ты давай, ты держись

      Это доходило до сумасшествия. Я начинал бредить, но лишь начинал. Она мерещилась мне всюду: в кафе для детей; на улочках города под холодным ветром; в окнах чужих этажей; в школьных лабиринтах. Я знал и отчётливо понимал лишь одну вещь: если сейчас осмелюсь оставить все, как есть, я буду несчастен, как впрочем и она, но у меня, в отличие от моей любимой, есть выбор.
      Это было так недавно, что думать не хочется о том, как все таки много дней прошло! Но образ человека, любви, нежности, безысходной ненависти к тому, что грело ранее, но сейчас создавало иллюзию теплоты - все, чорт подери, было во мне и по сей день. 
      Никаких поздравлений с праздниками. Никаких напоминаний о себе. Никаких упреков. Ничего. Я не смел. Я не мог врываться в жизнь моего ясного друга. Я лишь помнил. Я рвал фотографии. Я удалял все переписки (предварительно сохранив и распечатав их; в действительности чертовски много краски ушло). Я ненавидел этот дом, мимо которого бывал ныне чаще всего. Я боялся нарушить то, что так долго строилось; я нарушил; я сам все сломал, и значит, кроме меня некому нести это бремя.
      Сейчас же, верю в твою безмятежность и любовь к чувственности и чести и морали в целом и в частности. Мой милый, юный, добрый друг... Как я тебя любил.
      При любой возможности вернуть все слова и взгляды, коими ты меня одаряла, я без сомнений вернул их, но прежде, удобно занял место в зале. Не быть мне участником. Не быть мне.