Их расстреляли подло и тайно

Их расстреляли подло и тайно, 12 августа 1952г- свыше двадцати...поэтов, писателей, артистов- членов ЕАК, созданного в годы войны Сталиным для привлечения помощи и пожертвований союзников, творивших на родном(идиш) языке и оказавшимися "отработанным паром" после войны.
Если имя Михоэльса, убитого и пышно похороненного вождем(потом ставшего врагом) еще о чем-то говорит читателю, то имена Маркиша, Квитко, Гофштейна тем более стихи их в переводах Ахматовой, Пастернака, Слуцкого и др. "терра инкогнита"...

ИЗ ИНТЕРНЕТА
по- переписке

Шуламит Шалит

"Быть человеком так печально-сладко"


 Давид Гофштейн (1889-1952)

 

               

                В поэзии Давида Гофштейна удивительным образом сочетается тончайший лирик и глубокий философ.               

               

Моя мама в самом начале дней

                Показала однажды мне

                Там, на синем бархате в вышине

                Тарелочку - лунный круг.

                И я тянулся туда за ней

                Из крепости нежных рук,

                Туда забросил я в первый раз

                Искры жаждущих глаз...

 

                Ах, тарелочка в небе!

                Как в те года,

                Я к тебе устремляю взгляд.

                И по-детски беден я, как тогда,

Как тогда, по-детски богат.

И опять в синеву к твоему лучу

Я сегодня руку тяну

И небесную сеть всколыхнуть хочу,

Всполошить твою глубину...

И когда ты качнешься на той волне,

Ясный луч с небес оброня,

Погрозит в ответ звездный палец мне -

И довольно будет с меня...

                (Пер. В.Слуцкого)

 

 



Д. Гофштейн. 1930-е гг.

 

            Оказывается, "довольно" только до поры до времени. А потом не терпится разгадать многие тайны. И вести высокие беседы с философами, задавать им тонкие, только по виду наивные вопросы о происхождении и законах вселенной:

 

                И ночь и звёзды без конца, без края…

                Во всём знакомом тайну открываю.

                Коробка круглая меня манит,

                И стрелка в ней железная – магнит –

                Трепещет на иголке, и томится,

                И под стеклянной крышкою стремится

                К звезде Полярной в голубую тьму…

                Но почему?

                Но почему?

                (Компас. Пер. Н. Ушакова)

            

Поэт-дитя, поэт и дитя, зачарованное вселенной,  во всём ему хочется дойти до самой сердцевины – предмета, явления, понять, прочувствовать, воспеть:

 

...  Губами, чтобы жажду превозмочь,

Тянусь к росинке утренней воздушной.

Я вновь пою, вновь речи дар обрел.

Мой мир, вот я опять к тебе пришел.
               
                (Мой мир. Пер.В.Звягинцевой)

                           

            И он придется миру по душе. Природа раскрывала перед ним  тайны. Предметы и все живое хотели быть им описаны. Одарён был неисчислимо… И музыкальным слухом, и обострённым зрением. Его глаза светились мудростью, улыбка и слова, и поступки были пропитаны добротой.  Любили его не только поэты и не только за стихи, в нем и далекие от поэзии люди немедленно обретали друга и защитника, человека... Свидетельствует украинский поэт Максим Рыльский: "Его любили, и он любил людей... Он мог самозабвенно хлопотать об издании книги начинающего поэта, в котором открыл талант. Он с такой чарующей простотой, с таким непритворным увлечением входил в интересы малознакомых и даже незнакомых людей, что никто этому в конце концов и не удивлялся."   

Кем для большинства из нас, людей уже другой эпохи, был Давид Гофштейн? Одним из самых первых имен в трагической обойме жертв сталинского террора. Эти имена всегда произносят рядом, они навечно вместе: Гофштейн и Маркиш, Квитко и Бергельсон… И не потому, что писали на одном языке – идиш, и не потому, что все состояли в Еврейском Антифашистском Комитете,  а потому что убиты были в один день. Могли бы умереть каждый в свой год, и месяц, и день недели, как и родились, но сатрапы решили иначе – и на их общем памятнике в Иерусалиме стоит одна дата смерти, дата их гибели – 12 августа 1952 года. Поэтому их имена всегда вместе.

