Гл-4 Лиза

– Дядя Вася, ты же пчеловод. Расскажи-ка лучше о пчёлках. Очень интересуюсь этим делом. Вернусь домой, в родную деревню, мечтаю пасеку в тайге разбить – подальше от людских глаз. Привык на войне проклятой через прицел природой любоваться, не знаю, как отвыкать буду. Вся надежда на пчёлок, им только и доверяю.
Потолок качнулся и поехал в сторону окна. Санёк прикрыл глаза и принялся считать: до десяти, дальше… до двадцати, сбился… начал снова. Потолок выровнялся: перестал раскачиваться, остановился. И почти сразу в середине груди засосало, да так, что он невольно застонал.
– Тебе что, совсем невмоготу, сосед? – подхватился Степан. – Я мигом сестрёнку позову…
– Жрать охота, мочи нет, – прохрипел Санёк. – Не ровён час, помру с голодухи, – попытался он шутить, бережно прижимая раненую руку. «На месте рука, рученька моя», – тихонько радовался он. А вслух хорохорится:
– Помру – и не от ран, с голода окочурюсь. Несите скорей мою кашу с топлёным маслом.
Звучало не очень убедительно, но «попытка пошла в зачёт». Раненые по своему горькому опыту знали, догадывались: главный бой, затяжной, изнуряющий, у сибиряка-пулемётчика ещё впереди. У каждого в этом поединке своя тактика. Вот и хитрит лейтенант на сибирский манер: отвлекает, следы путает, сбить с толку пытается. Молодец! Бог даст, выкарабкается…
    Санёк припомнил, как у него, при первой встрече с доктором-батюшкой, отстреленная рука сама собой зашевелилась и вроде ко лбу потянулась – «креститься удумала». «Мистика у них тут? Или чудеса творятся? Она, рука, считай, рядом со мной полёживала. Жизнь в ней еле теплилась. Какое там шевелиться, потерять по дороге боялся, кутал её да прижимал покрепче!»
    А доктор спокойно так заверил, убедительно:
– Всё будет хорошо, лейтенант. Живая твоя рука и неважно, что рядом покоится. Вижу, как она старается крестом тебя укрыть. Мне только и остается – вернуть её на законное место. Тут без Божьего благословения не обойтись и без чудес, как ты догадался, тоже. Молись, лейтенант!
Санёк понимал: шутит доктор, подбадривает, а поверил. Сердцем его слова принял. И молился. В бреду молитва как по писанному чинилась. Страшно становилось, когда внутри себя застревал. Издали наблюдал за тем, кого не узнать, не понять не мог…
После той встречи с батюшкой и «зачудило» в Саниной судьбе. За долгую жизнь счёт потерял чудесам. Столько их было, столько…
    Обход начался сразу после обеда. Всё как в первый раз. Доктор остановился посреди палаты и замер, прислушиваясь. Казалось, он улавливал еле различимое эхо «уныния», отражённое глубиной тьмы, по сравнению с которой и смерть – спасение. А еще – мысли раненых: их переживания; тревоги; сомнения.
– Терпи и верь, Ярыгин Александр, – посоветовал доктор. – Мы успели: сделали всё возможное, на тебя надежда, не подведи…
До глубокой ночи Санёк лежал с открытыми глазами. Боялся уснуть, боялся не проснуться. Наблюдал за собой – куцым, присмиревшим, не вернувшимся – со стороны, мимоходом.
    «Видать, не цельный я. Какая-то часть никак не воссоединится со мной. Присматривается, наблюдает, выжидает. Настрадалась. Здоровая, живёхонькая – не решится. Надо убедить вернуться. Не порядок это, когда в молодом организме неладно и согласия нет. Я брежу? – Санёк шмыгнул носом, прикусил губу. – Нет, не брежу! И слёзы – горячие. Значит, не погасла внутри печурка, горит помаленьку. А ты, «наблюдатель хренов», давай-ка вертайся на законное место. Цельному куда как веселей коротать на больничной койке, нежели порознь с собой договариваться. С кем это я? О чём?.. Точно брежу!»
    Слова хирурга, его советы, обескуражили Ярыгина. Что-то новое, незнакомое, удивительное зарождалось в душе. И душа будто распрямилась: устремилась вдаль, ввысь, не желая обыденности. Кто поджидал её на пути? Неизвестно!
«Мама? Отец? Если бы ожили они и расчудесным образом оказались рядом, – мечтал Санёк. Слёзы горячими, солёными струйками вытекали из чёрных глазниц и сбегали вниз – к губам. – Солёные… Кто их подсаливает? Кто там, в потёмках моего разума, прячет от меня… меня самого? Откуда это взялось?»
    По мере того как Санёк креп, успокаивался, привыкал к себе новому, незнакомому, он день за днём припомнил свою жизнь. И так к ней присматривался, и эдак. Пытался понять, почему именно его отец и мама пострадали? И не просто… а за доброту свою?
    Внезапно пришло понимание: «Мир этот создан несправедливо, не так, как надо. Отсюда все беды. Не изменить его: живи, и точка…»
С тяжёлым сердцем вспоминал детство. Счастливое в самом начале и такое горькое после смерти родителей.
