Выдох

               
               
               
               




















Так вышло, что из нас троих я один еще жив. Ленька повесился сразу же, Димка – тот спился лет десять спустя… Кому же, кроме меня, рассказывать эту историю?

«Жертвы насилия испытывают чувство вины, им кажется, что не случайно именно с НИМИ такое случилось. Значит, насильник разглядел или почувствовал в них что-то этакое… Стыдно, неловко, тошно должно быть преступнику, но в такой ситуации трудно убедить жертв, что они ни в чем не виноваты, и стесняться им нечего. Это иррациональное. Что бы ни сделал с ними насильник, они не хотят на него заявлять. Им кажется, это – их личный позор, и на них теперь все будут пальцем показывать. Но ведь если случившееся останется тайной, будут и новые жертвы, преступник не остановится», - разглагольствовал по телевизору наш прокурор. Не знаю, как мы повели бы себя, если была бы такая опасность, но так уж вышло, что после нашего возвращения из летнего лагеря мы узнали, что наш воспитатель попал в автомобильную аварию, в больнице он прожил только неделю. Так какой тогда смысл был нам его обличать?

- Вам все равно никто не поверит, скажут, вы врете, - говорил он нам тогда. И был прав. Мы привирали по пустякам, как все дети, подростки. Боялись родителей. Учителей. Ни один из нас не был примерным ребенком, слово которого не вызвало бы сомнений.

После того, что он с нами сделал, предварительно напоив, все озорство и непослушание с нас как ветром сдуло. Мы превратились во внутренне сломленных маленьких стариков. Родители удивлялись – четырнадцатилетних мальчишек как подменили. Один кончает с собой, у двух других начинается депрессия. Ломали головы, в чем дело, подозревали несчастную любовь к какой-нибудь девчонке или даже взрослой женщине – чего только у подростков ни бывает.

Я, до этой поездки любивший повыпендриваться перед девочками, вернувшись, стал их сторониться. Боялся. Мне казалось, на мне невидимое клеймо. Насколько я знаю, и Димке  - тоже. Видимо, пил он, чтобы стереть из памяти воспоминания – дикую боль и слова воспитателя: «Ну, теперь вы опущенные. Как в тюрьме. Не слышали о таких? На такого ни одна баба не взглянет.  Конечно, никто не знает, что с ними было, на них не написано… но женщины – о, они чувствуют это».

Почему мы были настолько наивны или глупы, чтобы поверить этому озлобленному на весь мир извращенцу? У нас не хватило здравого смысла понять, что ничего в нас на самом-то деле не изменилось, случившееся нелепо, абсурдно, мы те, что и раньше. И никакими «другими» не стали. Но нам казалось, жизнь кончена. И теперь мы – изгои.

Прошло пятнадцать лет, прежде чем я решился встретиться с девушкой. Причем она даже особо мне и не нравилась, это был эксперимент.

Родители в какой-то мере даже радовались перемене во мне, я стал серьезным, усидчивым и старательным, как будто своим усердием в учебе пытался искупить некий грех… Я поступил в институт с первой попытки, хорошо сдавал все экзамены. А в свободное время сидел в своей комнате, глядя в одну точку, – это могло продолжаться часами. Или гулял один. Не пил, не курил, не стремился в плохую компанию – одним словом, на такого сына не нарадуешься. А депрессия? Мои простодушные родители думали, это что-то «возрастное», и как-то само пройдет.

Я наблюдал за женой нашего воспитателя, мы жили в соседнем подъезде. Это была кокетливая легкомысленная и беспечная тетка. Возможно, таким был я ДО этой истории. Я не помню. Меня все-таки интересовало, что он был за человек – мой насильник. У него была семья, двое детей, с виду и не подумаешь, что с ним что-то не так, только глазки казались злобными, и то – если очень внимательно приглядеться. Жена не особенно горевала, когда он погиб. Она строила глазки чуть ли не каждому встречному, может быть, это в итоге озлобило ее мужа? Что происходило в этой квартире, когда закрывались двери для посторонних? Когда они оставались вдвоем. В постели. Может, разгадка была как раз именно в этом?

