Жди меня, Родина, кн3 ч2 гл25-26

16+


XXV


В порту Эдимо, ожидая отплытия, как в жаркий полдень ребятня в школьной столовой ждет обеда, толпились красавцы-корабли. Маленькие, большие – белые гражданские теплоходы, стальные военные крейсера, слишком чистые частные парусники. Каждый – на своем месте, все – увешанные разноцветными флажками скорой морской связи.

Огромный порт поделен на две части: с одной стороны залива на причале стоят торговые и пассажирские корабли, с другой – военные.

Непрекращаемая ни на минуту погрузка, разгрузка, строгая очередность, всегдашняя сутолока в управлении порта, беготня с накладными на грузы.

«Первый» доставил в спиридонскую столицу военный груз – Командория вступала в конверсию и распродавала ту военную технику и боеприпасы, которые были произведены еще при Горне.

Это был тяжелый рейс не только для капитана Трильи, но и для всех, кто хорошо его знал, кто был близок ему по взглядам и интересам. Приказ тяготил моряков. У них было ощущение, что они везут продавать в чужую страну собственную мать.

-Надо было отказаться, - сквозь зубы пробормотал Трильи, перебирая в руках документы.

Был вечер. Офицеры стояли в очереди в таможенную службу. В этот час там, в офисе, на дежурство заступала ночная смена пограничников, и посетителям приходилось ждать.

-Что говорить, теперь поздно, - пробасил сникший Рафик Селонсо, выполнявший в этом рейсе обязанности старшего помощника командира.

В очереди вместе с ними стоял и начальник грузового отсека «Первого» и тоже уныло вздыхал.

Наконец, все дела были кончены, и оставалось лишь поставить печати в канцелярии, на первом этаже.

-Вы, я вижу, здОрово устали, товарищи командиры, - улыбнулся начгруз. – Хотите, я за печатями схожу, а вы возвращайтесь, я догоню.

Благодарные, радуясь этому освобождению, Рафик и Александр, направились к турникетам на выходе из управления, предъявили документы охране.

-Александр Трильи? – переспросил его рослый пограничник. – Вас тут спрашивал какой-то человек, он вас ждет, вон там, за дверями, - и показал рукой.

Друзья переглянулись. Трильи пожал плечами.
-Странно, я тут, в общем-то, никого не знаю, кроме пары человек. Но это было так давно… Странно.

Вопреки ожиданиям увидеть кого-то из знакомых, Александр, увидев справлявшегося о нем, понял, что никогда его не встречал.

Это был невзрачный человечек средних лет, одетый довольно бедно, если не сказать убого. Он был словно чем-то напуган, тревожен и попросил Александра поговорить наедине.

Рафик спустился по ступеням к проезжей части, чтобы подождать там, а Трильи с незнакомцем отошли за колонну у входа в управление порта. Человечек своим видом вызывал у Александра вполне естественную человеческую жалость, но нелепая, необъяснимая тревога передалась и Трильи и засосала под ложечкой.

-Вот, - незнакомец протянул ему помятый конверт. – Это вам.

Александр разорвал конверт, вынул мелко исписанный лист бумаги, и первые же строки этого послания повергли его в трепет.

«Александр! Если в Вас осталась хоть капля жалости ко мне, молю Вас о помощи. Как я раскаиваюсь теперь, что не воспользовалась тогда, после войны, Вашим предложением вернуться на Родину!

Но если только это еще возможно, я на коленях молю Вас о защите. Помогите мне, прошу.

Опуская подробности, скажу, что я очень навредила герцогу. Мне слишком много известно о его махинациях, и он сказал, что уничтожит меня.

Я ужасно боюсь! Знаю, что Вы теперь здесь, в порту. Может быть, это последний шанс, который посылает мне Бог, чтобы спастись и начать всё сначала.

Прошу, молю Вас, помогите мне вернуться в Командорию! Не оставьте меня! Только не ходите в посольство и в полицию – там всё давно куплено.

Доверьтесь человеку, который передаст это письмо. Он проводит вас. Спасите меня! Лора».

Неровные, словно дрожащие строчки. Старые, почти желтые листы, торопливо вырванные из обычной тетради или блокнота. Вот и две слезинки капнули на бумагу, и чернила слегка расплылись.

-Кто дал вам это письмо? – спросил Трильи, в упор глядя на незнакомца.

Тот словно удивился такому допросу.
-Женщина. Красивая, белая такая. Волосы длинные. На моей улице недавно дом сняла. Она была так напугана, и мне всё говорит: это опасно, опасно.
Просила найти вас, передать письмо и, если вы согласитесь, проводить к ней. Только всё это тихо надо, чтобы никто не знал. Опасно, - еще раз предостерег он.

«Неужели герцог тогда, в свой последний визит к нам с Ирен, снова солгал, и Лора жива? Я почти не знаю ее почерка. Но кому бы взбрело в голову так глупо и жестоко шутить? Нет, это, действительно, писала напуганная, истерзанная мрачными предчувствиями женщина. Лора?»

-Где вы живете? – снова отрывисто спросил Трильи у посланца.
-Не-ет, - тот, еще больше испугавшись, покачал головой. – Адреса я вам не скажу. Идите за мной, да еще чтоб на некотором расстоянии. Прямо к дому приведу.

-Хорошо. Через минуту, - Трильи быстро сбежал по ступеням к Рафику.
Сдерживая внутреннюю дрожь, проговорил:
-Я должен пойти с этим человеком.

-Куда? – изумился Рафик. – На ночь глядя?
-Я сам не знаю. Но я должен. Сейчас двадцать сорок две, - он взглянул на ручные часы, прикинул в уме примерное расстояние в разные концы города и время, которое заняло бы его путешествие. – Если я не вернусь через три часа, Рафик, высылай группу на поиски. Полицию не привлекать. Действовать по своему усмотрению и по обстоятельствам.

-Ты с ума сошел, Сандро! Где тебя искать? – крикнул он уже вдогонку уходившему командиру, но тот оглянулся лишь в пол-оборота:
-Это приказ.

-Сандро! – он все-таки догнал командира через несколько ступеней. – Вот, - нервно всыпал ему в карман из собственного кармана горсть черных семечек. – Будешь сыпать по пути, как в старой сказке. Дворники сегодня уже закончили, так что я тебя найду.
-С-спасибо, Рафик.

Человечек уже подходил к повороту с оживленной предпортовой улицы, когда Трильи нагнал его и пошел сзади, метрах в десяти, не теряя из виду.

Понемногу разгорались уличные фонари, а они всё шли друг за другом, обгоняя немногочисленных в этот час в этой части города прохожих.

Как понял Александр, они двигались не к центру, а вдоль окраины, в довольно быстром темпе.

Из старинных дворов трех-пятиэтажных домов под бетонными арками тянуло вечерней, таинственной прохладой чьих-то уютов, туда и вечер, и ночь приходили неизменно раньше, чем на широкие мостовые, обрамленные, словно золотым кружевом, невысокими фонарями.

Через четверть часа на полупустынной улице, куда они только что свернули, проходя мимо такой же дворовой арки, Трильи почудился там, в глубине полутемного двора, слабый женский вскрик.
Александр лишь на секунду повернул голову к арке, как его провожатый исчез, словно под землю провалился.

«Уже пришли? Опоздали?» - смутная, нехорошая догадка мелькнула в уме капитана.
Он расстегнул кобуру и тихо шагнул под арку. «Господи, помоги!»

-Ну, хватит ломаться! Не первый раз, милая, ну, ну, – четверо мужчин в сумраке грязно приставали к женщине, зажатой, словно запертой ими, в углу, между двух подъездов дома.

Дом – жилой, много окон, за которыми уже зажегся теплый и спокойный свет – и ни одной души, которая откликнулась бы на горькое «Помогите!».

Один из нападавших уже рванул женщину за кофточку, другой – за юбку, женщину повалили, и тогда она закричала – отчаянно громко, пытаясь отпихиваться руками и ногами.

-Господа! Разойдитесь по-хорошему, – громко и отчетливо произнес Александр, выйдя из-под арки ближе к центру двора – здесь было темнее, и эта тьма давала ему некоторое прикрытие перед противниками.

Громко, отдавшись эхом в гулком дворе, щелкнул затвор табельного оружия.

Нападавшие отпустили плачущую, перепуганную жертву, развернулись к Трильи, засмеялись:
-Морячок, тебе плавать надоело? А, может, и по земле ходить?

-Что вы стоите! – крикнул Александр поднявшейся женщине. – Уходите скорее, зовите полицию, ну же! Бегите!

Та, рыдая, замотала головой и, прикрываясь рукой, бросилась бежать со двора на улицу:
-Это вы, вы бегите! Вас убьют! Убьют...! – как сумасшедшая пробормотала она, когда на мгновение поравнялась с Трильи.

Четверо, продолжая посмеиваться, будто не жалея о том, что их затея позабавиться не удалась, потихоньку приближались к Александру, отступавшему назад, к арке.

Он никак не мог ожидать нападения сзади. Его вдруг ударили чем-то тяжелым по голове, и их смех, приглушенные голоса стали похожи на голоса каких-то монстров из американского кино, исковерканные, грубые, замедленные.

Они надвинулись на него, гигантские, толстые и неуклюжие, бесформенные, как старые, помятые, сбившиеся пуховые подушки, и всё потонуло в черноте…

Наконец, Трильи с трудом приоткрыл глаза и увидел перед собой часы на стене. Потом к нему приблизилось старчески усмехающееся, злое лицо.

-Ваша светлость, - попробовал улыбнуться Александр.

Язык его не слушался, заплетался, и Трильи еще не видел, лишь чувствовал, что сидит на стуле со спинкой, руки наручниками прикованы к подлокотникам, ноги – к передним ножкам стула.

-Идите пока. И не удивляйтесь там, чего бы ни услышали, - герцог кивнул на дверь двум дюжим охранникам и хищно усмехнулся. – Войдете, только когда позову.

-Развлекайтесь, босс, - понимающе хмыкнул один из охранников, и они послушно удалились.

-Ну, здравствуй, Александр Трильи. Наконец-то ты у меня в гостях. А то я уж заждался. Не верил даже. Но ты снова оказался таким легковерным! Я же всегда говорил, что твое благородство тебя погубит. Так всё и случилось.

-Что – случилось? – в тон ему усмехнулся Трильи.

-Пошел вызволять из беды мертвого человека! Лора умерла почти десять лет назад. Она тогда, действительно, написала тебе это письмо, только я его перехватил, и вот, как видишь, пригодилось, - беззвучно смеялся герцог, не сводя глаз с плохо соображавшего Александра.

-Вы…убили ее? – еле выговорил он.

-Подсыпал кое-что, перевозбуждающее, мы поссорились, она психанула, рванула от меня, села в машину и на первом же повороте въехала в столб, - герцог с притворной жалостью развел руками.

