Соседи

хххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххх
фрагмент из: хождения в стиле шванк "ЧоЧоЧо"
хххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххх


Не Франция ещё. Зря Егорыч надеется. Город Угадай пока. Место действия:  напротив скверика Овала.
На арене тротуара ровно напротив квартиры Кирьяна Егоровича – эксцентрично жестикулирующая женщина возрастком от тридцати. Одета (из соображений ночной мимикрии) в более чем странную одёжку.
На ней раскидистые штанишки-галифе с мотнёй от вульвы до колен.
Этот ужастик, способный опустить на самое непривлекательное сексуальное дно любую симпатичную и стройную женщину, стал бешено популярным с две тысячи седьмого года и буквально за последующие год-два изнасиловал едва ли не четверть прекрасной половины российского человечества. Чего такого сладкого находят прекрасного женщины в галифе – для мужчин, сдавших на склады этот род штанов сразу по окончанию Второй Мировой,  останется навсегда неразгаданной военной тайной.
На туловище, как на вешалке  «блэкамур », полностью сожрав понятие грудь, примостился бесформенный, креповый полубалахон – полукурточка со вставками из кожзаменителя, с басонными по-бабушкиному пуговицами.
Вокруг головы обёрнута тряпица, изображающая необычной формы шапочку периода неоформившегося декаданса, или тот охранный наворот из махрового полотенца, которым защищают свою взлохмаченную причёску только что вышедшие из под душа радикально влажные, отскобленные вехотками, с пламенеющими вагинами, но жаждущие зеркала больше, чем даже фаллопроникновения, женщины.
– Ах, у них нет мужа – вот в чём дело. Извините. И любовника тоже? Трижды извините!

