Роковая встреча

Иван Кожемяко


РОКОВАЯ
ВСТРЕЧА




© Кожемяко Иван Иванович
24 июля 2014 года

Компьютерный набор
 и вёрстка автора





МОСКВА
2014 г.

***

Он очень не любил бывать на пляже, счастия великого лицезреть сильно упитанных молодых женщин, их обожжённые, до красноты, тела, не было, они у него вызывали даже омерзение.
Но куда-то надо же было идти, оказавшись в Крыму по случаю.
И он, удобно устроившись под тентом, работал над своей новой книгой…
Но вот уже третий день он на пляж торопился и редко, до обеда, мог написать хотя бы строчку.
Третьего дня тому назад, к нему подошла прелестная девочка, лет четырёх-пяти, и совершенно серьёзно сказала:
– Давай с тобой дружить. Ты мне очень понравился. Я за тобой давно наблюдаю. Ты всё что-то быстро пишешь и пишешь на маленьких листках бумаги. Меня зовут Дарья. Бабушка так назвала.  Но я не против. Я не возражала ей. Если бы ты знал, какое у неё имя - не выговоришь - Регина Невельская...
-А ты знаешь, что значит её имя?
И не дожидаясь ответа, тут же выпалила:
- Царица! Владычица... Но моя бабушка не такая. Она очень добрая и красивая, ты бы только увидел её - сразу влюбился...
Какие-то иголки,больно, вонзились в его сердце при этом имени, но он тут же успокоился - за прожитые годы он столько раз, осознанно, искал девушку именно с этим именем. Но найденные им, сотни, были ... не той, которую он искал всю жизнь.
И он успокоился и более, даже встретившись с этим именем , не вздрагивал и не волновался - ему казалось, что это не с ним  приключилась та далёкая история и он даже старался забыть её, иначе не выдерживало сердце, болело, и напрочь уходил сон, хотя он и так спал но три-четыре часа в лучшем случае.
Поэтому он силой воли прогнал нахлынувшее наваждение и весь сосредоточился на этой обаятельной девочке.
И когда она вновь повторила:
- Нет, ты представляешь, имячко моей бабушки. Да
 ещё и с такой фамилией...
Посерьёзнев - добавила:
- Это её девичья фамилия. Какой-то старинный польский род. Она так и не была замужем. Она сильно любила молодого военного, но судьба их разлучила. Хотя, как я тебе сказала -  по-моему, красивая. Так все говорят...

Он весь затрясся в беззвучном смехе всем своим сухим и поджарым телом, уже успевшем изрядно загореть.
Девочка же, без улыбки, смотрела на него своими бездонными, удивительно красивыми голубыми глазами.
Он, наконец, пришёл в себя, и ответил:
– Я тоже очень хочу с тобой дружить. Я буду твоим рыцарем. Повелевай мною.
Тогда она, насупив картинно свои чёрные, как смоль брови, сказала:
– Я хочу… мороженого!
– Я готов, моя Принцесса, но позволит ли нам это сделать мама?
– Позволит, она разрешает одну порцию в день.
– Но ты всё же к ней сбегай и спроси, а я тебя здесь, никуда не уйду, подожду.
Девочка неспешно направилась к маме.
Лица той он не видел отчётливо. Было всё же далеко, но отчего-то заболело и тяжело заворочалось сердце в груди. Да так, что стало трудно и дышать.
Он проглотил какую-то оранжевую капсулу, это лекарство ему порекомендовала сестра-врач республиканской клиники, и через несколько мгновений боль отступила.
Он заинтересованно наблюдал за девочкой и её мамой.
По жестам последней – было видно, что она не одобряет дочерних намерений.