Трильи закрыл глаза.

-Она слишком много знала, - продолжал герцог свой монолог, и Александр понял, что тот не в себе.

Герцог, несомненно, был болен, такой горячечно-сумасшедшей, психопатичной была вся его речь.

-Она была в курсе практически всей информации, которую я передавал до и во время войны здешним спецслужбам Гаафо Альдери, а потом – антикоммунистическому подполью, а те пересылали ее дальше, на Запад. Информацию о Командории.

У меня же была своя торговая фирма. Помнишь, Франческо Розмаро? Это я!
Мои агенты колесили по Командории и тоже много чего узнавали.
Тем более, Лора была опасна, потому что знала и посредника между мной и Западом. Безили Ленни, жену американского посланника. Помнишь такую?
Забавно, да? Они считались подругами!

А ты со своим благородством снова клюнул на всю эту туфту с криком о помощи, - герцог издал взрыв смеха, болезненного, циничного, отвратительного. – И бросился спасать – кого? – нанятую именно для этой цели – завлечь тебя во двор – шлюху!
Нанятую за большие деньги, ты, пожалуй, таких со времен своего дворянства не видел.

Трильи смотрел на него с горечью. Ему, как будто против воли, было жаль этого больного человека.

-Вы лжете, ваша светлость, - наконец, тихо сказал он. – Снова лжете. Потому что я спасал не мертвую женщину, не подкупленную вами проститутку – я этого не знал.
Я шел помочь тем, кто, действительно, нуждался в помощи, отчаявшимся, несчастным женщинам. Это так, и никак иначе.

-Ах, да! Благородный мученик! – от его ужасного смеха Александра покоробило.

-А хочешь знать, почему я такой? Воплощение зла, - Фьюсс продолжал усмехаться и своим старинным, излюбленным манером расхаживал по довольно просторной комнате, в которой не было окон, видимо, это было подвальное помещение, хотя и обставлено с претензией на роскошь. – Скажу честно, я тоже не знаю, Александр. У меня есть только предположения.

Суди сам, мы живем на земле, как в муравейнике, где каждый выполняет отведенную ему роль: есть муравьи-работники, есть матка, муравьи-стражники, муравьи-убийцы. Так нужно. Здесь каждый делает свое дело – и ты, и я.

Вспомни хоть библейскую историю: свои роли исполнили Иуда, Пилат. Свой, положенный, путь прошли Христос и его апостолы. Каждому – своё. Каждый – на своем месте. Они сами об этом постоянно говорят – да сбудется реченное в Писании!

Может быть, такие, как я, нарочно посланы в этот мир. Нас, ослепленных грехом, не видящих славы добра, Бог посылает в мир специально, чтобы мы искушали тех, кто имеет силы спастись, чтобы мы мучили их, изуверствовали. Именно для этого посылает.

У любой монеты – две стороны, но ценность у них – одна, всё той же монеты. Так что крепись, Александр, вынесешь – получишь жизнь вечную. А мне еще до зачатия, видно, суждено гореть в геенне, - с прежним отвратительным смешком продолжал герцог.

-Что вы несёте? – силясь вникнуть, напряженно проговорил Трильи.

-Я? – рассмеялся тот. – Нет, не я. Бог сказал фараону: «Я сделал тебя царем для того, чтобы через тебя явить всем силу Мою, и имя Мое было проповедано по всей земле».

Так вот, Бог проявляет милость к тому, кого Сам избирает для милости Своей, и ожесточает тех, кого Сам выбирает для этого. Это Послание апостола Павла к римлянам, стихи 9:17-9:18.

Кстати, Павел, то есть Савл, был одним из главных гонителей христиан, и только благодаря схождению на него Божьей благодати, повернул на сто восемьдесят градусов и стал апостолом.

А вот на меня, как видишь, она не снизошла. Так чего же ты хочешь? Тебе мало?

Ладно. Вот еще. Тот же Павел говорит: «Если благая весть, которую мы проповедуем, скрыта под пеленой, то только для тех, кто на пути к погибели. Притупились умы неверующих по воле бога века сего, и они не видят света благовестия о славе Христа…». Второе послание к коринфянам, стих 4:3.

«Только избранные достигли этого, остальные же очерствели. Бог усыпил их. Бог закрыл им глаза, чтобы они не видели, и заткнул им уши, чтобы они не слышали, и так продолжается по сей день». Это снова к римлянам, стих 11:8.

А вот еще, к филиппийцам 2:13: «Бог производит в вас и хотение и действие по Своему благоволению».

Понимаешь, то есть Бог во мне всё это производит, на то, видишь ли, есть Его благоволение!

И потому, Александр, я не верю. Не верю в свое спасение, раз уж я осужден на погибель! Живи ты, счастливый мученик, вечно живи там, на небесах, веруй, радуйся, ликуй!

Только не здесь – здесь моя обитель! – угрожающе крикнул он. – А ты ступай в свой рай!

«И не страшитесь ни в чем противников: это для них есть предзнаменование погибели, а для вас – спасение. И сие от Бога, потому что вам дано ради Христа не только веровать в Него, но и страдать за Него…» (К фил. 1:8-1:29)! – Трильи видел, что с герцогом происходит что-то совсем неладное, что-то вроде нервного приступа.

Фьюсса корчило и трясло, одновременно от злости и от смеха.

-Вы знаете наизусть… Новый завет? – Трильи был и поражен, и обескуражен, и унизительная жалость, боровшаяся с гадливостью к этому старому, больному человеку, снова обожгла его сердце.

-Что в этом такого? Я должен знать то, чем живет мой главный враг.

Александр грустно улыбнулся:
-Ваш враг? То есть – Бог? Вы поставили себя на одну ступень с сатаной. Но ведь вы только старый, больной, несчастный человек. Мне жаль вас, - он так и сказал.

-Не смей! Не смей унижать меня жалостью счастливого мученика! – герцог исступленно несколько раз хлестнул его по щекам.

Трильи молчал.

Отдышавшись, герцог криво усмехнулся:
-Нет палача – нет и жертвы. Нет мученика. Хе-хе! Не может быть святости без муки, которую устраивает палач.

Знаешь, Александр, я не всё знаю наизусть. Вот, например, как об этом пишут сами богословы, - он взял со стола, заваленного бумагами, какую-то книгу, открыл по закладке и прочел:

-«Уничтожь искушения и помыслы – и не будет ни одного святого. Бегущий от искушения спасительного – бежит от вечной жизни. Некто из святых говорит: «Кто доставил святым мученикам их венцы, если не мучители их? Кто даровал святому Стефану такую, окружающую его, славу, если не те, что побили его камнями?» (*цит. по «Православный календарь» 2008 г., с.260, о первомученике Стефане).

Понял? Нет добра без зла! Не было бы подвига Христа без предательства Иуды! Это Бог все предусмотрел! Это Он направил Иуду на эту дорожку! И ты, благородный глупец, не был бы так счастлив без меня, без тех мук, которые я тебе уготовал!

Трильи покачал головой.
-Вы забыли о свободе воли всякого человека. О возможности духовной борьбы. Если на ум приходит зло, это еще не зло. Только вы, сам, можете принять его или отвергнуть.

Всё, что было до того и будет после, любая причина – не ваше дело, не зависит от вас. От вас зависит только сам выбор. И его каждый делает сам.

Бог не создавал зла, ваша светлость. Он дал нам добро и любовь и возможность выбирать ИХ, а не зло. Дал всё, что может сделать нас счастливыми. А мы…, - Александр горько усмехнулся. – Добро может существовать без зла, но не наоборот. Зло – паразит добра.

Это как атомная энергия – существуя сама по себе, она полезна, добра. Но кто-то пользует ее совсем в иных, отвратительных целях.

-Я же говорю – это лишь стороны одной монеты! И после этого ты еще веришь в силу добра? Даже теперь? – герцог искривился, как от горчайшей пилюли. – Да нет его! Нет вовсе! Неужели ты так и не убедился в этом?

Где, в чем оно? В людской любви? В любви мужчины и женщины? Она рождает ревность, даже ненависть!

Любовь к ребенку – рождает эгоизм, безграничное обладание!

Любовь к Родине – честолюбие, желание славы, тщеславие подвига!

Любовь к Богу – снова тщеславие!

Красота вызывает зависть, похоть! Тебе ли не знать этого?

Дашь милостыню – и в ответ получишь чужую ложь и алчность!

Проявишь жалость, смирение, простишь зло – оно, безнаказанное, вернется к тебе мучениями и смертью!

Добро рождает зло, потому что добро и зло – две стороны одного и того же, что называют жизнью! Ну, я же говорю, две стороны одной монеты, цена которой – одна и та же, с любой стороны!

Это одна и та же монета, Александр! Поэтому между добром и злом нет и не может быть различий! Что ты молчишь?! – истерично вскрикнул Фьюсс со страшно перекошенным лицом. – Ответь мне, если знаешь ответ! В чём твое добро, если оно есть?

Александр молчал. Герцог тряс его за мятые и уже порванные, в крови лацканы кителя, бил по щекам, казалось, желая, чтобы жизнь сама покинула ненавистное ему тело Трильи.

-Отвечай! Ответь же!

Трильи терпеливо, с болью – не за себя, – когда мог открыть глаза между ударами, смотрел на него.

Наконец, когда герцог устал от собственного исступления и переводил дух, Трильи разжал разбитые губы и тихо сказал:
-Зло рождается не от добра. Это – отсутствие добра. Если мы добро не выбираем.

Впрочем, я лучше промолчу, ваша светлость. Потому что – скажи я вам ответ – вы все равно не поверите мне. Евреи не поверили самому Христу. Тогда как вы поверите мне, глупому смертному?
Поэтому я промолчу.

Но ответ вы узнаете. ОН ответит вам. САМ.

То Добро, в которое вы не верите здесь, скажет за себя Само ТАМ. Когда время придет.

-Заткнись! – снова рассвирепел Фьюсс и ударил его.

Голова Трильи гудела.

-Ненавижу тебя, - прошептал герцог. – Была бы моя воля, если б я только мог, я бы тебя сто, тысячу раз убивал, медленно, изуверски убивал, а потом оживлял бы снова. Чтобы опять убивать!

-Да вы маркиз де Сад конца двадцать первого века, - Трильи грустно усмехнулся. – Что, опять собираетесь бросить меня голодным собакам? Или теперь у вас нет приличной псарни?

-Погоди, я еще не придумал…, - на перекошенном лице герцога возникла сияющая сумасшедшая улыбка. – Да-да! Помнишь, что сделала Ирен с «кровавым бароном» Перрито? Я знаю эту историю: как Перрито схватили при налете его банды на колхоз. Ирен прострелила ему все конечности. Она распяла его!
Ты сейчас почувствуешь, что это такое, - со злой радостью усмехнулся Фьюсс.

