Мой добрый папа

Основано на реальных фактах

1

Мы жили на четвертом этаже дома из красного кирпича в небольшой квартире с балконом, выходящим на районный Дворец пионеров. Здесь до войны работали мои родители. Когда в город вошли немцы, в этом здании обустроили военный госпиталь.
Каждый день, просыпаясь от громких разговоров и стонов где-то под окнами, я выходила на балкон и смотрела вниз - люди были повсюду. Мест в госпитале настолько не хватало, что помощь раненым приходилось оказывать прямо на улице. Это было страшное зрелище.

2

Сейчас была осень, и мне уже исполнилось семь, но в школу я пошла только через год, когда город полностью освободили.
С самых малых лет я очень любила петь, знала много песен и, когда до войны мои родители работали во Дворце пионеров, я часто выступала там под аккомпанемент моего папы.
Вообще мой папа, мой добрый папа, каждый день говорил мне, что я обязательно стану актрисой, и весь мир будет меня знать. И я ему верила.

Ну, а тогда был 1942 год.
Каждое утро я вскакивала с кровати, надевала свое потрепанное платьице и выбегала на улицу. На самом деле, тогда я до конца не осознавала, что творится вокруг. Только по маминым рассказам я ориентировалась в пространстве, времени и в людях, которым можно доверять, и, которым этого делать не стоит. И  знала только, что мой папа ушел на фронт, и мне обязательно нужно его дождаться.
Но писем с фронта не было.

3

…В госпитале меня знали все. Каждый раз, когда я проходила по тесным коридорам и заглядывала в палаты, находились те, кто обязательно сказал бы: «Девочка, спой что-нибудь!» А мне только это и нужно было. И когда я пела, стоя посреди комнаты с лежащими на кроватях солдатами в окровавленных бинтах, я чувствовала, что нужна, что меня хотели слушать еще и еще. Я пела песни о войне, о любви, о Родине, и для меня было наивысшим счастьем, когда и до того обессиленные раненые из других палат сгружались в дверном проеме, чтобы послушать пение неизвестной девочки.

***

В одной из палат, кажется, во второй по правой стороне, лежал солдат. Я не знала его имени, но почему-то сразу поняла, что он хороший человек. Когда я пела, он как-то по-особенному на меня смотрел: мягко, пристально, неотрывно. И после одного из моих исполнений он поднял в воздух свою большую руку и жестом подозвал меня к себе.
- Как тебя зовут? – спросил он.
Я смотрела в его огромные синие глаза и была настолько заворожена их теплотой, что не могла вымолвить ни слова. Тогда он повторил свой вопрос, и я выдавила из себя: «Женька».
- Женька… - повторил солдат, - а не Сергеева ли ты дочь? Папу твоего как зовут, деточка?
- Папа мой – Сергей Трофимович. Он сейчас на фронте, и мы с мамой очень его ждем.
Я с гордостью говорила незнакомцу о своем отце. О нем я была готова рассказывать день и ночь – вот так я его любила.
   - Знаю я отца твоего, вместе повоевать пришлось! Рассказывал о тебе много, фотографию вашу с матерью показывал, вот и узнал тебя. Во, как встретиться-то нам угораздило…
Он еще что-то долго и невнятно рассказывал, иногда даже слезы появлялись в его глазах. А для меня счастьем было смотреть на человека, который знал моего папу,  который видел его живым, и который сейчас говорил о нем. И я сразу полюбила этого солдата.
- Папа твой – сильный мужик! Ничто его не берет: ни пули, ни осколки. Хороший человек! На баяне играет отменно! Только жалко, что расстаться с ним вот так вот некстати пришлось: ранили меня тяжко, говорят, сознание потерял, а очнулся я здесь.

