Чипа

По пепельно-серому небу лениво ползла огромная туча, скрывая за собой последние лучи заходящего солнца. Очередной день прошел. Еще осталось несколько часов, но на что их потратить? Жена готовит ужин, но есть не хочется. На тумбе в спальне дожидается стопка газет, но вряд ли он будет сегодня читать. К вечеру глаза начинают болеть. Но все это в доме, словно в другом мире, а он стоял на крыльце, вдыхая зябкий воздух ранней весны. В руках старая добрая кружка, крепкая, увесистая, в кружке — чай. Горячий, пар идет. Невесомый и едва уловимый, как воспоминания… На дворе 1985-й, ему — 60. И вдруг память уносит его туда, где…
   …ему 18. Румыния, их танковая рота расквартирована недалеко от границы. Была весна, и довольно теплая, но по ночам все же землю накрывало прохладой, как одеялом. «Сорок четвертый уже, кто б мог подумать», — размышлял Никифор, потягивая терпкий и жгучий чай из жестяной кружки. Солдаты сидели у костра и отгоняли сон каждый на свой лад: кто болтал в полголоса, кто курил, кто чай пил. Никифор не курил, да и болтать особо не любил, вот и пил чай, а мысли в голове вились, как изгибы пара из кружки.
   Уже почти середина века, какая может быть война? Почему так получилось? Он старался не делиться своими мыслями с товарищами, потому что те посчитали бы его наивным. Все они — командир танка, наводчик, механик — были лет на пять-шесть старше него и вряд ли бы всерьез восприняли подобные мысли юного радиста. По их глазам, в которых были и горечь, и тоска, и в то же время отчаянная решимость идти до конца, было видно, что они давно примирились с мыслью о войне как о чем-то повседневным. Не без труда, скрепя сердце, но они проглотили эту правду, как горькое лекарство. Вопрос «почему?» не имел для них смысла.
   Никифор, хотя и был самым юным, уже успел хлебнуть войны сполна. После учебки, где его распределили в радисты, он в экипаже Т-34 прошел всю Украину. Видел много крови и боли, помнил и гибель их первого командира, помнил жестокие бои с фрицами, и засады помнил, и гранатометный обстрел, после которого получил контузию… Со временем он все реже в минуты отдыха думал о нелепости и диком ужасе всего происходящего. Но порой, в такие вот ночи, как эта, мысль нет-нет да приходила, сбивала с толку своей издевательской простотой: ведь жили же, мир был, и чтобы раз! — война, да еще и такая страшная… Почему?
    И когда все кончится? Не дело это, чтоб в жизнь вмешивалась такая напасть. Вот рядом ребята: им бы работать да детей заводить, а они денно и нощно сквозь грязь и копоть идут смотреть в глаза смерти. Он не думал, что когда-то эти сцены и картины сложатся в воспоминания, станут единым полотном, частью истории, что будет греметь слава советским солдатам, что мир будет другим. Не думал, что когда-то с трепетом и гордостью будут произносить слово «победа»… Да, вести с других фронтов доходили, все говорили, что наши уверенно давят немца. Хотя никто не знал, когда закончится война (а она не могла не закончиться, не должны эти ужасы длиться вечно), Никифор чувствовал, как в воздухе витает что-то неуловимое, что-то, что кто-нибудь назвал бы надеждой… Все чаще накатывала какая-то странная волна уверенности в завтрашнем дне — для войны редкость, но это было, и хотелось, дико хотелось, чтобы это предчувствие не обмануло. Тогда еще он не знал, что через год обыкновенный майский день станет величайшим праздником, как и не знал, что даже после подписания капитуляции его друзья будут погибать во время освобождения Праги.
   И он даже не догадывался еще об одном: он вот-вот совершит подвиг, за который будет награжден орденом Красной Звезды.
  Некоторое время радист наблюдал, как болтают командир роты и еще один офицер, судя по всему, из другого отделения. Слов он их не слышал. Вскоре они договорили, и оба вдруг направились к костру, глядя на Никифора.