Он вынул из ящика стола пистолет. Трильи, стараясь оставаться спокойным, наблюдал за его действиями.

-Это восьмизарядный «вальтер» девятого калибра. Я буду стрелять через каждые две минуты.
Сначала – в твою правую руку. Потом – в левую. Потом – в каждую ногу. Потом, - он повел пистолетом и криво усмехнулся, - чуть выше. Чтобы ты умер уже не мужчиной.

Потом – в живот, в грудь. И последний – в голову. А ты после каждого выстрела будешь подробно описывать мне свои ощущения. Я хочу это знать, Александр. Я слишком долго этого ждал. Ну, готов? – он подошел почти вплотную и направил пистолет в правое плечо.

«Готовься и будь готовым ко всему, благодари за всё, но верь в лучшее и молись об этом Богу», - вспомнились ему слова Ирен.
-Прости ему, Господи, - прошептал Трильи.

-Заткнись! – Фьюсс с размаху ударил его пистолетом по лицу.

Александр на несколько секунд, кажется, снова потерял сознание, а, когда очнулся, почувствовал во рту соленый привкус крови. «Прости, прости, он болен!»

Странное чувство овладело им. Была боль, но не было страха и отчаяния. Не было жалости к себе, но не было и безразличия к происходящему.

Александр словно вдруг осознал, что вот сейчас, через несколько минут закончится всё. И успокоился.

Такого с ним не бывало еще ни разу в те многие мгновения жизни, когда он находился на волосок от смерти.

«Значит, теперь, точно, всё. Значит, так надо. Именно так. И я благодарю Тебя, Господи».

Герцог выстрелил. Трильи сжал зубы, чтобы не застонать, и вдавился спиной в кресло.

-За что… вы меня так ненавидите? – собираясь с силами, тихо спросил он. – Неужели до сих пор – за отца и Ирен?

-Да, и за них – тоже, - усмехнулся Фьюсс, жадно разглядывая его, пытаясь понять, что он чувствует. – Но не они – главное, Александр. Неужели ты так и не понял? Самого главного и простого не понял! – он вдруг с прежней болезненной горечью рассмеялся. – Мне странно говорить тебе это. Но я хочу, чтобы ты знал.

Теперь, перед твоей смертью, я могу это сказать. Тебе страшно? Ведь тебе страшно, как тогда! – радостно воскликнул он, с надеждой ища подтверждения своим словам на лице Александра.

Но тот по-прежнему спокойно и, словно сожалея о нём, о герцоге, посмотрел на своего мучителя и покачал головой.

-Не может быть! Ты должен бояться смерти! Должен хотеть жить, ведь ты так счастлив! Тебе должно быть так жаль умирать! – завопил Фьюсс и выстрелил снова.

Боль, казалось, прошила всё тело Трильи. «Неужели в кость? - подумалось ему. – Хотя, какая теперь разница?»

-Я привык к смерти, ваша светлость. К ощущению ее возле себя, потому что с ранних лет она кружила рядом. Да, я был счастлив. Может быть, слишком счастлив, чтобы жить долго.

Но, думаю, я понял главное. Бог есть любовь. И это самая великая, непобедимая сила.

А страх – не более чем слабость, искушение. Он лишь от неизвестности того, что будет потом, после смерти, и потому жаль оставлять привычное, то, что здесь.

Но когда есть любовь, тогда есть сила и вера, и, значит, страха быть не может. Для него не остается места.

Это вам должно быть страшно умирать. А я не боюсь как раз потому, что люблю. Поэтому, а не вопреки, мне не жаль того, что я оставляю на земле.

Я верю, что так надо, независимо от причин. Верю, что это воля Бога, и, значит, это правильно.

-Нет! Не может быть! – почти зарыдал герцог, трясясь всем телом. – Ты должен бояться, бояться меня и теперь, как тогда, во время восстания!

Тогда ты дрожал от одного прикосновения, от одной мысли о смерти, которую я обещал тебе!

-Теперь не боюсь. Я только хочу, наконец, узнать, за что, ваша светлость, вы меня так ненавидите.

Герцог, трясясь, пошагал по комнате, собираясь с силами, потом снова подошел, держа пистолет обеими руками.

Он тяжело дышал, лицо его было красно и потно от нервного перевозбуждения, седые волосы спутались, мешали на лбу.

Фьюсс, казалось, с трудом мог теперь выговаривать простые слова.

-Я обещал и я скажу. Я ненавидел и ненавижу тебя из-за тебя самого, Александр.
Нет, не за молодость и красоту.

А за то, что никогда не умел, не мог быть, не мог поступать, как ты.
Наша с тобой история, ее начало схожи.
Мы оба рано остались сиротами, моих родителей тоже убили в тогдашних междоусобицах как могущих занять командорский престол.
Вот только я, в отличие от тебя, так и не нашел их убийц. И до сих пор жалею об этом.

Но я всегда знал и понимал, что ты… Нет, я и теперь лишь с трудом могу честно признаться в этом даже самому себе. Даже в мыслях, - Фьюсс вдруг заплакал, но договорил:

-Что ты – лучше меня и сильнее, даже когда ты вот так сидишь теперь, даже когда ты – как будто моя жертва.
Но ты не жертва, нет! Потому что сильнее меня.

Я думал, что, издеваясь, смеясь над твоим превосходством, опущу тебя до себя, но это не-воз-мож-но.

И в душе я возненавидел самого себя еще больше и проклинал, проклинал за всю мою грязь и мерзость, за то, что я не могу! Не смогу так любить! Никогда не смогу быть таким, как ты! – Трильи подавил стон, когда герцог выстрелил в ногу.

Кровавое пятно слишком быстро расползалось по бедру, и Александр почувствовал, что вместе с этим из него уходят силы.

Он с трудом поднял голову и спросил плачущего герцога:
-Неужели у вас… никогда не было ощущения… покаяния или… хотя бы искреннего раскаяния в том…, что вы… делали?

-Заткнись, заткнись! – в бешеном исступлении закричал герцог, бросил пистолет и стал бить Трильи по голове, по лицу, так что тот уже не мог уворачиваться и только закрывал глаза да пытался удержать себя в сознании.

Но слезы против воли еще сильнее полились из глаз герцога, мешая, не давая ему бить со всей силы. Он совсем ослабел и, рыдая, отшатнулся к столу.

Трильи вздохнул и улыбнулся, хотя от боли почти не чувствовал своего лица:
-Значит, было, - с легкой улыбкой прошептал он. – И оно живо в вас даже сейчас.

Но зачем, зачем вы так злитесь… на него, это ощущение? Что… мешает вам принять его, чтобы снять с вас весь… этот страшный груз неподъемного… прошлого?

Вы спрашивали – в чем добро. Вы истерзали себя этим неверием… Вы себя убивали и убиваете.

Но оно… Вот же оно. Оно… и сейчас… живет в вас, ваша светлость.

Помогите ему, ведь оно хочет помочь вам…, насмерть бьется теперь… с вашим злом. Дайте же ему свободу, свободу добру. И оно освободит вас...

И тогда даже то зло, что вы делаете теперь – оно… будет к лучшему. Избавит вас от мук, от боли. Подарит… счастье, – Александр говорил тихо, но так убежденно, будто слова его были чем-то вполне материальным.

И эти слова, будто реально существующие предметы, дотрагивались до герцога, причиняя ему почти невыносимую телесную боль.

-Я знаю…, это тяжелый выбор. И вам теперь больнее…, чем мне, - едва слышно проговорил Трильи, почувствовав странный прилив сил. – Простите… меня, я тоже когда-то вас…ненавидел… Простите…, пожалуйста…

-Нет! Нет! Не хочу! Ты псих! – заорал герцог, как безумный, замахав на него руками. – А за то, что простил меня – я знаю, что простил, я ненавижу тебя еще больше! Ненавижу! – крикнул Фьюсс, но спазм сдавил ему горло.

Он схватился за шею, пытаясь ослабить воротник рубашки, будто кто-то с силой душил его, не давая вздохнуть.

Выпучив глаза, с надувшимися сине-красными венами на багровом лице и шее, герцог несколько секунд, покачиваясь, хватал ртом жаркий воздух и вдруг резко, наотмашь упал на пол.
Он был мертв.

Был ли это сердечный приступ или удар, Александр не знал и, еще не веря, долго смотрел на остановившийся взгляд того, кто несколько секунд назад собирался его умертвить, но не успел и первым умер сам.

«Господи, прими его, прости…, - боль и жалость заставили Трильи на несколько мгновений прикрыть глаза. – Вот, ваша светлость, теперь вы и узнаете точный ответ на ваш вопрос. ТАМ вы это обязательно узнаете.
Однако, что же мне делать?» - он растерянно огляделся, сколько мог.

Трильи по-прежнему сидел, прикованный к креслу, с простреленными руками и ногой, истекая кровью. У него кружилась голова, раны болели.

За единственной дверью, ведущей в комнату охраны, за которой, наверняка должен был быть выход из здания, свобода и жизнь, - было тихо. В камине трещали, догорая, последние поленья.
Рядом с телом герцога валялся выпавший из его рук «вальтер».

«Я должен освободиться. Если он не убил меня, неужели теперь – теперь! – я должен принять смерть от охранников?
Этого не может быть! Я смогу выбраться, ну же, я должен! Не может быть, чтоб не вышло! Ведь этого не может быть, Господи!» - воскликнул Трильи про себя и со всей силы дернул правой рукой вниз, надеясь, что тонкий подлокотник не выдержит и треснет, и тогда он выломает эту проклятую деревяшку, дав свободу руке.

От резкой боли Александр снова потерял сознание на несколько секунд. Деревянный подлокотник устоял, а силы Трильи таяли с каждой минутой.

«Должен быть какой-то выход, какой-то другой выход…Должен быть», - его блуждающий взгляд остановился на «вальтере», лежавшем в полуметре от кресла.

Кое-как переступая ногами, превозмогая острую боль, Александр подвинул себя вместе с креслом к тому месту, где лежал пистолет, отдышался.

Соленый пот потоком тек по его разбитому лицу, телу, ранам, неприятно, больно щипля кожу.

«Надо успокоиться. Ну, давай, теперь немного, совсем немного», - уговаривал он себя.

Качнув кресло, повалил его на правый бок вместе с собой и почти угадал, но всё же ему пришлось со стоном тянуться до пистолета прикованной правой рукой, прежде чем пистолет оказался у него.

-Только не промахнись, - попросил он вслух, пытаясь нацелиться.

Но раненная, ослабевшая рука, неловко державшая «вальтер», предательски дрожала.

-Господи, пожалуйста! - Трильи выстрелил и снова застонал от боли, потому что пуля, только чиркнув по наручникам, сковавшим левое запястье, задела и кисть.

-Что ж я делаю, сволочь! – проскрежетал Трильи. – Ну, давай, давай, еще! – он на секунду прикрыл глаза, пытаясь прийти в себя, овладеть собой.