***

– Да мало ли что я одеваю, мама! – на днях гундосила Флориана в шнобель.
Она капитально перезябла ровно Первого мая, когда на ветру, рядом с рекой, у стеллы Воинам-победителям брала интервью у председателя Клуба ветеранов, ранее  бывшего также местным областным, весьма продвинутым и честным начальником департамента по культуре. Товарищ был интересным и воспоминаниями делился охотно. Флориана тогда увлеклась и забыла  о плохой погоде.
– Почему я не могу надеть то, что хочу? Жанчику вот нравится, а тебе почему нет?
– Я не Жанчик. Не надо меня сравнивать с псом.
– Я Вас порой не могу понять, мама. Сами Вы что одеваете?
– Я – то, что у меня есть. Ты же не даришь мне китайского пеньюара.
– У меня нет денег Вам на китайский пеньюар, мама.
– У меня в твоём возрасте было четыре пеньюара.
– Вы были замужем, мама, ровно столько раз, сколько у Вас пеньюаров.  Вам дарили пеньюары на свадьбу! Какая странная особенность. Вы этого не отмечаете?
– Ты этого не можешь знать, Флорка! Лучше молчи и подай мне кефиру. Я уже неделю как не пила ничего молочного.
– Жанчик выпил весь Ваш кефир!
– Тогда дай кофту. Я мёрзла всю ночь.
– Жанчик изодрал Вашу кофту ещё два года назад. Разве Вы не помните, как сами подложили кофту под Жанчика, когда он простудился?
– Что ты говоришь, Флориана. Я, право, этого не помню. Тогда прикрой форточку – дует.
– У нас нет форточки, она оторвалась этим летом. Помните бурю с дождём под Ивана Купалу?
– Так скажи Коленьке, чтобы он вставил.
– Колян тобою любименький давно ушёл к другой женщине, мама.
– Это не значит, что Коленька по блату не может починить нам форточку.
– Чем я буду его благодарить? – визжит Флориана, ты же знаешь: зарплату мы потратили тебе на лекарства и грелку. Мы варим суп в новой суповарке. Вам же не нравятся мои супы, так кушайте из автомата. А это полторы тысячи. Разделите на полгода. Сейчас всё так дорого! Вы думайте что говорите! Как я рассчитаюсь при наличии у Вас ежедневного, извините, нытья и затратных просьб?
– Ночи любви ему будет достаточно! А то ты не знаешь сама как...
– Я не проститутка, мама! Больше ни слова, мама: у меня в руках горячая сковородка.
– Вот так ты заботишься о матери. Скорей бы я умерла.
– Кто же Вам не даёт умирать, мама? Ваши мужья давно на том свете. Догоняйте, если так желаете.
– У меня уже сил нет покончить с собой... А ты злая девочка! Я и не знала, что родила такую злую девочку.
– Вы сами меня доводите, а потом лепите ярлыки, мама!
– Какая чушь, Флорка, какая чушь! Кто же тебе не давал выходить замуж?
– Вы и не давали, мама! Вы мне ещё муж и отец. Сами говорили о предательстве. У меня, благодаря присутствия Вас, нет детей.
Мать Флорианы заливается слезами. Флориана утирает нос фартучком. В квартире гарь, и лепёшки на яйце пришли в негодность. У Флорианы счастья нет и не предвидится.
Гражданский муж Флорианы надолго не задержался. Да и в мире он не один. Да и не граф.  Мельче, чем так себе: среднего качества кучер в ливрее. Две комнаты в квартире на троих неприспособленных к коммуналкам не лучшая площадка для семейного спектакля, где в главной роли квадратные метры и лежащая старуха в проходной комнате.