 



Давид Гофштейн. 1910-е гг.

 

            Но они были такие разные, ни один не похож на другого. Общей была беззаветная любовь к языку, на котором они творили. В их воле было перейти на русский язык, и в русской культуре они чувствовали себя как дома. Так поступили другие, многие. Они – нет. Общим было время, на которое выпала их юность. Общим было ощущение связи со своим народом, любовь к нему и желание видеть его более счастливым. Почти все они получили традиционное еврейское воспитание. Объединяла и надежда, вера, что переворот 1917-го – благая весть для их замученного ненавистным царизмом и кровавыми погромами народа. Все они воспевали революцию, "свободы порыв после дикого рабства" (Д. Гофштейн). Но если внимательно перечитать страницы их творчества и жизни сегодня, то неожиданно увидишь еще одну общность: восторги соседствуют с сомнениями, иногда – горечью, порою – с переоценкой написанного ранее… "Я устал уже мокнуть в чужих водах" – вырвется у Гофштейна в "Стихотворении моего равнодушия".

В чем тайна творчества? Откуда этот особый дар видения, воспроизведения изменчивых звуков и ритмов, эта гармония сочетаний? С этим, наверное, рождаются, но только усилием воли, гигантским трудом удается не распылить, а организовать словом, звуками, красками эту мозаику чувства, наблюдения и мысли, перелить необычайно активную внутреннюю жизнь в избранную для творчества форму.

Стихотворение "Быть человеком так печально-сладко", построенное и звучащее как симфония, помогает нам глубже понять и почувствовать сказанное.  Его "без всякой натяжки можно отнести к самым высоким достижениям поэтического творчества", - пишет литературовед Э.Кричевская ("Вестник", 2003, №15). Процитирую и продолжение, потому что полностью с ней  согласна: " В симфонии человеческой жизни – от рождения до смерти – всегда присутствуют две темы: радости и печали. В слиянии этих мелодий, в их нераздельности слышится музыка вечности"[1].

 

   Быть человеком так печально-сладко
                В пять месяцев!

                И целый мир – кроватка,

                И собственные пальчики влекут,

                В головке мягкой

                Теплится щепотка

                Сознания,

                И возле подбородка –

                Фланелевый лоскут,

                И ротик полн искания немого

                Сосать, сосать…

                И, погружаясь снова

                В единственное чувство,

                В нём тонуть,

                И клещиками губ с чистейшей жаждой

                Захватывать и жать,

                И знать частичкой каждой

                О том, что неразлучны рот и грудь.

               

Быть человеком так печально-сладко!

 

Дитя выросло, мальчик стал взрослым человеком, и вот уже его голову тронула седина. Он познал и "бег пространства", и восторг и тоску, но не перестает удивляться чуду самой жизни.       

                Глубокой ночью

                Открыть глаза

                И, бодрствуя в тиши,

                Прислушиваться к трепету души…

                И ощутить внезапно каждой порой

                Сквозь сладостную боль

                Движенье крыльев вечности, и столь

                Ничтожно мало знать,

                И только знать, который

                Теперь, примерно, час,

                И, не смыкая глаз,

                Безмолвствовать во мраке

                И каждым фибром сердца в этот миг

                Томиться и желать,

                Чтоб эту радость всякий

                Брат-человек и эту боль постиг:

 

                Быть человеком так печально-сладко!..

                (Пер. В. Слуцкого)

 

"Мы многому учились у великого поэта Давида Гофштейна. На его философском мировоззрении, на его поэтическом, красивом и чистом видении мира мы воспитывались" (С. Ортенберг. Страницы воспоминаний. Днепропетровск, 1962). Автор - бывший преподаватель еврейского языка и литературы. А вот еврейский поэт Шломо Ройтман: "Гофштейн самый гармоничный из наших крупных поэтов. Удивительным явлением  он был даже в большой плеяде его братьев–поэтов двадцатого века. Среди войн, революций, переворотов, погромов и разломов он оставался целостен и горд, никогда не изменял древней еврейской культуре. Он пойдет "новым, широким, собственным, еще не хоженным шагом", но и "с наследием деда, с древним посохом". Кто еще, проследивший течение еврейской крови "вплоть до Вавилона", сохранил в себе столько тепла и радости? У него даже "день умирает, оставляя светлую тень". 