Приладившись, как мог, поудобнее, выверяя возможную траекторию пули, приподняв левую руку с наручником, второй раз он выстрелил в деревянный подлокотник, немного расщепив его.

-Ну, еще раз, - на третий раз ему, действительно, повезло, и подлокотник был почти переломлен девятым калибром.

Собрав силы, Александр дернул левой рукой, вскрикнув от боли. Но рука, хотя и осталась в наручниках, была теперь свободна – она могла двигаться, и Трильи чуть не засмеялся от этой глупой радости.

Переложив пистолет, он в упор прострелил замок на правом наручнике, высвободив другую руку.

-Всё, - с облегчением вырвалось у него.

-Всё? – Трильи вспомнил, что в пистолете остался только один патрон.

В волнении он высвободил ноги, поднявшись, шатаясь, кое-как подковылял к столу, звеня наручниками на ногах.
Но беглый обыск, который он мог совершить здесь своими раненными руками, не дал ничего.
В ящиках стола у герцога не было запасной обоймы. Не было ее и в шкафу.

Сердце провалилось внутри Александра. Он почувствовал, как пот, только что бывший таким горячим, что обжигал ему лицо и спину, теперь неприятно холодит тело.

Теперь он не хотел умирать. Смятение, почти отчаяние забилось в его душе, как раненная птица.

Как, почему, откуда взялся этот подлый страх смерти, если всего несколько минут назад он, Александр Трильи, был так спокоен, был готов к ней? Не думая о том, что делает, Александр машинально оторвал полосу от своей рубашки, чтобы перевязать всё еще сильно кровившую ногу.

«Их минимум двое, - подумал Трильи об охранниках. – И я собираюсь напугать их одним патроном? А может…», - неприятный холодок обжег его сердце, и он посмотрел на пистолет, приблизив его к своему разбитому лицу.

«Господи, нет. Как я мог об этом подумать! Прости, прости меня. Я должен жить. Должен! Помоги, если это возможно. А если нет, то… воля Твоя. Если застрелят они – значит, так тому и быть», - он медленно, с трудом перекрестился раненной рукой, взял со стола ключ и так же, с трудом, направился к двери.

Распахнув ее, в одно мгновение увидел сидевших на широком диване двух охранников, глядевших в телевизор, и лежавшие перед ними на столе автоматы.

-Руки за голову! Лицом к стене! – заорал Трильи, направив на них пистолет. – Стреляю без промаха!

Они вскочили и, прежде чем один из них дотянулся до оружия, Александр спустил курок. Но Трильи вовсе не хотел никого убивать. Охранник упал, завыв от боли, схватившись за ключицу.

-Руки за голову, я сказал! – Александр, наконец, добрался до их оружия. – Оба в комнату, живо, – и успокоился только тогда, когда повернул ключ в замке.

По короткому, но петлявшему, едва освещенному коридору Трильи доковылял до лестницы наверх – там тоже была охрана, он выпустил по ним очередь из автомата и почти на четвереньках смог подняться по лестнице из подвала, каждую секунду ожидая, что вверху вновь появятся охранники.

Очутившись во дворе, успел заметить, как к нему бегут сторожевые собаки, и снова полоснул очередью.

Но раненные руки почти не слушались и опускались под тяжелым автоматом, теряли силы в самый неподходящий момент.

Подвал, вернее, цокольный этаж, оказался принадлежащим приличному особняку, вокруг которого был разбит парк. Из тьмы его бежали, прячась за деревьями еще какие-то люди. У них было оружие.

-Я не хочу, не хочу их убивать, останови их или меня, Господи! – в отчаянии почти крикнул Трильи.

Он не мог быстро двигаться с раненной ногой, уже не мог метко стрелять, но вдруг заметил за темным углом особняка, возле которого остановился, мусорные контейнеры. Чуть отодвинув тонкую железную крышку одного из них, увидел, что он не полон.

«Господи, помоги, помоги», - словно телеграфная лента в мозгу. Боясь потерять от боли сознание, Трильи каким-то чудом смог чуть подтянуться на руках и перевалить себя через высокий бортик бака.

-…где он? Только что был тут! Нельзя оставлять… Ищите…, - он слышал грязные ругательства, чувствовал, как ужасно пахнет какой-то липкий, тухлый мусор, в который он упал, но в уме, как на несгораемом циферблате, светилось только одно: «Да будет воля Твоя!»

Снаружи, за мусорными баками слышались полицейские сирены, бегали люди, кричали, что надо скорее кончать и уходить.

Потом Трильи заметил в щель между крышкой и баком отсветы горящего пламени. Особняк подожгли.

Александру стало жарко, но он попытался сосредоточиться. Тогда он вспомнил, что погода безветренна, баки в нескольких метрах от стены, и пламя не должно достать непосредственно до баков.

Но их металлические бока раскалялись, и всё труднее становилось дышать, раны снова закровили.

«Здесь я истеку кровью», - мелькнуло перед ним.
«Господи, да будет воля Твоя…Твоя…Твоя…».

Он, перекрестившись, решился и с силой откинулся на одну из стенок.
Бак упал набок, крышка слетела, на Трильи посыпался грязный мусор.
Рядом, на асфальте валялись осколки лопнувшего от жара стекла одной из камер наружного наблюдения.
Весь особняк трещал и разваливался. Здесь становилось нестерпимо жарко.

Александр, не бросая автомата, кое-как дополз до ближайших кустов, огляделся. Вокруг никого не было.

Он на несколько секунд прикрыл глаза, потом посмотрел на ручные часы – они шли, чудом не разбились. Было ноль пятьдесят четыре.

Значит, Рафик с ребятами уже должны были выйти на его поиски. Семечки, да, до того двора.

А потом – куда? И где находится теперь он сам? Трильи стал прикидывать время, в течение которого шел за своим провожатым, и сколько был в отключке после удара по голове в том городском дворе…

«Это за городом… Но недалеко… Не более десяти минут на авто…».

Он силился вспомнить карту порта Эдимо с пригородами, в которых могли быть такие особняки.

Наконец, додумавшись, как ему показалось, до чего-то стоящего, с трудом поднялся, с автоматом, который стал почти неподъемным для раненных рук. Медленно захромал через кусты.
Дошел до кованого забора, пошел вдоль него, до распахнутых, осиротевших ворот, и вскоре вышел на трассу.

Он остановил первый же попавшийся грузовик – нет, остановил не он, а вид его автомата и страшное, изуродованное лицо, грязь на форме.

Водитель, молодой парень, в ужасе забился в угол кресла и заверещал:
-Не убивайте меня, я всё отдам!
-Не буду, - еле ворочая языком, сказал Трильи, самостоятельно пытаясь сесть в кабину, рядом с водителем. – Прошу, пожалуйста, ради Бога, если вы честный человек, отвезите меня в военный порт.

-Но…вы…вы ранены?...Может, в больницу? – не понял парень.
-Нет. И не в полицию, только в порт. Я с командорского корабля. Поедем…через восточные окраины… улица…Сеза…урелли, - выговорил Александр название той улицы, на которой он потерял своего мнимого провожатого, и уже бессильно привалился к спинке пассажирского сиденья.

Водитель, всё еще испуганный, нажал на газ.
-Простите, но вас… вас не пустят в порт, в таком… виде. Это… от вас…так пахнет, помойкой? – осмелился он.

-Да…, - Трильи чувствовал, что сейчас провалится в забытье, и тогда…Что будет тогда?
-Говорите…, - прошептал он.

-Что? – не понял парень, боясь не уследить за темной дорогой.
-Что-нибудь… спрашивайте… меня…

Он стал спрашивать какую-то постороннюю чушь, и Трильи отвечал так же посторонне.

-Эй, а это не ваши ребята? – вдруг удивленно сказал шофер и притормозил.
В ярком, ночном свете фар к машине, размахивая рукой, в которой была пилотка Александра, слетевшая с его головы в том злосчастном дворе, бежали Рафик и несколько матросов с «Первого» с включенными карманными фонарями.

-Улица Сезаурелли, - вслух прочел парень подсвеченную синим табличку на ближайшем доме.

«Благодарю Тебя, Господи… за всё».
Дрожавшей от слабости рукой Трильи толкнул дверцу кабины грузовика и, теряя сознание, вывалился из машины на руки своим матросам.


XXVI


Избавление Александра было настоящим чудом. Не только то, что он вообще смог выбраться из особняка герцога живым, встретить в большом городе своих ребят, но даже и то, что в том виде и состоянии, в котором он находился к тому времени, его пропустили в порт.

«Подрался, избили, не хотим скандала. Сколько?» - примерно так выглядел краткий монолог Рафика Селонсо перед начальником охраны порта, скептически оглядевшего неузнаваемого Трильи, поддерживаемого двумя матросами.

Проход через портовые кордоны обошелся морякам с «Первого» в довольно круглую сумму, взятую из общей кассы.

Через два месяца, после своего возвращения в строй, Александр вернул туда всё, до последнего командона.

На крейсере раненным командиром занимался бессменный доктор Беллини, которого по праву называли «доктор-могила», конечно, в переносном смысле, в шутку – на его врачебном веку на «Первом» ему приходилось скрывать достаточно тайн своих пациентов, в том числе, причины полученных ими травм.

Доктор Беллини «хоронил» эти тайны в собственной памяти и, действительно, умел молчать, как мертвый. Кто бы его ни спросил.

К моменту возвращения крейсера «Первый» в Туз раны Александра на руках, прооперированные Беллини, уже затянулись.

А вот с ногой возникли большие проблемы. Огнестрельный перелом был с выраженным, тяжелым смещением и расхождением осколков бедренной кости.

За месяц было сделано две операции с подсадкой к месту перелома синтетических стволовых клеток, исследованием влияния которых на наращивание костной ткани занимался теперь доктор Доньола, давно ставший близким другом семьи Ирен и Александра.

Доньола качал головой, просматривая очередные снимки ноги Трильи.
-Да, брат, набегался ты со своей раненной ногой. Если б вел себя поспокойней, всё было бы гораздо быстрее и легче, - но, заметив горько-ироническую улыбку на лице Трильи, понял, что сказал не то.

-Если бы я не бегал, со мной бы теперь говорил не ты, а Господь Бог…

-Извини, я понимаю, там некогда было раздумывать…
-Джанни, как считаешь: дальше служить смогу?

Доньола почесал за ухом, сдвинув набок свой хирургический колпак.
-Вообще-то, когда одна нога короче другой, пусть только на сантиметр – это не для военного флота…

Трильи вспыхнул:
-Да брось! Все мы знаем про пиратов, они даже одноногие были сорви-головы.

Доньола вздохнул:
-Им не надо было проходить военно-врачебных комиссий, не было их тогда. Если клетки не помогут, то с инвалидностью ты плавать долго не сможешь, не позволят, - он многозначительно несколько раз указал пальцем вверх. – Кстати, как там СГБ, от тебя отвязались? – Трильи в ответ рукой махнул.