Сплетни и слухи доводили Флориану до исступления. Шептались, что они с мужем травят мать медленным ядом, что они специально открывают дверь настежь, когда занимаются громким сексом, чтобы приблизить её конец. Но это всё неправда. Правда в том, что Коля не любил тюрбанов лютой ненавистью. До того, как он закрепился у рыночной стойки, он мыл кисти известному питерскому художнику Г-е. Когда Г-а писал портрет с индийской принцессы М.Н. Коля занимался любовью с прислугой М.Н. В порыве погони за любовью Коля налил скипидару в вечерний тюрбан принцессы М.Н. Затем попытался отстирать тюрбан в машинке, добавив раствору соляной кислоты. Но немного перестарался с пропорцией. Мокрый, потерявший цвет и форму тюрбан принцесса надевать отказалась и оставила его на память Г-е. Г-а соответственно не закончил портрета и не получил ожидаемых денег, которыми хотел закрыть брешь в бюджете. Коля, естественно, получил от Г-и приличный нагоняй (разгон, кошмар, взаимный мордобой) и, как следствие рукоприкладной ссоры, потерял работу. За испорченный тюрбан пришлось расплачиваться целых три года, ибо тюрбан был с искусственными бриллиантами, которые посерели от кислотной стирки, перестали испускать мерц, и стали никому не нужны.
Так что тюрбан Флорианы навевал не самые лучшие воспоминания. Тюрбан Колю душил морально и физически – до спазм в горле.
Нервная тряска брала Колю в свои руки каждый раз, когда Флориана выходила из ванной, увенчанная тюрбаном.
– Я не могу после ванны ходить с непокрытой головой, – убеждала она Колю, – ты тут же меня разлюбишь.
У Флорианы жидкие чёрные волосики. Тюрбан заменял ей причёску. К тому же она элитных еврейских кровей, почти королева Израиля, а королевы Израиля простоволосыми не бывают.
Кирьян Егорович искренне считает, что головной убор по названию тюрбан  ввиду полной эстетической неприглядности конструкции вообще поломал не только эту, а множество исправно теплящихся до  того супружеских жизней.

***

Но, вернёмся к любопытничающему человеку.
...На ногах Флорианы – от колена – сапожки с гамбургским передком, никак не сочетающемся с каблуком низким, оторванным от века XX-го. Вольно трактующая эклектичный гламур дамочка – будто продукт наркотической ночи – вынув тряпьё маминого и бабушкиного шкапчика, предпочла наскоро слепить коллаж из фрагментов модных эпох, начиная с последней четверти XVI века и кончая веком XXI-м. Она нацепила всё это на себя как на безмолвный манекен, лишённый права на сопротивление вульгарщине.
Молодая бабулька (равно: искусственно состаренная девушка), не видя Туземского сквозь стекло, отражающее ночные берёзы и небо,  смотрела поверх. Можно было б дро…, тьфу, мастурбировать ей прямо в глаза, и говорить нелицеприятности безопасно, как за бронированным, зеркальным ментовским стеклом: она бы не заметила. Она с пафосом журнальной знаменитости выговаривала куда-то вверх фразы о некоей «к превеликому сожалению не осуществившейся в реалиях» встрече.
– Я заняла для этого денег. Когда они мне вернутся, вы мне не говорите. Я что, должна верить вам на слово?
Женщина явно не из серых. Экзальтированная, но без бабла, – размышлял К.Е. – Она человек от искусства, из не самой лучшей интеллигенции, или просто местная «недосумасшедшая», которых в каждом крупном районе по десять особей.
Пусть мельтешит. С женщиной – девушкой  всё ясно. Она на виду.

