Жди меня, Родина, кн3 ч3 гл1-2

16+

Для того чтобы пережить сверхъестественное, мы должны жить сверх естества.
                Преп. Паисий Святогорец.

Часть III

I

В Морской деревне цвели яблони. Неделю, как собрали с них урожай, и вот – опять. Старики утверждали – это не к добру.

Белые, душистые, весенние цветы казались в сентябре чем-то чужеродным, нереальным, искусственным. Но всё равно было красиво.

Грето Инзаро любил яблоневый цвет. Почему-то именно он давал пищу и отдохновение его уставшей от земных дел душе.

Третий день шла горячая пора осеннего сева. С утра председатель катал на вездеходе пыль по изъезженным полевым дорогам, глядя в окошечко на свои, далеко простиравшиеся владения.
Иногда трясся по избитому асфальту в город на очередное бестолковое совещание сельскохозяйственных начальников – кто и чем будет засевать ту или иную землю и угодья, кому лучше продать с глаз долой из сердца вон – тому, кто из нее, из земли умеет реальные деньги получать.

«Нашу землю – продать! Иностранцам!» – все коробилось, восставало в душе Грето.
Он не соглашался, спорил, даже грозил, но месяц за месяцем, исподволь, положение неуклонно менялось.

И вот уже соседским бывшим варнским колхозом, точнее, его землями, жирным, плодородным черноземом, владеет, как частной собственностью, какой-то немец, который и в Командории-то никогда не бывал, только его управляющие.

Зато – собственность: сотни гектаров забором обнесли, проволоку с электротоком протянули, чтобы «чужие» не ходили, не таскали.

«Чужие» - это жители села Варна, крестьяне, бывшие колхозники, а теперь – наемники у этого немца.

Грето вздыхал и, сидя с обеда в своем правлении, разбирал бумаги, принимал посетителей, или экстренно выезжал на какой-нибудь дальний полевой стан – там драка, тут мужики перепили.
Карал Грето безжалостно: лишал премий, зарплаты.

Колхоз Морской деревни все еще оставался государственным сельскохозяйственным предприятием, получавшим зарплату из бюджета.
Но это был такой мизер, что Грето всячески изворачивался, пытаясь добывать общие деньги на нужды хозяйства любыми доступными, порой, довольно причудливыми способами, вплоть до организации кружков для детей колхозников, на которых ребята изготавливали всякую полезную мелочь, которую потом сбывали на городских рынках, женщины шили, вязали и т.п.

Грето по жизни ставил труд как таковой во главу угла. Без труда, считал председатель, человек оскотинивается.

И сам он своим поведением подавал положительный пример того, как не опуститься к предкам по лестнице эволюции.

Иногда можно было видеть, как он вместе со старшим приемным сыном помогал какой-нибудь одинокой бабушке колоть дрова, или собирать урожай с огорода.
Находил Грето на это время, сам не зная, откуда оно бралось, откуда приходили силы.

Иногда не спал по ночам, снова и снова думая, откуда взять деньги для колхоза, если государству колхозы стали не нужны.

За это односельчане уважали председателя, несмотря на всю его строгость, даже жесткость. Даже побаивались немного – в хорошем смысле.

Вставал он очень рано в эти дни. Выходил, покуривая, на свое старенькое крыльцо и глядел, глядел вдоль улицы на палисады, окутанные белым цветом душистых яблонь.

Потом, пропуская мимо себя жену Милену, идущую доить корову, тушил папироску и с особым смаком, разгоняя рукой выпущенный им же табачный дым, вдыхал свежесть прохладного утра, еще не тронутого согревающим лучом солнца.

Грето многое не устраивало в настоящем. Но он продолжал оставаться спокойным, уверенным в своих силах.

Вчера вечером к ним на пару дней приехал погостить Николай Бремович, допоздна засиделись у семейства Валле. Разговоры шли сплошь за жизнь. А она – удручала.

Уволенные из колледжа Николай и Ольга перебивались частными уроками, им едва хватало на проживание, Эдвин учился на втором курсе университета и тоже пытался подрабатывать, помогать родителям, которые теперь не могли его прокормить.

Начался новый учебный год, учеников для частных занятий должно было прибавиться. Но прямо через неделю после начала учебного года учителя всей Командории объявили всеобщую бессрочную забастовку – они не получали зарплаты уже четыре месяца.

