144. Иллюзионисты. Железная женщина

                144. Железная женщина

В Трапеции прошли детские годы Марии Игнатьевны (Муры) Закревской, по первому мужу Бенкендорф, по второму – Будберг. «Ведь я институтка, я дочь камергера…» Воспитывалась в Екатерининском институте благородных девиц, на Фонтанке. Кстати, нет ничего прочнее такого воспитания  – институтки всю жизнь сохраняют правильную осанку, безупречно-литературный лексикон, некоторую экзальтированность, высоконравственные принципы и строгие гигиенические  правила.

Но Мура, это другое. Она уникальна, она сама по себе. Скоро, еще в юности выпросталась из светского кокона, чувствуя истинное свое призвание – разрушать каноны.

Саламандра судьбы, василиск счастья.

Если что и осталось у нее от институтки – это несгибаемо прямая, корсетом воспитанная осанка и образцовый русский язык (европейскими, многими тоже владела в совершенстве).

Вступила в связь сперва с британским разведчиком, потом – с британской разведкой; сумела стать секретарем, любовницей и фатумом Максима Горького.

Хорошо знавшая ее Нина Берберова свидетельствовала, что на людях баронесса грациозно склонялась перед «Буревестником революции», элегантно покорялась его воле. А-ля послушная ученица. Но ежевечерне тет-а-тет устраивала ему разносы, от которых тот порою даже плакал.

Только представьте себе – получивший воспитательную трепку от строгой дамы и рыдающий бурлак-Горький.

Сильна была Марья Игнатьевна.

Управляла она классиком, скорее всего, не без ведома соответствующих органов. 

Закревской-Бенкендорф (вторая фамилия у нее общая с шефом жандармов пушкинского времени, что тоже намекает) посвящено, может быть, лучшее произведение Алексея Максимовича – 4-томный роман  «Жизнь Клима Самгина». Впоследствии клеопатра рассталась с пролетарским писателем, отбывшим с Сорренто на красную родину.

Но и она съездила в СССР, с дозволения органов, разумеется, а может и по их распоряжению, перед самой смертью Алексея Максимовича.

Буревестник с криком реет, черной молнии подобен. Верно, предчувствует собственную гибель. Кто здесь птица, кто молния?

Встретилась с ним наедине – непосредственно после этого визита он и скончался (яд? эмоции?)

В моей любви для вас блаженство:
Свою любовь я продаю.
……………………………………..
…Кто купит – ценою смерти – ночь мою?

После похорон Горького фантасмагорическая секретарша (получив, видимо, новое задание от кураторов) сделалась…  Компаньонкой, делопроизводителем и дамой сердца для отца фантастики, Герберта Уэльса.

А напоследок еще, в весьма элегантном возрасте, под занавес –
стала подругой… Уэльсова сына.

Сильна!

Эхо-магнит

Лабиринт судеб с Минотавром-роком внутри. Паутина литературы – туда попались прелестные махаоны («мертвая голова»).

Искусная вышивка «биографических нитей» по канве – прилежные Фэнсиетты долго старались, подбирая узор.

Нина Берберова, встречавшаяся с Марией Игнатьевной в Сорренто, на вилле Горького, написала о ней книгу, придумав имаджину – «Железная женщина».

Там же, в большевистском поместье на Капри, познакомился с Закревской и муж Берберовой, Владислав Ходасевич, посвящавший ей стихи.

Отдавший Берберовой, тоже клеопатре, тоже даме железной, свою жизнь. В разлуке с ней погибший.

В петербургском прошлом (на «том» свете) Нина Берберова училась в гимназии на Владимирской улице. Русскую литературу ей преподавала Татьяна Адамович, сестра поэта Георгия Адамовича и тайная возлюбленная Николая Гумилева, мать его сына Ореста. Татьяна и ввела талантливую свою ученицу в литературный свет, познакомила с Гумилевым и Ходасевичем.

Еще одна нить, связывающая Владислава Фелициановича с нашим фэнсионом – его первую жену Марину Рындину увел от него редактор «Аполлона», уже упоминавшийся Сергей Маковский. Это в его квартире на Ивановской стояла мебель из московского особняка Рындиной – когда-то ей пользовался  Ходасевич, и он узнал эти столы и стулья, часть своей прежней жизни, – придя однажды в гости  к «папа Мако».