До него даже донеслось:
– Мама, ты во всех и во всём видишь что-то непристойное.
Его слух резануло это слово – «непристойное».
Для девочки её возраста это слово как-то не сочеталось с обликом ангела.
– Мама, ты только посмотри на его лицо. Разве с таким лицом бывают плохие люди?
Наконец, она победила в споре с матерью. И быстро побежала к нему.
– А маме Вы тоже купите мороженое? Он заметил, что в этот раз она обратилась к нему уже на «Вы».
– Непременно! Только ты иди к маме, и как только к ней подойдёшь, я сразу же отправлюсь выполнять Ваше повеление, моя госпожа.
Было видно, что ей такая игра очень нравилась.
Она царственно протянула к нему свою ручку. Он, наклонившись, её благоговейно поцеловал, и, прихватив с собой лишь кошелёк – пошёл к палатке за мороженым.
Купив себе ещё и свежих газет, пошёл обратно на пляж гостиницы, где он проживал.
Увидел издали, что она, его нежданная маленькая Принцесса, с нетерпением ожидала его появления.
Стояла не возле матери, а чуть поодаль. Ближе к его лежаку.
– Сударыня, вот Вам мороженое, а это – отнесите маме.
– А мне можно, затем, вернуться к Вам?
– Буду польщён!
Было видно, что маме не понравилась её затея окончательно, но мороженое она взяла, и даже поклонилась в его сторону, приложив руку к сердцу.
– Давай знакомиться поближе! – услышал он тут же.
– Как я уже сказала тебе, я – Дарья. Дарья Невельская. Это фамилия моей бабушки. Она настояла, чтобы я носила её фамилию. Она у меня очень красивая, только несчастная. Она никогда, ой, я это тебе уже говорила, не была замужем. Говорит, что после великой любви, которая ей выпала в жизни, она не хотела больше никогда замуж...
  Он даже растерялся, всё же эти суждения были не для девочки её возраста, поэтому, чтобы избавиться от неловкости, сам стал говорить с нею и задавать менее рискованные вопросы.
– Ну, какое у тебя имя интересное и красивое. А фамилия – действительно княжеская. Польская.
А я – Владислав, Владислав Измайлов.
– А отчество Ваше, – с полной серьёзностью спросила она.
– Ой, деточка, не выговоришь, сложное у меня отчество – Святославович.
– Ничего сложного. Моего папу зовут Вячеславом. Значит, я – Вячеславовна.
Тут уж он не мог даже скрыть своего изумления:
– Господи, какая же ты умничка! Молодец!
– Я уже умею читать.
Положительно, ему очень нравилась эта девчушка.
Кудрявые, пышные тёмно-русые волосы обрамляли её головку. Вся она была ухоженной, изящной, и, вместе с тем, крепенькой, с трогательными ямочками на щёчках и возле каждого пальчика необычайно красивых ручек, и на локотках. Уже успевшая загореть.

 

Взгляд её был осмысленным, а жесты – выверенными и очень красивыми. Уместными к любой ситуации, в которой она оказывалась.
– А можно я возле Вас посижу?
– Конечно! У меня – вот ещё есть яблоко. Оно мытое. Хочешь?
– Хочу.
И она тут же вкусно захрустела сочным яблоком, не переставая расспрашивать его дальше:
– А кем вы работаете?
– Я – генерал.
– Генерал?! Ни разу не видела генерала, живого, только в кино!
И тут же:
– А генералом быть хорошо?
– Мне всегда было тяжело. Я привык много работать и за всё отвечать.
– Зачем? Ведь генералы только командуют.
Он засмеялся. Ему давно не было так хорошо на душе.
И тут он услышал очень приятный, с богатым тембром, женский голос:
– Простите меня. Она Вас замучила уже. Дарья, нам пора на обед.
– Мамочка, мамочка, я же тебе говорила, что он – хороший!
И громко, на весь пляж:
– Он – генерал!
Разомлевшие отдыхающие даже подняли свои головы и с интересом смотрели за разворачивающимся действием.
– Ой, простите, – ещё больше смутилась молодая женщина, мать девочки, – нам действительно надо идти. Всего Вам доброго и… спасибо за мороженое.
– А завтра ты придёшь? – спросила Дарья, вновь перейдя на «ты», к ужасу матери.
И только после его утвердительного ответа побежала за матерью, прокричав:
– Я буду тебя ждать!
Её мать он рассмотреть не успел. Видел лишь очаровательную, красиво сложенную женщину, и тревога вновь кольнула острой болью в его сердце в тот миг, когда она повернулась уходить.
На её правой руке, ниже плеча, была красивая родинка, в виде трилистника.
И ему показалось на миг, что он, точно такую же, уже где-то видел...
Но это видение исчезло, и он, наконец, занялся своей книгой.
Но работа сегодня не шла, и в его ушах всё звучал и звучал голос этой прелестной девочки, которая так ему понравилась.
«Да, видать, старею. И то – внуков ведь так и не понянчил. С той точки зрения, что дома бывал редко, наездами, и они успели вырасти, под досмотром бабушки, которая так истово их любила.
И вот – её не стало. В один миг полетел в преисподнюю установленный ею порядок, такой разумный уклад жизни, уют и тепло в семье.
С её уходом как-то быстро отдалились дети – свои семьи, свои заботы, взрослыми совсем стали внуки.
И он остался, по сути, один на всём белом свете.
Через несколько месяцев после ухода жены по той дороге, из которой не возвращаются к родному порогу, его стали атаковать дамы, о существовании которых он прежде и не подозревал.
Холёные, ухоженные, но так жадно желающие составить ему судьбу и счастье, и наперебой уверяющие его в этом, что он вообще отдалился от мира, а друзьям стал выговаривать, в сердцах, чтобы они не создавали нелепые ситуации и не тщились его без него же женить.
Через полгода этот бред затих, всё вокруг успокоилось.
Он-то прекрасно понимал, что большинству из этих дам не он был нужен. Нужны были его дом, его положение – как же, всё же – генерал-лейтенант, Герой Советского Союза, академик, профессор.
Он как-то выкривил губы и горько усмехнулся: «Как же, завидная партия, как сегодня говорят, в это страшное и беспощадное время – когда чувства опошлены, мораль растоптана, а совесть, у многих, умирала с их рождением.
А ЧУВСТВА – МОЖНО ВЕДЬ И БЕЗ НИХ ПРОСТО ЖИТЬ, как это сегодня говорят. Жить, если не вместе, то рядом. Сегодня многим достаёт и этого».