   Незнакомый офицер оказался из разведбатальона, стоящего немного дальше. Ночью планировалась вылазка к немецкому лагерю за «языком», а их радист был ранен. Никифора попросили помочь. 
   Выбрали его потому, что Никифор был небольшого роста и худой, за что его иногда в шутку называли Чипой (его имя по-украински звучало Ничипiр). Молодой радист, конечно, согласился, но слегка заволновался. Поучаствовать в ловле «языка» было и интересно, конечно, но опасно.
   И вот он вместе с несколькими разведчиками ползет к немецкому лагерю. Когда дошли до небольшой траншеи, ребята оставили его там с рацией, а сами поползли уже за самим «языком». Чипа неудобно скрючился в тесном окопе и стал ждать. Уже стало совсем темно и прохладно, и радиста немного знобило. Возможно, не от холода, а от волнения. Сразу столько впечатлений от мысли о том, что он хоть временно, но в разведке, — сна как и не бывало. Хотя усталость не ушла, а просто затаилась, чтоб свалить с ног, едва голова коснется подушки.
   Ноги стали затекать, и Чипа чуть шевельнулся, пытаясь найти более удобное положение. Но в ту секунду что-то пошло не так. Мягкий шорох его сапогов не сменился мертвой тишиной, откуда-то сверху донесся какой-то звук. Чипа обвел взглядом темноту вокруг себя — ничего не видно, но со стороны и чуть сверху явно слышится топот сапог, и вот шаги уже рядом...
   Справа, в бледном проеме траншеи, выросла высокая фигура. «Фриц…» — подумал Чипа, и не ошибся. Вразвалку к нему подошел, вглядываясь, высоченный немец. На секунду их взгляды встретились. Рука немца потянулась к кобуре, но вдруг замерла, и он, с довольной ухмылкой, пошел прямо к Чипе. Увидев худенького радиста, он решил убить его без шума, голыми руками.
   Между ними расстояние в один шаг. Чипа вскакивает на ноги, в висках барабанит кровь, взгляд затуманен, и левый кулак опережает мысли. Как стенобитным снарядом, он вваливает немцу с такой силой, что в первые секунды после удара Чипе кажется, что рука куда-то пропала, он ее не чувствует. Еще через секунду он смотрит вперед, и, прежде чем увидеть тушу немца на земле, вспоминает, как глухо тот ударился оземь.
   В ушах у радиста стоял звон, а немота в руке сменилась резкой обжигающей болью, словно костяшки пальцев разрубили топором. Немец не шевелился. Чипа осторожно приблизился, проверил — без сознания.
   То, что он был левшой, сделало его грозой округи у себя дома. Он был опасен и непредсказуем, когда доходило до драки. До войны, да и после, он дрался много, и всегда побеждал. О нем говорили: ростом как грибок, но может дать по зубам так, что те посыплются. И пару раз Чипа на самом деле лишил противника нескольких зубов.
   Но в этот раз вышло по-другому, думалось Чипе, пока он метался между немцем и рацией. Он словно кувалдой его свалил. Сам не верил, что так вышло.
   Тут к траншее снова стали приближаться звуки шагов, и Чипа почувствовал прилив злобы, ожидая, что за этим фрицем придут и другие. Но он смог различить шепот — говорили по-русски и даже посмеивались. В траншею спустились разведчики. Привели «языка».
   — Во дела… — сказал один из них, глядя на радиста и распластавшегося на земле немца.
   Намучились они, вытаскивая не приходящего в себя фрица и таща его в штаб… Чипу отпустили к своим.