На что уже, кажется, "заданная тема" – Октябрь! Но и тут оригинален подход к ней поэта: "Октябрь / Начало на "О" – / Ог;нь бесконечного круга / Огр;мное солнечное колес;, /И каждая буква ярка и упруга / В твоём начертанье хотя б, / "Октябрь" / (пер.С. Олендера).

Критика хвалила. Фейга Гофштейн, вдова поэта, вспоминает об одном литературном вечере в московском клубе "Комфон": "Праздничное настроение. Читают стихи. "Октябрь" Гофштейна декламирует молодая актриса. Гофштейн говорит мне тихо: "Опять "Октябрь"… Пойдём лучше погуляем". В нём не было ни малейшего намёка на позу и ему было больно, что "Октябрь" подняли на щит и заслонили им другие стихи.

 



Д. Гофштейн с женой Фейгой. 1923

 

            Кто-нибудь из официальных критиков писал о библейских мотивах в его творчестве? Отмечал его глубокие раздумья о судьбах еврейского народа, о его корнях? Фейга пишет: "...он был насквозь национален". Вот и детей он назвал,  какой чудак, именами древними – Шамай и Гиллель[2]… Эти имена для других непонятные, для него звучали музыкой.   

            А дочку – Лев;я – не Левий; – львица на иврите, а Лев;я, от рода левитов. И своим царским именем  Давид  доволен был вполне.            

Давид Наумович Гофштейн родился в 1889 году в Коростышеве на Волыни[3]  Отец, Нехемье, работал в лесничестве. Был столяром. Мать Алте – из семьи известного народного музыканта, скрипача-виртуоза Холоденко-Педоцур. Учился в хедере, а также у частных учителей – русскому и украинскому языкам. В семнадцатилетнем возрасте учительствовал в деревне. Будучи на военной службе на Кавказе (1912-1913), продолжал самообразование и экстерном сдал экзамены на аттестат зрелости. Учился в Киевском коммерческом институте, одновременно слушая лекции по филологии в университете, а позднее в Петербургсом неврологическом институте.

            "Самому пришлось мне прогрызать зубами тьму в исканье дороги к знанию", - писал он. И эти усилия увенчались успехом. Молодая еврейская поэзия получила редкой культурной подготовленности поэта с широким кругозором мыслителя.

 



Группа еврейских писателей и художников среди детей и воспитателей
Малаховского дома-колонии.
Сидят в 1-м ряду (справа налево): М. Шагал, Ц. Гиршан;
во 2-м ряду: Томашинский, Д. Гофштейн, Й. Энгель, И. Добрушин;
в 3-м ряду: первый слева - Дер Нистер. 1921 г.

 

            Стихи он писал с девяти лет, сначала на иврите, потом на русском, украинском, а с 1909 года – на идиш. "О, как несчастлив был бы я, / Когда бы не был я поэтом..."[4] А что ему нужно, чтобы писать, чтобы разжечь вдохновение? Столь малое – лучиночку:

               

                Ду клейнинк шпенделе, ду эйнс

                Ду кум мит мир, их дарф аз;йнс

                Ду бист мир харцик т;ер

                Их дарф кейн сах

                Их дарф нор эйнс

                А клейнинк шпенделе, а рэйнс

                Цу блозн фаер…

               

Лучиночку, чтобы разжечь огонь… ("И мне нужна одна лишь ты, / Лучинка ясной чистоты, - / Раздую пламя!.." [5]

            Строгий ценитель и исследователь еврейской литературы, педагог и критик Иехезкель Добрушин восторженно писал: "Нежный трепет солнечных лучей пронизывает все его стихи". В 1919 году вышел первый сборник стихотворений Д.Гофштейна "Бай вегн" ("У дорог").

               

Придерживает удочку рука

                Слегка.

                Её туда, в глубины опускаю

                Величья нашего и бытия,

                И на глаза мои, на взгляда острия

                Стекают капли вечности, сверкая,

                С улова, что вытаскиваю я.

