами не пошла. Ну, ничего, думаю, не последний раз, еще увидимся.

Александр убежденно кивнул.

-Эх, жаль все-таки, что ты на мое предложение не согласился. Мы бы с тобой такие дела провернули! – глаза Яколе снова по-детски засияли, а в глазах Трильи вновь появилась грустная улыбка.

Яколе погрозил пальцем:
-Вот, именно от этой твоей улыбки бабы с ума и сходили и теперь, наверное, сходят. Слушай, а она, Ирен, тебя не ревнует? Ты же так надолго уезжаешь. А ты – ее?

-Никто никого не ревнует, Яколе. Любовь – это свобода. Если я люблю человека, значит, оставляю ему право поступать так, как он считает нужным, в соответствии с его волей.

-И она, что, тоже так думает? – изумился Яколе.

Трильи засмеялся:
-А вот ты у нее сам спроси.

-И спрошу, - осмелился Пронти, но тут его прервал звонок очень дорогого сотового телефона – Трильи видел такие только пару раз – у высоких должностных лиц из столицы, которые приезжали к ним в Академию с проверками.

Яколе поднес телефон к уху и заметно помрачнел. Выслушав то, что ему говорили, резко сказал:
-Нет, - и сбросил звонок.

-Неприятности? – понимающе спросил Александр.

Пронти грустно усмехнулся.
-Бизнес.

К ним подошла Ирен.
-У вас там не санитарная комната, а просто какой-то бальный зал, - засмеялась она.

-Бальный? – рассеянно переспросил Яколе и вдруг, словно вспомнив, вскинулся. – А со мной станцуете, Ирен? Прошу, пожалуйста!

-Если Сандро не против, - кивнула Ирен.
-Да на здоровье, – был веселый ответ мужа.

Танец был медленный, спокойный, и Яколе стал расспрашивать Ирен все о том же – о ревности.

Он никак не мог понять, как можно жить и не ревновать, если любишь. Он поведал о своих девушках – так, все, конечно, легкомысленно.

Но ему пока и не нужно серьезного. Он еще не насытился тем, что имеет – всем этим легкомыслием. А семья, дети – это пока только в планах, он еще не всё приготовил для такой жизни.

-Зря вы так, Яколе, - не согласилась Ирен. – Надо жить, а не готовиться к жизни. По крайней мере, здесь, на земле, надо жить. А если уж готовиться, то к вечной жизни на небесах. Не меньше.

Яколе засмеялся.
-Нет, вы совершенно необыкновенная женщина! Очень странная! Я таких никогда не встречал.
Слушайте, ну, а если вы вдруг узнаете, что у Сандро есть любовница? Ну, он же нормальный, нет, отличный мужик, может же быть у него любовница. Вот, что вы будете делать?

-Ничего. Если ему так нужно, пусть будет. Поговорить, конечно, можно, но при чем тут ревность?

Говорить, обсуждать нужно, если что-то не так, беспокоит. Нельзя  скрывать друг от друга, если что-то болит. А измена…
Физический контакт – это ведь только естественная потребность человека, такая же, как есть, пить, ходить в туалет. Это не измена.

Если разлюбил – насильно мил не будешь, человек должен быть свободен. Измена – это, когда предаешь, когда клянешься, а потом нарушаешь клятву.

Поэтому не надо клясться. На земле нет ничего вечного. Нет вечной земной любви, потому что все мы умираем однажды.

Вечна только духовная любовь. А пока мы тут, на земле, живые – у нас, у каждого много слабостей. И надо прощать, потому что ни один человек сам не может быть до конца уверен в себе. Потому что никогда не знает – что будет с ним завтра.

Тогда чего же требовать от другого? Мне кажется, нужно стараться быть благодарным за то, что тебя любят, и допускать всё, что угодно, тому, кого люблю. Потому что он – тоже человек, а значит, тоже слаб.

-Н-да, - протянул Яколе. – Счастливец, Сандро, вы идеальная жена.

Ирен с несвойственным ей смущением потупилась:
-Нет, я сложный, тяжелый человек, а вот Сандро.., - она даже головой покачала, - Это я – счастливица.



Усадив жену в служебную машину Яколе, Трильи повернулся проститься с ним, провожавшим их возле сверкавшего ночной иллюминацией широкого входа в ресторан.

Яколе весело тараторил что-то о своих планах, о том, как теперь поедет к какой-то своей любимой девочке – «отрываться» дальше, на всю ночь, говорил о новой скорой будущей встрече с Трильи и его семьей, что обязательно позвонит и заедет в гости, но чтоб они ничего не готовили, потому что он всё с собой привезет.

Трильи заметил какую-то странную, непонятно откуда появившуюся грустинку в его до этого таких сияющих, радостных глазах.

-И все-таки, Яколе, ты счастлив? – внезапно перебивая его, снова спросил Александр.

Потрезвевший Яколе осекся и опустил глаза.
-Я не могу тебе ответить, - хрипло сказал он. – Наверное, нет. Всё у меня есть, а вот этого – главного – ощущения нет.
Но я помню его, не забыл. Как тогда, в детстве, помнишь, когда с ребятами ночью, в степи, у костра, и кони стреноженные, и звезды…

У меня тогда ничего не было – даже одежда, и та от соседского парня досталась, когда он из нее вырос.

Но я был сумасшедше счастлив. Весь мир был – мой, будто и я, и степь, и небо, и все эти звезды – это тоже был я, - совсем тихо закончил Яколе.

-Помню, - тихо ответил Трильи, сжимая на прощание его дрогнувшую пухлую руку в своей, спокойной, крепкой.


Осторожно поднимаясь по лестнице к своей квартире – они не стали включать свет, было далеко за полночь, соседи, наверняка, спали, - Ирен и Александр полушепотом говорили о Яколе.

-Жаль его. По-моему, он очень хороший человек, только ему многое мешает, а он словно не понимает этого. Как объяснить ему, Сандро?

Трильи вздохнул.

-Никак. Я пробовал. Но он, видимо, пока не готов принять. Всему свое время. Даст Бог, придет это время, и он поймет. Сам.

-Тише, Элис не разбуди, - взволнованно попросила Ирен, услышав, как громко щелкнул замок, когда Трильи повернул ключ в двери.

-Не разбужу. Ее дома нет, - Александр улыбнулся себе в темноте и закрыл за собой и женой дверь.

-Как?! – Ирен включила свет в прихожей, смешно перепуганная, смотрела на мужа. – Откуда ты знаешь?

-Так.

Она, торопливо сняв туфли, даже прошла по комнатам, заглянув везде, чтобы проверить – дочери, действительно, не было дома.

-Она осталась ночевать у Натали, - просто пояснил Трильи.

-Это она тебе сама сказала?

-Ну… В общем, она намекнула, а я догадался.

Ирен в растерянности стояла перед зеркалом, перебирая в руках только что вынутую из волос шпильку.

-Ирен…, - Трильи стал вынимать остальные шпильки, так что, наконец, рассыпал ее локоны. – Это она для нас. Она ушла, чтобы мы с тобой побыли вдвоем.

Жена улыбалась ему в зеркало.
-Вот хулиганка!

Александр засмеялся тихонько, обнял сзади, стал целовать Ирен в шею, волосы, лицо, глаза, губы. Она, наконец, повернулась, потому что почувствовала, что ему неудобно, и, не глядя, развязала его галстук.

Трильи взялся за первую пуговку на спине Ирен.
-Ты уверен, что мы не забудем, чем решили заняться, пока ты будешь расстегивать миллион этих пуговок? – ее глаза смеялись.