-Так вам с Ольгой это, вроде как, на руку, вместо школьных учителей можете зарабатывать, как частники, - усмехнулся Антонио.

-Некоторые так и сделали. Но…нет, нечестно это, - Николай грустно покачал головой и улыбнулся, нервно собирая пальцем хлебные крошки с белой скатерти в свою ладонь.

Стелла Валле сокрушенно следила за его движениями.
-Господи, а дети-то чем виноваты, что учителям денег не платят? – всплеснула руками Стелла. – Им учиться надо, пока хоть это бесплатно.

-А им – жить, - кивнул на Николая Антонио.

-Ой, горе-горе. Этак и врачи забастовку объявят. А кто людей от смерти спасать будет? – Стелла не унималась.

-Господь Бог, - невесело усмехнулся из-за стола Грето.

-А ты не ёрничай, председатель, - укорила его хозяйка. – Кого надо – спасет, а кого и не надо…, - она горестно махнула рукой с полотенцем и ушла в кухню мыть посуду после ужина.

-Ишь ты, - Грето улыбнулся ей вслед и, обратившись к Николаю, поинтересовался. – Ну, а какие требования выдвигают? Политические или так, насчет зарплаты?

-А вы что, новостей не читаете, не смотрите?

-Нет, нам не до того. Наши учителя не бастуют, им работать надо.

Николай с сомнением провел рукой по своим седым волосам, будто испугался сказать старому другу правду.

-В том-то и дело, что экономические. Народ, милый мой Грето, совсем не тот пошел, измельчал. Ему бы – за свою шкуру и за шкуры ближайших родственников, в лучшем случае…

-Грубоват ты стал, Николас, - нахмурился добрый Антонио Валле. – И про народ ты зря так. Человек человеку рознь, вот я как скажу. Не знаю, как у вас в Кандре…

-Погоди, Тони, - жестом остановил его председатель, незаметно входя в роль третейского судьи. – Вы оба верно говорите, только с разных сторон к вопросу подошли.
Николас сказал – измельчал народ. А что, Тони, скажешь, нет? Да за лишнюю вещь удавятся! Кусок пожирней кто бросит – тому и служат.
Молодежи много, которая не то что революцию, войну плохо помнит. А то и вовсе не знают.
Этому бы радоваться, мирному-то поколению, но так их родители воспитали, что трясутся над чадами своими, как над… Да и сами разжились за последние советские времена, и голод, и ту же войну подзабыли.
А на жирные мозги оно ведь не запоминается…

Стелла, наверное, одна заметила, как посерело при словах о молодежи лицо ее мужа Антонио.
Он вспомнил о сыне, который сидел в детской колонии, глубоко вздохнул и отвернулся к темнеющему окну.

Инзаро, между тем, продолжал:
-Но и то правда, что не все такие. Помнят. И их много, гораздо больше, чем кажется на первый взгляд.

Вот, давай, Николас, завтра со мной по деревне пройдешь, покажу тебе, чем НАШ народ живет. Если хочешь, - Грето улыбнулся, выделив это «наш», любовно, ревностно, словно все остальные, живущие за пределами Морской деревни, были чужими, ненужными и даже враждебными тем, кто населял эту деревню-колхоз, разросшийся в последний год за счет приезжих из города и беженцев с островов, где полыхали мелкие локальные войны за суверенитеты.

-Сходим, обязательно. Правда, не обещаю, что заплачу за экскурсию по тарифу, - Николай и Грето оба невесело усмехнулись, Антонио всё молчал у окна.

Тут Стелла, слышавшая их разговор, выглянула из кухни:
-Ты его мимо дома Орни проведи, пусть посмотрит.

-А кто это? – не понял Бремович.

-Э-э, брат, - Грето снова усмехнулся. – Вот пусть Стелла тебе и расскажет.

Хозяйка как раз освободилась от кухонной работы, подсела к их столу, неторопливо, по-деревенски, стала говорить.

Года три назад в Морской деревне поселился только что вышедший из тюрьмы Орни Лаверо, который отсидел более пятнадцати лет, попав за решетку почти сразу после революции.

Родом он был из соседней Варны. В те нелегкие времена было ему лет двадцать.
Вдвоем с другом, Орни занимался какими-то спекуляциями с хлебом, чтобы заработать себе на лучшую жизнь.