    Родился Санёк в деревне Олонцево Киренского района Иркутской области, в крестьянской семье. Мама и отец были добрыми, трудолюбивыми и любящими родителями. Отец радовался, что у него подрастают два помощника. Старший, Васятка, вовсю помогал по хозяйству. И в борозде, и с косой, и запрячь, и дров заготовить… – мастак на все руки, по деревенским меркам. Санёк не отставал. Совсем «клоп», а туда же. Не желал на вторых ролях оставаться. Характер! Отец радовался:
– Год, от силы два, и нас можно смело раскулачивать. Закрома полны-полнёхоньки, сусеки от добра ломятся. Эх и заживём мы, мать! С такими помощниками, что ни день – то праздник. Не перед кем шапку ломать, нет нужды на «дядю» горбатиться. Свой коллектив под рукой – любо-дорого посмотреть!
На Дуняшку, сестрёнку, мамочка не успевала нарадоваться. За что бы ни бралась, всё в её руках «горело».
Соседи шибко переживали, завидовали:
– Уж больно ладно у Ярыгиных – без закавык – смотреть тошно.
    Родители умерли рано – от тифа – один за другим. Пожалели солдата, приютили на ночь, а тот тифозным оказался. Пострадали, смешно сказать, за доброту и пострадали. Осиротели ребятишки. Васятку на скотный двор определили. Трудился пацан наравне со взрослыми, а самому к тому времени только четырнадцать исполнилось. Летом куда ни шло: на просторе, среди травушки-муравушки, васильков да ромашек за колхозным стадом приглядывал. Находил минутку погрустить под берёзкой знакомой, глазами в синеву бездонную, слёз не стыдясь.
Зимой приходилось тяжело – не присядешь. Вилы, лопату, скребок из рук не выпускал: то в конюшне подстилку поменять, то на скотном дворе почистить, то воду, то корма подвезти. И так весь день без останова, как белка в колесе.
– Эх, где наш «коллектив», которым отец гордился? – тихонько подвывал Васятка, спрятавшись в конюшне за старую добрую клячу по имени Ласточка. Ласточка всё понимала: она косила на пацана карим, влажным от слёз глазом и густо вздыхала. Грустила, что не вольна себе, что рано состарилась от непосильной работы, что мается в колхозе, а не летает ласточкой в чистом поле.
Дуняша нанялась сиделкой к зажиточному крестьянину. А Санька забрали соседи, добрые люди, однофамильцы, тоже Ярыгины. Помогли пристроить Саню в спецшколу для сирот. На том и закончилось счастливое детство у детей безвременно усопших Никиты и Серафимы Ярыгиных.
    В своей автобиографии – позже, при поступлении на учительские курсы – Александр напишет: «По причине необеспеченности и отсутствия одежды я трижды бросал спецшколу».
    Однажды, когда обстоятельства вынуждали любой ценой явиться на глаза строгому учителю, Саня достал из родительского сундука мамину кофту, отрезал ножницами рукава и пришил их к исподнему. Штаны получились «что надо», правда чересчур яркие. Оранжевый цвет привлёк внимание деревенских собак разных мастей. Но это было не самым страшным. На Санины штаны сбежалась вся деревенская детвора. Бедного Санька дразнили на все лады: дёргали за гачи, пихали в спину, роняли на землю, задирали рубаху… толкали, пинали. Обидней всего было то, что среди озверевшей толпы детей и подростков находилась она, его Лиза…
Лиза – ровесница старшего брата, Васятки. Санёк души не чаял в этой весёлой девчушке. Он влюбился в неё прошлым летом. Лиза была бесподобна: в васильковом сарафане с золотистыми завитками на висках. Он млел и улетал на седьмое небо, когда она нежно прижимала его голову к своим остреньким грудям, гладила тёплой рукой по спине, целовала в щёки и обещала подождать, пока он… «не подрастёт». Санёк точно знал, что за Лизу не пожалеет жизни. А она вместе со всеми смеялась над ним! За что так-то? Это ли не предательство?
    «А может, это было предупреждение о том, что счастья в любви нет?..»
Соседи, проходя мимо несчастного мальца, криво усмехнулись:
– Не повезло тебе, сопляк! Не лез бы Никита из кожи – не валялся бы ты в канаве в срамных штанах. Тьфу, смотреть тошно!
    Сане показалось – и тогда, и сейчас, – что его не только опозорили, унизили, но и покусали. До костей обглодали, сердце до крови прокусили, шрамы оставили. Было стыдно, обидно, невыносимо больно. Он не выдержал предательства и распрощался со спецшколой.
    Приёмные родители, несмотря на то что были чужими, оказались людьми добрыми и понимающими. Они помогли мальчонке. Перевезли его в соседнюю деревню, к родне. Там Санёк окончил обычную школу, семилетку. Началась самостоятельная, взрослая жизнь.
Пережитое в детстве разочарование в людях и бессилие перед обстоятельствами гнали Саню дальше и дальше от родного Олонцево.