-Ну, я очень постараюсь, чтобы ты не забыла, – он тоже смеялся – одними глазами – неслышно, радостно, счастливо.


В темноте спальни голос Ирен казался неземным, ниоткуда:
-Почему у нас с тобой всегда – будто в первый и последний раз?

Словно две звездочки, из тех, о которых они вспоминали сегодня в разговоре с Яколе, горячие, ясные, горели в ответ глаза Трильи.
-А разве может быть по-другому, когда любишь.. ? И, кстати... Это вовсе... не последний, - с тихим смехом он опять начинал ее целовать...



Они проснулись поздно, Элис еще не было, и Ирен, приведя себя в порядок и поставив на плиту варить кофе, поскорее направилась звонить Натали. Дочь, действительно, была у нее и обещала вернуться к обеду.

Успокоенная, Ирен заглянула в зал, где Трильи, как всегда, свежий и бодрый, пил из стакана холодный сок – он так любил по утрам, - и смотрел последние новости по телевизору.
Это были местные новости телекомпании Туза.

-…рано утром возле одного из своих ресторанов двумя выстрелами в голову.
Органы следствия уверены, что это еще одно заказное убийство. Им известно, что у Пронти, помимо конкурентов, были также проблемы с одной из известных организованных группировок, собирающих дань с бизнесменов в нашем городе.

Яколе Пронти был одним из крупнейших в стране представителей ресторанного бизнеса. Его оборот составлял несколько миллионов в год.

Теперь не ясно, кому достанется этот большой куш. По словам личного адвоката погибшего, Пронти не оставил ни завещания, ни законных наследников.

Между тем, глава отдела по борьбе с организованной преступностью сообщил, что они делают все возможное, чтобы защитить бизнесменов от рэкетиров. Однако, как мы видим, пока эти действия не приводят к желаемым результатам – это третье подобное убийство за последнюю неделю…

Ирен ахнула, прислонившись к дверному косяку, и увидела, как дрожит в руке Трильи недопитый стакан, увидела на экране – крупным телевизионным планом – Яколе, их добрый, рыжий Яколе, еще в той же одежде, в какой они видели его вчера, но с простреленной головой лежит в огромной луже крови на тротуаре перед тем самым входом, откуда он ночью провожал их домой,сажая в машину. Кровью залито его лицо и рубашка, и уже не разобрать, где глаза, где нос и рот, и о чем он думал, чего хотел, когда еще был жив.

И ходят, ходят вокруг него чужие люди в форме, щелкая камерами, переступая равнодушными ногами, перешагивая через крупное тело. Уже – не человека.

Трильи с размаху саданул стаканом об стену и закрыл лицо руками. Зазвенело разбитое стекло, и по стене потекла кровь вишневого сока.


XX


Но, как бы там ни было, жизнь продолжалась.
И шли к Ирен люди, удрученные неведомо чем, в чем и предстояло ей разбираться.

Некоторые приезжали из других городов и сёл Командории, приходили даже не в психологический клуб, а прямо к ней домой, благо – после всё тех же печально известных событий военный КПП перед входом в Морской городок был снят. Нет худа без добра.

Ирен запомнилось несколько таких посещений. Может быть потому, что она так и не смогла потом узнать, что сталось с их участниками, не сообщившими о своей дальнейшей судьбе, как это делало большинство других пациентов.
Вот две таких истории…


*     *     *


Они познакомились сразу после революции. Молодость – великая пора. Пора надежд, выбора достойной цели жизни. Пора любви. Оба были красивы и умны, и чем-то похожи друг на друга.

Однажды, уже после свадьбы, на морской прогулке на неказистом пароходике, они разговорились с одной из пассажирок.

Та, узнав, что перед ней муж и жена, смеясь, воскликнула:
-Не может быть! Я приняла вас за родных брата и сестру – вы так похожи. Из вас струится один и тот же свет.

То была молодость. Были букеты цветов, совместные уборки в маленькой квартире и походы в театр и – чуть позже – в кино. Были даже стихи и посвящения.

Потом у Эмилио и Тулли появилась дочь Гордон. И, так часто бывает, муж загулял с другой. Мать потом рассказывала повзрослевшей Гордон, сколько слёз пролила она над ее кроваткой в одиночестве, без мужа.

Но потом были разговоры с родителями, прощение и примирение. И всё снова вошло в приличную колею.

Наконец, Эмилио, окончившего факультет журналистики университета Туза, приняли на работу заместителем редактора районной газеты. Тулли работала участковым врачом.

Молодость – всегда прекрасна, потому что это свежесть и чистота, восторженность всем. А зрелость? Это мудрость, но… также и привыкание, притупление чувств, холодность определенная.

Благословенны те супружеские пары, что смогли всю возвышенность молодости пронести и через зрелость, и через старость, сделав молодость вечной, как и свою любовь.

А что же Эмилио и Тулли?
Эмилио увлекался политикой и историей. Он вообще был словно не от мира сего. Непрактичный, мало что умеющий делать руками.
Зато когда он влезал на свой «конёк», его можно было слушать часами – так просто, ясно, убедительно и красиво он говорил. Но слова быстро улетают, а дела долго дают о себе знать.
Тулли предпочитала практичные дела. Вернее, предпочла.

Гордон не могла теперь сказать, когда именно это началось – бесконечные придирки и недовольство матери каждым шагом отца.

Мать, Тулли, жаждала красивой жизни, а отец, Эмилио, ничего не предпринимал для того, чтобы осуществить это желание своей жены.

-Чем мы хуже других?! – часто жаловалась Тулли дочери.

А та не знала, на чью же сторону ей встать. И сердце девушки рвалось на части. Она подсознательно чувствовала, что вот так же, с той же болью трещат и разъезжаются швы семейного союза.

Особенно это почувствовала Гордон, когда они переехали в столицу – Командон. У Эмилио нашлись влиятельные друзья – ведь он был талантлив. Но он не любил и не уважал их и не пытался поддерживать с ними каких бы то ни было связей.

Тулли, однако же, хотелось иметь таких друзей, но старые знакомые остались здесь, в Тузе, а Эмилио, особенно после неудавшегося переворота, которому он сочувствовал, совсем замкнулся.

Он потерял работу из-за своих политических взглядов, но занялся любимым делом: писал исторические очерки, статьи в газеты, журналы, даже выпустил небольшую книжку. Но за всё это он получал гроши, а за издание книги и вовсе заплатил сам.

Тулли страдала. Ее коллеги имели новые телевизоры и холодильные камеры, могли позволить себе ходить раз в месяц в дорогие рестораны и носить меха. А у них ничего этого не было.

Сама Тулли, с больным сердцем, постаревшая, металась между двумя работами – помимо приема в поликлинике, она дежурила еще и в больнице по выходным.

Но цены на продукты и другие товары всё поднимались. Зарплаты на удовлетворение всех материальных желаний не хватало.

-Ведь тебя одевать надо! Ты же девушка! – Тулли будто укоряла этим свою дочь.

Эмилио, казалось, не принимал этого во внимание. Он просто не признавал, как он сам выражался, мещанских предрассудков.
Из-за этого в доме каждодневно происходили размолвки и стычки.

Тулли раздражало, возмущало в муже буквально всё: то, как он чавкает за столом, в то же время поучая Гордон, как правильно и культурно следует есть; то, как он бросал где попало свои грязные носки и как месяцами не менял брюк и рубашек – ведь он большей частью сидел дома; то, как он покупал всё новые и новые книги, которых в квартире и без того было уже несколько заполненных до отказа шкафов, отчего Тулли всё время казалось, что у них даже после влажной уборки нестерпимо пахнет пылью.

