Ген рыбака

У каждого, страстного поклонника рыбной ловли рыбы, в нашем уникальном озёрном краю , есть своё любимое и притягивающее душу - озеро. Места эти очень красивые. Холмистая местность, поросшая лесами с вековыми соснами, берёзовыми рощами и, невероятной красоты - подстилом. Иногда, в лесах, встречаются небольшие озерка, словно зеркала, кем-то вложенные в глухие просторы зелени . Берегов, практически, нет и деревья, подмываемые водой, склоняются к ней. И будто любуются своей красотой в отражении тёмной глади. А осенью эта гладь превращается в золотую россыпь листвы береговых растений, всё так же наслаждающихся, но теперь уже своим изменившим окрас, одеянием  - сбрасываемым в воду. И так годами, веками. Каждый рыбак в строжайшей тайне хранит свою страсть - боясь , как бы какой нибудь собрат не отобрал у него дорогой сердцу пейзаж и уловистое место.
  И в черте нашего городка расположены пять озёр, каждый летний сезон окружённых радужным веером из разноцветных удилищ, и рыбаков , изо всех сил старающихся секретными приманками подозвать косяки рыб и, к концу дня, похвастаться перед начинающими неудачниками своим богатым уловом.

 Нашим же любимым, с отцом, местом ловли всегда было озеро средних размеров на окраине города: с годами подступившим почти к самым берегам и в старину носившее название - Панское. Когда-то , ещё в те времена, когда этот уголок Белоруссии был под властью Польши. Озеро принадлежало пану - да простит меня читатель, если есть вероятность ошибки, ведь я не из коренных жителей этих краёв - носившему фамилию Мушкат . В будущем оно и обрело своё название по этому признаку . Вода в нём, как помню и я , была настолько чистой, что её можно было пить, черпая горстями из озера. А рыба, которая попадалась на крючок, отдавала сладостью и нежностью чистоты, в которой она обитала. Водился в озере и налим, и угорь – любители чистых, прозрачных глубин. А вообще-то и все виды пресноводных озёрных рыб. И относились к этим природным богатствам, как к святыне. Для каждого вида рыбы была своя пора отлова, не позволяющая мешать их размножению в периоды нерестов. В эти сезоны, даже колокола церквей и костёлов молчали, если Храм стоял на берегу озера. И упаси Боже - попасться браконьеру! Расправа происходила прямо на берегу, а затем суд - сопровождающийся непосильным штрафом.
 
   Я помню повествования старожилов – делящихся воспоминаниями с моим отцом, иногда и с сожалением. Ведь живя на берегах этого красивейшего творения природы, они видели варварское отношение новых поколений, уничтожающих рыбу любыми способами и снастями, и в любое время года. Да и государство не церемонилось – располагая на берегах то фермы , то птицефабрики. А в дальнейшем и вовсе дошло до абсурда. Стали сдавать озёра в аренду людям - ничего не понимающим, или намеренно не желающим понимать ихтиологию. А реки начали делить на участки и тоже сдавать арендаторам, по сути – без всякого контроля. И так по всему бывшему Союзу. Возвели сотни плотин, очень нужных для страны, но при этом мало уделяя внимания миграции рыбных пород. А ведь такой вид, как угорь, уходит на нерест за десятки тысяч километров в Саргассово море, погибая там, после вымётывания  икры, и отдавая свои тушки на пищу малькам. А те, окрепнув от употребления родительских останков , на генном уровне ведомые инстинктами - передаваемыми в наследство, возвращались на обжитые предками места и продолжали популяцию. Теперь, по неизвестным, но предсказуемым причинам, в наших местных водоёмах этот вид не встречается. Лишь чудом сохранившие свою первозданную красоту и чистоту Браславские озёра, жемчужина беларусских озёр - Нарочь, и их близлежащие природные водоёмы сохранили свою гостеприимность, и обьятия для угря. И налим, любитель экологической чистоты и комфорта, в изобилии бороздит воды этих природных красот. В наших же, более загрязнённых водоёмах, он стал встречаться довольно редко.

   Но хочу вернуться в те – наиболее чистые, водные и не только, времена своего детства, когда выплываешь в рассветную туманную дымку, покрывающую даже нос лодки, а затем, постепенно растворяясь под солнечными лучами, туманная пелена отрывается от водной глади и образовывает чистейшую, прозрачную прослойку между собой и водой, в которой уже можно ориентироваться. А каждый, нежнейший вроде,  всплеск весла отдаётся эхом – ударяясь о кромку леса и возвращается лёгкой рябью, сопровождающую корму небольшого судёнышка.  Как же это здорово – дышать полной грудью, напрягая мышцы рук и устремляясь в эту прозрачную чистоту, пахнущую прибрежными камышами, и чем-то ещё, необъяснимо приятным, от предчувствия предстоящего рывка крупной рыбы, отозвавшейся на закинутую, с вечера, подкормку, или частыми поклёвочками более мелкой, белой рыбы, в изобилии плавающей, как в верхних, тёплых слоях воды, так и в прозрачных глубинах.


