Стефан Бонне

Часы пробили десять, и украшенная драгоценными камнями галерея постепенно наводнилась разношерстными людьми. Безупречно одетые женщины в сопровождении женихов и кавалеров разных орденов неспешно прохаживались под золотым куполом крыши. Складывалось впечатление, словно они, сливаясь с чарующей обстановкой, представляют собой картину, вышедшую из-под кисти художника. Для такой волшебной атмосферы была веская причина: сегодня жителей Антверпена посетил сам Стефан Бонне. Мастер, приобретший этот титул не при помощи связей и купюр, а благодаря своей кисти и умению с ней обращаться.
Больше всего мастер предпочитал рисовать портреты. Свою симпатию художник объяснял тем, что люди, как известно, наиболее обширный и легкодоступный материал, ведь появляются в нашей жизни куда чаще, чем того требует одиночество. А его художник не боялся, хотя знал, что сильное увлечение тишиной погружает человека слишком глубоко в свои мысли. Но одиночество способствовало развитию его способностей, как свет и вода способствуют росту растения. Однако, история говорит нам, что не все справлялись с этим даром — уметь получать удовольствие от тишины, — нередко это заканчивалось психическими расстройствами и медленным угасанием. В детстве Стефан понял — чтобы получить результат — нужно чем-то пожертвовать. Чем-то, что будет равноценно твоему желанию. А жертвовать он был готов, отдавая всего себя краскам и их яду.
Дабы удовлетворить свою потребность к рисованию (что стала целью жизни мастера), а зрителя к вниманию, Стефан принимал джентльменов самых разнообразных мастей, пока в городе открыта его выставка. За это время он успевал нарисовать некоторое количество граждан. Никогда еще он не слышал жалоб от клиентов. Грех жаловаться, если мастер не брал за работу и пенса, трудясь с неприличной скоростью и усердием. Любой мог забрать картину сразу же после окончания его работы. Но люди, ведомые слухами и традициями, чаще предпочитали оставлять их мастеру. Картины он продавал исключительно на выставках, где каждый мог купить себе наиболее полюбившеюся. Крохотной суммы с продаж вполне хватало на поездки и скромную пищу. В одежде мастер не был привередлив, ведь тряпка на то и тряпка, что рано или поздно придет в негодность и станет годной только для мытья полов в шумных и грязных кабаках.
Так, год за годом, ликуя и аплодируя, его встречали и провожали города Франции, Италии, Германии, России, Испании. Любовь к этому человеку объединила множество народов. По всему миру открывались кружки почитателей творчества Стефана. Появлялись подражатели, обманщики, что не раз назывались его именем. Он терпел, как терпел большинство насмешек от критиков, бросающих все силы на разгадку тайны мастера. Сам же художник уверял, что никакой тайны нет, а важно лишь желание, тогда найдется и время для пробуждения таланта, скрытого в каждом человеке:
«Вот прицепились, лоботрясы. Нет секретов никаких. Любой может сделать тоже, что и я. Вот ты говоришь, мол, я прохиндей и обманщик, а вот возьми карандаш в руки, сядь рядом со мной и смотри, что я рисую. А потом скопируй. Получилось? Ну, криво чуть-чуть, но получилось же. А теперь сделай это же, только копируй со своей головы. Не можешь? А это котелок у тебя не варит, а не руки не рисуют. В голове твоей вся лень и необразованность. Творить все могут, лишь бы хотели».
Дамы обмахивали себя разноцветными веерами, учтиво кланялись проходящим мимо кавалерам, а с иными ценителями прекрасного бесстыдно флиртовали. Мужчины, где парами, где в гордом одиночестве, собирались возле картин, обсуждали небывалую реальность господ, улыбающихся им с портретов, и великолепные натюрморты, что хоть раз, но проявлялись яркими красками на блеклых листах каждого художника. Многогранность поражала, так как если на одних картинах был изображен окровавленный Иисус, снимаемый с креста, то на других была показана дивная флора и фауна различных реальных и, вне сомнений, выдуманных краев необъятного мира. Все картины объединяла некая таинственная грусть, сочащаяся из незримых ран, что испещряла поверхность картин Стефана. Будто вместе с образом, он передавал картине свою боль и частицу души. Нельзя сказать, что этого не делали другие, но что-то в его произведениях заставляло порой сжать зубы и отвести взгляд от портрета, чьи глаза беспрестанно вглядываются в тебя. Иногда казалось, что даже при отдалении от картины, она продолжает смотреть, изучать гостя. Из-за снежных лесов поджидали обезумевшие от голода волки, а из темных кустов тихо хохотали гиены. Их глаза дьявольски сверкали в темноте, а бока жадно вздымались. Картины пугали жуткой естественностью...