А Эмилио, словно в отместку, всё чаще стал придираться к тому, как жена готовит пищу.
-Опять недосолила. Вечно то недосолишь, то пересолишь. Не умеешь – так не берись, – ворчал он на кухне.

-Ой уж! – презрительно бросала Тулли в ответ. – Кто бы говорил…

-Я, когда варю, всегда несколько раз проверяю вкус, - огрызался Эмилио.

-Ну, вот сам и вари, - усмехалась Тулли, снимая с электроплиты чайник.

Эмилио, подозрительно следя за ее движениями, почти торжествующе провозглашал:
-А-а! Вот – опять! Сколько раз тебе говорить: сначала плиту выключи, и только потом чайник или кастрюлю снимай! Спалишь ведь всё!

-Подумаешь, - фыркала Тулли, - ты сам всегда забываешь выключать. Конфорка аж докрасна раскаляется.

-Ну, вот уж чего никогда не бывает, - Эмилио делал вид, что до крайности неприятно изумлен.

-Нет, папа, это правда, - тихо говорила Гордон, которая старалась больше молчать в таких ситуациях, не зная, чью сторону принять.

Она знала только, что родители – оба не правы.
-Да иди ты…! – возмущенно восклицал отец.
И она замолкала.

Когда мать вечером рассказывала о своей работе, отец слушал рассеянно, думая о своем.
-Боже, они все так амбициозны, с таким апломбом! Одно слово – столичные жители.
-М-да, - только соглашался Эмилио.

-Начнешь с ними о чем-нибудь говорить, так все разговоры переводят на собственную личность, всё «я», да «я», да «у меня». Вообще! Кошмар какой-то! Начнут на свои болезни жаловаться, про дачи да про детей рассказывать…
-Угу, - отзывался Эмилио, уткнувшись в газету, или вовсе молчал.

Слушала и кивала матери лишь Гордон. Хотя ей были противны эти каждодневные материнские рассказы о ничего не значащем рабочем быте, но она слушала их из жалости к матери.

И мать, по сути, обращалась именно к ней, а Эмилио тогда старался побыстрее смыться в свой закуток в спальне, где стоял у него верный друг – компьютер.

Тогда Тулли принималась «пилить» дочь:
-Что ты морщишь лоб? Сядь прямо, что ты, вообще, сгорбилась? Ты же девушка!

-Мама, ну, пожалуйста, не надо, я просто устала! – морщилась Гордон.

-Ну вот, опять! – Тулли раздраженным жестом проводила по лбу дочери, словно пытаясь разгладить только намечавшиеся морщины и, видя, что не помогает, всплескивала руками.

А когда Эмилио влетал в кухню – это место семейных собраний типа древнеримского форума, - возбужденный, помолодевший, и начинал рассказывать о том, какой ценный материал нашел он сегодня в архиве, лицо Тулли становилось холодно-непроницаемым.

-Ты понимаешь? – не обращая внимания на старательно слушавшую его Гордон и слепо глядя на жену, отвернувшуюся совсем в другую сторону, восклицал Эмилио. – Этот материал с руками и ногами рвать будут. Подумать только! Я возьмусь писать историю малых сёл Командории. Это увлекательнейшая вещь!

Я еще кое-что там, в архиве, присмотрел. Завтра поговорю с редактором журнала «Селяне», он мужик хороший, думаю, согласиться выпустить такое в свет.

-Ну, и сколько ты за это получишь? – холодно-насмешливо спрашивала Тулли.

Эмилио пожимал плечами.
-Если сам перепечатаю, может, тысяч семьдесят.

-Всего-то?! – насмешливо возражала Тулли. – И это когда все нормальные люди получают зарплату не менее двухсот тысяч!

-Ну и что? – и он, видимо, действительно не понимал, что в этом плохого.

Гордон всегда слушала обоих, всячески выказывая интерес как к проблемам матери, так и к проблемам отца. Но последний всё равно был несколько дальше от нее, чем мать.

В общем-то, мать и дочь почти всегда ближе.

Однако отношения Тулли и Гордон весьма усугублялись придирками матери, типа: «Что за прическу ты сделала сегодня? Лучше сходи в парикмахерскую», - у Гордон были длинные, тонкие и очень упрямые волосы.

Или: «Зачем ты надела это старое платье? Тебе пора бы уже следить за собой. Ты же девушка!».
«Не горбись!».
«Не морщи лоб!».
«Почему у тебя губа кривится в одну сторону?».
«Почему у тебя столько угрей, разве ты не протираешь лицо лосьоном?».
«Не косолапь!» - это была, похоже, лишь миллионная часть того, что приходилось выслушивать Гордон от матери ежедневно.

Более того, когда Гордон встревала в родительскую перепалку, пытаясь примирить враждующие стороны, то обе эти стороны огрызались на нее.

-Ты-то чего лезешь? Это не должно тебя касаться.
-Это наше дело. Мы ругаемся!

-Но ведь я тоже член семьи, - доказывала девушка.
-Уходи отсюда! – командовала мать, повелительным жестом прогоняя ее с кухни.

А потом жаловалась на отца ей же:
-Непутевый совсем. Пол не поправит, чего уж там – балкон застеклить. Обои не приклеит. Лентяй, эгоист чертов…

-Не любишь ты его, мама, - качала головой Гордон.
-Может, и не люблю, - вдруг, с неожиданной горечью в голосе отвечала мать.

-Так разводись тогда, - уже зло отвечала Гордон. – А я от вас к бабушке уеду.

-Поздно разводиться, - Тулли вздыхала.
-Это никогда не поздно.

Гордон впервые по-настоящему серьезно задумалась над тем, что происходит в их семье, после одного случая.

На один из государственных праздников они всей семьей отправились в гости к дальним родственникам, жившим на другом конце столицы. Те преуспевали.

Квартира их была оснащена новейшей техникой – им не на что было жаловаться. Выпили, поболтали.

Даже за столом Тулли всё ставила хозяина квартиры в пример своему мужу Эмилио – вот, мол, как надо жить. Эмилио, прилично захмелев, только посмеивался.

На пути домой они сели в автобус. Провожавший их до остановки хозяин перед тем рассказывал об одной вечеринке, точнее, банкете, на котором ему довелось присутствовать.

Он говорил, что ему не понравились развязность, некультурность, неинтеллигентность устроителей вечера – руководителей крупных акционерных обществ города.

-Я тоже бывал на нескольких таких банкетах, - сказал Эмилио. – Да-а, профессора, высокие чинуши, всё как полагается.

Гордон, слушай, дочка, я покажу тебе, насколько всё это проникнуто фальшью, гнусной, отвратительной фальшью.

Они произносят высокопарные тосты – за наших колхозников, крестьян, за Родину и ее патриотов, а сами друг другу говорят «господа!». Да, знал я одного такого профессора-историка. Ничтожнейший человек!

Лет пять назад он выпустил книгу. Хорошая, нужная. Справочник по истории названий населенных пунктов. А потом, когда начались все эти антикоммунистические переименования, – еще одну.

Я ее прочел – боже ты мой! – диаметрально противоположная политическая оценка происходивших событий! Но ведь это же невозможно!

-Значит, один раз он, точно, солгал, - задумчиво сказала Гордон.

-Я сел писать ему письмо, - с чувством продолжал отец. – Тактичное, да. А потом перелистал ту, первую книжку и подумал – а кому я, собственно, пишу?