                Пер. Ю.Нейман

            А "вытаскивает" поэт из глубин времени и пространства, из мира его окружающего много, постоянно находя волнующий материал для своей художественной "удочки". Все запечатлено - дни и ночи, горы и долины, поля, города, улицы, комнаты. Множество тем и сюжетов. Пейзажи не просто зарисованы, они выгравированы по металлу, вырезаны по дереву, вышиты по ткани.

            "Его изощрённый слух, - продолжает Добрушин, - жадно ловит "тысячи трепетных восклицаний радости", и поэт создаёт из них цельную многокрасочную симфонию, симфонию всех собранных в сборнике стихов. Они дышат одним дыханием, в них бьётся одно сердце, пульсирует одна душа – душа поэта Гофштейна, освещённая изнутри новым, удивительно мягким, согревающим светом…"

            И ранняя статья 1919 года и все статьи-воспоминания Добрушина о Давиде Гофштейне светятся, искрятся такой любовью, что порою испытываешь чувство неловкости, как будто нечаянно подглядел чужую любовь… Но это и упоительно:

            "Ст;ит вам очутиться в мире поэзии Гофштейна, как на вас сразу низвергнется водопад красок, цветов и звуков всех оттенков. Их изобилие ошеломляет. В каждой строке, в каждой рифме, в каждом образе притаились причудливо расцвеченные обертоны и подголоски."

               

Ватага ветерков

                С высоких гор

                Крадётся тихо

                В тёмный дол…

                Но неширок простор,

                Не всякий место в рощице нашёл,

                И начинается игра:

                У друга всяк отбить готов

                Сучок,

                Листок…

                А я стою, молчу.

                Мой ум заполнен лишь одной –

                Той хлопотливой тишиной.

                (Пер. А.Старостина)

 

            Тут "начинается игра" не только "ватаги ветерков", но и ритма, и рифмы, ассонансов – они догоняют и дразнят друг друга, переплетаются в шутливом хороводе, и мы начинаем зримо ощущать и вместе с поэтом прислушиваться к "хлопотливой тишине" – поэт в конце концов угомонил расшалившийся стих, завершив мысль предельно сближенной рифмой в двух последних строках…

 



Сарра Шор. Портрет Д. Гофштейна. 1922

 

            Его обострённое зрение - посмотрите, сколько глаз в его стихах: "Мой взгляд ответил твоему сиянью…", "И взоры тянутся к высотам журавлиным…", "Шлейф огненный проплыл перед глазами и ослепил на миг…", "Брожу с затуманенным взором…", "И взору д;рог отсвет каждый…", "И глаз остёр, пронзающий простор…".

            Образы Гофштейна, его рифмы и ритмы, как и сама суть его стиха, как и ход его мыслей, - чаще всего лишены внешней броскости. Во всей красе они раскрываются лишь внимательному и чуткому уху, внимательному и зоркому глазу, блеснут, как жемчужина, какой-то гранью, игрой своих лучей, аллитерацией, ассонансом, удивительным созвучием – и исчезнут, растворившись в спокойной и выдержанной, глубоко продуманной мысли стихотворения.

            Наряду с Маркишем и Квитко, Гофштейн стал одним из создателей новой еврейской поэзии на идиш советского периода. Книги его выходили почти каждый год – в Киеве, Харькове, Минске, Москве. В начале 20-х годов - в  Берлине и Вильне. Во время его пребывания в Тель-Авиве Д.Гофштейн печатался в газетах "Давар", "Ха-Арец" и других изданиях, написал пьесу "Мегилат Эстер" ("Свиток Эсфири"), которую в 1928 году поставил театр ТАИ[6].  В 1946 году сборник его стихотворений вышел в Америке, в Нью-Йоркском издательстве "Икуф".

На русском языке из послереабилитационных известны три сборника. Переводы в них неравноценны. Но что удивительно, даже через слабый перевод чувствуешь: перед тобой большой, интересно думающий поэт.

Особое место сегодня занимают переводы Валерия Слуцкого.