***

Вечером в номере он просто напился. Такая тоска одиночества зажала в своих безжалостных руках его сердце, что он, почти залпом, выпил бутылку коньяку.
Закурил. Сел на балконе и, глядя в безбрежность моря, всё думал:
«И чем же я так тебе не угодил, жизнь моя-судьба? Вроде бы поступал с людьми по совести, никогда не был сатрапом, лихоимцем.
Да, не всегда жалел других, но ведь и себя не щадил. И меня так шпорили в загривок, что часто не успевал и ногами перебирать.
И только показалось, что жизнь хоть как-то наладилась, закончились все бесконечные войны, которые выпали на мою долю – наступил такой страшный финал.
Из жизни ушла та, которую он безмерно чтил, уважал, и которую так мало видел, что даже и не знал полностью всех проявлений её души.
Как-то я насчитал, что из тридцати шести прожитых лет вместе, дома я был всего лишь семь лет.
Но даже при этих условиях – у меня был дом, было состояние покоя и уверенности. Была семья.
Я знал, что я – единственный для неё на всем белом свете, желанный и любимый.
Я, так же знал, что достойными людьми вырастают наши дети, которым она отдала всю свою богатую и удивительно тонкую душу и всё своё сердце.
И вот – так жизнь распорядилась в том страшном девяностом году…»
Вся пустота и зряшность жизни предстала в эти годы, без неё, пред ним в своей беспощадной жестокости.