   Но моё лирическое отступление затянулось. Рыбалка требует более подробного и конкретного описания, не обязательно результативного. Ещё будучи пяти–шестилетним мальчонкой, я первым отрывался - в ночной тиши - от тепла подушки и бежал будить, как я считал, заспавшегося отца. Но будильник опровергал мой встревоженный стук сердечка. И вот два рыбака, каждый обязательно со своей удочкой, один с большой-складной, другой с маленькой двухколенкой, преодолеваем эти несколько километров, отделяющие нас от озера, в ещё сумеречной, чуть розовеющей тишине и выходим к облюбованному водоёму, окутанному рассветным туманом или волнующемуся рябью.
  Бывали случаи, когда мы обзаводились уловом ценной рыбы не доходя до озера. Угорь – рыба малопонятна неспециалисту и мы, поначалу, поражались, находя их в гороховых посевах, периодически, согласно севооборота, окаймлявших водоём, куда они выползали полакомиться. Самого же этого процесса нам наблюдать так и не посчастливилось. Уж очень они осторожны! Но вместе с радостью от добычи, это и признак того, что рыбалка может не состояться. Обычно, эта пора остро отдаёт сыростью и разверзает горизонт неба сполохами зарниц – предвестниц гроз и дождя. Но, даже где–то в душе понимая это, всё равно азарт не позволял остановиться и вернуться домой. Рыбалка – своеобразный наркотик для обожателей. Но была и ещё одна странность для моего ума, в то время. Мы встречали угрей, ползущих и извивающихся в предутренней - росистой траве, как змеи. Сплошным потоком обходящих гати через ручьи, утрамбованные колёсами телег: вывозящих укосы трав приозерья.
  Поначалу меня обуревал страх, но с годами, схватив горсть песка,  я обхватывал попадавшиеся экземпляры, покрытые слизью, и кидал в мешок, которым мы запасались в такие периоды. Но никогда больше трёх–четырёх голов не брали. Да и осторожная рыба моментально пряталась в воду, ожидая ухода двуногих "хищников". Отец к рыбалке относился с пониманием и меня обучал этому. Жадность – природе помеха и урон. А я постепенно откладывал эту науку в своём сознании. Позже я воспринимал её, как рефлекс торможения. И природа, во время ловли, вознаграждала мою сдержанность хорошими уловами другой рыбы.

   Однажды - я был уже подростком - мы поехали на любимое озеро с ночёвкой. Погода благоволила. Закат был чистым и ярким, что означало – грядущий день будет тёплым, спокойным от ветров и уловистым. Разбросав подкормку, завёрнутую в марлю, по заветным местам, мы причалили к берегу. Неподалёку, на высоком берегу, куда не добиралась вода в половодья, находился сарай с сеном. Тут мы и планировали вздремнуть, те несколько часов летней ночи, оставшиеся до утренней зари. Но на берегу нас встретил хозяин этой постройки, хороший знакомый отца и родственник того старичка, который когда–то всё сокрушался по поводу нынешних браконьеров. Этот - очень старенький дедушка, работал в прежние времена, у пана, рыбаком и смотрителем озера. Знал каждую яму в его глубинах. В молодые годы он с такими же, как и сам – рыбаками, зимами прорубали во льду проруби и черпали из ям полусонную рыбу к хозяйскому столу. Но кое что перепадало и им. Старичок недавно покинул этот мир и мы стали обживать причал его младшего брата.
 О чём–то пошептавшись с отцом, ушли в дом, стоящий поодаль, из открытых окон которого доносились тосты и играла гармошка. Это приехали родственники хозяина и он – узрев нас, решил поделиться радостью с отцом, и пригласил его к застолью.
  Я же расположился на сеновале и лакомился угощениями, принесёнными хозяевами из дома. Усевшись у широкого окна, для забрасывания сена через щит под крышей, стал обозревать окрестности. Летняя, тёплая, лунная ночь способствовала этому. Она была довольно светлой. Спать не хотелось и я молчаливо общался с природой. Мне нравилось, в годы юности, помечтать, представить: к примеру, взрослое дерево - растущее на высоком берегу, помнящее былые времена, счастливые и горестные. Любил мысленно побеседовать с ним. Ведь это тоже живое существо и одному Богу известно, чем живёт, и о чём думает уникальное творение природы. Плачет ли оно о том пне, стоящем рядом и бывшим когда-то его братом, или сестрой. Радуется ли утренним лучам солнца. Страдает ли от зимних вьюг и морозов на открытом, высоком берегу. А может это дерево, сейчас, тоже смотрит на меня и своим, только ему понятным взглядом оценивает меня и предсказывает мою судьбу в дальнейшем: зная и понимая то, что недоступно мне, как человеку. Может оно знает и свою судьбу, плачет сладкой слезой – выступающей на листиках от предчувствия, что его тоже спилят. Или радуется от предвидения, что ещё дооолго будет встречать рассветы и провожать закаты. Невдалеке стоит ещё одна берёза, по всей видимости одного возраста с моей собеседницей. Возможно они, каким–то непонятным мне образом, переговариваются шёпотом травы под ногами иногда проходящих мимо людей, в тихую погоду. Или перекликаются шумом листвы в ветреные дни, а зимой - взмахами ветвей.
  Ранней весной радуются и общаются перезвоном серёжек - украшающих их будущее наследием, когда они раскроются, под лучами солнца тёплых дней, и отдадут на волю ветров дальность разлёта семян. Или подарят свои семена птицам, и те разнесут их по окрестностям. И начнется новая жизнь будущих рощиц!