Вот как он сам говорит о своем знакомстве с поэзией Д. Гофштейна[7]:

"В 1973 году в Киеве добрый знакомый предложил посетить семью Давида Гофштейна, с которой был дружен – Фейгу, вдову поэта, и дочь Левию. Поскольку имя Гофштейна я услышал впервые (мне было тогда девятнадцать лет), пролистал перед встречей его стихи (в переводе на русский язык с идиш) – ничем не приметный советский сборник. С таким впечатлением я и пошел к Гофштейнам. По ходу общения мне показали подстрочник нескольких стихотворений. Несоответствие читанного накануне подлинному Гофштейну было столь вопиющим, что, вернувшись к себе в Ленинград, я бросился восстанавливать справедливость. По крайней мере, тогда для меня открылась проблема переводного наследия еврейских поэтов."

Вскоре он прислал свои переводы Гофштейнам. Они пришли в восторг и, когда он специально приехал в Киев в конце 1973 года, чтобы попрощаться с ними перед их отъездом в Израиль, они отдали ему почти все подстрочники, прекрасно сделанные Фейгой Гофштейн.

В 1976 году заместитель главного редактора журнала "Время и мы" Борис Орлов принес Гофштейнам маленькую книжечку в холщовом переплете, прибывшую в Израиль по каналам Самиздата – "Давид Гофштейн в переводах неизвестного автора". Открыв ее, увидев характерные листочки и знакомый шрифт пишущей машинки, прочитав лишь одно стихотворение, они одновременно воскликнули: "Да это же Валерий!" Фамилию его они забыли, но хорошо помнили, как он впервые появился у них с очаровательной маленькой косулей на руках, которую он вез с юга в Ленинград. "Неизвестный автор" стал у них прозываться Валерий Косуля. В журнале "Время и мы" (№11, 1976) напечатали шесть из этих стихотворений. И только в 1989 году они прочитали в московском журнале "Советиш Геймланд" интереснейшую статью Валерия Слуцкого "Необходима творческая реабилитация Д.Гофштейна в русских переводах", в которой он дает сравнительный анализ оригинала с переводами прежних лет.

Я остановилась подробно на этом из радостного удивления прежде всего перед бессмертной силой обаяния поэта Давида Гофштейна, который вдохновляет поэта-переводчика другого поколения, как вдохновлял переводивших его раньше – на иврит, на украинский, на другие языки… Это дорогого стоит.

            В послесловии к сборнику переводов поэзии Д.Гофштейна на иврит А.Бертини пишет именно об этом: "Есть в Давиде Гофштейне что-то такое, что проникает прямо в сердце переводчиков." На иврит поэта переводили А.Шлионский, А.Аарони, Н. Йонатан, Ш.Танэ и сам А.Бертини. Как для Гофштейна писать стихи было высочайшим из наслаждений, так и для вдумчивых поэтов-переводчиков читать его и переводить – трудная работа, но и дающая глубокое удовлетворение. Сам Д.Гофштейн был прекрасным переводчиком. Им переведены на идиш "Кобзарь" Т. Шевченко, "Витязь в тигровой шкуре" Ш.Руставели, он переводил И.Франко, Лесю Украинку, своих современников – украинских поэтов М.Рыльского, П.Тычину, Л.Первомайского, В. Сосюру. В их переводах и в переводах других поэтов-переводчиков в Киеве в 1965 году издана книга Д.Гофштейна на украинском языке. По общему мнению, переводы на украинский звучат лучше, чем на русский. Для еврейского театра Д.Гофштейн перевел Мольера, Шиллера, Ибсена, Гуцкова ("Уриэль Акоста") и других авторов.

            Известно, что украинский поэт Павло Тычина выучил идиш, чтобы переводить Ошера Шварцмана, Давида Гофштейна, потом и Льва Квитко. От Лев;и, дочери поэта, я получила перевод на украинский одного скромного стихотворения. Его содержание: Сегодня свежий ветер пробрался с полей на жаркие улицы, заплутал в них и затих. Я вышел из дома навстречу ветру и он меня обнял. Мы с ним расцеловались, и так я узнал, что творится сегодня в полях: там – вовсю уже цветёт пшеница! Вот и всё стихотворение. Вот так оно звучит на идиш:

 

                С'хот хайнт фун фэлд а фришер вынт

                Оф хейсе гасн зих фарклибн

                Ун нит гевуст ву айн, ву ойс –

                Ун штыл геблибн.