После революции, когда Маковский отбыл за границу, квартира и мебель его досталась «по наследству» еще одной паре – Анне Ахматовой и ее второму мужу Шилейко. Через несколько недель, когда супруги получили комнату во флигеле Мраморного Дворца, в апартаменты на Ивановской въехал Николай Степанович Гумилев со своей молоденькой женой Анной Энгельгардт.
Та самая  «кровать, на которой совершались браки Серебряного века», по всей вероятности, сгоревшая в печках эпохи военного коммунизма – мы о ней уже упоминали. Некий оттенок оперетты, присущий этим совпадениям, я бы приписала авантюрной планиде Закревской. Вокруг этой «гоголевской Панночки с французским шармом», как описал ее кто-то из поклонников, действительность просто вздымалась, закручивалась вихрями.

Жанр ее – трагический бурлеск.

Клеопатра-императрица в окружении клеопатр поменьше: Татьяна Адамович, Нина Берберова, Марина Рындина.

Так в Золотом веке Каролина Собаньска, красавица и агент спецслужб,  биографически окружена другими роковыми дамами: Анна Керн, Софья Дельвиг, Аграфена Закревская, Эвелина Ганская …

Мария Игнатьевна не опровергала слухов о том, что она приходится родственницей (внучатой, якобы, племянницей) Аграфене Закревской, возлюбленной Пушкина и Баратынского, адресатке их стихотворных посланий.

Баронесса Будберг сама себя любила называть «беззаконной кометой в кругу расчерченном светил» и «Клеопатрою Невы».

Это еще прибавляло ей шарма, и вызывало восторг того же Владислава Ходасевича: «Искать примеров, как жить, не нужно, когда была такая бабушка». Мура, слыша это, «мурлыкала, как довольная кошечка».

Ходасевич так до конца жизни и не узнал, что пушкинская «Медная Венера» не имела никакого отношения к нашей Мата Хари. Отец ее происходил из совсем другой ветви знаменитой фамилии. Мнимое родство было лишь одной из «иллюзий», которые так мастерски вызывала, напустив цветного туману, «Закревская-внучка».

И, тем не менее, описание Нины из поэмы Баратынского «Бал», не так уж трудно, по мистическому созвучию, ассонансу судьбы – отнести и к Марии Будберг:

Страшись прелестницы опасной,
Не подходи: обведена
Волшебным очерком она;
Кругом ее заразы страстной
Исполнен воздух! Жалок тот,
Кто в сладкий чад его вступает!…

Горький надышался этой «заразы страстной»… Дельвиг…И сам Баратынский…

Строки пушкинского стихотворения «Наперсник», посвященного эмансипированной Аграфене, сходное выражение содержат – «пламенная зараза»:

Твоих признаний, жалоб нежных
Ловлю я жадно каждый крик:
Страстей безумных и мятежных
Так упоителен язык!
Но прекрати свои рассказы,
Таи, таи свои мечты;
Боюсь их пламенной заразы,
Боюсь узнать, что знала ты!

Мемуаристы свидетельствуют, что в душе Муры рядом с цинизмом авантюристки, прожигательницы жизни, жила черная тоска.

Эти строки Баратынского явились фатэмой (литературным провидением, предсказанием судьбы) – обеих Клеопатр Закревских:

Как много ты в немного дней
Прожить, прочувствовать успела!
В мятежном пламени страстей
Как страшно ты перегорела!
Раба томительной мечты!
В тоске душевной пустоты
Чего еще душою хочешь?
Как Магдалина, плачешь ты
И как русалка, ты хохочешь!

Сколько фамилий у нее было – Закревская, Бенкендорф, Будберг, плюс псевдонимы, придуманные разведслужбами нескольких европейских государств. Сколько лиц – кающаяся Магдалина, Русалка, кошечка Мура, Медея, ведьма-Панночка, великосветская Баронесса, Железная Женщина, Клеопатра…

Если Закревская – Клеопатра, то Горький – один из  любовников (тема, доставшаяся пушкинскому Импровизатору). Любовник, расплатившийся за ночь с нею своей жизнью.