-Вот ты бы не ему писал, а где-нибудь публично бы высказал, что он за тип, - вставила Тулли.

-Да что толку с ним об этом говорить! – Эмилио махнул рукой.

-Как что! Ты бы хоть выдвинулся, а то вечно на заднем плане, - обиженно проговорила жена.

-Ага, это я вам еще о нынешних моих спорах с начальством не рассказываю, чтобы лишний раз не волновать вас. Но все мои теперешние начальники – редколлегия будущей энциклопедии Командории – все доктора наук и академики. А что они собой представляют?

-Ничего, - ответила за него Тулли.

-Вот именно! А я же – профессионал! Я-то – специалист!

-Вот ты и должен быть на первом месте. Пролезть надо уметь, – твердила своё Тулли и тут же, обращаясь к Гордон:
-Поправь шарф, ты его опять неправильно завязала.

-Ну, мама! – буркнула Гордон, а отец всё продолжал, не останавливаясь, говорить:
-Ведь по плану, по заданию от них мне нужно было составить для энциклопедии сто девяносто кратких именных статей о героях последней войны. Я их написал.

Пришел к ним, а они – нет, говорят, это займет много места, поэтому вы лучше напишите одну большую статью сразу обо всех. Немыслимо, о каких-то нынешних поэтах, пусть даже талантливых, у них о каждом – своя статья!

Я им говорю – так неужели человека, кровью защищавшего страну, кровью оплатившего чужие жизни, наши жизни, можно сравнить с писакой, который марает бумагу ради собственного удовольствия?

Но они мне так интеллигентненько все-таки поручили именно одну общую статью о героях. Ну что тут скажешь? Ладно, я время потерял, переделал.

Прихожу к назначенному сроку, а мне говорят – нет, всё остается в рамках первоначального плана, то есть, нужны отдельные статьи о каждом герое.
То есть, мне опять всё переделывать.

Гордон изумленно посмотрела на отца.
-Но зачем им это нужно? Так тянуть время?

-Как – зачем?! Тормозят меня! Пока я вожусь с этими статьями, переписываю по три раза – это же медленно, они тоже будут писать, а я уже ничего другого не успеваю, и, таким образом, их вклад в энциклопедию будет большим, нежели мой.

Или вот еще, опять же, был официально утвержден план изложения материала в каждой статье по населенному пункту. Вначале писать о его географии, затем – экономика, культура, здравоохранение, там, образование, и, наконец, историческая справка.

Я писал, писал – бац! – они решили изменить. Видите ли, историческую справку теперь надо на первое место!

Понимаешь ли ты, Гордон, сколько низости, мерзости, в человеческой душе! Поэтому я горжусь, что я консерватор!

Гордон в это время смотрела на мать, а та – в сторону, в окно, она сидела напротив дочери.

Эмилио стоял, нагнувшись над ними – свободных мест в салоне не было. Лицо Тулли было холодно-непроницаемым.

-А кто такой консерватор? – задал вопрос Эмилио.

Гордон подумала немного.
-Наверное, тот, кто за старое, проверенное, за корни и традиции?

-Чепуха! – слишком громко воскликнул Эмилио, и к ним даже стали прислушиваться остальные пассажиры. – Дребедень! Совсем не верно! Да ты, оказывается, вовсе не разбираешься в политической обстановке.

Дело не в этом. Значение подобных понятий лежит в истоках различных философских учений. Были, есть и будут существовать лишь три группы политических течений: либералы, социалисты и консерваторы.
Остальные суть их производные, на той же основе.

1) Либералы. Считают, что человек в основе своей хорош, добр, и нужно только создать условия для расцвета его положительных качеств.

2) Социалисты. Эти уверены, что человек – ни рыба, ни мясо, то есть в нём сколько хорошего, столько и дурного, и нужно сделать так, чтобы лучшие качества его проявлялись, в то время как худшие подавлялись бы всеми возможными средствами.

И, наконец,
3) Консерваторы. Убеждены, что человек – дерьмо, он – всегда разрушитель, и надо сделать так, чтобы упрятать эту его разрушительную энергию куда подальше.

Так вот, жаль, что нет пока у нас в стране консервативной партии…

-Да хватит, что ли! – раздраженно сказала Тулли. – Целую лекцию прочитал. Да еще в автобусе. Выпил лишнего, так молчи! Придешь домой – там разглагольствуй. А тут нечего перед людьми позориться. Иди вон, лучше сядь, место освободилось.

Эмилио хотел было вставить в свою речь что-то еще, но лицо Тулли сделалось просто каменным, - и он, как пришибленный бездомный пёс, поплелся, покачиваясь, к свободному сиденью.

-Мама, - тихо сказала Гордон, - если бы ты на меня так посмотрела, как сейчас на папу, я бы повесилась.

-Да хватит, что ли! – не пытаясь скрывать своего раздражения, снова взорвалась Тулли. – Вот, два дурака дурью маются!

-Но я не понимаю, – с горьким удивлением продолжала Гордон. – Как вы до сих пор еще живёте вместе? Какие вы разные люди! До какой степени! У вас никаких общих интересов, только я и связываю вас, только я и есть общее между вами. А так – вам даже не о чем говорить друг с другом. Он говорит – ты не слушаешь или насмехаешься, ты говоришь – ему всё равно.

-Ну, еще чего! Почему это я должна интересоваться тем, что его интересует, а он моим не интересуется? Надоел он мне.
Пусть, кому хочет, свои лекции рассказывает. Мне – надоело! Может, в молодости что и было, а теперь – так…

Гордон не знала, что делать. Она хотела было сказать матери, что умный должен уступить, что именно она, жена, должна уметь заинтересовать мужа, что это у нее, у матери, по крайней мере, есть дочь, которой можно доверить свои проблемы, поделиться, а у него, у отца, нет больше никого.

Но тут она вспомнила, как он чавкает за столом, и брошенные возле дивана грязные носки, и остановила себя. Слишком много мыслей роилось сейчас в ее юной голове.

Она так любила и любит и мать, и отца! Как же сделать, чтобы всем было хорошо? Неужто это совсем невозможно? Неужто отрезаны все пути к созданию гармонии, согласия в семье?

Мать часто отвечала ей на эти вопросы: «У всех так. Все так живут. Еще хуже даже – скандалят, посуду, друг друга бьют».

Но Гордон даже не знала теперь, что лучше – бить посуду, или вот так, руководствуясь мудрой пословицей, что «капля камень точит», день за днем, методически, мелкими стычками разрушать семью…


Эта миловидная, худенькая, немного нескладная девушка, примерно одних лет с Элис, сидела теперь перед Ирен в ее домашнем кабинете, и не поднимала своих задумчивых глаз.

Ирен долго молчала после ее рассказа, но, наконец, мягко сказала:
-Что же, Гордон, - и ей, как однажды еще во время восстания на какое-то мгновение показалось, что собственные глаза из черных стали голубыми – добрыми и лучистыми. – Ты молодец, что пришла, девочка. Что решилась.

Ты люби их, какими бы они ни были. Терпи. Если можешь, молись о них Богу дома, или в храм ходи. И о своем терпении молись. Иначе ты, сама, ничего не сможешь сделать.

Твой отец – атеист? Это ничего. «Всё проходит, правда остается». И любовь.

Подожди, пройдет, может, еще лет пять, и они будут любить друг друга даже крепче, чем тогда, когда и тебя еще не было у них.

Надо уметь ждать.
И в этом поможет только твоя к ним любовь, а она неотделима от терпения, от веры и надежды.