 

                Фун тунклэн хойз бин их аройс,

                Дем вынт анткегн онгекумен –

                Ун с'хот дер вынт мих штыл ун линд

                Арумгенумен…

 

                Их хоб цекушт зих мытн вынт

                Ун он а ворт гевойр геворн,

                Вос тут ойф фелдер зих ацинд –

                Дорт блит шойн корн!

 

                Эс вет мир клинген хайнт биз нахт

Дер штилер шал фун вайтн хорн:

                Эс блит шойн корн!..

 

Вот как оно звучит в переводе Павло Тычины:

               

Сьогоднi з поля свiжий вiтeр

                В задушнi вулицi пробравсь.

                Не знав вiн, як – назад чи в гости -

                I тихим став.

 

                Я вийшов з хати в денний простiр,

                Навпроти вiтру вийшов я.

                И м`яко вiтер, легко вiтeр

                Мeнe обняв.

 

                Ми обнялися, як зустрiлись,

                I я без слiв узнав, що там -

                Таке там в полi учинилось! –

                Цвiтуть жита.

 

                Дзвенiтиме ж  тепер до ночi

                Менi сьогоднi пiсня та:

                Цвiтуть жита.

 

            Велико было наше волнение, когда мы узнали, что в подпольных народных школах Варшавского гетто дети читали Давида Гофштейна. Рут Саковска, многолетняя сотрудница Еврейского исторического института в Варшаве, прислала копии двух страничек из архива Э. Рингельблюма[8] со следами долгого хранения под развалинами гетто: обложка тетради, на которой большими буквами от руки написано "Идиш-хефт фарн дритн лернйор" (хрестоматия по еврейской литературе для учеников третьего класса), и напечатанное на гектографе это самое стихотворение Д.Гофштейна "Эс блит шойн корн", включенное учителями в самодельный учебник.

            Только прочитав все доступные мне русские переводы стихов Давида Гофштейна и его переводы на иврит, я поняла, о чём говорят все пишущие о нём и знающие его творчество в оригинале: его поэзия – лучшая – вся связана и смыслом, и содержанием, и философией, и звуком с библейской поэзией, с духовным богатством нашего народа... По русским книжкам этого не ощутить.

 

            На стволе своём старом

                С ветвями, повисшими, словно космы седые

                Я – ветвь молодая,

                И лишь одно у меня желание – расти!

                (Подстрочный пер.)

 

Он хотел быть и был связным в цепочке поколений: "Лишь потому, что я не  унизил своей древней чести – моя песнь устремляется вдаль и доходит до "хаазину". Тут он использует ивритское слово хаазину. Внимайте! Или – Внемлите! Это слово из Второзакония (книга Дварим), из библейской лирики: ха-азину ха-шамаим ва-адабера… вэ-тишма ха-арец имрэй-пи…(Внимайте, небеса, и я говорить буду, и да слышит земля речи уст моих). Вот откуда это хаазину - его мысль и сердце доходят до самой глубины Танаха. Он слышал эти звуки, они звучали в нём, он их произносил то шёпотом, то вслух, и понимал, что его поймут немногие… "Зачем же здесь, зачем не там / Возникли нужные слова…"  Кто мог понять, где это - "там"? 

Он был одинок? Да нет, его любили, и он страстно любил весь этот мир – от улыбки  женщины, ребёнка до самой малой мелочи, до веточки, до камешка…

            Войдя в еврейскую литературу как первоклассный мастер, он быстро стал уважаемым Мэтром поэзии для молодых, был редактором Московского альманаха "Штром" (Поток). В 1924 году он подписал протест деятелей культуры против гонений на иврит, был заклеймен Евсекцией, исключен из писательского союза и уволен из редакции журнала "Штром". Атмосфера вокруг него была враждебная. Он уезжает в Берлин и через некоторое время, в 1925 году, отправляется в Эрец Исраэль, где пробудет ровно год. Здесь он публикует статьи и театральные рецензии на иврите, некоторое время работает в муниципалитете Тель-Авива. Здесь же в 1926 году родилась дочь Левия. Материальное положение семьи было тяжелым. А в Киеве на попечении родителей оставались любимые сыновья Шамай и Гиллель – их мать, первая жена Гофштейна, Гинда, умерла еще в 1920. Он решает вернуться. Он же так хотел верить в социалистический рай!

