Голова 77. Памяти полузабытых юмористов

Железная дисциплина – моя дисциплина. Застыл посреди площади, служа живым укором всему окружающему; призванный напоминать, а на деле потворствовать забвению, как искомый предмет, спрятанный на самом видном месте. Что за площадь? Обычная окраинная площадь округлого города, затмившая собой печальные болота. Площадь как площадь, окруженная со всех сторон разными объектами народного хозяйства: здесь и наспех сколоченный торговый комплекс с одной стороны, оживленная непрерывным движением машин дорога с другой, слева и справа воткнуты какие-то неказистые складские и заводские постройки; а посреди площади каменею я, видя видео волнового времени, взирая на беспорядочные людские и механические шевеления и копошения. Я недвижимость, не знающая тревог и забот, не испытывающая ни малейших желаний и порывов. Однако и я стою не пыли сбора ради, а неспешно выполняю свою функцию: охраняю и сохраняю память.

На постаменте так и высечено – бодреньким, стилизованным под рукописный шрифтом: – «памяти полузабытых юмористов». Рассуждая об охране памяти, конечно, я иронизирую над глубоко пустившим корни заблуждением, будто памятники установлены для сохранения памяти, дабы бередить и волновать сердца, заставлять кого-то о чем-то задумываться и становиться через это чуть лучше. Чушь! Будем откровенны: значительно чаще памятники призваны затыкать пустующие места, скрашивать градостроительные ошибки, отвлекая от них внимание, а также делаться точкой сбора людей, самых разных людей, и все же, на мой взгляд, невыразимо одинаковых. В общем, памятники ставят, чтобы горлопанить вокруг них песни под гитару, а компетентным ведомствам еще и осваивать средства на содержание и починку. Имею ли я право на подобные суждения? Думается, да, хоть и сам я памятник еще совсем юный и не слишком культурно-значимый. Согласно последним рейтингам авторитетности и индексам цитируемости, я пребываю в последней сотне, из более чем пяти тысяч памятников в родном городе, довольно уверенно теряя позиции, а впрочем, не в том ли и состоит моя миссия?

Широко распространено и иное заблуждение, будто памятники устанавливают деятелям и личностям наиболее отличившимся, заслуженным, доблестным. Я бы сформулировал много проще – самым крикливым, самонадеянным и изворотливым, хотя, несомненно, и в данном правиле хватает исключений, в чем легко убедиться на ежегодном съезде памятников, который проходит каждый 366-й день в году. Это такой секретный, сокрытый от людей день, являющийся настоящей отдушиной для всех памятников, когда можно перестать наконец притворяться недвижимостью и вволю покуражиться с коллегами по цеху. И не дай бог угодить в компанию каких-нибудь знаменитых поэтов, именно такую ошибку я совершил в первый же год: те, конечно, мастаки изъясняться изысканно и винтажно, зато при первой же возможности вытворяют такие номера, которым еще учиться и учиться многим признанным мастерам кутежа и эпатажа. Но вот закатывается великий секретный 366-й день, в високосную годину, понятно, 367-й, тогда отсчет стартует заново, и впереди новый год позерства с налетом величественного безразличия к происходящему.

Мне-то еще попроще: я памятник неким собирательным полузабытым юмористам, и хотя и у меня есть реальный прототип, все же никто не приписывает мне конкретных качеств, не пытается осквернить или сбросить с пьедестала, что, в общем-то, сравнительно удивительно, учитывая, что за публика собирается ежедневно на площади небольшими группками, стаями и целыми трудовыми коллективами. Ирония в том, что я воздвигнут на так называемой рабочей окраине, и поначалу я никак не мог взять в толк: отчего же здесь тогда никто не работает, лишь некоторые, подобно мне, делают вид, да и те при первой же возможности сбегают на площадь, рассаживаются на скамейки и выступы, желая только одного: подолгу распивать пьянящие жидкости, пытаясь растворить тщету всех своих житейских потуг. В основном это молодежь в спортивных костюмах, но что это за спорт такой, когда их сознания уже исполнены пластика: пластиковых бутылок, стаканов и шприцев, отсюда и характерное одноразовое, одномерное мышление. После потребления продукта все эти люди на время делаются веселы и развязны, но разве утаишь от меня тот первобытный страх, которым так и разит от этого веселья; страх, что будущее предстанет слабеньким ремейком настоящего, бесперспективного и заполненного до боли знакомым пластиком массового производства бессмысленности.

Между прочим, человек, продавивший мою установку на площади в градостроительном комитете, должно быть, весьма тщеславен и руководствовался своими целями, хотя я мало что могу сказать об этом наверняка. И все же мне следует заочно поблагодарить его, ведь только благодаря его воле я обрел новое сознание и присущее камню мироощущение, по достоинству оценив уже преимущества своего крайне устойчивого положения. Лишь однажды мне выпало воочию наблюдать своего благодетеля, то есть того самого создателя, которому я уподоблен. И данная история, пожалуй, заслуживает отдельного упоминания, ради нее-то, по правде, я и затеял этот милый монолог.

Стоял я, значит, в один из погожих летних вечеров, никого не трогая:  сама непринужденность и бесстрастность; по площади расстелилась жара, хотя и вечерело, в небе полная ясность – ни облачка; на площади уже собралась привычная группа компаний, едва отличимых друг от друга – типичные алкогольные трико, летящие во все стороны хабарики, то и дело возникающие перепалки и потасовки, в двух словах, серые будни. И вдруг происходит какое-то преображение свыше, откуда отчетливо стали слышны пропеллеры вертолетов, кружащих, как коршуны, над районом, а также топот ног, шагающих нога в ногу, великого множества ног. И вот эти ноги уже подтаскивают на площадь тела со всех прилегающих улиц, а со стороны перекрытой и оживленной обычно дороги заслышался цокот копыт: то явилась конная полиция, заступающая на площадь. Ноги, массово вступившие на площадь, что и говорить, подивили даже меня, привычного ко всякой публике персонажа: такого количества бродяг прежде видеть мне не доводилось, и все-таки что-то мне подсказывало, что эти люди только выряжены бродягами, но бродягами, в сущности, не являются.

Так на площади установилась выразительная, выжидательная тишина, предвещающая захватывающее зрелище: впервые за всю мою бытность я получил возможность побыть очевидцем исторического, крайне небудничного события. Бродяги меж тем сохраняли невозмутимость, выдерживая заданное безмолвие, конные полицейские попридержали коней, вертолеты скрылись из виду, не нарушая больше потрясающую тишину. И вот ровно в тот момент, когда начали происходить какие-то движения, сопровождающиеся хлопками, призывами и продуманными действиями, на меня словно напала какая-то возмутительная белая пелена, лишая меня зрения и обзора происходящего, на площади же раздался хохот, кто-то возопил: «Это знак, только вперед!» К сожалению, о дальнейших событиях я могу судить лишь примерно, слыша цокот отступающей конной полиции. Однако наутро, когда пелена спала, я наблюдал идеально отмытую площадь, без маргиналов и барыг, и тем самым памятным вечером, за несколько мгновений до нападения пелены, я отчетливо угадал среди бродяг человека, столь живо напомнившего мне самого себя в зеркалах луж. Не возникало сомнений, что это и есть создатель, по образу и подобию которого я сделан. Тогда-то я и почувствовал себя участником пишущейся истории, а не только охранителем памяти, элементом площади. И только в самый последний день моего существования выяснилось, что имелось у меня и более конкретное предназначение.