4

В городе немцами был установлен комендантский час: жителям было запрещено
появляться на улице после шести часов вечера, иначе – расстрел на месте.
Сегодня я явно задерживалась и, зная, как будет волноваться моя мама, поспешила проститься с моим новым знакомым.
- Ты приходи еще, дочка, - сказал солдат и запустил свою руку в нагрудный карман, из которого секунду спустя он вынул небольшую фотографию и протянул ее мне. – Вот, на память.
На ней было изображено двое мужчин, двое солдат, одним из которых был мой папа. Он держал на коленях свой любимый старенький баян, а рядом с ним стоял мой новый знакомый.
Я крепко прижимала фотографию к груди и после того, как вышла из госпиталя, и тогда, когда, перешагнув порог дома, я услышала: «Ну, где тебя носит? Уже без четверти шесть, а тебя и днем с огнем, как говорится…».
Моя мама была из старинного дворянского рода, и ее речь была строгой, но одновременно интеллигентной, сдержанной и степенной. Она никогда не переходила на ругань и тому подобные вещи.
Мать смотрела на меня и молчала. Я, ничего не ответив, протянула ей фотографию, на которой был запечатлен всеми любимый, но больше всех любимый мной, как мне тогда казалось, отец.
«Живой…», - только и промолвила мама, села на огромную кровать с шариками в изголовье, и, закрыв лицо руками, заплакала.

5

На следующий день я снова спешила в госпиталь. Мне очень хотелось увидеть того солдата, который совсем недавно был рядом с моим папой и который так по-доброму о нем говорил.
Быстро прошмыгнув в узкий коридорчик, я очутилась в полуосвещенной комнате, где еще вчера пела раненым солдатам, в том числе и моему новому знакомому. Но его койка была пуста.
- Девочка, ты кого-то потеряла? – услышала я женский голос у себя над ухом, - почему ты здесь одна?
Наверно, эта медсестра тут совсем недавно, потому что она меня не знала, а в этом госпитале меня знали абсолютно все: от раненых бойцов до главного военврача.
Я молча посмотрела на нее и перевела взгляд на ту койку, которая теперь пустовала.
На следующий день она уже была занята другим тяжело раненым солдатом, и от моего неизвестного знакомого навсегда осталась лишь маленькая черно-белая фотография.

6

Сейчас стояла поздняя осень 1953 года.
Война уже давно была закончена, но люди до сих пор помнили весь ужас того времени.
Я уехала в Москву и поступила там в институт кинематографии – сбылась моя мечта – я училась на артистку.

***

Мой папа вернулся с фронта летом 1944 года. А вместе с ним и его товарищи - старенький аккордеон, единственная зимняя телогрейка, которая пахла табаком, сырой рыбой и порохом, и деревянная трубка с выточенными завитками по бокам.
В нашей квартире на Клочковской на самой верхней полке серванта до сих пор стоит одна маленькая фотография: мой папа, аккордеон и незнакомый товарищ - мой неизвестный знакомый.
Тот мужчина умер холодной осенью 1942 года в Воронежском военном госпитале. Его звали Василий. Василий Лык.

Мой папа рассказал мне, что в сентябре 1942 года он оказался в одной части вместе с ним, а ровно через месяц, когда немцы решительно перебросились на наши земли, Василий получил серьезное ранение. Совсем рядом от него разорвалась мина, и его ударило осколком куда-то в область грудины.
Папа не любит рассказывать нам истории, случавшиеся с ним на войне, и особенно ту октябрьскую, когда он лишился своего боевого товарища. Но если речь об этом все-таки заходит, папин голос становится еще более низким, будто в горле что-то мешает ему говорить, глаза увлажняются, и сам он старается скрыться от нас с мамой в соседней комнате. И мы понимаем.

7

Нет, это очень страшно столкнуться с таким кровожадным и беспощадным врагом – войной.
Сейчас я часто вспоминаю свое детство, когда все вокруг цвело и благоухало; вспоминаю ту жизнь с родителями в квартире на Клочковской, мамины танцы, свои выступления в Дворце пионеров под папин аккордеон и  мое безумное желание стать актрисой. И в один миг все это оказалось под лапами фашистских танков, бомб и обломков. Все, кроме одного.
Отец ушел на фронт. Мы остались с мамой одни в убитом черном городе. Да, именно таким он казался в период немецкой оккупации. И среди всех этих катакомб, голода, трупов и казней цвела мечта совсем маленькой, но уже взрослой девочки. Она верила, что ее папа, ее добрый папа скоро вернется домой, война закончится, она вырастет, и осуществится то, чего она так желала, - она станет актрисой, и весь мир будет ее знать.
Да, да, именно так, как говорил мой папа.
МОЙ ДОБРЫЙ ПАПА.