            18 мая 1948 года, когда правительство Советского Союза официально признало государство Израиль, Давид встретил на Кавказе. Оттуда он, радостный и возбуждённый, посылает телеграмму директору Института литературы при Академии Наук Украины профессору Белецкому: "Я считаю, что сегодня наступил момент для открытия кафедры иврита при Вашем институте. Гофштейн."

            Михоэлса убили в ночь на 13 января 1948 года. Из поэтов после него первым, 16 сентября 1948 года, арестовали Давида Гофштейна. Держали в киевской тюрьме полтора месяца, потом перевезли в Москву.

 



Памятник деятелям еврейской культуры в СССР, расстрелянным 12 августа 1952 г.
Установлен в Иерусалиме, в сквере им.1952
Имя Давида Гофштейна - третье сверху.

 

            Фейга приносила в киевскую тюрьму,  на улице Короленко, пакет с едой. Каждое воскресенье. Всё было сплошное ожидание. В очереди у ворот тюрьмы. В очереди, когда впускали во двор. У окошка, пока примут передачу. Потом, пока сумка вернется пустой. Может, он дотрагивался до нее рукой? И вдруг вместе с сумкой  в руке надзирателя клочок бумаги, где по-русски: "Всё получил. Давид Гофштейн." Она протянула руку, но окошко захлопнулось. В глазах запечатлелись четыре слова. В другой раз записка повисла в воздухе ещё на мгновение. В ней было ещё одно только слово – "Спасибо"… Через неделю – ещё… Перед глазами стояли записки, клочки бумаги с двумя-тремя словами. Она их мысленно сравнивала. Сегодня почерк был лучше, буквы ровнее. Не только слова, буквы говорили с ней своим, особым языком. Глаза были воспалены от усилия понять каждую в отдельности…

Большинству еврейских писателей повезло. Их жёны оказались не только преданными подругами, но и сильными личностями. Они выдержали все - и когда перед ними закрылись все двери, часто и друзей, и знакомых, и даже родных, и когда – очень скоро – их самих отправили в ссылку с детьми, и когда, после всех невзгод, тревог, надежд, ожиданий, новых страхов, отчаяния, многих лет одиночества – они в ноябре 1955 узнали, с каким опозданием, что их мужей давным–давно убили. 

            И лишь почти полвека спустя из документальной повести Александра Борщаговского,  получившего доступ к секретным архивам КГБ, прочитавшего десятки томов дела Еврейского антифашистского комитета, мы узнали о вопиющем беззаконии, с каким велось следствие, об издевательствах, пытках, карцерах, о мужестве людей, следствие над которыми длилось более трех лет. Название книги "Обвиняется кровь"[9]. Добавим – еврейская кровь.

            Со страниц этой книги, как и дошедшей до нас позднее книги "Неправедный суд"[10] встает удивительно привлекательный облик еврейского поэта и человека Давида Гофштейна. Боже мой, он говорил следователям о своем любимом языке идиш, о пользе изучения древнееврейского языка, пусть только в научных целях, о том, что не видит греха в том, что после военной разрухи помогал синагогам достать молитвенники для молящихся...

 



Бюст поэта Давида Гофштейна. Скульптор - М. Мильбергер

 

Фейга посвятила свою жизнь сохранению литературного наследия трагически погибшего мужа, увековечению его памяти. В 1977 году издан двухтомник – лучшее из созданного Гофштейном, увы, не всё, и книга переводов на иврит (составитель и переводчик – А.Бертини). В нее вошли и шесть замечательных стихотворений, написанных  Д.Гофштейном на иврите во время его пребывания в Эрец Исраэль. Одно из них было опубликовано в первом номере газеты "Давар" в 1925 году. В журнале "Ди голдене кейт" ("Золотая цепь") печатались фрагменты воспоминаний Фейги о годах совместной жизни с Давидом Гофштейном, которые она потом дополнила и издала отдельной книгой на идиш "Мит либе ун вейтик". Эти воспоминания вошли и в сборник на русском языке[11].