-Ну и ладненько. Значит, я тебя пока подержу, ты участвуешь в моем исследовании, и начальство не должно быть против. Так что – служи. И молись, чтобы клетки повели себя успешно.

Александр, вспомнив что-то, улыбнувшись, качнул головой.
-Представляешь, двадцать лет назад Ирен, при нашем знакомстве, показала мне кукольную шкатулку, судьбу предсказывала. Я тогда в это верил.

-И что? – оживился доктор.
-Меня ждала судьба веселого, счастливого одноногого человечка.
-Выходит…сбылось?

Трильи засмеялся.
-Ерунда это, Джанни. Сбылось не потому, что предсказывали, а потому что… Просто потому, что всё так и должно было быть. Потому что я бы не смог по-другому во всей этой ситуации…, - он нахмурился, вспомнив несчастного герцога. - Н-да, жизнь - она удивительна. Величайшая компьютерная программа, в которой все ходы расписаны и известны одному только Богу. А выбирать - нам, каждому - свой.

Предопределенность тут только в том, что Бог каждый раз знает наш следующий ход, хотя даже мы сами не знаем, куда его сделаем. Так что для нас возможности, наша свобода, - поистине безграничны. И ничто не предопределено, потому что каждый следующий выбор - бесконечен.

Доньола понимающе улыбнулся, похлопал его по плечу:
-Ну-ну, ты молодец. Я тоже собираюсь быть молодцом и попробую достать тебе флотские ботинки со специальной стелькой под короткую ногу, чтоб не хромал. Скоро не обещаю, но сделаю всё, что смогу. И даже больше, - Доньола подмигнул и улыбнулся.



...И вот он, новый рейс. Сборная командорская эскадра участвует в совместных военно-морских учениях с Австралией, отрабатывая приемы дальнего ракетного боя и тактику при возможном террористическом нападении – как на военное судно, так и на мирные населенные пункты.

Эскадра дислоцировалась в порту Мельбурна. Здесь свобода царила даже для военных, и моряки с иностранных судов могли совершенно беспрепятственно проходить как из порта в город, так и обратно, в любое время суток.

Правда, Трильи был приятно удивлен, заметив по судовому журналу (где время возвращений и уходов подчиненных с корабля отмечалось по-прежнему строго), что не только офицеры, но и молодые матросы не очень-то жаждут вкушать этой свободы.

На берег ходили пробовать местную кухню, для посещения музеев, исторических памятников. Доктор Беллини посмеивался, что молодежь не израсходовала в этом длительном рейсе ни одного из выданных презервативов – «сам проверял».

Трильи, по правде сказать, не верил в чистоту помыслов подчиненных, но раз доктор говорит, что всё так спокойно, и заболеваний не выявлено, почему бы и нет?

Молодежь гораздо чаще, чем путешествия на берег, выбирала посидеть в кубрике своего отделения или у соседей, побренчать на гитарах, потрепаться «за жизнь».

Трильи раз в день, всегда в разное время, неожиданно, старался проходить по кубрикам. Наверное, матросы считали, что он пытается их контролировать.

Но ему, как и всегда, на самом деле, было просто интересно, чем живет, о чем думает и страдает его молодежь. Он хотел быть в курсе.

В этот день Трильи начал свой обход сразу после обеда. Выйдя из кают-компании, чуть прихрамывая на больную ногу, он быстро добрался до первого отделения – машинного.

Дверь в кубрик приоткрылась неслышно, и Трильи услышал обрывок веселого разговора сразу нескольких молодых механиков.

-Да хороша, хороша! Хотя мне вот, к примеру, нравятся помясистей. Но не ржавей, и с такими сиськами можно так…, - дальше было что-то грубое, сально-пошлое, на котором матрос почти сразу же осекся, так как вошел командир.

Все повскакали с мест, одергивая форму, выпрямляясь «смирно» по уставу.

-Вольно. Доброго дня, ребята, - приветствовал их Трильи. – Вы позволите? – он протянул руку за фото, лежавшим на столе.
С картинки улыбчиво смотрела девушка в открытом пляжном костюме – подруга одного из механиков.

-Красивая, - подытожил Александр и улыбнулся устало и ласково, оборачиваясь к тому, кто говорил про «сиськи». – Так что, зачем же вы так…грубо? – тот покраснел, опустил глаза. – Своей девушке тоже так в глаза говорите? – парень нервно пожал плечами. – Ну, а маме своей так могли бы сказать? 

-Н-нет.

-Ну, и не говорите так больше. Вдруг мама услышит, -  командир говорил спокойно и без тени упрека, все с той же грустной полуулыбкой.

Но было в его словах что-то, отчего даже не принимавшим непосредственного участия в разговоре стало по-настоящему стыдно.

Когда за Трильи закрылась дверь, весь кубрик выдохнул. Но не с облегчением, а в задумчивости.

-Прикиньте, а ведь в его время, если кто грубо о девице высказывался, такому могли морду набить, или, еще хуже – на дуэль и – того, - приглаживая вспотевшие волосы, вслух подумал тот, кто говорил про «сиськи».

-А тебя никто за язык не тянул, - откликнулся ему второй. – И я это слово не люблю, дурацкое какое-то, и вообще…

Его перебил матрос, чья девушка красовалась на фото. Весь его вид являл собой человека, глубоко задумавшегося над происшедшим:
-Вот ведь чудеса, братва. Вот наш командир – он же настоящий мужик, да.
Но почему-то рядом с ним не то что всю эту нашу слизь словесную представить, но даже это обычное дурацкое слово - как-то не получается, а? Вот почему так?

-Тебе сказано – лучше не говори таких слов, вот и не говори, – осадил его сверхсрочник, не принимавший участия в разговоре, до этого тихо сидевший в своем углу, штопая воротник формы.

Все повздыхали и примолкли, продолжая размышлять о странных взаимоотношениях некоторых терминов и командира.


У Трильи после вахты было свободно полдня, и он вышел из порта, влекомый решением осуществить давно задуманное, важное дело.

Сразу за контрольным пунктом начинались стоянки такси и туристических автобусов. Они поджидали пассажиров с гражданских судов, стоявших у своих причалов.

-Простите, - обратился Трильи по-английски к водителю одного из автобусов, курившего возле его открытой двери, - не подскажете, в городе есть православный храм?

Водитель, коренастый человек средних лет, спокойный и серьезный, наверняка из местных, понимающе улыбнулся:
-Есть несколько. Только ни в одном нет постоянного священника, приходы очень сократились, после депортации русских – они тут бузили пару лет назад по поводу своих прав, вот их и выселили. Так что теперь службы редко проходят. А у вас, собственно, какой интерес?

-Мне нужно поговорить с православным священником.

Водитель еще более понимающе кивнул:
-Тогда лучше в монастырь. За городом. Это недалеко от Большого хребта. Рейсовые автобусы едут часа два. На джипе, без дороги, можно за час…

-Он православный?
-Ортодоксальней не придумаешь. Только молодой – лет двести всего.

-У вас есть машина? Я заплачу, сколько скажете.

Водитель еще больше повеселел:
-Завтра, здесь. Если хотите успеть к ним на службу, тогда в три утра – устроит?...


В монастыре было тихо, почти безлюдно. Трильи попалось двое или трое монахов, шедших быстро, с озабоченным видом, наверное, по хозяйственным делам. Сегодня был день большого церковного праздника. Но паломников в такую рань не было.

Трильи, ведомый некоей внутренней силой, не торопясь, подошел к одному из соборов. Он был строгий, выстроен даже с некоторой грубовато-народной простотой. Но оттого был понятнее, ближе любой земной, человеческой душе, хотя не потерял при этом своей красоты небесной – в четкостях линий и переходов, в классике форм, в немногословности своей.

Вокруг на клумбах разноцветились травы, и деревья шумели над ними под тихим ветром, напевая спокойно о чем-то высоком.


В соборе уже шла праздничная служба. Здесь тоже пели.
Трильи почти неслышно, боясь помешать, остановился чуть поодаль от входа, несмело огляделся.
Убранство храма было богатым, и, по контрасту с тем, что было по внешнюю сторону его дверей, можно было почти безошибочно определить – сюда отдается самое лучшее, иногда последнее, от самой души, от самого сердца.


Пели на древнеславянском. Александр с проснувшимся интересом прислушивался.


Он не мог понимать слов. Но уже через несколько минут как-то вдруг и постепенно осознал, что понимает, о чем поют эти прекрасные голоса мужского иноческого хора, высокие, низкие.
Каждый – особенный, по-своему человеческий, но все-таки вместе они поют как один, единый организм, лишь иногда расходясь по нужным направлениям, как сияющие во все стороны солнечные лучи, создавая гармонию света, а потом снова сливаясь в унисон, в единое целое, из которого только что родились.


Александр ощутил это не душой, не разумом, а каким-то неизвестным и неосознанным, может быть, шестым или седьмым чувством – всю их красоту. Не внешнюю только, а ту, настоящую, истинную красоту-силу, не будь которой, они бы просто не смогли так петь.

Для него это не было экстатическим растворением в гармонии музыки, в том, что так глубоко проникало в душу и во все уголки тела.

Нет, он ясно осознавал все происходящее, может быть, даже более чем когда-либо. Он видел все цельным и ясным и понимал все, что происходит.

Понимал так же, как человек, видя перед собой прямую дорогу и зная, куда она ведёт, вполне осознанно, добровольно делает по ней первый шаг. И другого пути для него нет и быть не может.


Если бы кто теперь спросил Трильи, верит ли он в Бога, он бы засмеялся и сказал: «Я не верю, я ЗНАЮ, что Он есть, я ВИЖУ и СЛЫШУ Его. ДЫШУ Им».

Александр, не сдержавшись, улыбнулся, вспомнив спор с Андреа Иллиано. Тот упрекал верующих в несвободе, зашоренности, неспособности видеть вокруг иное, помимо собственной веры. Трильи доказывал обратное.


И теперь он более чем когда-либо был уверен в этом. Несвободный душой и телом человек не смог бы создать такую небесную музыку, тем более, так ее спеть.

Не смог бы точно так же, как не может петь в клетке прекрасная птица. Но лишь выпусти ее на свободу, туда, в вышину, где родная ее стихия без конца и края. И ты услышишь…

Нет, не песню – саму гармонию мира, этого величайшего творения, неповторимую, несказанную, неизъяснимую человеческими словами.

Так может петь лишь тот, кто свободен, в ком живет эта гармония совершенной любви и вечности, кто пропитан ею до самой малой клеточки организма, резонансом – даже до самых своих молекул, атомов и составляющих их частиц, может быть, доныне еще неизвестных гордой и самолюбивой науке.