Хоть к чёрту на рога, только бы ничто не напоминало о тех штанах и о девочке Лизе – его первой (детской) любви.
Где бы он ни жил, чем бы ни занимался – до войны и после, – везде он старался подстраховаться и всегда иметь какую-никакую копеечку про запас. Пусть со второй попытки, но он закончил учительские курсы, а потом и техникум. До войны успел поработать на руднике за полярным кругом и на золотых приисках в дремучей тайге.
    На прииске он встретил Олю. «Единственную на всю жизнь» – так было.
«Два года земного счастья! И земного ли? Лучше уж не будет. Лучше могло быть только с ней. Тех двух лет хватило, чтобы выстоять сейчас. Но с чем идти дальше? Поодиночке... Вернуться к ней и на всю жизнь стать обузой? Нет и нет! Оля этого не заслужила. Это не предательство. Это защита любимого человека от преждевременной гибели рядом с… калекой…» – рассуждал Санёк, обливаясь слезами.
Дочь ссыльного белогвардейского офицера, дворянина. Умного, образованного, непреклонного, беззаветного патриота России. К стенке у лагерного начальства рука не поднялась поставить. К тому времени власть окончательно убедилась, что без «белой гвардии» и старой школы суждено «им» не один год плестись в обозе мировых держав. Спохватились – и давай собирать по ссылкам, лагерям, тюрьмам уцелевших «спецов». Гражданских, армейских, культурных, купцов, промышленников, экономистов, адвокатов, финансистов, дипломатов и прочих «врагов народа». Мало осталось «бывших», мало! Хорошо хоть так. А если бы всех в расход? Слава Богу, всех не успели!
    Отец Оленьки, Фёдор Михайлович, по военному делу в «спецах» числился. Три войны прошёл. Генерал. Умнейший человек. Жена в ссылке умерла. С горя угасла, с несправедливости. Вдвоём с дочкой остались на всём белом свете. Если бы не дочь – пулю в висок, без колебаний. Не посмел! Ради дочери воздержался. Выживали – кое-как концы с концами сводили.
Фёдор Михайлович и математику преподавал, и иностранные языки, и историю, и географию, а в местном клубе театр организовал: спектакли ставил. Русской литературой по темноте и ограниченности людской из «главного калибра». Часами стихи наизусть читал, классиков без запинок цитировал. Никакие пытки, побои, желание унизить, оскорбить не унизили, не оскорбили «белую гвардию». Память вышибить? Не вышибли!
– Вот ведь натура! Одно слово – Русский! – невольно восхищались палачи. И тоже русские…
    Санёк влюбился с первого взгляда. Как гром средь ясного неба: бабах! – и наповал! В тот вечер Оленька со сцены Пушкина читала. «Онегин» – «письмо Татьяны».
Такими они входят в нашу жизнь и следуют за нами на край света! Сам Пушкин переписал бы свою поэму под Олю, оказавшись в первом ряду на месте Ярыгина. Мрачный зал клуба светился её очарованием; глаза публики ожили и поблёскивали из глубины; узники и палачи вдруг стали похожими на единый народ. Поистине: Великая русская литература способна разбудить в человеке любовь к ближнему. Вскормленная православием, она повсеместно призывала и призывает на подвиг во имя России.
Оленька излучала свет! От её маленькой фигуры исходило святое тепло ожившей иконы. А она – это не она, а олицетворение всеобщей надежды в неминуемый справедливый исход…
– Необыкновенная! – повторял Санёк весь вечер, повторял и сейчас.
И что-то ещё – неуловимое, опасное – лучилось из синих глаз хрупкой на вид девушки. На первый взгляд – хрупкой. Она ни капельки не смущалась присутствующих. Пройдя недетские испытания за годы ссылки, выжив, насквозь пропитавшись горем, сроднившись с ним, ощутив на себе все ужасы, страхи, потери, она не сломалась. Напротив, она перестала смущаться и пасовать перед людьми в форме, запретила внушать себе уважение к ним. Смутить её мог только Бог, окажись Он в зале. Она столько ночей молила Его о помощи. И Он услышал её, – не сразу, не успел спасти маму. Но в зале не было Бога, а местные «вожди» и их приспешники её не вдохновляли…
    Они любили друг друга каждый миг, как последний. Нежность, забота в каждом слове, поступке, взгляде, прикосновении. Боязнь не успеть досказать, дослушать, не успеть долюбить делали их отношения до безумия бескорыстными. Они спешили узнать друг друга так, чтобы не потеряться и, если понадобится, отыскать любимого на краю света. Кто бы мог подумать, что случится именно так: им суждено будет прожить жить порознь, прожить каждому на своём краю его бездны.

А штаны из маминой кофты будут преследовать Саню всю жизнь. Воспоминания о пережитых в детстве унижениях навсегда запечатлеются в его сердце. Для учителя Александра Никитича Ярыгина этот урок из детства станет отправной точкой в воспитании своих будущих учеников. Доброта, сострадание, участие, любовь – это те критерии, которыми руководствовался учитель А. Н. Ярыгин на длинном пути своей учительской практики.