Когда же на их след напала милиция, парни решили скрыться, попросту удрать.
Но в те годы документы, паспорта хранились в правлениях колхозов, свободно переезжать с места своего постоянного проживания в иное место было не так-то просто, нужны были веские причины, по которым колхоз мог отпустить работника в свободное плавание.

У Орни была невеста, которая как раз и работала в секретариате колхозного правления и имела доступ к паспортам. 
Вот ее-то и попросили парни, чтобы она им вынесла документы, да и сама бы с дружками бежала.

-Но девушка попалась строгая и не согласилась, - рассказывала Стелла. – Это уж они потом сами на суде рассказывали.
Ну, так они ее убили, разрубили всю и закопали в разных местах по полю да по лесу.
Но нашелся какой-то свидетель, и не успели они скрыться.

Когда взяли-то их, говорят, жители чуть не разорвали, только милиция и спасла от расправы.

Дали обоим расстрел, но потом оставили на пожизненное. Друг-то Орни, говорят, в тюрьме повесился, а он так вот и сидел.

К вере там пришел, всё книги божественные читает. Сам – старик стариком, лица нет, зубов нет, седой весь, высохший. Это всё от тяжелой тюремной жизни. А ведь ему лет-то – сорока еще нет! И красавец был, каких поискать. Ну, вот вроде нашего Сандро.

А теперь ходит – сам с собой разговаривает тихонько – молится. Выпустили его по недавней амнистии, он в свое село не поехал жить – все-таки там на него многие косо смотреть будут. А то дом подпалят.

У нас ведь народ, сами знаете, какой, сердобольный-то, да, но вот когда его заденешь…

А тут Орни выпросил себе у нашего председателя ветхий домик заброшенный, подправил его сам, как мог, да и стал жить.

Жену себе взял – страшненькую, кривую, конопатую, старую девушку, ей уж лет за тридцать пять.

А та-то, бывшая невеста-то его, которую убили, тоже красавица была, на всю округу одна такая.

А тут вот просто взял да и предложил этой конопатой, мол, выходи за меня, чего одной горевать. Она и пошла.

Двойню ему родила, один ребеночек умер у них через год, а со вторым он, ничего, возится.

И с ней, с женой-то своей – вот ведь беда одна-то не ходит. Паралич ее разбил, склероз, что ли, какой, я ведь не понимаю в этом ничего. Вот он теперь и ухаживает – за ней да за дитем.

А ничего, не бросает, дружно живут. Он корзины плетет, красивые – глаз не отвести, возит в город продавать, плюс пенсии их. Вот этим и живут.

А наш народ, опять же, хоть и строгий, да все же и душевный бывает, жалостливый, видит, как люди мыкаются, и добрые, спокойные такие. Что там прошлое ворошить? Ну, тоже помаленьку стали им помогать – кто дровами, кто посадить чего в огороде, кто – купить, привезти, вещи ребеночку опять же.

Вот так-то. Вот вам человек какой. И любовь какая.
И убил, да раскаялся, и жену себе взял, не спрашивая, любишь-не любишь, и живет с больной, жалеет ее, и еще жизнью такой доволен – по лицу его видно, светится весь, сквозь свою-то всю сухоту.
А? Кто еще так сможет? Кто, я вас спрашиваю? Только истинный христианин! Вот как! – торжественно закончила Стелла и даже пристукнула крепкой ладонью по столу.

-А по мне – любой таким быть может, - отрезал Грето.

-Может, - вдруг подал скрипучий, надломленный думой голос Антонио со своего места у окна. - Непонятно только, откуда это в человеке берется, сначала – такой, а потом так меняется. Наверное, и, вправду, есть в этом что-то божественное, чудо какое-то…

Друзья помолчали, перебирая в уме, каждый, кто что оставил в себе от рассказанного Стеллой.

Грето вдруг словно осенило, и он, будто изумленный догадкой, шлёпнул себя жесткой, сухой ладонью по вспотевшему в насиженной комнате лбу.

-Николас! А ты знаешь, почему вашим учителям денег не дают? Сейчас объясню.

Бремович усмехнулся.