До того, как это случилось, я не был особенно любопытен, не вслушивался в сплетни, болтовню. Меня вообще мало интересовало, как там соседи живут. Потрясение послужило толчком к размышлениям, наблюдениям, выводам…

Как-то жена воспитателя зашла к нам, предложила блины – помянуть покойного мужа. А дома, кроме меня, никого не было. Я видел, что она навеселе, впустил ее и попробовал разговорить. Я схитрил – сделал вид, что хорошо к нему относился, поддакивал ей, и вдовушка расчувствовалась. Она мне все выложила. И я кое-что понял.

- Петя покойный еще лет десять назад в аварию попал, и его посадили. На год. Что с ним там случилось на зоне, не знаю. Но он вернулся другим. Начал пить. Смотрел на меня с дикой ненавистью, как будто бы я виновата. А у нас сын рос, к нему приходили друзья – симпатичные парни. Я с удовольствием с ними болтала, мне нравятся молодые, красивые… и, боюсь, Петенька ревновал. Он как с ума сошел. Стал раздражаться, как только увидит какого-нибудь молодого да симпатичного паренька, у которого вся жизнь впереди. Меня ревновал он так, что ли? Ему все казалось, что я ему изменяю, смеюсь над ним, а я так только – фантазировала… Как-то он выглянул в окно и увидел вас троих – тебя, Леню и Диму. Я подошла, взглянула на вас, говорю: «Красавчики. Небось от девчонок отбоя нет». А он посмотрел на меня с такой злобой, сплюнул и захохотал: «Красавчики, говоришь? Красавчики? Ах ты, шлюха». Он уже не в себе был.

Мне было ВАЖНО понять, что им двигало. И были ли у него жертвы – до нас? Конечно, чужая душа – потемки, но какие-то уголки рассказ жены осветил. Она потом испугалась, что наговорила лишнего и попросила меня: «Боренька, ты, пожалуйста, никому ничего…» «Да-да-да», - твердил я. Тогда я собирался сдержать свое слово. У меня и мысли не было, что когда-нибудь я смогу обсуждать это хоть с единой живой душой. Это казалось немыслимым, невозможным.

Смог бы я когда-нибудь постараться понять его, пожалеть? Иногда мне казалось, что – да. И мне самому становилось от этого легче. Он – человек слабый, если на зоне с ним сделали то же, что он сделал с нами, понятно, что он не смог прийти в себя. А может быть, ему это понравилось? Ведь и такое бывает. Вполне возможно, в его натуре было столько всего намешано, что он и сам не мог разобраться. Получал ли он удовольствие? Или же это было желание мстить тем, кому он втайне завидовал? Наверно, все вместе. Но когда этот монстр из полудетских кошмаров обрел в моем воображении реальные очертания обыкновенного заурядного злобного пьяницы, считавшего, что жизнь над ним надругалась, я перестал бояться. И видеть ужасные сны.

Таня меня привлекла тем, что не лезла в душу, была абсолютно не любопытной, не задавала лишних вопросов. А главное – у нее не было миллиона подруг, с которыми она обсуждала бы все подробности своих отношений с парнями. Мне импонировала ее замкнутость. С ней было удобно.  И она любила меня не больше, чем я ее. Просто ей было одиноко.

Мне не хотелось, чтобы в меня влюблялись, от этого я шарахался как от чумы. Казалось, что женщина, узнав все обо мне, будет испытывать или брезгливость или станет меня жалеть. А я даже не знал, что хуже. Не мыслил, что можно принять меня целиком и продолжать любить. Мне казалось, ТАК не бывает.

Родителям Таня нравилась. Мать говорила: «Тебе уже скоро тридцать, она хорошая девушка, мы хотим внуков». Я делал вид, что больше всего на свете занят карьерой. Это вполне вписывалось в современный стереотип – молодежь сейчас не торопится создавать семью.

Долго-долго я не торопился сближаться с Таней физически, откладывал этот момент. И когда он все-таки наступил, все произошло как-то быстро и суетливо. Она не знала, что это был первый мой опыт, и поскольку сама не была особенно опытна, не раскусила меня. Потом я привык к ней и перестал нервничать. Не знаю, когда я действительно почувствовал, что близость с ней мне нужна, и мне это нравится. И перестал играть роль.

Я настраивал себя на физические отношения с ней как на некий необходимый для меня экзамен, который мне нужно сдать самому себе. К мужчинам меня абсолютно не тянуло, и я избавился от идиотских страхов, что я - гей, и у меня это на лбу написано. Даже сумел отнестись к этому с юмором.

