Двойная жизнь. Эпилог

   Не понимаю, отчего перестала сниться моя прошлая жизнь! Поначалу, засыпая, ещё продолжал надеяться: уж сегодняшним-то вечером обязательно зайду в свой кабинет, сяду в любимое старое кожаное кресло, придвину поближе канделябр (зрение неотвратимо слабеет), раскрою рукопись, вдохну восхитительное, кружащее голову амбре из чернил, английской почтовой бумаги, разогретых сальных, домашней выделки, свечей, почувствую пальцами значительную невесомость гусиного пера, – а потом и рукой махнул.
   Впрочем, однажды в обычном сне из ниоткуда вдруг возникла конусообразная стела, невысокая, метра полтора высотою, цвета варёного молока. В её середину была вставлена гранитная табличка с выведенными летящим курсивом когда-то жёлтыми буквами и цифрами, украшенными элегантными росчерками и завитушками. Помнится, удивился: «Зачем мне её показывают?» – но всё же взглянул безлюбопытно. Выцветшие, полустёртые буквы проглядывали через одну, две или три, потому не стал их и разбирать, выхватил глазами сохранившуюся середину строки: «...Михаилъ Евгеньевичъ...», подумал: «Невесть какой Михаил Евгеньевич, полный, а это нечасто бывает, тёзка», вгляделся в цифры (заинтересовали они меня почему-то), оказавшиеся датами. Первая дата – «1816» – ничего мне не подсказала, вторая – «1869» – тоже решительно ничего не объяснила. Заскользил глазами по табличке. Тут голос в голове нехотя, словно его принуждали, буркнул: «Это даты рождения и смерти», – «Так что с того?» – ответил ему. Голос раздражился: «Трудно догадаться? Михаил Евгеньевич – это ты сам». Лишь тогда я, наконец-то, сообразил: ведь смотрю не на какую ни попадя табличку, а на прикреплённую к своему собственному, оставшемуся в девятнадцатом веке, надгробию!
   Тут я проснулся (от страха, вероятнее всего), а табличка не исчезла, так и «висит» перед глазами... Поторопился разглядеть строки – «Фамилия! какая фамилия написана!» – и вот она, моя фамилия, трудноразличимая, но читаемая: «Безлюбезновъ».
   «Значит, там ему осталось пять лет», – подумал о себе отстранённо, как о чужом человеке: здесь мне всё равно, что пять, что десять, и ему там, знаю, тоже.

   Иногда вспоминаю сны о минувшем, особенно последний: его краски яркие, плотные, выдержанные – стасорокавосьмилетние.

   Перо наперегонки с легконогою мыслью мечется по бумаге...
   Сегодняшний сон так и норовит попасть в рукопись: «картинки» теснятся перед глазами, а самые нахальные, не испрашивая пардону, пролезают в первый ряд и вопиют безгласно, слёзно: «Запиши меня!». Не знаю, отчего этакая торопливость. Наверное, от предчувствия: сон этот был последним. Быть может, так и будет, да печаль невелика: заботы появились, не до праздных развлечений. Допишу последний сон, заброшу рукопись на самую дальнюю шкафную полку, пусть там забвенно полёживает, с вложенным в неё Машиным берёзовым листком переговаривается, заглавием «Двойная жизнь» в пыльную темноту глядит.
   Так, что же я написал... Ага, самое начало сближения главного героя с Машенькою из соседнего отдела. Продолжу, как было в действительности:
   «„Напрасно я обидел Машеньку! – подумал он, казнимый поздним раскаянием. – Сегодня же насмелюсь подойти к ней, сказать, мол, давеча на ваше предложение отужинать в ресторации или в обстановке непринуждённой, домашней, ответил отказом несколько поспешным, донельзя опрометчивым...“».
   – Миша, я тебе кофию и ватрушек принесла.
   Мишею Прасковья зовёт меня недавно, полгода. После венчания, как ни пытался, не мог отучить её от выканья и уже неуместного обращения по имени-отчеству, – беда, да и только, с этими крестьянками, особливо необразованными! Однажды в шутку пригрозил: «Ежели ещё раз услышу „Михаил Евгеньевич“ – живо обратно в горничные переведу!» Ведь подействовало! «Как же к вам обращаться?» – спросила Прасковья, искусно притворяясь напуганною. «Ну, Миша, что ли...» – ответил я. Первые дни она ещё изрекала: «Мих... Миша, вы...» – но скоро освоилась, и «Миша, ты» зазвучало по дому всё увереннее и громче.
   – Кофе и ватрушки? Это кстати. (Её непрестанная забота, особливо не вовремя, уже не раздражает меня, как раньше, делается даже не утомительною, а, и это удивительно, привычною, словно была всегда.) Присаживайся рядом, рассказывай новости.
   Она неуклюже (мешает разнёсшийся – восьмой месяц беременности – живот) опускается в своё кресло. Уместившись, сообщает:
   – Бессовестнова Лизавета замуж собралась, за статского советника. Вот фамилию его запамятовала: мудрёная...
   – Тихосапов-Паркетов?
   – Он самый. В сентябре, как пройдёт год после похорон Евграфа Иринарховича, это, стало быть (подсчитывает, быстро шевеля губами, загибая пальцы) через четыре месяца, свадьбу сыграют.
   Не отзываюсь: увлёкся ватрушками.
   – Сказывали, невеста с виду нешибко радостная, – продолжает Прасковья, – да оно и понятно, ведь жених-то её совсем старичишка. Сама не ведаю, так это или нет, я лишь передаю слова тех, кто жениха этого в личность видел. Этак-то, чего доброго, Лизавета замужем девкою останется... – вздыхает она, оглаживая живот. – Разве что старичок вскорости после свадьбы догадается помереть. Ну, тут-то она, денежная-то вдова, замуж быстро выскочит, возьмёт своё.
   Порою заголённое житейское бесстыдство моей дражайшей супруги сбивает с ног! Конечно, низкое происхождение оправдывает её совершенно: это дворянка приневолена свои, такие же помыслы, высказывать словами благородными.
   – Сестра её, Маша, запропала куда-то, – сообщает она, взглядывая на меня с тревожным вниманием. – Недели две, как о ней ни слуху, ни духу. Прокл, конюх наш, в город ездил, мясо да рыбу продавать, так в трактире от разных людей разговоры слышал, что, мол, она с заезжим сибирским купцом спуталась...
   Откладываю недоеденную ватрушку, говорю:
   – Прасковья, не мешай, пожалуйста, работать.
   Она выбирается из кресла, идёт к двери.
   – Постой, – прошу, когда она проходит мимо. – Дай послушать.
   Она с готовностью приближает живот.
   – Бабы сказывали, мол, сын должен родиться, – повторяет уже в который раз одну и ту же фразу. – Пузо, мол, у тебя острое, а верней этого знака ничего нету: с таким-то пузом только мальчиком «ходят».
   Прикладываю ухо, вслушиваюсь... Толчок. Второй. А вот живот заколыхался весь, словно там, в чреве, сын ручкою помахал: здравствуй, родитель!
   Кажется, я счастлив...

   сентябрь 2011 – декабрь 2012