Если будешь любить, если не озлобишься и победишь свое раздражение и гнев, тебе даже не надо будет думать, что, как и когда им говорить.

Эта твоя любовь будет говорить и мягко убеждать их вместо тебя, все раны залатает, всё поправит, вправит и выправит. Но…, - Ирен на секунду нахмурилась. – Даже если твои родители и не преодолеют этот кризис без беды, если на то будет воля провидения, и они все же… расстанутся, не вини их, не ропщи, а пожалей, и продолжай любить. Обоих.

Храни эту любовь в своем сердце как что-то самое дорогое, что есть для тебя на свете. Любовь безусловную, не за то, что они любят тебя, - такая любовь умрет, как только человеку начнёт казаться, будто его перестали любить.

Не любовь это, Гордон. Любовь – она не умирает, потому что ни от чего не зависит.

Гордон вскинула на нее потеплевшие глаза и не хотела выпускать из рук Ирен свои, обычно влажно-холодные, а теперь тоже потеплевшие ладони, которые та тихонько сжимала, словно хотела этим жестом передать, поделиться с девушкой частичкой этой любви, которая горела в ее собственном сердце.

-Какая вы… хорошая, - подобрала Гордон это слово. – Как моя мама, какой она была в моем детстве. Знаете, я дома, в Командоне, уже ходила к двум психологам. Но я им не верю.

Они все очень складно, хорошо говорят, про то, как всё надо обсуждать, на разговор вызывать, графики какие-то писать, кто кому чего должен. Но всё это – неискренне, натянуто как-то.

Я понимаю, что с каждым, с улицы, искренним не будешь, никаких сил не хватит, это очень тяжелая работа. Но – обидно! – понимаете! Ведь всё, что мне нужно было, это вот эти ваши слова простые.

-Я больше ничего не смогу сказать тебе, Гордон, прости, если тебе покажется это малым.

-Нет.

-За этим нужно было ехать через всю страну?

-Да. Потому что только теперь у меня душа успокоилась, а так – всё какое-то смущение в ней было. А теперь там – тихо и ясно. Спасибо вам.

-Не за что, - удивилась Ирен.

-За искренность и за бесплатно.

-У меня нет частных платных консультаций на дому. Здесь я могу только посоветовать. Это в клубе, когда люди идут по записи, психологи принимают за определенную мзду.

-Дорого?

Ирен вздохнула.
-Не каждый теперь себе позволит. Там много расходов, это же организация, персонал, аренда помещений, электроника…

-Если бы вы и тут брали плату, вы бы теперь разбогатели, - девушка заблестела наивными глазами, словно чуть усомнилась в том, что это невозможно.

-Я была очень богата, Гордон, - напомнила Ирен, устало усмехаясь. – Я знаю, что это такое, и больше не хочу этого.

Иногда мне даже жаль, что это было. Но более ценным теперь было бы презрение к богатству, если бы его у меня вообще не было никогда…



-Обязательно напишите или позвоните мне из Командона! – крикнула Ирен от калитки, когда Гордон уже вышла на улицу.

Девушка оглянулась, щурясь от полуденного солнца, и приветливо махнула рукой в знак того, что услышала.

Через полчаса у нее был поезд в столицу.
Гордон не написала и не позвонила…


XXI


Этот человек пришел к Ирен поздно вечером. Все были дома. Дверь ему открыла Элис, провела к матери.

Мужчина был лет сорока, одет в штатское, но в массивной, здоровой фигуре его угадывалась военная стать, хотя какая-то надломленная.

Был он немного сутуловат и не почему-то, а именно от тяжелого груза, лежавшего, по всей видимости, у него на душе. Та же почти непосильная тяжесть печали глядела из темных, затуманенных глаз.

Усадив посетителя в кабинете на диван, Ирен приготовилась слушать.

Но тут же, попристальнее взглянув в его лицо – здесь было светлее, чем в прихожей, спросила:
-Простите, мы с вами раньше никогда не встречались? Вы мне как будто знакомы.

Мужчина качнул головой:
-Нет, но вы, скорее всего, видели меня по телевидению. Несколько дней назад, - и поспешил разогнать недоумение Ирен более подробным объяснением:
-Мое имя – Лео Норемо, я полковник внутренних войск Командории.

Неделю назад я принимал участие в освобождении заложников-школьников из захваченного террористами автобуса в аэропорту. Ну вот, вижу, что вспомнили, - он слабо улыбнулся вспыхнувшей Ирен.

-И вас, такого сильного человека, что-то привело ко мне? – она была потрясена. – Чем я смогу вам помочь?

-Может быть, и не сможете… Впрочем, я пришел, скорее, не за помощью как таковой, а за ответом на вопросы, которые слишком накопились в последнее время. Ирен, - он посмотрел на нее тоскливыми, увлажненными глазами, будто собирался заплакать. – Я не знаю, для чего мне теперь жить.

Ирен, еще не выйдя из потрясения, произведенного на нее первыми минутами их встречи, смотрела с искренним сочувствием и изумлением.

-Теперь? А раньше?

Норемо долго молчал, насупившись, собираясь с мыслями.

-Я всегда был блестящим военным, не имел никаких проблем ни с карьерой, ни с личной жизнью, тем более, что я и не задумывался о возможности и важности таких проблем.

Для меня всё словно происходило само собой, и я был счастлив, Ирен, в том смысле, что был доволен всем – семьей, службой, дружбой, начальством, политикой. Я гордился всем этим.

Гордился своей страной и тем, что я защищаю ее. Так было раньше. Я не смогу указать точного момента, когда вся эта жизнь вдруг дала первую трещину. Но тем не менее…

Всё полетело куда-то к черту, всё стало не так. Такие, как я, воспитанные на идеалах добра, справедливости, любви и братства, мы стали задыхаться в огромном потоке чужой грязной, мерзкой любви, справедливости грубой силы, холодного расчета, предательства наших братьев-соседей Командории, - полковник судорожно вздохнул, вытер со лба пот помятым платком.

-Вы простите, Ирен, за некоторую высокопарность. Иногда я становлюсь противен сам себе… Теперь…

Когда произошел тот переворот, нас, внутренние войска, посылали разгонять народ. Посылало не правительство Ясоно, нет, а генералы, перешедшие на сторону Борелли. Моя часть была под их началом. И я, понимаете, я! – должен был отдавать приказы об избиении дубинками демонстрантов, не желавших расходиться, а в случае отчаянного, настоящего сопротивления даже открывать огонь на поражение.

Это ведь только у танкистов и военных по приказу Ясоно не было тогда боеприпасов, - он горько усмехнулся, - их держали в столице за дурачков…
А нас правительство Борелли снабдило всем необходимым…

-И… вы отдавали такие приказы? – тихо спросила Ирен, не спуская с него печальных глаз.

Ей даже стало страшно оттого, что она так ясно видела, как корежит этого сильного человека изнутри какая-то ужасная, злая сила, которой он еще пытался сопротивляться.

-Нет, не отдавал, - скрепившись, ответил Норемо. – За это меня понизили в должности, хотя и оставили звание. Зарплата только стала ниже. И моя жена – человек, который всегда лучше чем кто бы то ни было понимал меня, ТЕПЕРЬ раздражена, мы все раздражены.

Всё кругом то ли едва держится на нервах, то ли стопорится именно этими натянутыми нервами, которые иногда так хочется просто разорвать, - он сжал тяжелый, крепкий кулак, тихо, сдержанно пристукнул себя по колену. – Они, как крепко натянутая паутина, которую тронь – и пойдет отвратительный звон, но если дернуть посильнее, эта жесткая сеть порвется. Навсегда…

Вы ведь знаете, что сейчас многим задерживают выплату зарплаты. Ваш муж, я знаю, он моряк, им ведь тоже резко сократили финансирование.