***

В параллельном воображении Кирьяна Егоровича теперь рисовался образ собеседницы, соседки, живущей «Над». Он, живя в доме около восьми лет,  видел её, естественно, не один раз.
Тем не менее, он не мог и не старался её толком запомнить. При встречах будто стыдливо отводил глаза, шмыгал. Как человек воспитанный приоткрывал ей дверь и пропускал вперёд, имея возможность подробно рассмотреть лишь спину. Редко какая спина даёт представление о человеке. И тело как тело: как у всех: сиськи, туловище, ноги. Лицо без особого обаяния, но и без наведения ужаса. Приснись такая серость – даже не испугаешься, и не захочешь завалить, лишь оттолкнёшь как  кошку, собравшуюся поспать у тебя на лице: «иди на свой шифанер  взад». 
Она донельзя обыкновенна – так незаметны лица лучших шпионок. Не игриво, протокольно – будто фотография в паспорте – она вставлена в оконный проём. Протокол – багет самоварного золота. Багет с удовольствием приютил бы кустодиевские  грудища с жирными локтями.  К.Е. положительно относился к розовым кустодиевским купчихам, жиркомбинатным коровкам, особенным толстопопым методом развалившимся в банях, жир сплюснут и увеличивает ширину седалищ, сидящим в веранде под пальмами, вкушающим растопыренными пальчиками чай, разодетым в цветастые платья будто центральные фигуры на выставке брюссельских капулеттей с веронскими монтекками.
Но нет грудищ и художественной розовости у соседки «Над»! Одна натянутая желанием нищенская прорезь, и нет особых примет. Убейте Кирьяна Егоровича, но не хочет он соседку. Скучно с таким её телом эстету!
Так бы и оставалась она она женщиной как женщиной, не хуже и не лучше других, если бы не подозрительное её домашнее поведение.
К.Е. сделал оконную щель откровенней. В неё упал сверху дым. Дым засосался в квартиру. Дым деловито принялся гонять клопов  и истреблять сладкий писательский запах кирьяноегоровичева присутствия.
Наша недобарыня вертит, длинную и, судя по сомнительной тонкости затёкшего духа, дешёвую сигарету из ближайшего продмага экономкласса.
Дымящий аксессуар, обозначивший принадлежность соседки к  миру эмансипированных и отверженных от фаллоса женщин, причудился неспроста: проживающие сверху тётушки,  как недавно обнаружилось, пребывают в корректно родственных отношениях. Мать и дочь. Итит твою мать! Итить её дочь! Кто бы мог подумать!
Кирьян Егорович, объединяя всяких женщин, живущих по двое и больше, по спальному признаку, привычно думал, что они, как и все, живущие больше, чем по двое, как минимум, сёстры-лесбиянки. Что на самом деле не есть так уж совсем плохо.
Начиная с момента заселения Кирьяна Егоровича в новое жилье, они (эти «верхние Над») словно испытывали его (К.Е.!!!) небезграничное терпение. Кто-то из них, а, может, по очереди, будто из «катюш» выстреливали килограммы бычков. Бычки собирались по приказу позёмки перед кирьяновскими окнами, провоцируя дворников на приставание к Кирьяну Егоровичу: он-то ведь на первом этаже и не раз засвечивался с сигаретой в зубах! Но он честен. Он хотя бы старался попадать бычками в приямок, а эти сволочи...!
Они, сволочи, а вовсе не Кирьян Егорович, стряхивают пепел наружу. Да так, что хлопья недогоревшего табака, повинуясь воздушному потоку, частенько залетают к нему в гости. Они приземляются на подоконник и жгут на подвенечно белой плоскости чёрные язвы. Сам себе такого подарка не сделаешь!
Терпеть такое нет возможности. Эдак и до пожара недалеко!
Отмечая зловредные свойства горящего табака,  Кирьян Егорович строго-настрого запретил Дашхен и Джульхен открывать то окно, над которым смолили мать с дочей.
Вы не знаете Дашхен и Джульхен? Я Вас поймал: Вы не читали «Живых Украшений Интерьера» от Кирьяна Егоровича! А там как раз! Как в тот раз! Много потеряли.
Толку от запрета К.Е. с Дашек-Жулек мало. Курьи мозги, – что тут ещё сказать! Квартирная собственность тоже не их – так чего её жалеть!
Поэтому чужой табак в отсутствие дома К.Егоровича продолжал залетать. Раковин на подоконнике становилось всё больше и больше. Пожара, правда, хвала аллаху, покамест не случалось.
На седое гуменистое темечко самого Кирьяна Егорыча, как-то раз забывшего о мерах предосторожности, прилетел и плотно встроился размельчённый на капли мерзкий харчок.
Мать с дочерью, не будучи мужчинами,  привычки плеваться не имели, – по крайней мере, в этом грехе замечены не были.
Кирьян Егорович, как настоящий следователь, легко вычислил, что дочка  наконец-то пригласила себе в гости хахаля. К сожалению, хахаля – «выхухоля плюющего». Зато – слава богу – хотя бы подтвердившего принадлежность семьи к обычной ориентации.
Надо отдать должное соседкам «Над»: за редкостью употребления они не бросались презервативами.
Зато пивных жестянок после каждой пятницы на тротуаре валялось предостаточно.
Адреса метателя банок Кирьян Егорович точно не знал – только мог предположить. С третьего этажа кидать не могли: там жил замечательный дворник Здрасьте – Бандитский Нос со своей бабулей Дворничихой. Из чисто профессиональных соображений они следили за этикой, очерёдностью и частотой  выбрасывания из окон хлама.
На четвёртом этаже жил вредный, скидывающий на тротуар любой попадающийся в руки мусор,  неопознанный субъект или группа субъектов. Вот это настоящие хамы!
Кирьян Егорович выше второго этажа ни разу не поднимался. Состав проживающих выше третьего этажа до поры представлялся ему неразгаданной тайной подъезда. Соответственно, являлась секретом правда о метателях банок и швыряльщиках целлофановых пакетов. 
Мелкая упаковка застревала в карагачах. Месяцами трепетались на ветру Флаги Пренебрежения, поражая эстетские глаза Казановы К.Е. трудноизлечимой порчей уровня сифилиса. 