Эта музыка, а точнее даже и не музыка в отсутствие какого-либо инструментального сопровождения, а всё то великое литургическое действо, которое совершалось теперь перед глазами Трильи, пронизывало все вокруг, прошивало Александра своими незримыми чистыми хирургическими нитями, вживую латая нанесенные временем и людьми раны.

Но это было не больно, а радостно.
Была во всем этом какая-то особенная печаль, но и она была необычайной – радостной.
Александр ощущал себя везде и нигде. Словно весь мир – это был он, и в то же время он понимал, что навсегда остается лишь малой частицей этого мира.

И от этого было необыкновенно хорошо и покойно. 

(*Тропарь, глас 4-й)
-Вознеслся еси во славе, Христе Боже наш, радость сотворивый учеником, обетованием Святаго Духа, извещенным им бывшим благословением, яко Ты еси Сын Божий, Избавитель мира, - пел хор.

И Трильи улыбался, потому что знал, Кого и за что они славят, и радовался вместе с ними.



В боковом притворе он заметил монаха-священника, к которому по одному стали подходить другие монахи, о чем-то кратко говорили с ним, после чего он каждому накидывал на голову подол своего расшитого золотом фартука - епитрахиль, совершал положенные жесты, потом каждый кающийся целовал Крест, Библию и отходил.
Трильи подождал и подошел последним.


Монах-священник был неопределенного возраста, может быть, немного старше Александра, а, может быть, много старше его – таким странным, безвременным было его строгое лицо с тонкими чертами, обрамленное длинными темными волосами с обильной проседью, не молодая и не старая, худая, жилистая фигура.

С плохо скрываемым изумлением он смотрел на Трильи – тот был в морской форме.

-Здравствуйте. Простите. Я…первый раз, - по-английски сказал Александр. – Я командорец, в Австралии нахожусь по долгу службы.

Священник вдруг улыбнулся, понимающе кивнул и отвечал:
-Это хорошо. Хотите исповедаться и принять Святое Причастие?
-Да, - убежденно сказал он. – Но есть одна проблема. Думаю, я не крещен.

Священник удивился и внимательно посмотрел на него.

Александр коротко рассказал, как двадцать лет назад старый слуга Данте, провожая его почти на верную гибель, надел на него свой крест, прочитав какие-то краткие молитвы.

-Вам надо поговорить с настоятелем. Возможно, в тех затруднительных обстоятельствах это будет считаться совершенным обрядом. Но пока вы можете исповедаться. Вы готовились?
-Да.


Это было то, что называют генеральной исповедью, когда вспоминают всю прошедшую жизнь.
Монаха поражала не только и не столько сама речь Трильи, сколько время, за которое тот в тезисном порядке, очень четко и ясно рассказал ему обо всём, что совершил в своей жизни – это заняло не более десяти минут.
Десять минут – и целая жизнь.

Трильи с видимой болью говорил о зависти и вожделении, о борделе и Дине, которой не смог помочь. О ненависти к герцогу – убийце своих родных, о том, как когда-то мечтал отомстить.
А вот теперь ему жаль его – жаль, что герцога убила собственная злоба.

Александр говорил, как пощадил мучителя и убийцу Мио на дуэли, и тот потом принес еще столько зла, мучений и смерти людям, что Трильи терзался своей виной – за то, что сохранил Мио жизнь. Как потом радовался, услышав о смерти Мио.

И снова терзал себя никчемной виной за свое бездействие, малодушие и невозможность помочь несчастному Янко, повешенному фашистами Альдери. Винил себя в смерти спиридонского мальчика, которого оставил одного, и тот погиб. Говорил о ненависти к его убийцам, ко многим, которых не должен, не имел морального права ненавидеть и осуждать, будучи таким же солдатом-убийцей, как они.

Говорил о матросе, расстрелянном им за насилие над спиридонской девушкой.
Говорил, как выдал имя мичмана, убившего капитана Эннаби, его сыну.
Как расстрелял мятежный эсминец капитана Марио, своего товарища и друга, погубив многих людей.


Трильи говорил об Ирен, своих чувствах к ней и к другим женщинам, как гадко и, вместе с тем, сладко было ему сознавать, что он им нравится.
Говорил о ревности к Николаю Бремовичу, с которой боролся не всегда успешно.
О влечении к Лоре и Безили Ленни, о том, как, сам желая остаться перед миром чистым, не помог этим женщинам, и они пострадали из-за него.

Говорил о бесплодном чувстве вины за все эти малодушные поступки – ведь ничего поправить уже было нельзя. Как нельзя, неверно и губительно для всех брать на себя то, что ты не в силах поднять. Невозможно спасти человека, если он сам осознанно не хочет.

Александр говорил, как винил себя за то, что не смог остановить Ирен, когда та подняла восстание против герцога.

О том, как часто становился искушением для других, как в трудных ситуациях не раз думал о самоубийстве.
Как невольно, из жалости к чужой девушке, подставил Ирен, свою жену, едва не подтолкнув к прелюбодеянию.

Говорил, как роптал на Бога и требовал у Него ответов за невозможность жить здесь, на земле, покойно и хорошо, без войн и убийства, без катастроф и предательства. Земного рая хотел.

Говорил, как осуждал священнослужителей за лицемерие, и лишь недавно понял, что все люди, независимо от сословий, бывают лицемерны. Но это не только их вина, но и беда, в силу слабости человеческой, падкой на искушения.

Говорил, что считал проявление зла, страданий, боли, смерти такой же волей Бога, как и проявления добра.

Но как-то вдруг, исподволь, всё встало на места, и он понял, что зло – тьма – лишь там, где нет нашего собственного света, добра, то есть нет Бога. Зло там, где в нас пусто без Бога.

Бог не мог создать зло, как свет не может родить тьму.

Бог не хочет и не может делать зла, так же как безобразия, творимые ребенком, не запрограммированы на их совершение его же отцом.

И только человеческая гордыня, почти равная уже сатанинской, свободный выбор дороги без Бога ведут нас к пустоте и злу на земле, к людским мукам и смерти.

Это – наш, человеческий ответ на величайший Божий дар свободы, наш жестокий выбор.

Трильи говорил, как долго страдал оттого, что не мог примириться с этим, с невозможностью изменить этот порядок вещей.

Как пытался помочь примириться своей жене Ирен – она винила себя в ужасных последствиях революции в Командории. Война принесла множество смертей, снова – страдания, муки и боль.

Но была ли Ирен в них виновата? Ее чувство вины представлялось ему столь же бесплодным, как его собственное.

И тогда он понял другое: в Ирен, как в каждом из нас, жила и любовь, и ненависть.

Любовь – к несчастным, которым ей хотелось помочь, которых она любила и жалела так, что ее сердце готово было разорваться.

Ненависть – к герцогу и его окружению, мерзостью душившему страну.

Ирен убивала и от любви, и от ненависти. Но чего в ней было больше – это известно лишь Богу, а потому он, Трильи, не имеет права об этом судить.

Он говорил о своей гордыне, о том, что хотел знать, зачем на земле зло, зачем Бог допускает его.

Даже любимец Бога – царь Давид, праведник, - Давид-воитель ходил войной на врагов, вторгался к ним, убивал их и их детей. И на то была воля Божья.

Трильи спрашивал себя: чем тогда Альдери, развязавший кровавую войну против безбожников-коммунистов, хуже Давида.

Была ли та война волей Альдери, или волей Бога – наказанием от Него. Но если на все воля Бога, то Альдери – лишь кукла в этой игре. Альдери в детстве жестоко страдал от истязавшего его отца и вырос больным человеком, озлобленным на весь мир, возмечтавшим построить новый мир и порядок, возомнившим себя избавителем.

А Ирен – ведь она тоже пыталась строить новый мир, избавить от старого. И все же в ней было гораздо больше любви, чем ненависти. А потому – многое простится тому, кто возлюбил много.

Он знает, что она именно такая, наполненная любовью. И не только потому, что он любит ее.

Сколько же нужно было прочитать, переговорить, переосмыслить, чтобы объяснить себе живые взаимоотношения воли каждого человека с волей Божьей!

Бог говорит: вот это хорошо, а это – плохо, а ты не веришь, и идешь своим путем. И Бог смотрит грустно тебе вслед и по-прежнему хочет остановить, хотя знает, доподлинно знает, что ты – всё равно не остановишься и умрешь там, на этом страшном, неверном пути, ведущем во тьме в пропасть.

И потому зовет и зовет, как мать уговаривает непутевого, спившегося сына.

Мы спрашиваем, почему всесильный Бог не может это остановить. Но когда он кого-то останавливает – мы, напротив, ропщем, зачем Он так безвременно отнял у нас этого человека, ведь был хороший человек. На нас никак не угодишь.

Но откуда нам знать, что было бы, если бы этот человек остался жив? Вот ведь он, Александр Трильи, был в своей жизни и благородным, и подлецом.

И, кто знает, каким еще он мог бы быть, что мог бы совершить.

И каким человеком стал бы герцог Фьюсс, если бы там, в подвале его дома, в нем победило бы его добро, а не зло.

Добро могло победить, он это видел в герцоге собственными глазами, эту настоящую битву. Ведь эта возможность – выбора здесь и сейчас, есть всегда, пока ты жив.
По крайней мере, выбора одного из двух, а часто – и много большего числа путей. Жизнь – это свобода выбирать.

И когда Трильи научился понимать это, он понял и то, что невозможно спасти других. А бесплодное чувство вины за совершенный грех, малодушие, трусость ведет в тупик, к унынию и отчаянию.

Именно потому, возможно, так страшно и больно было Трильи признать свой выбор при расстреле матроса-насильника, эсминца капитана Марио, оставление Лоры, невозможность спасти Янко и маленького мальчика, убитого спиридонцами, невозможность отнять жизнь у Ромео де Пункра на той давней дуэли.

Трильи знал тогда и знает сейчас – несмотря на все терзания совести, продолжающиеся до сих пор, - он должен был и поступал тогда так, как было нужно, только не мог согласиться с этим и понять, почему именно так.

Но вновь и вновь понимал – повторись всё, он поступит так же. И это снова будет верно.
Возможно, он ошибается, и эти терзания не оставят его до самой смерти. Он понял, что дух отрицания и терзающего сомнения – сатана. Бог не терзает, с Ним в душе мир.
И потому необходимо смирение с тем, что было и есть, отдание себя Богу, вера Ему.
Блажен, кто верует, что не ошибается.
«Блажен, кто не осуждает себя в том, что избирает… Все, что не по вере – грех» (*К Рим. 14:22-23).

Но Трильи много думал и о том, что в таком случае Альдери, Хош, Берми – они ведь тоже очень верили в верность своего пути. Но разве были они правы, делая то, что делали?

Они не сверяли своих путей с Богом, Трильи – сверял. Но это не оправдывает никакие убийства – ни совершенные Альдери, Хошем, или Берми, ни им, Александром.