Ирен сдержанно кивнула.

-Но вы, как я понимаю, еще держитесь. А вот… я не могу себе представить, как живут эти люди – простые пенсионеры, колхозники.

Хотя родители моей жены живут именно так, и мы с ней это видим, когда бываем у них, когда помогаем. Но старикам так мало надо. Они привыкли удовлетворяться тем, что есть.

А молодежь, чтобы заработать, идёт торговать, чужим ли добром, чужими ли душами, или своими душами и телами.

Вы, наверняка, не знаете этих страшных цифр, насколько за последний год вырос процент употребления спиртного и наркотиков среди несовершеннолетних, детской проституции.

Я – знаю. И это страшно. Страшно, когда в эти маленькие, беззащитные тельца вливается эта гадость, когда они не просто не противостоят, а НЕ ХОТЯТ противостоять этому, они ХОТЯТ этой гадости, - дрожащим шепотом проговорил полковник.

-Простите, можно? – он нервно встал, сделал два шага до стола, на котором стоял графин с водой и стаканы, и, налив, жадно выпил.

-Я вырастил двоих детей, они заканчивают институты: сын будет инженером, дочь – врачом. Когда они поступали, я знал – все знали и верили – их будущие профессии будут нужны, важны, они всегда заработают честным трудом себе на хлеб.

ТЕПЕРЬ я думаю, что вот только на хлеб они себе и заработают, а на воду – уже не хватит. Если, конечно, они, вопреки тому, на чем воспитывал их я, не примут за основную идею древнейшую, только на новый лад: homo homini lupus est, человек человеку – волк, а не друг, товарищ и брат, как учили нас, как я их учил.

Но, я думаю, не примут они этой страшной идеи и будут страдать. За что? Кто в этом виновен? Я хочу это знать. Я должен.

Я жил для семьи, для страны, для людей, для их защиты. ТЕПЕРЬ я должен жить и получать деньги за то, что буду бить дубинкой неугодных кому-то и стрелять по людям, которые ни в чем не виновны.

-Думаете, не виновны?

-Конечно, нет! – Ирен удивила искренность, с которой полковник воскликнул это.

Она задумчиво склонила набок красивую голову, помолчала, с болью чувствуя, с какой надеждой посетитель ждет от нее слова.

-Я не истина в последней инстанции, но что, если вы не правы, и это всё, о чем вы сейчас говорили, лишь ниспослано людям свыше? Попущено для искупления нашей общей вины и вины каждого…

Норемо усмехнулся презрительно, с видом человека, которому надоела глупость подобных речей.

-Я не верю в эти бредни. Есть вполне определенные люди, которые виновны и должны отвечать по всей строгости, - резко ответил он, теперь не глядя на собеседницу.

-Вы считаете? И кто же должен заставить их отвечать? – с горькой иронией, думая о своей собственной судьбе, спросила Ирен.

-Не знаю. Сам хотел бы знать.

-А вам не кажется, что этот процесс – ну, суда над виновными, о котором вы говорите, уже идет? Пусть медленно и не всегда явно, заметно, но – идет, - тихо продолжала она, и полковник вскинулся. – Вспомните хотя бы последние нашумевшие заказные убийства этого шоумена, или скандальной журналистки, или депутата, ушедшего от ответственности за педофилию.

Что бы там ни считало следствие, каждый из них, все они были убиты, скорее всего, из-за денег, точнее, из-за бизнеса, в котором активно участвовали, сейчас ведь это главное из занятий, о которых мечтают, начиная со школьной скамьи.

Скажете, это не суд? Не возмездие? Но это лишь то, что мы видели и слышали. А сколько мы не видим, не слышим, не знаем?

Сколько преподносится нам таким образом, что понять истинное положение вещей не представляется возможным. Вы же сами говорили – теперь так много лжи вокруг. Грязной лжи. Ее, пожалуй, даже больше, чем было медовой лжи при Горне, - грустно усмехнулась Ирен.

-Об этом я не думал, - полковник внимательно посмотрел на нее.

-Если бы я могла это сделать, я бы рассказала вам о своей судьбе, тот путь, который я прошла, и на котором каждая веха жизни, как я теперь понимаю, значила лишь одно – мы в ответе за каждый свой шаг, и мы каждое мгновение должны выбирать между злом и добром.

И наказание каждый из нас получает уже на этом свете, причем, часто – именно наказывая сам себя. Поэтому не стОит так сильно желать, чтобы виновные были справедливо наказаны.

Я тоже когда-то страстно желала этого. Но, увлекшись наказанием виновных, оказалась виновата сама… Виновны все, и будут наказаны. Накажут сами себя. По высшей справедливости. Независимо от нас, наших желаний.
Если, конечно, все мы не остановимся и не покаемся.
Важно другое – постараться не совершать ошибок в СОБСТВЕННОМ выборе.

Полковник молчал, но в его виде чувствовалась напряженность – он не был вполне согласен с Ирен, что-то претило ему, но высказываться он не собирался.

-Скажите, - вспомнила Ирен. – Вот вы спасали детей, школьников; сами сдались бандитам, чтобы те вместо вас отпустили ребят. Вас могли убить, террористы были на грани нервного срыва, один, как теперь пишут, вообще страдал шизофренией.

Ради чего вы пошли на это? Вы сказали, что не знаете, ради чего ТЕПЕРЬ вам жить. Но в этом вашем подвиге – не побоюсь этого слова! – ведь был же какой-то смысл?

Норемо усмехнулся, как больной, которому доктор только что сказал, что он обречен, и тут же вслед за этим пошутил, чтобы сгладить горечь этой правды.

-Да, они вам напишут. Половина всей этой информации – полная чепуха, далекая от реальности… А смысл – да, конечно, был.

Но героизм, подвиг тут ни при чём. Не знаю, поймете ли вы меня. Знаете, мне просто надоело…, - Норемо снова заметил недоумение на лице Ирен и торопливо продолжал:
-Надоело сидеть и ждать.

Мы были там почти двое суток, извините, в туалет нельзя было отлучиться. Лил дождь, все смертельно устали, и наши, и те…

Я пошел туда, к бандитам, чтобы для меня это всё поскорее закончилось. Как? – мне уже неважно было.

Умереть – так умереть, спастись – так спастись.
Я пошел практически от отчаяния. Всё то время, пока я находился в автобусе, у бандитов, я сидел в углу под дулом автомата, но даже не видел его – я почти спал, - ему больно и горько было рассказывать, он делал это через силу и отчего-то спешил.

-Вам было страшно? – осторожно спросила Ирен.

-Не знаю. Иногда мне кажется, что такие яркие ощущения, как страх, ненависть, любовь – притупились во мне.
Вернее, мне всё равно, есть ли они у меня, они словно не мои.
Когда мы воевали с фашистами Альдери, я был молодой, и тогда всё жило во мне. А теперь я вспоминаю о том времени, будто это был не я, а кто-то другой, мой хороший знакомый.

А теперь… Только вдумайтесь: эти террористы – уже девятый случай на моем веку за этот год.

Это – тоже атрибут «теперешнего» времени. Такое ощущение, что до этого, раньше, у нас никогда не было ни террористов, ни насильников, ни маньяков, ни нищих.

Пишут, говорят, будто их где-то прятали от общества, а тут вдруг разом они хлынули непонятно откуда.