***

Как-то рано утром (по осени) подъехало Авто. Из Авто вывалил мужик с тремя баллончиками краски. Разлил по асфальту розовый фон. Поместил контурное сердечко. Заполнил его алым сиропом. Обожания! Напрыскал огромную надпись. Публикуем её в масштабе 1 : 40. Шрифт, конечно, не COMIC SANS MS, а гораздее.


С ДНЁМ РОЖДЕНИЯ, ТОНЕЧКА!
Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ.
ПАПА

Без «папы» могли бы подумать на Петю, так как у Тонечки сыпь и прыщи уже поменялись местами, а Петя по папиному незнанию уже огрёбся красноухостью, куда копейку ставишь, козёл, это моё место, я не для тебя тут снег по утрам гребу, я не знал, простите, убирай козёл. Я может зять ваш. Фраза роковая. Ошибка. Такой рок даже рокмэн разлюбит. Щенок ты после... что-что говоришь, козлина? Нервы, нервы. Следующие подробности не нужны. Обойдёмся парой хрясей ибо ушей два, особенно когда под ударами воровато крутишь головой.
Петькина машина исчезла, а милая домашняя мышка Тоня стала крысятничать по чужим подъездам. На носу зима, дома подглядывающие устройства от воров. Тоня живёт одна под охраной глазков. Сигналы с глазков по интернету идут к папе с мамой. Но это не конец истории. До свадьбы ещё далеко.
Качественная и скользкая, как полоски пешеходного перехода, папина надпись шибко интересовала прохожих и особенно шоферов авто.
Влюбленные парочки приостанавливали идущую любовь. Приближались к бордюру. Роняя умиление друг на дружку, читали задушевный текст. Устремляли взоры в четвертый этаж. Тыкали туда-сюда пальцами, отыскивая тонечкино окно. Явно завидуя Тонечке. Нахваливали маргинального Папу, столь неистово, до возврата в подростковый ажиотаж любящего свою дочь.
Молодой пипл  – мотоциклист на крутом «чуть ли не Харлее», – неразумно открыл сезон мокрого снега.
Увлёкшись чтением неудобочитаемого, надпись ему боком, опрокинулся на полном ходу.
– Джинк, джанк, – бороздили педали по иностранному. Сияющая никелем выхлопка отмерила двадцать метров и на допфуте остановилась бесповоротно. Сверк американской красоты заменился старушачьей сеткой изборозди. 
Посчитал лёжа звёзды. Небо не как всегда, а с ехидной.
Встал, припадая на обе. Бумс, бумс, – вставай, тварь. – Не встало тупое создание, продолжая фальшиво болеть.
Выставился треугольный кирпич. Где кирпичи хранят мотоциклисты? Где, где, где строят на Биздережье треугольный дом с круглым входом и лопухами, вот где.
Освоился. Посидел на колесе. Поседел обидой. Отдохнул невинной. Позвонил далёкому Каквсегда Таквсегдатаку. Сходил за шлёмом. Хлобучил, хлобучил, нахлобучил. Нахлобучив нахлобучку, перевёл выздохом дух. 
Сходил к надписи. Перечитал. Обвинил сучку Тонечку. И поискал сучку Тонечку в этажах. Послал ей четырёхэтажный привет.
Тонечка не откликнулась.
Отматерил в телефон вторую суку-блЪ, которая, когда у друзей беда, ждать больше не может и идёт в дансинг одна с десятью подружками, а он как хочет, и может, непошедший с ней, обниматься со своим железом  дальше. 
На память от незадачливого читателя чужих текстов осталась масляно-бензиновое пятно – кто его знает, чего больше – масла или пятен. Неимоверных цветов! Красиво! Будто асфальт – холст, а он – не меньше чем Хундертвассер.
Никелевые кольца и пупырчатые стёклышки, рассыпанные на асфальте, поутрянке разобрали пацаны. Без определённых целей и надобностей. Слава богу, упала не ядерная головка, не обломки последней в жизни Земли кометы и даже не третья ступень Протона!
Надпись Папы поздравляла Тонечку до самой зимы и муслила, дёргала расшатанные нервы Кирьяна Егоровича. Так сорную траву дёргает старательный и холостой, давно нетраханный мичуринец.
Расстроганный поначалу Кирьян Егорович попытался сочинить песенку на заданную тему.
Папина любовь к Тонечке Кирьяну Егоровичу творчески не передалась. В рифму сложились только две строки, а как известно, две строчки – это «ещё не песня, ещё не дождь»,  а элементарный творческий выкидыш.
Тем не менее Тонечка прекрасно (совсем по-набоковски) рифмовалась с подоконничком в род.падеже. Тонечка могла рифмануть с клубничкой в песенках, где вольно трактуется ударение.
Возьмём, к примеру, репертуар Гарика Сукачева, или Башлачева:

«Сядем рядом, сядем ближе
и коснемся белыми заплатами к дырявому мешку.
Строгим ладом, тише-тише,
мы переберем все струны да по зернышку...»