   Под неторопливые, оторвавшие от действительности размышления, меня потянуло в сон и я, перебравшись от окна, начинающего пробирать моё тело предрассветной прохладой, задремал. Но вскоре проснулся от хруста валежника, устилавшего дорожку от дома. Это отец, походкой моряка.., только что сошедшего на сушу после длительного плавания, возвращался из гостей. Заплетающимся языком он попытался напомнить мне – где и как мы будем рыбачить. Молча загрузив в лодку снасти и усадив на корму то, что по моему: не способно было сегодня соревноваться со мной в улове, я отчалил от берега.
  Подплыв к первому закормленному месту, мы закинули заранее подготовленные удочки и с первого заброса я поднял из глубины жёлтого, приличных размеров, леща, но в лодку доставил, отчаянно сопротивляющегося великана, подсаком, иначе леска могла бы не выдержать веса рыбы. Отец тоже взбодрился от увиденного, но поклёвку прозевал, только раскачал лодку и поднял волну. Дальше на этом месте оставаться было бессмысленно. Лещ – рыба пугливая. Пока переплывали к противоположному берегу, где были закормлены ещё два лещёвых места, солнце вырвалось из за пелены тумана и начало припекать. Моего предка и так покачивающегося, даже сидя, начало штормить ещё больше, и неожиданно потянуло на песни. И над тишиной озера эхом разнеслись слова какой–то застольной, с фальшивыми нотами, мелодии. Многообещающая рыбалка, так практически и не начавшись, подошла к логическому завершению. Развернув лодку, я осторожно погрёб к пристани, на которой, как оказалось - кстати, восседал, на пеньке, виновник нашей несостоявшейся утренней ловли, и приветливо размахивал руками, что-то выкрикивая. Причалив и примкнув лодку, я помог отцу выбраться на берег, а сам принялся сматывать и укладывать снасти. Ну а батя, в обнимку с другом, шаткой походкой пошли к дому. Вскоре я их догнал и узнал, что вежливые, отъезжающие гости готовы и нас подхватить с собой. Не скрою: меня это очень обрадовало. За рулём, с заспанными глазами, сидел, видимо единственный трезвый, не считая меня, из всей мужской компании, молодой парень.

   Мама встретила нас удивлённой улыбкой, обозвав горе–рыбаками. Вскоре отец оглашал стены дома богатырским храпом. А мы с мамой, рано поседевшей от жизненных невзгод, уселись за стол в кухне и мне пришлось оправдываться. Все дела по хозяйству она завершила ещё до нашего возвращения. Выпотрошив добытый экземпляр рыбы, мама густо пересыпала крупной солью тушку и поставила на засолку. Мы посидели ещё какое–то время за столом, тихонько переговариваясь. И опять она предалась воспоминаниям о своей родине, о которой часто откровенничала в диалогах со мной, но всегда чего-то не договаривала. И не посещала родные края, с первых дней войны и до самой кончины. Ехать было просто некуда... Саму маму угнали, из Киева в рабство, совсем ещё юной девушкой. Всех близких тоже забрала война. Никто её там, на родине, не ждал. А был когда-то Крещатик, где она провела детство. Театр, в котором музицировал её отец, высокообразованная и интеллигентная мать. Иногда беседуя со мной – совсем ещё ребёнком, изливая душу, она позволяла себе уронить слезу, а я утешал её и, как мог, старался успокоить. Так получилось и в этот раз.

   А сейчас, наивно уверовав в то, что мама больше не будет предаваться грустным мыслям, я улёгся на диван и спрятавшись с головой под одеяло, начал засыпать. И сквозь пелену дрёмы услышал из кухни тихие слова, так любимой мамой, украинской народной песни: " Дивлюсь я на небо, та й думку годаю... "
  Обычно, это песня грусти , заканчивающаяся слезами тоски о только ей известных причинах. А возможно и от боли воспоминаний о тяжёлых испытаниях в годы войны. А я, своим детским умом понимая, что опять льются слёзы печали и надо бы поддержать, и успокоить очень близкого мне человека, не смог преодолеть усталость и провалился в бездну сладких, детских снов.

Картинка - инет.