Я помнил, как после поездки в лагерь страдал неврозом – ВДРУГ сбивалось дыхание, и я, чтобы нормально вздохнуть, говорил вслух слова: «Вдох-выдох, вдох-выдох, вдох-выдох». Когда я в ответ на заигрывания гея на улице сумел беззаботно рассмеяться, понял, что улучшение все-таки наступило, пусть и спустя столько лет, и это и есть мой выдох.

Думаю, что я мог бы жить с Таней и внушать самому себе, что я такой же, как все, и все у нас хорошо. О существовании Алены я тогда и не знал.  Не представлял, что есть человек, которому все известно. Димка спьяну все выболтал ей незадолго до смерти.

После его похорон я побывал в квартире его родителей и видел фотографию девушки с длинными каштановыми волосами, о которой тогда мне сказали: «Она просто друг». Взглянул и забыл. Встретились мы случайно. Столкнулись в подъезде. Я сразу узнал ее, но не подал виду. Ну, знакомая покойного Димки, ну симпатичная… и что? Мне показалось, в ее взгляде мелькнуло что-то, похожее на узнавание, но она опустила глаза и быстренько прошла мимо.
 
Соседка, сидящая на скамейке около нашего подъезда, сказала: «Она медсестра. Ходит к диминой матери, делает ей уколы».

Почему я решил навестить их и заодно все выяснить об этой девушке? До сих пор не понимаю. Обыкновенное любопытство? Возможно. Она была младше нас – меня, Леньки, Димки – года на три. Когда я пришел, мать Димки удивилась.

- Да вы не так уж дружили, так, в лагере один раз отдохнули вместе, а потом… я думала ты вообще его не вспоминаешь.
- Ну что вы… я помню… - пробормотал я не слишком убедительно.
- Из всех, с кем он общался, Алена одна и осталась. Приходит к нам, помогает. Не знаю, может быть, Дима любил ее или она его… но не похоже. Она ничего такого нам не рассказывала. А нам бы было приятно.
- Мне хотелось бы спросить у нее кое-что… уточнить… не могли бы вы мне дать ее телефон, - неожиданно для самого себя я решился сказать это.
- Телефон? Ну, конечно, вот, запиши, Борис…

Я поблагодарил ее. Но позвонить не отважился. Алена сама пришла через два дня. Когда я открыл дверь, обомлел, но тут же напомнил себе, что удивляться не приходится, ведь димкина мать рассказала ей обо мне и о моей просьбе.

- Вам что-то хотелось бы узнать о том, как чувствовал себя Дима перед смертью, как он умирал? – предположила Алена. У нее был спокойный низкий голос, хотелось закрыть глаза, расслабиться и слушать ее. В ее присутствии я испытал какое-то умиротворение – как будто смотрю на себя откуда-то сверху, вижу себя со стороны и ничуть не волнуюсь.
- Вас это удивляет?
- Наверное, нет, - она смотрела на меня как-то странно – с любопытством и в то же время так, как будто испытывала ко мне какую-то инстинктивную нежность.

«У тебя лицо человека, которому очень и очень больно, просто болевой сгусток… я так это ощущаю», - позже призналась она, когда мы уже сблизились. Алена была романтична, ее тянуло к людям, которым, как ей казалось, она должна помочь, любовь воспринималась ей как возможность спасти чью-то душу, очистить ее, возродить к жизни… и все такое.

Мы встретились всего пару раз, и без лишних вопросов и замечаний оказались в моей постели. Несмотря на весь ее книжный бред, о котором тогда я понятия не имел, должен признать, что это – первая женщина, с которой мне было спокойно… комфортно. И я практически не робел. Как будто тело ее было пластилином, из которого я не спеша и с непонятно откуда возникшей нежностью мог лепить все, что угодно. И оно с удовольствием поддавалось.

Когда я понял, что она ЗНАЕТ? Причем все и в подробностях. Я проснулся утром и увидел, что она сидит на постели, уже одетая, и смотрит на меня.

- Боря… мы ведь так и не поговорили с тобой откровенно.
- Ты хочешь сказать…
- О тебе… о Диме… о Лене.

Сказать, что у меня был шок, - это ничего не сказать. Мне казалось, что я задыхаюсь. Алена это заметила.