Ударение в «зёрнышке» смещено на последний слог. Это не классика. За такое надругательство учительница словесности в нормальном режиме поставила бы двойку. Но при пении в умеренном блюзе энд русском фолькроке результат был бы вполне приличным. Училка, войдя в экстаз и оглушённая громом барабанов, ошибки бы не обнаружила.
Детали а ля Набокофф:
«Тоня неважно сидела в телефоне, зато прекрасно участвовала в погоне, по сути оставаясь тихоней».
Короче говоря, так: если учесть  склонения с безгранично ласкательными суффиксами «-ечка» с бесконечными возможностями рифмовки, то  «сонины» возможности могли бы быть достаточными (при условии сексуально должного внимания), чтобы прославиться в стихах и песнях от Туземского навсегда.
Ан не вышло! Чувство растроганности и умиления проходило. Виной неустроенности песен была Тоня. Могла бы спуститься и помочь вульво (лучше пYздо) присутствием. Она – бедная – и знать не знала и ведать не ведала, что несколькими этажами ниже ломает голову над проблемами её отцов и отцовых детей знаменитый рифмоплёт, певец и графоман.
Табличку что ли повесить на дверь типа такой:


Графоман и волосатик Туземский К.Е.
Прием по пятницам.
Похмел соотв. совместно в субботу.
Девушки, естественно, обслуживаются без очереди.
Работает само собой душ. Бывают пельмени.
К вашим услугам вне сомнения перцовая.
По особой просьбе, конечно,  сбегаю за пивом.

 
 Любимая папой Тонечка с четвертого этажа всю зиму, – ага, вот и она простучала каблучками по лестнице, вымахавшая за лето в тростинищу. Ничуть не опасаясь социальной пугалки местного отделения Гринписа «Если ты кинул мусор мимо урны, значит ты не  угадайгородчанин» (дальше подразумевалось: «...а  невоспитанный козёл»), без грамма стеснения швыряла на тротуар жевательные резинки, обслюнявленные тронутыми пылкой юношеской любовью губками.
Расплющенные  в лепешку изначально белые жвачки проявились вместе с нежными собачьими какашками ранней весной, не удаляемые метелками и несоскребаемые лопатой. Заниматься вытравливанием лепёшек бензолосодержащими растворителями в список обязанностей дворника Здрасьте-Бандитский Нос не входило.
Пожелтевшие, прорезиненные пятна от Стиморола, Орбита   и Тонечки в окружении россыпи весело перекатывающихся бычков от безымянных «верхних соседок» – вот та ежедневная картинка, которая мусолила Кирьяну его высокохудожественный взгляд каждый раз, когда он устремлял его на улицу в поиске положительных эмоций и любопытных сценок из жизни. А они могли бы пригодиться для лирических стишков и вставления в гиперреалистические романы. В такие, например, как этот.
Соответственно характеру получаемых впечатлений стихи и песни непременно рождались. И рождались они в немеряных количествах размером с десятки.
Так у Кирьяна Егоровича 1/2Туземского по весне 20XX года родился злобный цикл стихов-пасквилей (11) и одна паскудно-ненормативная оперка (1, но гениальная), насквозь пропитанная ненавистью к молодым девицам легкого поведения, презрением к школьницам, воспитанным в традициях неуважения красоты и чистоты городской природы. А также к тем членам Живых Украшений Интерьера, которые особенно яростно и со знанием дела  рыгали в душу Туземского.
За мастерский, вулканно изверженный «Рэп для девочек» Некто в Самиздате предложил Туземскому оторвать и съесть свои кокушки. К.Е. не последовал совету Некта. Яйца ему были нужны для поддержки эротического отсека литературы.
Бедный и приземленный Некто, по-видимому, не обладающий никаким юмором и не склонный к иносказательности молодой человек, понял это произведение буквально. Значит «задело», – справедливо считал К.Е. Значит «рэп» – талантливое творение, хоть и построено на реалиях отечественного негатива (чернуха – так по инерции говорят) и излишне перегнуто для не сведущего в стёбе.
Перед такими кулакообразными Нектами лучше поэтами не значиться, «своего» вслух не читать, не светиться фамилией и вообще на глаза не попадаться.

«Эти наши бесхитростные капитаны угольных подворотен, начинающие бакланы и сявки в школьных бобичках,  тубики, которым до честных босяков остается сделать всего лишь два шага, едва научившиеся читать и не следящие за своей метлой,  способны ещё до прибытия в кичу прилепить бирку каждому, кто не вписывается в их понятия о любви к собственным дешёвым лярвам и биксам....»

Из тюремной прозы диссидента Никоши Себайлы, 1937 год.

Может за эту фразу якобы Кирьяна Егорыча якобы лингвоанализатор обручил будто бы с Фимой Жиганцем?