И всё же, несмотря на все эти терзания от собственной мерзости, он стал постепенно принимать то, что произошло, приучаясь жить с ним, осознавая свою возможную вину – при отсутствии объективного знания, виноват ты или нет, - жить, понимая, что ты можешь быть виноват. И смиряться с этим.

Надо жить и нельзя бесконечно терзаться виной. Надо жить, пытаясь выправить то, что нарушил, вставать, если упал, и снова искать путь добра, чтобы идти по нему.

Падения бывают разные. Иногда встать и идти дальше кажется невозможным, и люди сводят счеты с жизнью. Потому что не могут внутренне примириться с мерзостью произошедшего. Кто-то – от мук совести, кто – от поруганного самолюбия, позора, бесчестья.

Встать всегда тяжелее, чем падать, иногда – да, практически невозможно человеку.

Но всё доброе возможно – только вместе с Богом, который даже совершенное нами зло всегда оборачивает нам на добро – для научения.

Как ребенку, который только падая, научается ходить, обжигаясь – научается осторожности с горячим, коверкая слова – учится говорить.
Как двойка за нерешенную задачку стимулирует к новому поиску ее решения.

-И потому теперь я благодарю Бога за всё, что было и есть, и что будет, и пытаюсь найти пользу в любом, даже самом страшном и отвратительном.
И – нахожу.

И только это дает силы жить дальше среди бесконечности страданий и смерти на земле.

Я знаю, полностью сознаю, что еще не раз и оступлюсь, и упаду, вольно или невольно. Что я слаб и грешен и никогда не отмоюсь до конца.

Но я знаю также, что, призвав на помощь Бога, смогу вновь и вновь каяться и пытаться исправить свои ошибки.

Что буду вставать каждый раз, с Его помощью.
И я прошу простить меня за всю мерзость, что я делал, думал, чувствовал.
Всё, что я хочу, это исполнения Божьей воли. Простите меня, святой отец.

-Бог простит. Как ваше имя?
-Александр.

Когда священник накинул на него, вставшего на колени, епитрахиль, горячие слезы вдруг, словно без причины, полились из глаз Александра.

За свою жизнь он плакал мало и редко. Но так – не стыдясь, не печалясь, а радуясь от переполнившего его всеохватного, запредельного счастья – никогда.


…После службы, разговора с настоятелем и решения всех насущных вопросов, священник, с интересом продолжая поглядывать на Трильи, предложил ему недолго прогуляться.

Они неспеша пошли по старинной, усыпанной серым гравием дорожке, вдоль клумб, хозяйственных построек монастыря, вдоль его высокой и ровной белой кирпичной стены, отражавшей свет утреннего, еще прохладного солнца. Кое-где стена была сильно обшарпана, и будто выбоины на ней были.

Монах поймал удивленный взгляд Александра.
-Как после войны, правда? Да, было тут раз. Местная банда на нас напала. Есть у нас, что грабить, это верно.

Монастыри и храмы на этой земле крепко разорили после выдворения русских из Австралии. Кто тут остался и остался верен кое-как пытались и пытаются своими силами восстанавливать.

Вот, в прошлом году удалось улучшить внутреннее убранство. А разные несознательные элементы – тут как тут, поживиться.

У нас даже свои иуды нашлись, впустили бандитов на территорию, так что пришлось по-настоящему драться.

Хорошо, у нас оружие есть, целый арсенал. Без него здесь выжить трудно, почти невозможно.

Но хотите верьте, хотите нет – никто тогда не погиб. Мы этих воров в плен взяли. Много дней они у нас наказание отбывали – трудились во славу Божью. Без унижений, побоев, кормили мы их тем, что сами ели.

Не скажу, что перевоспитали. Но, по крайней мере, отучили Божьи храмы грабить.

-Отпустили? – эта история Александра очень удивила.

-А куда деваться. Не убивать же их, бедолаг. Осквернители, да. Но Бог им судья, а не мы. А мы их, вроде как, подлечили. И, слава Богу, успешно. Так что теперь к нам никто воровать не суется.


Трильи загляделся на голубей, что небыстро бегали по каменистой дорожке возле входа в храм, переваливая пухлые тельца, и клевали мелко покрошенный кем-то хлеб.

-Голуби, - задумчиво сказал монах. – Этих, простых, сюда недавно завезли. Лет сто назад, - усмехнулся он. – До этого в Австралии больше экзотические голуби были. Голуби везде живут. Ко всему приспосабливаются. Им, главное, чтобы небо было.
Где небо – там и голуби, - улыбнулся он.

Заметив задумчивость Трильи, снова заговорил:
-Вы говорили о желании вечного добра уже здесь, на земле. Но ведь оно тут и есть, и живо, и никогда не умирало и не умрет. Жаль, не все это понимают. Не все видят.

Вот, написал художник прекрасную картину, а потом с веками на нее насела грязь, чужая пачкотня, и вроде, тоже красивая, и все судят – да, красиво, с изюминкой, но это совсем не то, и не могут никак разглядеть, что настоящее-то там, за всем этим наносным!

А другой, наоборот, скопировал на фанеру, измазанную нечистотами, такое же красивое, как на первой, и всем преподносит – и, правда, красиво. А под красотой-то – нечистота, мерзость, дрянь.

Вот они, две одинаковых, да суть разная, хотя красота с виду – одна. Попробуй, разберись, где – правда.

А как? Читать, искать, молиться, просить, работать.

И найдешь, и станешь очищать эту грязь, эту мерзость наносную. И постепенно, с Божьей помощью, силой Его таинств увидишь именно то, настоящее, из чего они, картины, и были слеплены: либо рай, либо ад, уже здесь, на земле, в самом себе.
А можно так и не увидеть и прожить всю жизнь в спокойном обмане, в рабстве удобной лжи.

Трильи улыбнулся, соглашаясь.

-А что касается ваших сомнений по поводу выбора... Не знаю, поможет ли это вам, но хотел бы привести несколько примеров того, как важен не столько сам поступок, сколько внутренний мотив. Сам момент выбора.

Вы ведь воевали? Вот, допустим человек идет на таран, по сути, самоубийство. Один делает это из любви к Родине, от боли за страдания своего народа, другой – от ненависти к врагу, третий – из жалости к себе, чтоб не попасть в плен и избежать мучений.

А четвертый – тоже, чтобы не в плен, но не из жалости к себе, а трезво понимая, что пыток не выдержит и выдаст товарищей.

Поступок у всех – один, но какая несоизмеримая разница в этих поступках!

Трильи качнул головой с сомнением:
-Но в жизни обычно бывает так, что люди одновременно думают и о Родине, и о себе, и любят и ненавидят, порой, одновременно.

-Верно. Потому и сказано: «не судите да не судимы будете». У Бога свои весы, и Он видит, чего в нас больше – добра или зла.

-Но… тот эсминец. Ведь это я совершил убийство. А капитан Марио ни по кому не стрелял, хотя, возможно, собирался.

-Иногда неосуществленная мысль греховней поступка. Сказано: не укради, а мать крадет, чтобы накормить голодных детей, чтобы спасти их. А кто-то живет в жестокой зависти, желая соседу смерти.
Нет, убивать не идет, но всю жизнь желает этого сладострастно, представляя, как убивает.

Ничтоже сумняшеся, думаю, этот завистник гораздо страшнее матери-воровки.

Так и заранее задуманное убийство тяжелее, чем неосторожное, которого не хотел всем сердцем, всей душой своей. Это даже в гражданских законах прописано.

Но мы – не суд. Судить помыслы – это дело Господа. А вы…, - священник улыбнулся, лучисто посмотрел на Александра:
-Вы сами это поняли и сказали на исповеди.
Если смириться и всё оставить Богу, Он и выправит всё, любое, во благо.
Даже ваше нечаянное зло. Он всегда знает, как лучше. Потому всё нужно предоставить Ему.
И тут нужна лишь ваша искренность. Но нам, людям, иногда кажется, что мы искренни, а на самом деле это не так. Вот пример из мирной жизни.

Живут два разных, незнакомых, достойных человека, оба семейные, с детьми, воспитывают их с любовью.

Но один делает это искренне во славу Божию – чтобы дети выросли добрыми людьми, чтобы всей жизнью своей славили Бога. А второй – с той же степенью искренности, чтобы они такими добрыми прославились и прославили его, собственного отца, чтобы даже после его смерти говорили – ах, какой у них был отец, каких детей вырастил! Есть разница?

Александр задумчиво кивнул.

-Людям кажется, что когда они отдают детям всё лучшее, страстно желают им этого ЛУЧШЕГО – это и есть любовь, - священник горестно покачал головой. – Нет.
Любовь в том, чтобы научить их любить – Бога, людей, свою землю.
Научить жертвенности.
Нет греха там, где есть ТАКАЯ любовь. Что бы ни делал человек. Что бы ни делал, - повторил он снова.

Потом спохватился и спросил с интересом:
-Но почему вас привлекло именно православие?

-Как-то само всё просто решилось, когда кое-что почитал. Тут Бог – центр всего, точка отсчета, мера мер, и только это может быть верным, если ты вообще веришь в Бога.

Ведь нет в мире ничего и никого, кто мог бы быть больше Бога, или быть прежде начала всего, - Трильи запнулся, чувствуя, как коряво выражает свои мысли, остановился, боясь, что злоупотребляет вниманием священника.

Но тот с интересом закивал и просил продолжать.

Трильи скрепился и проговорил:
-Вы простите, может, я что-то глупое скажу. Но это всего лишь то, что я думал о вере.

Раз Бог – центр, глава всего, то с нашей человеческой стороны должно быть какое-то элементарное уважение, что ли.

Вот, к примеру, в школе или в армии принято вставать и стоять перед старшими. И это логично. Тем более, церковная служба, молитва – это разговор с Богом, с Самым Главным на свете.
А католики – сидят. Конечно, это по-человечески удобно, и, наверное, неплохо. Но ведь и у православных это не запрещено, и Бог, конечно, простит, если кто не встанет.

Но как же можно сидеть?! – Александр горячо заблестел глазами, и монах залюбовался на это живое проявление чувств. – Я, помню, в детстве, вставал, когда мать или отец в комнату входили. А тут – Бог!
Из одного благоговения не присядешь, если уж только физически стоять невозможно.

Или протестантизм, этот сам за себя говорит – протестуют они. Но Христос ведь и на Кресте не протестовал, а смирялся.
Дальше. Мусульмане. В Коране прочел, почему они не верят, что Иисус – Сын Божий. Потому что ВСЕМОГУЩИЙ Бог НЕ МОГ родить Сына, поскольку у Него НЕ БЫЛО ПОДРУГИ. Я так понимаю, речь о необходимости связи с женщиной.
Смешно это и грустно, по-человечески.
Ведь если Всемогущий – он и «из камней может воздвигнуть детей», и без женщины, – Трильи грустно вздохнул, а монах по-доброму усмехнулся и кивнул.