Что это – вырождение нации, или просто теперь мест в психушках не хватает? – нервно воскликнул полковник.

-Нет, - спокойно сказала Ирен. – Думаю, это, как вы сами заметили, лишь атрибут «теперешнего» времени. Это пройдет.

-Когда? Эти террористы, вы же не знаете, это у нас замалчивается... Все считают, это какие-то буйнопомешанные, накачанные наркотиками группировки с островов, объявивших себя независимыми.

Но это не просто группировки, Ирен, - он мрачно посмотрел на нее. – Когда я сидел там, в их автобусе, этот обкуренный выродок с автоматом что-то бормотал мне. Я плохо понимал и плохо запомнил. Пытался потом что-то воспроизвести на допросах в СГБ…
В общем, все они – члены мощной международной религиозной секты «Слуги Иисуса», слышали о такой?

Ирен кивнула. Ей попадалась информация во всемирной сети – что-то о последних терактах в Америке и Европе.

-Эта организация, по сути, настоящее государство, только разбросанное по разным уголкам земли – раковая опухоль всей планеты.

Она создавалась и укрупнялась десятилетиями, скорее всего, с ведома и под покровительством правительств многих развитых стран, вначале – под благовидным предлогом противостоять мусульманскому терроризму, тоже мне, новые крестоносцы…, - Норемо горько усмехнулся.

-А потом, как думается, она вышла из-под контроля тех, кто принимал участие в ее создании.
Теперь у нее есть собственные военные базы во всех частях света, флот и авиация, которые могут запросто захватить какое-нибудь небольшое островное государство, имеющее свою армию.

Ее боссы подчиняют себе разного рода несознательных и сознательных граждан в любой стране мира и… то, что они делают – это страшно, - почти шепотом сказал он. – Нет, я не о терактах, как таковых.

Хотя, вы и представить себе не можете, что они делали в Европе и Латинской Америке.

Приходит такая банда в деревушку, обкладывает дом, или несколько домов, так, наугад. И вырезают всех – взрослых, женщин, и беременных, детей, - его голос стал совсем прозрачным, словно неживым, а Ирен сидела, оцепенев от ужаса, как каменная.

-Они уже по шею в чужой крови.
Нам говорили, что после расследований таких убийств даже видавшие виды полицейские попадали в психушки.

Но еще страшнее то, что и к этому все уже привыкли. Это страшно, но это обыкновенный терроризм, как он есть.

Самое ужасное в другом. В том, что они о себе говорят. Идейная подоплека. Они называют себя «Слугами Иисуса» или «Слугами Христовыми» и проповедуют, будто пришли в мир приготовить его к Апокалипсису, ко Второму Пришествию Сына Божия.

То есть они творят начало суда, ну, как те ангелы в Иоанновом Откровении. Помните, кажется, пятый ангел вылил на землю чашу, «и сделалась кровь».

То есть, по сути, как я понимаю, они пытаются преподнести себя этакими идейными борцами со злом, хотя сами творят его направо и налево, как должное.

Там, в этих вырезанных ими домах они пишут чужой кровью на стенах – «Претепевший до конца спасется».

Я не могу назвать себя истинно верующим, но это такое кощунство, о котором стыдно говорить даже такому, как я.

Это подмена …ужасная, непоправимая, наверное… И вы считаете, это тоже пройдет? Когда же?

-Я не знаю, - как в полузабытьи ответила Ирен. – Никто не сможет ответить вам... Нужно лишь делать то, что должен, к чему призван, принимая всё, что есть, как данность, как то, что вы не в силах изменить, как, например, никто из нас не может предотвратить собственную смерть…

-Да как же вы смеете так говорить?! - прежним шепотом ужаснулся Норемо, сверкнув на Ирен белками глаз. – Вы, Ирен Кресси, в свое время перевернувшая эту несчастную страну, пытавшаяся сделать ее счастливой вопреки всему, несмотря ни на что!

Ирен испугалась его горячности.
-Я тогда здорово ошиблась…

Он вскочил и смотрел на нее, как на сумасшедшую.
-Вы…хотите сказать, нужно было действовать по-другому? Как?

-Я не знаю, - едва разжав сухие губы, повторила она, глядя в сторону.

-Именно, именно, что вы не знаете! Что по-другому просто невозможно было! Но мы все, все должны пытаться, должны что-то делать во имя добра, настоящего, а не как эти псевдослуги, мы из кожи должны лезть ради этого!

Ошибаться, падать, но снова – вставать и идти, и делать! – горячо, по-мальчишески, воскликнул полковник, и Ирен потеплела от этого оживления на его, всего несколько секунд назад таком полумертвом, заваленном печалью лице.

-Вот видите, а говорите – не ради чего жить, - она тихо улыбнулась ему снизу вверх. – Вы только что сами себе ответили, Лео.

Он остановился, словно не понимая, о чем она говорит, снова сел и воззрился на собеседницу, схватил себя за голову, за уши, будто хотел выжать из мозга еще что-то, самое главное, что он упустил.

-Всё так…да… Но что я могу сделать? И будет ли это, действительно, нужно кому-то, нужно людям? – хрипло переспросил Норемо.

-Разве я могу вам это сказать? У вас есть сердце и душа, и горячая, живая совесть, Лео. По крайней мере, уверена, что это именно их я только что видела своими глазами. Они не подводили вас раньше. Не должны подвести и ТЕПЕРЬ.

Полковник крепко задумался, Ирен терпеливо ждала – ей не хотелось подгонять его. Наконец, он сказал, и прежняя тяжесть, казалось, снова вернулась во всем его облике, в его словах:
-Через неделю во Дворце правительства, в Командоне, будут вручать награды, памятные медали за мужество и героизм участников уличных боев в Спиридонии, за заслуги перед Отечеством – тем, кто боролся с путчем, а также офицерам, солдатам, матросам, за участие в подавлении военных конфликтов на островах.

Вместе с каждой наградой полагается приличная денежная премия. Вручать будет сам Борелли. А я ведь тоже представлен к ордену за свою службу по борьбе с терроризмом. Я должен быть на этом мероприятии.

Но теперь, кажется, моя совесть не может позволить мне получить орден из рук Реми Борелли, который новое время начал с предательства товарищей по партии.
Я должен буду отказаться от этой награды, - тихо произнес он.

-Откажитесь, если считаете это верным, - согласилась Ирен. – Может быть, даже публично.



Этой ночью Ирен не могла уснуть. Лео Норемо здорово разбередил ее старые душевные раны по поводу происходящего в стране, ее тревогу за будущее Элис и за мужа – военного моряка, которого в любой момент могли закинуть к дальним островам на подавление очередного восстания против Центра – «Большого Материка», Командории.

«Теперь почти каждая уважающая себя газета хочет называться независимой. И всё лжет про свободу и независимость, под музыку дифирамбов тем, кто их содержит и платит, под восхваление Борелли, этого шута горохового, дескать, он так близок к народу, таких руководителей у нас еще не было. Это точно…

Слетал в Америку на переговоры, напился пьяным до непотребства и дал себя такого снимать на телекамеру, анекдоты непотребные рассказывал и хохотал вместе с журналистами.

Не иначе народ до себя, своего уровня хочет опустить. Близость к народу…
А штат охраны раздул неимоверно, такого и Хош, страдавший манией преследования, себе не позволял. Административные штаты вообще уже ни с чем сравнить нельзя.