-Бухгалтеры их деньги в коммерческих банках «прокручивают». Слыхал про такое? За месяц, только прикинь, сколько набегает! – убежденно говорил Грето, но Бремович махнул рукой.

-Слышал я эти сплетни. Не может быть. Это уж полный беспредел, беззаконие. Не может у простого, нормального человека так совесть с катушек слететь…

Грето только фыркнул.
-Эх, глупый интеллигент! Думаешь, сам честный, так и все такие? А голод-то – не тетка. И, кстати, в последнее время что-то очень уж многие стали считать голодом совсем не то, что им является на самом деле, как-то: отсутствие приличных шмоток, колбасы и прочее. Раньше-то краюшке хлебной радовались, а теперь – вон как…

-Ну, значит, правительству так надо…

-Это не правительство виновато, вернее, не столько правительство, друг Николас, и не столько система. Это на местах сидят либо рвачи, либо тупоголовые люди в начальниках…

-И к которому же из этих классов ты относишь себя? – попробовал грустно сострить Бремович.

-Я? – Грето снисходительно усмехнулся. – Я – рвач. Только не себе.
Бухгалтерия колхоза у меня – вот тут, - он показал кулак, свой любимый жест. – Мы тоже прокручиваем бюджетные деньги. Каждый месяц. В коммерческом банке «Спирато».

Только выручку – иначе это не назовешь, делим по-честному, а не в карман к начальникам. Зарплату у меня получают все колхозники, правда, с опозданием, в середине следующего месяца, но стабильно и – кучкой.

-Не боишься, что ваш «Пирато», - нарочно переврал название Николай, - однажды лопнет? Откуда тогда будешь средства доставать, чтобы людям возместить?

Инзаро подмигнул:
-Свои люди – сочтемся. Голову надо на плечах иметь. Свою, здоровую, думающую голову, Николас. Это всё, что нужно в наше сумасбродное время, для того, чтобы выжить. Своя, а не чужая голова, которая способна работать.

Работать люди должны, а не бастовать! – возбужденно воскликнул он, но уже тише добавил. – Только на себя работать, на ближнего, а не на чужого дядю-рвача.
На СВОЮ общественную ячейку, будь то семья, предприятие или колхоз (но не его начальство!), или свой город, своя страна, наконец.

-Непонятно ты говоришь, как на митинге, из тех, что теперь часто по телевидению показывают, - укорил его Бремович. – Даже я, историк, не понимаю.

Инзаро снова усмехнулся в седые усы:
-Я, конечно, атеист, Николас. Но про Второе пришествие слышал. Всем воздастся по делам. И спасется тот, кто был верен до конца…, - он помолчал, задумчиво скользя взглядом по стенам, оклеенным старыми, выцветающими обоями, с маленькими цветочными горшочками на подвесах, густо оплетенными вьющимися зелеными растениями, по кухонным шкафам, плите, по Антонио, по-прежнему, неотрывно стоявшему у окна и смотревшему в темноту.

-Мы, Морская деревня, в подавляющем большинстве своем верны. Делу совести и чести. И не важно, чье там Второе пришествие будет. Будем работать – мы выживем…

Грето ушел домой. Николай, которого Стелла оставила ночевать у них с Антонио, пошел проводить председателя.

-И что же, Грето? - держа в уме всё одну и ту же мысль, продолжал разговор Бремович. - Хочешь сказать - ты счастлив?

Они шли по тёмной улице - фонари не работали - местной подстанции нечем было платить за электроэнергию.

Грето вышагивал смело, будто знал каждую колдобину на старом, еле живом асфальте под ногами. Николай переступал с опаской, чтобы не споткнуться.

-Да, - не задумываясь, твердо ответил, словно выстрелил, Грето.

-Среди такого дерьма - счастлив?! - не поверил Бремович.

Инзаро усмехнулся.
-Знаешь, счастье не зависит от того, где ты находишься. Не этого главное.

-?!
-Вот, ты ведь тоже всю жизнь влюблен в Ирен, так? - Грето разволновался, закурил.

-Ну...

-Я тоже с детства ее люблю. Много лет безнадёжных, мучительных страданий.
Но однажды я попытался уговорить себя поверить в то, что можно быть счастливым и без нее. С другой.