Как бы мне хотелось поставить на книжную полку рядом с двухтомником на идиш, в который Фейга включила иллюстрации Марка Шагала к поэме Д.Гофштейна "Тройер" ("Скорбь"), изданной в Киеве в 1922 году, и сборник на русском языке - с новыми и лучшими старыми переводами.

            У нас ведь отняли наш язык, а с ним и нашу великую литературу. Мы уже не можем наслаждаться поэзией на идиш, как наши деды и отцы… Мы можем только приблизиться к ее музыке, мысли, радости и печали…

            Русский поэт, литературовед и переводчик, мой преподаватель в Литинституте Лев Адольфович Озеров писал мне из Москвы, что через всю его жизнь прошли строки Д.Гофштейна "В зимние сумерки на русских полях так одиноко. Можно ли быть более одиноким...". Для него они с юности звучат на идиш, звучат как музыка: "Ин винтер-фарнахтн ойф русише фелдер / Ву кон мен зайн элнтер, ву кон мен зайн элнтер". 

Я рада представить читателям перевод этого стихотворения на русский, сделанный недавно Альмой Шин, дочерью выдающегося еврейского прозаика Эли Шехтмана: 

 

Где можно еще быть таким одиноким,

как в русской деревне зимою глубокой?

 

Усталая кляча, скрипящие сани,

и я - где-то там, в этом снежном тумане.

 

Вдали, где белесый закат догорает,

там света полоска все тает и тает.

 

И в белой пустыне бескрайней, далекой

десяток домишек торчит одиноко.

И дремлет наш хутор, в снегу утопая…

 

К еврейскому домику - стежка любая.

И домик - как все, только окна повыше,

и я - самый старший из наших детишек…

 

И тесен мирок мой, и мал он, и беден:

лишь раз в две недели в местечко мы едем.

 

И молча тоскуешь о дальних дорогах,

о поле бескрайнем в снегах и сугробах…

 

И боль сокровенная душу сжимает,

и семя заветное в ней созревает…

 

Где можно еще быть таким одиноким,

как в русской деревне зимою глубокой?

 

            У нас одни поэты, у детей – другие… Может, если им почитать, объяснить, пытаться донести...

"Мы происходим от скал, размолотых на жерновах времён", - написал Давид Гофштейн. Читая эти стихи еще в бытность учеником еврейской школы, будущий поэт Шломо Ройтман, "чувствовал, что у Гофштейна пылинки тоскуют, надеясь снова стать скалами... Теперь мы видим, - пишет он, - что песчинки, гонимые штормом по разным дорогам, собираются вместе и снова становятся скалами – под собственным небом".

Фейга Гофштейн прожила долгую жизнь. "Я часто думаю, - писала она, -  как счастлив был бы Давид, если бы знал, что мы с Лев;ей в Израиле…" А Левия добавляет:  "Его счастью не было бы предела, если бы он знал, что в 1989 году в Израиль приехал его первенец Шамай со своей семьей, и что оба его внука, Давид и Габриэль, правнуки Давида Гофштейна, – офицеры Армии Обороны Израиля".

 



Памятник на могиле Фейги Гофштейн, на нем высечено и имя поэта.
На горизонтальной плите - стихи Давида Гофштейна

 

Мы похоронили Фейгу 8 января 1995 года на тельавивском кладбище Кирьят-Шаул. По завещанию на памятнике из белого камня рядом с ее именем выгравированы имя Давида Гофштейна, даты его жизни и его провидческие строки (вольный перевод с идиш):

 

И если когда-либо на моей могиле будет камень

(лучше, чтобы он был, чем не был),

То пусть это будет настоящий камень,

Вытесанный верными руками.

И пусть в надпись будет вплетено древнее слово,

Звучащее уже для многих чуждо:

                ;;;

..............................
Памятник деятелям еврейской культуры в СССР, расстрелянным 12 августа 1952 г.
Установлен в Иерусалиме, в сквере им.1952
Имя Давида Гофштейна - третье сверху.




Перец Маркиш
Осень
Там листья не шуршат в таинственной тревоге,
А, скрючившись, легли и дремлют на ветру,
Но вот один со сна поплелся по дороге,
Как золотая мышь искать свою нору...
....................................

Перевод А.Ахматовой

(расстрелян в 1952)