Даже при старом Горне, любителе лести и почитания, не было такого потока самообмана с полос газет и с экрана. А, может, не самообман это? Может, так и задумано кем-то? Ведь кому-то всё это надо?» - всё чаще в последнее время эта тяжелая мысль комом, зубастым монстром вгрызалась в мозг Ирен.

«США? Масоны? Сионисты? Мировой капитал в лице транснациональных корпораций, где все эти, вместе взятые?

Кто подбирается к богатствам твоим, родина моя, Командория? Кто корежит умы молодежи, тупеющей на вечеринках с не в меру ритмичными танцами и бесовской музыкой?

Кто показывает нам эти страшные чужие фильмы, где убивают так же легко, как шагают по земле, без эмоций, и уже за следующим же углом целуя очередную красотку?

Кто заменяет живое общение компьютерными играми? Элис даже со знакомыми парнями, одноклассниками редко встречается – не приглашают, отказываются, потому что сидят дома за чёртовыми ящиками. Раньше они перед телевизорами меньше сидели…

А эти террористы? «Слуги Иисуса», «Слуги Христовы». Боже мой, подлость какая! Как это Норемо сказал? Они торгуют заложниками, и, получая за них выкупные деньги, потом тратят их на вооружение своих бойцов. Для новых терактов и захватов.

Что же тут делать? Заплатишь – они еще больше окрепнут, не заплатишь – погибнут люди… Что тут выбрать? Как тут можно выбрать? В этот раз бандиты были убиты. А что будет в следующий?

Это похоже на вдруг возникшую, словно ниоткуда, всеобщую потребность в насилии. Нет, оно и раньше было, всегда было, но такие ужасающие размеры, такая открытость и, самое страшное, такая обреченная безнаказанность, вплоть до восхваления культа силы, независимо от того, справедлива она или нет.

Впрочем, о чем я говорю? Справедлив один Господь Бог. А это… Попущение. Заслужили… Как умолить Тебя, Господи, чтобы помиловал? Как очиститься?

Пятерых маньяков поймали, двое еще повергают в ужас порт Якорь и южные провинции... Элис жаловалась, что ей на глаза часто попадаются эксгибиционисты. Боже мой! Бедные, больные люди! Я узнала, что это такое, только когда психологией стала заниматься, а Элис – на первом курсе института!

…Нищие… Хотя, что удивительного. Зарплату задерживают, многим стало жить тяжело, подаются в город, и тут всякие рвачи подчиняют их себе и собирают проценты с их милостыни.

Ах, заглянуть бы в их глаза, глаза нищих, просящих подаяния! Ничего в них нет, ничего – ни стыда, ни боли, ни даже отчаяния! А ведь просят Христа ради!

Как всё тот же Норемо сказал – все чувства отмирают. Нет, не отмирают, а притупляются, потому что уже нет сил, и чувства загоняются глубже и глубже, сил страдать нет. А ведь именно чувство дает возможность ощущать страдание…

Страдания-то, страдания остаются, только люди их уже не ощущают, по привычке. Страшная какая привычка! То, что привычно, человек редко стремится искоренить. А это значит – нет толчка к развитию, к движению, борьбе. А это значит – медленная, но верная смерть…

Борьба…Остров Льва боролся и получил независимость, оттяпал себе военную эскадру. Кто знает, может, она теперь на «Слуг Иисуса» будет работать…

Ведь Борелли видит, что дело плохо, страну по кусочкам растаскивают. А, между прочим, на острове Льва – ангары с химическим оружием. Если они попадут в руки этим «Слугам», - Ирен открыла в темноте глаза, полные ужаса. – Нет, не нужно так думать. Может, это просто локальный, внутренний конфликт. Ну, постреляли друг в друга из пушек, когда Борелли туда свою эскадру послал, ну и будет…

Но ведь это – новая гражданская война! И эти люди ругали Хоша за то, что при нем так любили вешать ярлыки! Ах, господа, господа! Хотя бы потрудились называть вещи своими именами! Нет, не могут. Или не хотят…

Боже мой, бедный мой, родной мой Сандро! Не дай Бог попасть в эту новую мясорубку!...

Грето, Тони. Про крестьян все забыли. Кто теперь в почете? Эти девицы с толстыми грудями с экранов и рекламных щитов, супермены с анаболичными мышцами. Им рукоплещут. А кто их всех кормит? Как и прежде, всё те же, тихие и незаметные. Привычные и безгласные…», - Ирен против воли заплакала в своем то ли бреду, то ли полусне.

Уже начало светать за легкой шторой, прикрывавшей окно, когда Ирен, наконец, ясно выловила во всей этой ночной сумятице одно непонятное и самое раздражающее: «Кому это выгодно?» 

Ей в очередной раз показалось, найди она причину всех бед родной страны, - и она сразу поймет, что следует делать, как исправить положение. Но не было никакой причины.

Точнее, их было слишком много, и у каждой такой причины была своя, так что в конечном итоге всё сводилось к попущению свыше.

И Ирен, наконец, поняла, странным, удивительным образом принимая это на веру, как единственно правильную убежденность, что попущение, несомненно, было.

Однако вина тех, чьими руками оно совершалось теперь, от этого нисколько не умаляется.

Более того, если они сознательно делали то, что делали, если это, действительно, было кому-то выгодно, и именно из-за этого и началось, то эта их вина становилась неизмеримо больше и страшнее.

Как вина Иуды, в которого вошел сатана с куском хлеба, поданным Христом. Сатана, да, вошел. Но Учителя предал не он, а Иуда.


*     *     *


-Иди-ка сюда, Ирен, - позвал ее в зал Трильи. – Посмотри.
Ирен пришла с кухни, где готовила ужин.

По телевизору передавали сегодняшние новости.

-Президент Демократической Республики Командория лично вручал награды военным и служащим внутренних войск за заслуги перед Отечеством, за лучшие качества, проявленные при подавлении антиконституционных выступлений, борьбе с терроризмом, поимке государственных преступников, - бегло, приподнято, словно застольный тост, сообщал диктор.

На экране, под общие рукоплескания гостей и бесконечный «туш», неестественно улыбающийся Борелли подолгу тряс чьи-то руки и своими, сильно трясущимися, крепил на очередную грудь, одетую в парадную форму, ордена и медали.

-Нос у него совсем сизый. Плохо гримеры-визажисты работают, - Александр отвернулся с грустной усмешкой. – Спился, похоже, окончательно. На ногах еле стоит…

-Мерзость какая, - Ирен передернуло и – вдруг она увидела на экране полковника Норемо.

Ей пришлось присесть на подлокотник кресла, такое горькое изумление распространилось по всему телу, что она будто почувствовала его каждой клеткой организма, и не могла устоять.

Ирен видела, как Норемо, всё так же немного сутулясь, хотя, возможно, это могла заметить лишь она, - прошел вдоль рядов гостей, по коврам к президенту.

Она слышала, как диктор победоносно сообщал имя полковника и информацию о его подвиге; как тот, в ответ на долгое, нездоровое рукопожатие Борелли, чуть морщась, сказал срывающимся голосом, несколько раз повторив (что все потом списали на скромность и смущение героя):
-Спасибо, спасибо, спасибо…

Ирен дорого бы дала, чтобы увидеть лицо Норемо, когда он возвращался на свое место. Но камеры выхватили только ссутулившуюся спину. Поэтому его лицо ей увидеть было не суждено уже никогда.

Как и услышать о полковнике Лео Норемо.

От всей этой истории остался лишь неприятный осадок на душе, будто на прекрасно приготовленное блюдо вдруг вылили протухший, зловонный соус.
Да еще извечный, мучительный вопрос: «Почему?»