И теперь у меня есть Милена, моя жена, дети. Я по-прежнему люблю Ирен.
Но жену я тоже люблю, и детей, и не могу без них.
И - я счастлив, Николас, как и хотел. Без Ирен. И ни о чём не жалею.
Я просто перестал зависеть от своих страданий, когда поверил и полюбил другую.

Стелла говорит: эта свобода - Божий дар за мою веру в счастье. Может быть, именно так люди и начинают верить в Бога, - Грето усмехнулся. - Я пока не сподобился.
Но что-то во мне перевернулось, Николас. Я нашел своё счастье. И оно оказалось не вне, а внутри меня - в моей вере в него.

Бремович, крепко задумавшись, только вздохнул...


*    *    *


Мужчин Стелла уложила спать в одной комнате, постелив на полу.

Ночью было душно, в доме раскрывали на некоторое время все двери, включая входную, все окна. Но вскоре закрывали, боясь заснуть в таком незащищенном виде (в одном из соседних сел недавно ночью местные негодяи напали на обычный дом, из-за личной мести, и перерезали всю семью, и взрослых, и детей. Убийц нашли, был показательный суд и приговор на несколько лет. Но убитых было не вернуть…)


Лишь к утру, уже при легком свете готовящихся к принятию солнца восточных небес, в комнаты проникал тот удивительный прохладный воздух, что давал большую энергию не одному только Грето Инзаро.

Свежесть незаметно подкрадывалась, окутывала всё тело, струилась через нос и легкие непрерывным потоком внутрь организма, заставляя его вскакивать и, подергиваясь привычной утренней дрожью, идти умываться такой же прохладной, выстудившейся за ночь водой, закрепляя бодрящий эффект, и – работать!

А пока…
Пока была ночь, и душила духота.
Николай долго ворочался на жестком матрасе, не имея возможности выбрать удобное положение для тела.
Со стороны лежанки Антонио, где до этого было тихо, послышался сдавленный вздох.

-Тони? Не спишь? – тихонько, боясь разбудить в случае ошибки, спросил в темноту Бремович.

-Не спится, - сознался Валле.
-Что так?
-Вспомнилось, - еле слышно ответил Антонио.

-Сын? – почему-то понял Бремович.
-Да.

Они снова замолчали, обдумывая то, что так задело обоих.

-Давно у него были? – наконец, пересилив страх обидеть друга нетактичным вопросом, проговорил Бремович.

-Я не был. Никогда.

Бремович даже присел на матрасе, изумленный, вглядываясь в темное пятно силуэта Антонио на светлой постели.

-Как же ты живешь, Тони? А Стелла?

-Это ее дело. Ее сын, - сухо, почти зло прошептал Валле, но в голосе его Николаю послышались слезы.

-Алексик и твой сын.

-Ты меня будто упрекаешь, Николас, - фыркнул Антонио. – Но отцом убийцы я быть не хочу. И не буду. Всё. Точка. Это давно кончено. Два года назад, как случилось, так и кончено. Так что не называй при мне его имени, Николас. Ни-ко-гда.

Бремович ошалело слушал его безумную речь, догадываясь, как одинок Антонио в своих переживаниях, как никто его не слушает и не понимает, а ему так нужно выговориться, выплеснуть уже начавшее загнивать наболевшее.

-Вот ты его с тех пор не видел, Тони, а он, может, раскаялся и другим – Человеком стал! – рискуя окончательно разозлить Валле, продолжал Бремович.

Со стороны бывшего кузнеца послышались звуки, похожие на плохо сдерживаемый истерический смех. Смех сквозь слезы, горький, пополам с отчаянием и тоской.

-Эх, Николас! Наивная твоя душа! Ты сам-то хоть раз кого убивал? Ты же не знаешь, что это такое!

-Знаю, - вздрогнув, твердо сказал Бремович. – Парня-полицейского, при штурме Туза.

Антонио замолчал, вздохнул. В темноте комнаты поплыла всё более тяжелевшая, как воздух полуденного марева, болезненная грусть.

-И…как ты с тех пор? – очень тихо спросил Антонио.

Спросил будто без интереса – так врач спрашивает пациента, на что он жалуется, лишь констатируя то, что есть.

-Снится. Часто, - глухо сказал Бремович.

В темноте кузнец кивнул, и смотревшему в его сторону Николаю показалось, что в глазах друга блестят настоящие слезы.