***

За этими горькими мыслями он и задремал на балконе.
И привиделось ему далёкое и забытое воспоминание-марево из далёкой поры юности, о чём он в повседневной жизни уже не думал и не вспоминал.
Он вновь пережил весь тот ужас и страх от природной стихии, который слабому человеку вынести можно лишь единожды в жизни.
Землетрясение, в один миг, просто уничтожило их военный городок, куда он прибыл после училища на службу.
Целым не осталось ни одно здание. Он даже не видел и людей, хотя разумом понимал, что так не бывает. Кто-то всё же должен был уцелеть.
И на этих останках весёлой, искрящейся радостью ещё миг назад жизни, среди пожарищ и разрушений, гари и пыли, он увидел юную девушку. Самое необычное было в том, что она была не местной, а русской. Это было видно сразу. Вернее – славянкой.
Если сказать, что она была красивой – значит ничего не сказать. Он даже в этом аду сразу заметил, что не смотря на то, что её нарядное и богатое платье было в пыли, в копоти, а на левом рукаве – даже разорванным, она казалась существом не земным, не из этого страшного мира.
Стройная фигура, сильные, безупречной формы ноги, высокая грудь, длинные пальцы её, пусть и грязных в эту минуту, рук, были словно выточены из мрамора. Но больше всего поражали её глаза – бездонные, светло-голубые, с зеленоватым оттенком, в обрамлении пушистых и густых ресниц, блестящие тёмно-русые волосы, спускающиеся волнами ниже плеч, делали из неё существо таинственное, оказавшееся в этом аду совершенно случайно. Она в эту минуту, а может быть – именно в эту минуту, была обворожительной и неподражаемой.
Её нельзя было даже сравнить с кем-либо, так как, наверное, сам Господь и замышлял совершенство своего творения именно в таком виде.
Он даже увидел золотые, крупными кольцами, серьги, которые ей так шли, и цепочку, с каким-то изящным маленьким кулончиком, на красивой безукоризненной шее.
Больше всего поражала матовость её кожи, которая словно светилась в лучах заходящего солнца.
Её неземная суть совершенно не подходила к тому страшному миру, который распростирался окрест.
Он даже онемел от увиденного, но уже через минуту, даже забыв о страшной боли в ноге, пришёл в себя, метнулся к ней, обнял, закрыл от окружающего их Апокалипсиса своей грудью, крепко обнял, и, целуя её волосы, в горячке, которые пахли какой-то травой, всё приговаривал:
– Всё, всё, успокойся, ты теперь со мной. Успокойся, не надо так переживать. Мы же не властны над стихией. С этим надо просто смириться.
Дальнейшего он ничего не помнил. Его состояние усугублялось тем, что он был тяжело ранен какими-то обломками, но в горячке этого не заметил. Было какое-то тягучее, страшное марево, в котором лишь ответственность за судьбу этой девушки позволила и ему выжить.
А когда истёк кровью и стал терять сознание – только тогда и обратил внимание на страшные раны на теле. Особенно тяжёлой была рана на правой ноге, выше колена.
Она, как могла, перевязала ему эту рану обрывками простыней, которые нашла тут же, в развалинах.
Придя в себя, он озаботился каким-то кровом для них, так как на улице уже стояла поздняя осень и ночами, особенно, было очень холодно и даже морозно. Высокогорье имело свои законы, и они никак не соотносились с волей человека, и его бедственным состоянием.
Хромая, побелев от боли, в разрушенных домах он нашёл какие-то продукты, наносил целую кучу поломанной мебели для костра.
И только после этого свалился в бреду и беспамятстве.
Сколько он пробыл в таком состоянии – он не знал. Но отчётливо помнил тепло её совершенного тела, её рук, её, еле слышный, шепот на ухо:
– Всё, всё пройдёт, мой хороший. Ты только соберись с силами. Не сдавайся. Иначе ведь и я погибну. Держись. Прошу тебя.
В ночь на пятые сутки, во сне-мареве, он почувствовал всё её горячее тело, которым она приникла к нему, и какой-то упоительный восторг, который до этого он не пережил ни разу в жизни, и вновь долгое беспамятство поглотило его и понесло по своим волнам.
Не видел он и не знал, как она горько плакала и норовила хоть что-то сделать с его страшной ногой, которая сильно опухла. Стала безжизненной и какой-то лилово-красной.
Она находила в развалинах водку, коньяк, делала из них компрессы и прикладывала к страшной ране.
А он в себя, после той заполошной ночи, когда они, от отчаяния и безысходности, соединились в единое целое, так и не приходил, метался в бреду и только в горячке выкрикивал:
– Мама, мамочка…

