Свои и чужие

  1921-й. В обеих столицах – НЭП, а у нас – мор. Говорили, что по всей чернозёмной России старушенция литовкой помахала до упаду. Ещё бы ей не помахаться. До неё, незадолго, Черноземье с Приуральем облазили и обмишурили вооружённые большевички, продотрядные продразвёрстчики. Весь урожай, все крестьянские сусеки до крошки молодцы в будёновках и с ружьями. Не только на прокорм, даже на семена не оставили ни зёрнышка.
  Мор по России начался конкретный и повальный. Это результат политики военного коммунизма. Не просто деревни, целые районы вымирали от голода, как от эпидемии чумы или холеры.
  Трухнули большевички, когда весть донеслась до Кремля, у них-то там НЭП был, господа воскресли, рестораны визжали от веселья, магазины лопались от товаров. Остальная же Россия, особенно крестьянская, издыхала от голода.
  Спохватились. Заменили продразвёрстку продналогом. Одна хрень, та же смерть, только медленная и мучительная…
  Мамины родители – Фёдор Игнатьевич и Анна Михайловна Богомоловы – умерли враз, в один день. Их и похоронили рядышком, в одной широкой могиле. Похоронщики разошлись по домам, а мама осталась одна с двумя братьями и тремя сёстрами, младше её, куковать. Мамин дядя – Михаил Игнатьевич – забрал маму и Ваньку к себе в Еман-Елгу, у него там дёгтегонный завод был, в работники, берёзовые стволы на чурки распиливать двуручной пилой, прозванной «тяни-толкай». Маме 14 лет было, а Ваньке 13.
  Остальную «шелупень» разобрали чужие люди по разным местам, тоже в работники. Анастасию – в деревню Силантьево к хозяевам среднего достатка: хлеб печь, с ребёнком водиться да скотину пасти и кормить. А Марию с Евдокией – куда? Я забыл уже, хотя мама мне сказывала. Тогда ведь не было никаких детдомов: остался без родителей – скитайся, как хочешь. А младший брат дяди – Ефим Игнатьевич – никого не взял, хотя своих-то детей у него – одна дочь Нина. Не захотел возиться, и всё.
  Потом дядю Михаила арестовали, как буржуя, и отправили вместе с женой и детьми так далеко, что они до сих пор возвращаются на малую с большой родины. Увозили их, мама сказывала, зимой, на дровнях, едва прикрыв крестьянским понитным пологом. Тётя, говорит, горшок с собой взяла, глиняный, кашу варить. Уполномоченный отобрал – не положено. И разбил. Я описал сию процедуру ареста в стихотворении «Обоз» и опубликовал в книге «У Гандвика на бреге».
  Потом мама вернулась опять домой, Ванька снял доски с окон и дверей, отмыли избу, стали худо-бедно дальше жить. Мама определилась конюхом, а Ванька так, на подхвате.
  Проколхозничали до 31-го года. Мама вышла замуж за бедного Андрея Евдокимовича Гребенщикова, а Ванька женился на богачке Анастасии Петровне Шишминцевой. Он пропал без вести на фронте во время ВОв 1941-1945 гг., а она пережила за сотню лет.
  А единственная дочь Ефима Игнатьевича, так и не оставив своих детей, доживала свой век в собственном доме, в Бирске, рядом с рынком. Умерла недавно, на пороге, не сумев перешагнуть его, от сердечной недостаточности. Дом и прочая недвижимость отошли государству. И сберкнижки её тоже ему, родимому. У нас законы такие.