-И мне снится. Никогда не забуду того первого, которого убил. Тоже во время восстания. В рукопашном. Я его шпагой. Молодой такой солдатик. В форме новенькой. И крови-то не было почти.
Упал – будто заснул вдруг…

А у меня внутри что-то оборвалось. Навсегда. Но потом каждый раз, уже и на войне, когда стрелял в людей, снова и снова ЭТО обрывалось.
Будто я не в них – в себя стрелял, понимаешь? Выворачивало меня наизнанку.

Только я сильный, жилистый, снаружи это, вроде, и незаметно, и седых волос, вон, у Грето больше, чем у меня.

А я его на десяток лет старше. Вот и получается, что будто перегорело, и – забыл. А на самом деле – помнится и мучит.

Я у многих мужиков спрашивал – всё то же самое. Все помнят, и больно. А его ведь не перевернуло, понимаешь, Николас! – шепотом прокричал кузнец. – Он не понял, ЧТО сделал, ЧТО это такое – убить человека. И теперь, я думаю, уже никогда не поймет.

-Разве это можно решить, не видя его, не поговорив с ним?
-Можно. Я видел тогда его лицо. Он – не поймет, Николас… Какая насмешка судьбы! – с горечью воскликнул Валле. – Он родился в день нашей победы в последней войне. Если бы, действительно, последней…, - Антонио вздохнул и лёг на матрас. – Давай спать.

Ты прости меня, друг, что размалодушничался. Всё это одни бабьи слезы.

Надо работать, как Грето говорит. Нам со Стеллой дочку на ноги поднимать. Замуж ее надо, а за кого тут…, - он махнул в темноте почти невидимой рукой. – Спивается у нас народ потихоньку, да. Молодежь. Такие дела…

Спи, завтра рано вставать, - Антонио поворочался еще некоторое время и утих.

Но к Бремовичу сон всё никак не шел. Он лежал на спине, изнывая от жары и тоски, глядя в потолок и думая, что Тони не смалодушничал, нет.

Он, Бремович, один, может быть, знал, какая душа у этого, с виду простецкого, грубоватого человека.

А простить сына, ставшего убийцей, - вот он сам, Николай Бремович, не простил же отца и мать, оставивших его, ребенком, на воспитание старой бабушке.

А ведь стоило сделать лишь шаг. Один только шаг.


II

 
Деревня жила. Так всегда бывает, особенно поначалу, когда в непосильных, казалось бы, для жизни условиях организм находит эти внутренние, до той поры скрытые в себе силы и – выживает.

«Мы еще поживем, повоюем, поборемся!» - говорит он себе, хотя кто-то уже накинул на шею петлю и начинает затягивать, медленно, но все еще можно дышать, барахтаться, сопротивляться.
Жить.

Инзаро, вместе с Бремовичем неспеша вышли из дома Валле на рассвете и пошли по неширокой, давно заасфальтированной улице к соседней, в конце которой располагалось здание правления колхоза.

Асфальт во многих местах покрывали старые выбоины, и Грето убежденно говорил, что он обязательно найдет средства, чтобы поскорее поправить всю эту разруху, а то так тяжело и ходить, и ездить по такой дороге. Надо, чтоб все хорошо было, для людей.

Потом Грето с упоением, вдохновением рассказывал другу, как живут его земляки-односельчане.

За крохотными палисадами, откуда приветливо махали головками цветы на ветру, где стояли, нагруженные еще не убранные кем-то плодами усталые вишни, черешни и абрикосы, и тут же, рядом, цвели яблони, виднелись еще добротные, со следами крепкой былой жизни, деревянные и кирпичные дома под железными крышами.

Но то тут, то там можно было заметить – пусть пока лишь при внимательном взгляде, - облетевшую краску, потрепанность, начавшуюся захудалость, которая словно плесень или ржавчина, исподволь пожирает то место, на котором она, собственно, и живет.

Друзьям попался и бедный дом с запущенным, заросшим древними сорняками палисадом.

Дом покосился, будто устав от времени, перевалился с одной ноги на другую, скрючился. Тёмные окошки, не ведавшие занавесей, угрюмо смотрели перед собой.

Покрытая не железом, а шифером крыша кое-где подгнивала и была в этих местах застелена толью.