- Одно твое слово, и я ничего никогда не скажу… ты не хочешь, чтобы я продолжала?
- Да… нет… не знаю, - я постарался взять себя в руки и сжал ее пальцы. – Нет, ТЕПЕРЬ уже говори все, что знаешь.
- Я не смогла помочь Диме… Может быть потому, что я его не любила.
- А он был не против?
 - Не против.
- Понятно, - я внутренне сжался, как будто мое нутро превратилось в кулак. -  А меня, значит, любишь?
- Ты – это другое. Послушай… ты сильный. Ты – единственный, кто сумел справиться с этим.
- Сейчас ты скажешь, что мне надо идти к психологу или что-то в этом роде… может быть, в церковь отправишь?
- Дима ведь не случайно мне все рассказал, он понимал, что надо выговориться… иначе не освободишься, так и будешь жить прошлым. Загоняя его вглубь.
- А если бы это случилось с тобой?
- Я бы взяла лист бумаги и написала… все, что думаю, чувствую… и не важно, прочел бы кто-нибудь это или никто никогда… здесь важен процесс, человек это делает для себя. И сам решает, показывать то, что написано, хоть кому-то… или вообще никому.

Я начал понимать, к какому типу женщин относится Алена. То, что другую бы оттолкнуло, ЕЕ притягивало. Я был героем ее романа.

- До того, как это случилось, я был беспечным безбашенным… просто придурком, который вообще не привык задумываться.
- А тебе хотелось бы так и остаться таким?
- Я не знаю.
- Ты считаешь, такой человек интересен?
- А что важнее, Алена, быть счастливым или быть интересным?
- Я не смогла бы увлечься таким, каким ты был раньше.
- Даже не сомневаюсь.

Мне стало смешно. Время от времени я смотрел телесериал «Доктор Хаус» и чувствовал, что мне становится уютно в мире этих героев, среди которых было очень мало среднеарифметических людей, каждый был со своими тараканами, заскоками, психологическими вывертами. У меня исчезало чувство одиночества.

Я отчетливо видел: таких, как я, великое множество. И я не уникален. Алена напоминала мне доктора Кэмерон с ее жаждой жертвенной любви и желанием помогать и спасать, страстью к решению чужих психологических проблем и лечению душевных травм. Хаус был зациклен на лечении тела, Кэмерон – души. Что ж, они дополняли друг друга. Если бы не мое прошлое, я ничего в этом шоу не понял бы и даже не стал бы его смотреть. Меня бы тянуло к чему-то куда более простенькому и среднестатистическому, потому что и сам я был бы, возможно, глупее.

Я сказал Алене, что не собираюсь писать пламенную исповедь. Она согласилась. Алена вообще никогда ни на чем не настаивала. Кого-то травма ломает и убивает, кого-то делает «интересным»… я плохо знал женскую психологию.  Недооценивал их желание врачевать.

Тем не менее высказаться, выплеснуть все на бумаге мне захотелось. Я стал вспоминать, как наша «троица» - я, Димка и Леня – в лагере почему-то сошлись, хотя в школе мало общались. Нам нравилось рассказывать друг другу глупейшие анекдоты и ржать в полный голос. Другие парни казались взрослее, умнее, мы напоминали трех переростков, которые упорно не хотят стать хоть немного сознательнее. Воспитатель даже не рявкал на нас. Мне казалось, что он нас не замечает. Когда все спали, мы удирали в лес и бродили там. И как-то случайно напоролись на Петра Константиновича. Он стоял и держал в руках бутылку.

- Вы что тут забыли? А ну марш в корпус, - он говорил тихо, отчетливо, ничуть не смутившись при виде нас.
- Петр… э… Константинович… а вы что пьете? – отважился спросить Ленька. А Димка заржал.
- Вам-то что… вот сопляки недоделанные… воображают себя очень взрослыми… Я вам что сказал? Марш!
- А мы не слышим, - вконец обнаглев заявил Димка. -  Еще повторите…

Он замахнулся бутылкой, и мы убежали. Не могли же мы этим тупым подростковым хамством до такой степени вывести его из себя? Тогда я ничего не знал о его прошлом, я о нем просто не думал. Как-то он застал нас в комнате, когда Димка изображал, как он говорит, и все смеялись. Я помню, в какую он пришел ярость. Можно сказать, мы сами нарывались на неприятности.