***

Только на девятый день их нашли солдаты-пограничники.
Её осмотрел врач, военный, измученный до такой степени, что не мог и говорить, и, не найдя ничего тревожного в её состоянии, лишь жестом указал пограничникам на автобус, в котором сидело несколько потерянных и измученных людей, которые её туда сразу же и проводили, и старая, истрёпанная машина, натужно подвывая разболтанным двигателем, поехала куда-то. Как оказалось впоследствии – в профилакторий, где и размещали таких же, как и она, страдальцев.
Старики-узбеки с интересом разглядывали её, словно чудо неземное, не отводя от её лица своих источённых временем немигающих глаз, из которых, время от времени, пальцами вытирали точащиеся слёзы:
«Как здесь оказалась эта русская красавица? Что за рок занёс её в наши края? Да ещё и во время такой страшной трагедии».
Но у них не было сил оплакивать даже свои утраты, поэтому интерес к чужестранке вскоре пропал и они дремали на своих местах.
И оживлялись только тогда, когда девчушка-санинструктор,  предлагала им воду.
Это надо было видеть, как они пили эту воду – подставляя руку под кружку, чтобы не пропала и капля драгоценной влаги, цену которой лучше их не знал никто.
Его же срочно погрузили в вертолёт, и тот улетел неведомо куда.
Всё это он отчётливо видел в том сне-мареве на лоджии гостиничного номера, и никак не мог открыть глаза.
В госпиталях он пролежал более полугода: вначале – в окружном, а затем его отправили в Москву.
Хотели отнять ногу, но, вспомнил даже это – хирург-полковник грубо наорал на своих помощников, как-то витиевато выматерился и сказал: «Вы уж тогда, лучше, ему пистолет с одним патроном дайте. Как же ему жить после этого? Мальчишка ведь ещё совсем. Ногу пацана не отдам. Сам буду смотреть. А до смерти доведу парня, не исключаю и этого, тогда сам попрошу у вас пистолет с одним патроном».
Операций было много.
Но он, поддерживаемый этим грубоватым хирургом, шёл на них осознанно и верил, что, в конечном счёте, они одержат верх над нависшей бедой.
И они победили.
Тот день, когда он, правда, ещё с тростью, вышел в госпитальный двор, он считал своим вторым днём рождения.
И тут же стал писать письма в далёкий Узбекистан, в тот посёлок, где его застало страшное землетрясение, в погранотряд – с просьбой разыскать девушку по имени Регина, и сообщить ей, что он жив, выздоравливает, и как только сможет самостоятельно передвигаться – непременно к ней приедет.
Ответы отовсюду приходили неутешительные: «Не знаем; Не известно; Данных не имеется».
Выписавшись из госпиталя – он больше месяца, весь свой отпуск, пробыл в районе бедствия, обходил все окрестные поселения и искал хотя бы малейший след той девушки, которую он только и знал по имени, и которой было суждено пережить ту страшную катастрофу вместе с ним.
Он даже обратился в местные газеты, на радио, чтоб сделали объявления, что он ищет её, но таких объявлений было тысячи и тысячи, и среди поступивших ответов на его запросы, он так и не нашёл никакого следа своей подруги по несчастью, которая так его поразила и оставила такой неизгладимый след не только в его памяти, но и в сердце.
Ещё несколько лет он писал письма, отправлял их во всевозможные органы власти Узбекистана. Но ему отвечали, что очень уж мало исходных данных – а по одному лишь имени девушки,  хотя для этих краёв - такому редкому и особому - Регина,найти её очень и очень трудно.
А тут начался Афганистан и он успокоился.
В числе первых напросился «за речку», где в общей сложности пробыл более пяти лет.
Вернулся оттуда молодым, но совершенно седым майором, Героем Советского Союза.
Окончил академию имени Фрунзе, через некоторое время, уже командиром дивизии – академию Генерального штаба.
Женился на женщине с двумя детьми, муж которой – офицер, погиб в Афганистане, признал их своими, усыновил.
Одним словом – как у всех людей.
А теперь, вот уже девять лет, как остался один.
Во время известных событий в Баку – маньяк-националист, средь бела дня, на проспекте Нариманова, ударил жену в спину ножом, и та, не приходя в сознание, скончалась на месте.