-Вот тут у нас главный колхозный выпивоха живет, - без усмешки, а почти что с уважением прокомментировал Грето. – Как запой начнется – всё, не подходи к нему: жену бьёт, детей гонит.

А работник – золотой. Запой-не запой, в нужный момент всегда остановится и дело сделает, как положено.

Он у нас механик, технику, считай, всю ремонтирует. Она ведь старая у нас совсем, со времен войны колхозный автопарк мы не обновляли, ничего не покупали, всё бесперебойно работало.
И по сей день на этой старине ездим, и сеем, и пашем, работаем. И как работаем!

-Ну, а правда, если у него в нужное-то время запой будет? – Бремович улыбнулся, запустил руки в карманы старых брюк – надел их в дорогу специально, собираясь ехать в поле помогать.

-Было дело, - кивнул Грето. – В прошлом сезоне замучили нас лесные пожары. Народ ходит в лес выпивать, там спокойнее, от меня подальше, - он грустно усмехнулся. – Я же нетрезвости не спускаю никому, деньгами наказываю.

Но пьют все равно, глупые, и костры жгут, и леса палят.

Вот в один такой жестокий пожар он, Антарио, - Грето кивнул на покосившийся дом, - вмиг бросил свой запой, холодной водой окатил себя и почти неделю не вылезал из самого пекла.

Он еще и шофер хороший. Вот и мотался сутками от водонапорной станции к месту пожара и обратно, как бешеный, как заговоренный, не спал и не ел почти.

В таких переделках побывал, чуть жизни не лишился…
Конечно, не он один участвовал, тогда многие себя проявили, но, как ни странно, именно ему пожарники вынесли свою благодарность и премию выдали...

-Которую он тут же пропил? – невесело усмехнулся Бремович.

-Не смейся, Николас. Не пропил. Жене стиральную машину купил.
Теперь вот хотим с нашими активистами еще немного средств собрать, может, односельчане помогут, кто сколько сможет, и дом ему подправить общими силами.
Это ж смотреть тошно, как они там живут, - Инзаро удрученно махнул рукой. – Вот ведь странная штука жизнь.

Хороший он человек, наш Антарио, но пьянь и для семьи, в общем, ничего не делает, а это значит, уже, вроде, как плохой.
Вот как же его называть?

Я иной раз по телевизору кино какое смотрю – играет актер ну такую благородную натуру! Ну, как наш Сандро, к примеру. Ну, святой просто! А потом про него, про самого актера, то есть, рассказывают, что он развратник, наркоман, подлец: стольких-то женщин переимел, столько-то бросил, того избил, этого разорил и т.п.

Или наоборот – играет одних сволочей, а сам – чистейшей души человек. Как так выходит? – Грето с провинциальной простотой развел руками и хлопнул ими себя по бедрам.

Бремович помолчал немного, улыбаясь, пнул ногой несколько раз попавшийся ему на асфальте камушек.

-А ты верь больше всяким россказням. Журналисты и хорошего человека так оболгут, что любой подлец чище его будет выглядеть. Или, как ты говоришь, наоборот, подлеца выставят святошей праведным. Там всё возможно…

Вот, тоже пример: пришлось мне как-то, еще в России, рецензировать энциклопедию.

Читал присланные статьи, и вдруг обратил внимание, хотя и раньше энциклопедии читал, что про одного ученого или поэта пишут – великий, или гениальный, про другого – выдающийся, третий – талантливый, четвертый – известный и т.д.

И задумался – а кто это решает, кто какой? Судьи-то кто? Мы, простые смертные? А мы кто? Какие у нас таланты, чтобы так судить?

А вот ведь пишут. И для чего, спрашивается? Ну, и писали бы, просто, по правде, без эпитетов надуманных: этот был физиком, открыл то-то, этот историком, занимался изучением того-то…

И вообще, вот, открыл такой-то закон, например, сразу – великий! А вот этот ваш пьяница, который жизнью, здоровьем на пожаре рисковал – он чем не велик?

А про него в энциклопедии не напишут. Почему-то не называют у нас великими тех, кто изо дня в день кормит нас, паршивых интеллигентов, хлебом насущным – не называют каждого крестьянина поименно, а?