   Ночь оказалась длиннее, чем хотел юноша. Он лег спать в палатку, но через полчаса его разбудил дежурный и сказал, что за ним приехали на машине, ждут в штабе разведчиков. Вот так сюрприз…
   Когда они прибыли на место, его, едва стоящего на ногах от усталости, привели в офицерскую палатку. Возле стола, заваленного бумагами и картами, собрались офицеры и возбужденно переговаривались, некоторые едва сдерживали смех. Увидев на пороге палатки радиста, один из офицеров подошел к нему и провел в дальний угол, где на стуле сидел со связанными руками его новый знакомый. Он медленно поднял опухшее лицо и прищурился, словно припоминая. Чипа и сам вздрогнул — не ожидал он когда-либо снова увидеть этого великана. При свете лампы он оказался еще больше, чем тогда, в траншее. Сержант, стоявший рядом с «языком», показал ему на Чипу и по-немецки сказал — вот, мол, он. Немец еще раз вгляделся в лицо юноши и буркнул что-то невнятное. Начальник подразделения, тот самый офицер, который привел Чипу к немцу, сказал ему:
   — Не верит, что ты ему саданул. Мы ж его еле откачали, когда притащили сюда. Злой, собака, и как воды в рот набрал. Хочу, говорит, видеть, кто меня вырубил, иначе молчать буду.
   Немец опустил взгляд.
   — Не веришь — повторим. Ну давай, сынок, можешь показать?
   — С удовольствием, — сказал Чипа, повеселев, и подступил к фашисту, но тот чуть не подпрыгнул и крикнул по-немецки «Не надо, не надо, верю!».
   Потом Чипу отвезли обратно к лагерю танкистов. По пути разведчики, едва удерживаясь от того, чтоб не расхохотаться во весь голос, рассказали ему, что тот «язык», которого притащили они, особой пользы не принес — перепуганный мальчишка, почти и не знал ничего, а тот великан может быть очень полезен. Чипа только улыбался и потирал кулак. Наутро он был синий и болел просто жутко.
   Воспоминания…
   На праздничном кителе, который Никифор надевал каждый год на 9 мая, среди множества наград о том дне напоминанием был орден Красной Звезды. Подумать только… Был мир — и он не думал, что грянет война. Был обычный привал — и он не знал, что совершит подвиг.
   И вот, в 1985-м, он стоит на крыльце, и чай уже почти допит, а воспоминания все не отпускают. После того эпизода еще было много-много дней и ночей — полных пороха и гари, сырости и пыли, порой страшных, порой отчаянно-воинственных, но с ночи захвата «языка» то неуловимое чувство близкой радости больше Чипу не покидало. Оно стало отчетливей, обрело форму, закралось в душу и наполняло ее, грело, не давая раскиснуть в самый трудный час… Но вот стало темно и холодно, прямо как в ту ночь. Никифор вернулся в дом. Никто не знает, что будет. Вот и он не знал, что когда-то, а точнее, в начале нового века такая святая вещь, как победа, может быть попрана.
    Наступил новый век… Никифор болеет и почти не встает с кровати, проводя длинные тягостные дни в своей спальне. Помогают жена и дочь. Им как-то раз подсказали снять с забора звезду, указывающую на то, что в доме живет ветеран. Кому такое могло привидеться, в каком сне? Но так надо — потому что с Украины фашизм не ушел. Затаился, как змея в траве, извиваясь, живучий, как паразит… Откуда на заборах свастики? Почему ломают памятники воинам? Почему ветеранам не дают праздновать День Победы?
   Годы идут… Уже 2014-й. Никифору скоро 89. Большую часть времени он проводит в забытьи — сон прячет его сознание от надоевших тревожных мыслей. Но если они все же берут верх, то мысли эти об одном: он с товарищами-танкистами горел заживо, пропахал на танке всю Украину, дошел до Праги, выживал под огнем еще 11 мая 45-го, чтобы мир был на Земле… Но мир оказался зыбок. Союз развалился. А потом и Украина. Киев, который он помнил, Киев, который был на его веку и плененным, и освобожденным, мирным, в конце концов… И чтобы там в наше время зверствовали фашисты?
   Люди почти никогда не знают, что будет ними, а уж тем более — с их Родиной. В 41-м Никифор не знал, что пройдет всю войну и станет героем. Как и не знал, что фашист, которого он бил, вернется на его землю. И что День Победы на его родине не будет больше праздником. В 2014-м он, как и все, не знает, что будет дальше.