-Дальше. Иудаизм. Это же они кричали: «распни Его!». Даже если, как мусульмане, не считать Иисуса Сыном Божьим, а лишь одним из пророков, просто человеком – Он не сделал ничего плохого, ни одной из их десяти заповедей не нарушил, а они кричали: «распять!» - и распяли.
Если эта вера требует так расправляться с невинными, то… Бог им судья…, - Трильи помолчал, взволновавшись, собираясь с мыслями.

-Или вот, христианские секты. Их центр мира – собственное «я». Видимо, считают себя умнее апостолов, которые самого Христа видели, слышали, и этих апостолов слушать уже не хотят. Весьма печально.

Что там еще? Буддизм. Он привлекателен стремлением к чистому созерцанию, свободе от земной суеты.

Но ведь это снова, как они его описывают – лишь человеческое наслаждение покоем. А я, такой вот грешный, глупый, верите ли, испытал совсем иное наслаждение.

Это было во время молитвы, всего несколько раз. Это не выразить словами, что это за чувство. Но это помогло понять.

Ваша вера – это вера сильных и свободных людей.

Потому что не может быть слабым тот, кто не из фанатизма, а по своей воле, сознательно, если нужно, идет на нечеловеческие муки, кто, вопреки страхам, боли и смерти, готов и жертвует всем, что у него есть, во имя Бога.

Кто во имя Его готов прощать обидчикам бессчетное число раз и любить их.

Не «не замечать», «не забывать», а именно – прощать.

Восхищения достойна сила воли спортсменов, которую они подчиняют стремлению к близкой, осязаемой победе. Так скольким же сильнее должен быть тот, кто подчиняет всю свою волю, всего себя «неосязаемому» Богу, источнику добра!

 Я понял, как глупо лишать себя этого. Это – вера радости, вера счастливых людей, вера свободы.

Нет, не человеческой радости, счастья, свободы на час в зависимости от наличия подходящих условий.

Но сверхчеловеческой радости, сверхъестественного счастья и свободы.

Это трудно, почти невозможно представить, описать, но можно лишь пережить, хотя бы след, почувствовав его лишь каким-то краешком души, даже такой, как моя, грязной, грубой, глупой.
Но если даже я, такой, смог это почувствовать, то что же должны чувствовать люди святые, чистые, величайшие подвижники жизни Духа? Духа, приближающего их к Богу.

Он – Творец свободы и всего на свете, и значит, если ты с Ним, с Его любовью, ты свободен абсолютно, по-настоящему и навсегда.

И у тебя есть всё, что тебе нужно и даже больше, где бы ты и кем бы ты ни был.

И если ты ощущаешь это всегда – ты счастлив каждое мгновение, независимо ни от каких условий.

Наг ты, замерз, душит жара, жажда, голод, зло, ты ранен и истекаешь кровью, оболган, оскорблен, умираешь или влюблен, даже если плачешь, огорчен, в тебе всё равно нет места той темной печали и отчаянию, которые так знакомы людям.

Но в тебе всегда живет радость Божественной любви, сквозь боль и лишения, сквозь слезы и смерть.

Всё ничто по сравнению с ней, вечной, несказанной!
И ничто не может победить ее.
Потому что она – Сам Бог, Христос. А Бог поругаем не бывает.

И я не верю, нет, я знаю, что она – рядом, она – даром. Только сам повернись, согласись взять ее у Бога. Обратись к Нему, живи по Нему. И эта радость, эта любовь Его будет – вечно.

Священник с изумлением, почти с восторгом смотрел в лицо Трильи, пылавшее этой необыкновенной верой.

-Удивительно, что вы с такой верой пришли искать поддержки… К нам разные приходят. Больше всё – о человеческом просить, о земном – богатстве, удаче, доме, машине, женихе...
Не скажу, что это плохо, ведь начинать добрый путь можно и с малого. Как минимум, сначала человек должен понять, что он – верит. Или хотя бы хочет верить.

Но часто зацикленность на земном, вера во всемогущество Бога – что Он может дать некие материальные блага за доброе поведение, остается язычеством.
Принес жертву Богу – получи награду. Оплошал – жди и бойся наказания. Так в этом пропадает самое главное, что есть в христианстве…

-Любовь, - договорил за него Трильи.

Монах тихо улыбнулся.
-Да. Однажды пришел ко мне человек и на полном серьезе спрашивал, как правильно помолиться, чтобы Бог послал смерть его соседу за то, что ежедневно надоедает ему громкой музыкой. Человек был церковный, начитанный, а будто и не слышал и не знает, что Господь призывал прощать обидчиков, молиться за врагов.

Я напомнил, а он мне и говорит: так то Господь, а я же просто человек.
Но как же тогда: «будьте совершенны, как Отец ваш небесный»?

И вот, через несколько дней приходит он опять и радостно сообщает, что Бог услышал его молитву – помер сосед его от инфаркта, дескать, есть справедливость на свете. Ай-яй-яй, - монах сокрушенно отвернулся. – Тогда во мне что-то ёкнуло.

Молодой был, сам чуть было в вере не пошатнулся. Это потом уже, позднее понял, что в тот раз – это бес меня искушал.

-Откуда вы это поняли?

-Как и вы, через молитву. Просто молился горячо и…почувствовал. А вы как научились молитве? Откуда это в вас?

-Старый слуга научил, спасибо ему, никогда его не забуду. Во времена моего детства в Командории было мало христиан, больше – язычников, фаталистов. Это потом, много позже.

Только наш тогдашний правитель, герцог, использовал церковь и христианство в собственных целях, на манер узды для народа, чтобы повиновались.
А на деле вся жизнь была – сплошной узаконенный разврат.

Но после восстания и свержения герцога в церкви развалили и то немногое доброе, что было. Храмы, вообще церковь теперь только пытаются возродиться.

Ходят разговоры о присоединении к православию.
Священники у нас почти все приезжие, бывают непостоянно, молодые, многого не могут объяснить, жалуются, что сами мало знают. Это не в осуждение им. Это наша общая беда, - Трильи вздохнул и убежденно продолжал:
-Но это моя Родина, я живу там, и люблю ее такой, какая она есть, и согласен быть с ее церковью, какой бы она ни была.

И всё же мне нужна некая точка опоры – настоящей, от которой можно оттолкнуться, чтобы выйти на правильный путь.

Чтобы в любом месте, на любой земле жить так, как нужно жить. Чтобы при любом выборе не потерять главное – Бога.


Священник остановился и долго внимательно смотрел в лицо, в глаза Александра, словно пытался себя разубедить в том, что Александр только что сказал то, что сказал.

Трильи не отводил глаз, прямо и спокойно, с прежней решимостью тоже смотрел на собеседника.

Наконец, монах снова заговорил:
-Ваша вера поразительна. Даже не все из братии веруют так.

Вы столько пережили, вернее будет сказать – перестрадали духовно, не душевно, а именно духовно, перемололи в себе, себя, простили всех своих обидчиков, со всем смирились…

Не примите за предсказание, но – я не могу не сказать, хотя боюсь это говорить, могу ошибаться.

Я ведь только человек и боюсь, что введу вас в искушение. Но, мне кажется, вы и с этим справитесь. В вас очень мало зла. И, значит, вы почти свободны. И готовы к Встрече. Поэтому, возможно, Он скоро призовет вас к Себе.

Трильи вздрогнул.
-В каком смысле?

-Думаю, вы скоро умрете для этого мира. Вам в нем нечего будет делать.

Александр, не веря, качнул головой.

Монах вдруг отступил на шаг и опустился перед ним в земном поклоне на колени.
Трильи, ужаснувшись, протянул ему руки, чтобы помочь встать с дорожки.
-Что вы делаете? Это – нельзя! Кто я такой, чтобы вы вот так…?

-Я поклонился вам именно потому, что вы говорите это, - поднимаясь с колен и поднимая на него светлые печальные глаза, ответил священник. – «Если ты всю жизнь будешь терпеть поражения в духовной борьбе и умрешь, не успев победить, не сомневайся – Бог примет тебя победителем: «и сия есть победа, победившая мир, вера наша» (1 Ин.5:4).
Это сказал святой Симеон Афонский. Это – про вас.


…-Благословите, святой отец, - Александр сложил руки в положенном жесте и поклонился.

Священник мягко улыбнулся и благословил.

С той же улыбкой, печальной и светлой, счастливой одновременно, вздохнув, он смотрел вслед Трильи, пока тот не скрылся у него из виду за воротам монастыря.

И так же смотрели со стен храма, с обрамленных сияющими окладами образов святители, святые мученики и архангелы, Богородица и Сам Спаситель.

Смотрели так, словно давали необходимые силы для предстоящего пути.

Когда Трильи вышел из собора и пошел к воротам монастыря, за которыми его дожидалась машина, он был уже другим.

Нет, ничто не изменилось ни вокруг, ни внутри него.

Стояло всё то же прекрасное, уже позднее утро, такое же, как вчера, как в предыдущие дни, как всегда в это время года в этой части Австралии.

Сияли в ярком, молодом солнце золотистые нимбы вокруг устремленных ввысь крестов монастырских храмов.

И, как и каждый день, взлетали из-под ног плотные голуби, крепкими, упругими крыльями несущие себя в вышину: ангелоподобно-белые, или буднично серо-бежевые, или переливаясь сизым графитом, каждый свидетельствуя о вечном продолжении и преображении жизни, садились: кто на монастырскую стену, кто – еще выше, под самые купола, а кто – прямо на золотые кресты.

Но это не было святотатством - птиц, словно своих верных вестников, Сам Бог будто поднимал на теплых, солнечных ладонях ближе к Себе.

И они говорили-ворковали что-то неизъяснимо-понятное на своем небесном языке.

А потом, на мгновения распластав в воздухе крылья в виде Святого Распятия, исчезали, теряясь в безмерной высоте неба.

И Трильи был всё тот же, каким и был – того же устроения, с тем же грузом памяти о совершенных поступках.

Но он стал другим, и даже в лице его, в светившихся глазах, в прихрамывающей походке, во всех движениях появилась спокойная уверенность и решимость знания, куда и зачем он идет.

Он шел так же, как эти птицы, расправив сильные крылья, держали свой путь к вполне осознанной цели, навстречу ветру и свету, вперед, ввысь.

Он шел к машине, возле которой докуривал терпеливый водитель. Но будто ясно видел перед собой совсем иную, непростую дорогу, на конце которой – пока невидимом, но вполне ощущаемом им, - его, словно желанного друга, радостно ждал Тот, Кто знал всё обо всём.

И Александр, будто чувствуя близость и радость этой Встречи, чуть заметно улыбался Ему.

(*Херувимская песнь. Д. Бортнянский, хор издательского центра РПЦ Московской Патриархии).