Вырастил детей. Ребята вышли в жизнь людьми достойными, устроили свои судьбы: сын пошёл по его стезе и стал военным; дочь, как и мать, пошла по медицинской части и работала детским врачом.
И вдруг, среди этого сна-марева, он отчётливо увидел ту девушку, с которой свела судьба во время землетрясения.
Она была такой же грациозной, хотя и ладно скроенной, только её волосы запорошила так идущая ей матовая седина.
Она подошла к нему, положила свою руку на место страшной раны и спросила:
«Не болит? Я всегда, перед непогодой, прошу Господа, чтобы он облегчил твои страдания.
Мы скоро встретимся. Я всю жизнь иду к тебе, да, видать, путь очень далёкий и наше время ещё не настало, что я так и не дошла до тебя.
Но осталось уже немножко. Я знаю, что Господь позволит, хоть напоследок, увидеть тебя…»
И на этих её словах он проснулся.
Глухо колотилось сердце в груди, он ртом жадно хватал воздух, словно ему его не хватало.
Странно, впервые за всю жизнь, болела и огнём горела старая рана, а вся рубашка была мокрой от пота, который просто ручьём лился по его лицу и всему телу.
Посидев минуту в кресле, он закурил, и быстро пришёл в себя.
Мысли пришли в порядок, успокоилось сердце, и он устало поднялся с кресла:
«Надо ехать домой. Что-то я заотдыхался, вот и лезет всякая мистика в голову. Всё, в воскресенье, уезжаю».
Рано утром наступившего дня, он, без всякого желания, поплёлся на пляж.
Скорее лишь для того, чтобы увидеть то милое дитя, к которому уже привык, и попрощаться с ним.
По дороге купил ей подарки – разные игрушки, и почему-то – часы, хорошие, дорогие, швейцарские, и ускорил свои шаги в направлении пляжа.
Выйдя из тоннеля на площадку перед морем, остановился, закурил, и стал разглядывать, сверху, многочисленных любителей утреннего загара.
Малышка сидела на камне под тентом, где он обычно работал, и где встретился с нею в первый раз.
Она даже не сняла своего красивого платюшка, голубого, с какими-то дивными цветами, и, едва завидев его – побежала навстречу, с громким криком:
– Ну, где же ты ходишь так долго? Я жду всё и жду тебя.
Совершенно без радости, но учтиво, приняла его подарки и тут же, за руку, потащила к тому зонту-навесу, где всегда располагалась её мать.
– Пошли, пошли скорее. Я тебя познакомлю с бабушкой. Она вчера вечером к нам приехала.
Он даже досадливо поморщился, но отказаться от настойчивого предложения-приказа милой девчушки было невозможно. И он поплёлся за нею, держа её дивную ручку в своих пальцах.
– Бабушка, бабушка, вот он, мой друг, – громко закричала малышка, – не дойдя нескольких торопливых шагов до навеса.
– Он – генерал, а ещё – Герой…
Земля у него качнулась под ногами, но он всё же устоял на них – на него смотрели две удивительно красивые женщины, похожие друг на друга, с одинаковыми голубыми, с зеленоватым оттенком,  глазами.
Только младшая была тёмноволосой, как и он в молодости, а старшая – с природными русыми волосами.
И у обоих на правой руке, ниже плеча, была совершенно одинаковая родинка. Только у старшей, в броской и неувядающей красоте уже полыхавшей осени в жизни, вся голова, с богатыми русыми волосами, просто красиво распущенными по спине, что так ей шло, была в серебре седины, особенно – на висках, а у младшей – не мог он этого не видеть, и не оценить, все черты лица были его – тонкие и изящные.
Старшая женщина, одетая не по пляжному, в необычайно красивом платье, поверх которого была так ей идущая красивая бирюзовая кофта, вязанная, с крупными ячейками, с золотым кулончиком на шее, ни на секунду не смутившись, наложила свою руку на его ногу со страшным, но уже побелевшим от времени шрамом, и тихо спросила:
– Не болит? Я всегда молю Господа, чтобы он, в непогоду, облегчал твои страдания.
Малышка же, ничего не понимая, переводила взгляд с бабушки – на мать, с матери – на него…
И всё не могла сообразить, почему плачет её бабушка.
Улыбается, и плачет…
Разве люди плачут, когда смеются?
А у её генерала, она так стала его называть после первой же встречи, из глаз тоже струились редкие, но очень крупные слёзы, и он, встав на колено, приник, надолго, губами к руке её бабушки. А затем – и её матери…
И при этом всё шептал:
– Господи, как же я долго к Вам шёл, мои родные…
Я всю жизнь Вас искал…

***