Выставка неумолимо приближалась к концу. Люди, измотанные, но счастливые, возбужденно делились впечатлениями. Никто еще не собирался уходить, ведь главным гвоздем программы должно было стать особое событие — город, в котором родился художник, должен запечатлеть закат его творчества.
Он не появился при взрывах фейерверков, и его не сопровождала бешеная пляска прожекторов. Даже не пришлось выключать свет, концентрируя внимания лишь на его подсвеченной персоне. Эта клоунада была фишкой циркачей и уличных волшебников, умело материализующих за вашими ушами монеты. Если бы люди хотели обмана, то пришли бы именно к виртуозам. Но Стефан, словно фантом, медленно и лениво вышел из толпы, поднялся по лестнице, устланной красной дорожкой, на возвышение, напоминающее пьедестал, и оглядел собравшихся в зале старыми и добрыми глазами. Возле него стоял чистый холст, вынесенный его помощниками. Улыбка, едва дрожащая и усталая, осветила зал и заставила улыбнуться толпу, которая, очнувшись от ступора, благодарно хлопала в ладоши, встречая мастера. Стефан отвел глаза к полу, собираясь с мыслями. Откашлявшись и придвинув к себе микрофон — он заговорил:
— Здравствуйте, ценители искусства! Рад вас видеть в этом прелестном зале, но я, честно говоря, уже весьма устал от яркости ламп. Старость берет свое, и это беда всего человечества, от которой, увы, не убежать при всем желании. Простите, но это последняя моя речь, и я в ней буду краток. Слов накопилось много, но все они, увы, не по делу. Я знаю, зачем вы здесь... знаю, что привело сюда и свело вместе в этот чудный день. Я ухожу из художественного мира, который так долго не отпускал меня от себя, держал до тех пор, пока морщины не покрыли мое лицо, а глаза не начала окутывать пелена. И пока я способен говорить, скажу то, что вы все так хотите услышать. Я не унесу тайну в могилу. Этот метод оставлю более выдающимся господам, бродящим по миру. Может, они считают, что вы недостойны их правды, но я скажу свою. Не думаю, что вам она понравится… Секрет в том, что, подобно смыслу жизни, вы сами создали его из ничего. Вы наполнили себя домыслами и решили, что они нуждаются в подтверждении. Но вашей правды нет, и, простите за банальность, именно вы — мой холст и кисть. Сегодня я нарисую последнюю картину, и вы мне в этом поможете. Пора приступать. Господа, примите позу...
С этими словами он сбросил невзрачный пиджак, оставшись в белой рубашке, что была ему чуть-чуть велика. Взяв кисть в руки, он смерил взглядом присутствующих и сделал первый мазок.
В зале царило робкое молчание, лишь изредка доносился чей-то неразборчивый шепот. Но секундой за секундой гул нарастал — зал уже не молчал, а открыто выражал мнение. Голоса сплетались, перекрикивая друг друга, смешиваясь в однородную непонятную массу из проклятий и благоговейного восхищения.
В сумятице и хаосе никто не заметил юного господина, что бледнее чистого полотна стоял в стороне, возле портрета собственного отца, которого он потерял из виду более часу назад. Портрет с выпученными глазами и отвратительным визгом взывал о помощи, после чего начал словно отделяться от полотна и тянуть руки в сторону ошарашенного сына. Вскоре зал наполнился дикой какофонией звуков, подхватывающих и несущих друг дружку под сводами галереи. Из картин рычали и скалились голодные хищники. С портретов в ответ на крики спятивших от страха людей кричали обезумевшие изображения королей, баронов и бедняков. Практически за несколько минут зал начал пустеть. Кто-то, пользуясь смятением, хватал золотые канделябры, блюдца, вилки, а потом, подгоняя ими толпу, перелезал чуть ли не через головы.
А художник рисовал, и улыбка не сходила с его лица. Истинное мастерство — это запечатление души, и нет ничего грандиознее страстного желания души вернуться назад в тело...
На громкий инцидент быстро среагировала полиция, но, когда она вошла в галерею, ни одного ценителя искусства или «живого» портрета там не оказалось. Стефана нашли в отведенной для него маленькой комнате. Он лежал на полу в окружении картин, словно покойник среди цветов. Сердце великого и неповторимого Стефана Бонне остановилось во время создания самой великолепной картины на всем белом свете, которой не суждено быть нарисованной.