Это случилось через неделю. В лесу. Когда мы опять сбежали. Но уже наступила ночь. Петр Константинович пошел за нами. Я заметил, что он сменил гнев на милость, и предлагает нам выпить. Дальше в моей памяти – провал. Очнулся я, лежа на траве, со спущенными штанами. Боль была такая, будто меня пронзили насквозь. Рядом валялись Димка и Ленька. «У меня кровь!» - стонал Ленька. «Отпустите его!» - кричал Димка, и Петр Константинович отошел от меня. Он поправил свою одежду.

- Вас трое, а я один… и всех уложил, - он засмеялся. – Посмотрю я теперь на ваши дебильные шуточки.
- Вы с ума сошли, что ли? – Димка смотрел на него с ужасом.
- Ну… мужики… - он хохотал. - Если хоть кто-то узнает… о-о-о, вы прославитесь… довыпендривались… красавцы!

Ирония – это защита. И я не готов быть серьезным. Права ли была Алена, начав этот разговор, или ей надо было молчать? Сначала я просто взбесился, потом остыл… понял, что есть в этом смысл. У меня исчезло чувство одиночества, пусть эта девушка со своими книжными представлениями и далека от реального понимания боли, сама мысль о том, что мне есть, с кем поделиться, оказалась согревающей. Мне хотелось высмеять ее наивность. И в то же время спрятаться у нее на груди. Как ребенку. Об этом я ей никогда не скажу, но себе-то уж – можно.

Это случилось в предпоследнюю нашу ночь в лагере, оставшийся день мы провели как в бреду. У Леньки был вид совершенно больной, он лег на кровать и весь день пролежал. Мы с Димкой избегали даже смотреть друг на друга. Считали минуты, когда можно будет уехать. Что-то внутри нас отказывалось поверить в случившееся. Казалось, такого быть просто не может. В последний день воспитателя не было. Нам сказали, что Петр Константинович уехал по делам. Тогда он попал в аварию или позже? Я до сих пор не знаю.

Сейчас мы с Аленой в постель не ложимся. Но я звоню ей, пишу по электронной почте. Как будто возникла невидимая нить между мной и миром, и мое желание выплеснуть все изнутри без остатка, очиститься от этой скверны если кто и прочтет, то лишь Господь Бог, в которого эта девушка верит. Она себе что-то придумала и влюбилась в романтический образ поверженного героя, возможно, ей кажется, что это – я.

- Скажи, а ты что стал читать… ну… после этой истории? – спросила она меня как-то.
- Да все подряд. Я не думал. Не выбирал.
- А до этого?
- Про то, как бегают, стреляют, скачут на лошадях… в общем, экшн. Какие-то приключения.
- Про любовь?
- Мне от этого становилось так тошно, что и не выговорить. Но каких-то героев я стал понимать… Настасью Филипповну, например. Ей все были противны, она не могла влюбиться. Хотелось только высмеивать всех.
- И тебе тоже?
- Мне тоже.

Мне казалось, что я намеренно причиняю ей боль, даю понять, что никогда не смогу играть романтическую роль, которую она для меня придумала. Но без общения с ней я не мог обойтись, пусть меня и хватало только на то, чтобы развеять ее иллюзии.

- А ты с той девушкой будешь встречаться? – она имела в виду Таню.
- Наверное, нет. С ней тоже не буду.

Мне становилось все труднее притворяться. Возможно, в глубине души всем людям хочется искренних чувств. Если и осталось во мне что-то безжалостно-подростковое, то это желание втаптывать в грязь романтику, издеваться над ней. В этом смысле я взрослеть не желал. И не понимал этого.

Бумага – как зеркало. Ты не знаешь, что начинаешь себя выдавать признаниями, которые вовсе не собирался выкладывать миру. Пласт за пластом она снимает все покровы с вашей души, обнажает ее, хотите вы этого или нет, так что с ней надо быть осторожным.

Когда я начал писать, даже вопрос себе не задавал, отважусь ли показать хотя бы фрагменты Алене. Я и не думал сознаваться, что иногда в своих фантазиях проживаю с ней день за днем, не боясь показаться смешным, беззащитным и жалким. Не стремясь ежесекундно быть Рэмбо или еще каким-нибудь суперменом из фильма. Признающим,  что нет ничего постыдного в том, чтобы нуждаться в помощи, и ее принимать. Разбиваю свою скорлупу, в которой привык прятаться все эти годы, и выхожу наружу – такой, какой есть. Не самый сильный. Не самый слабый. Любимый и любящий.

Почему не признаться?

Она все равно не прочтет…