А мы, интеллигенты, сидим в теплых креслах и разглагольствуем по поводу того, кто – велик, а кто – так… Кругом – одна ложь, Грето. Паскудно…

-Ложь, значит. Везде теперь…, – Грето согласился, но словно не хотел верить и совсем стушевался.

-Но, с другой стороны, на то и жизнь, чтоб по-всякому быть, - философски изрек Николай.

-А тут наш заслуженный пенсионер живет, - обрадовавшись возможности переменить тему, сказал Инзаро.

Они подошли к неказистому с виду, но крепенькому дому.

Когда Бремович увидел сидящего на крыльце его хозяина со старой пыхтевшей трубкой в желтых, но еще всех почти целых зубах, ему подумалось, что не зря говорят, будто человека окружают предметы, похожие на него самого: его вещи, жилище, и, уж конечно, его семья и домашние животные.

Дед, как и его дом, и трубка, тоже был крепенький, небольшой, но словно с любовью выделанный из прочного цельного камня.
И взгляд у него был острый, с прищуром, как и окна его дома – будто подмигивали кому, что-то веселое замышляли.

-ЗдорОво, дед Броль! – приветствовал его Грето.

-Раненько ты, председатель, - старик весело крякнул, тряхнув седой, длинноватой, негустой бороденкой.

-Работа ждет. А ты что так рано?

-Мое дело стариковское. Хочу доделать на земле, чего не успел, внукам помочь, - он кивнул через приоткрытую во двор калитку рядом с крыльцом – там виднелись нерубленные дрова, недоумевающие куры, видимо, ожидавшие завтрака, разложенное на земле подсыхающее сено.

-А это кто с тобой? – прожитые годы и всеобщее уважение давали деду право так безапелляционно интересоваться у начальства.

-Старый товарищ, еще с восстания, русский.

-Николас Бремо, - Николай вежливо склонил тоже седую голову.

-Русский? Это хорошо, - кивнул ему дед, попыхивая трубкой.

-А что, дедушка Броль, скажи нам, когда лучше жилось, раньше или теперь? – Инзаро задорно блеснул помолодевшими глазами и переглянулся с Бремовичем.

Старик с прежней хитринкой посмотрел на обоих.

-Хорошо тогда, когда живешь, ребята, - и вздохнул с удивительной для его довольного вида грустью.

-Эх, и бунтарь был! – понизив голос, хотя они уже отошли от дома деда Броля, сказал Грето. – Еще при герцоге бузил в этих краях, чудом виселицы избежал, укрылся в лесах. По тюрьмам несколько лет сидел. Революцию прошел. Колхоз поднимал. В голод многих спас своим зерном.
От уполномоченных скрывал, а другим, своим, сельчанам, кто особо нуждался, потом втихаря подбрасывал.

Это уж позже мы дознались, что он, а то люди за мистику принимали. И последнюю войну захватил. А ведь ему за шестьдесят уже было.

Ходил добровольцем, партизанил. А когда на пенсию вышел, стал говорить – на смех, конечно, - «вот красота, что за жизнь пошла! Лежишь дома на печи, никакой тебе работы, а тебе денежки (пенсию) прямо в постель несут!»

Но он нам и по сей день нет-нет да помогает, если чего выбить у центра надо. Много у деда связей по старой партийной части. И хоть партия наша теперь в загоне, да людей в креслах много прежних осталось. Так что нам без деда Броля – никак!


-Уф, - вдруг фыркнул Грето. – Огурцов, что ли, соленых я вчера у Стеллы переел? Пить хочу нестерпимо. Пойдем в этот дом зайдем.

-А тут кто живет? – спросил Бремович.

-Хорошая семья. Хозяин у нас на уборочной машине работает, а жена – доярка. Сына в прошлом сезоне в армию проводили.

Пойдем, если повезет, и не ее смена, хозяйка дома будет, воды попрошу.

Во дворе, утоптанном и удобренном утками и испещренном крестовидными следами кур, хозяйка кормила свою живность.

Пернатые, видно, чего-то не поделили и, крякая, пищА, кудахтая, лезли друг на дружку у самых ног женщины.

Статная, высокая, в белоснежных чепце и блузке, в цветной широкой ситцевой юбке с передником, она беззлобно ругала птиц и озабоченно оглядывалась вокруг себя, чтоб не отдавить кому-нибудь лапку или крыло.

Выбравшись, наконец, из этой свары, хозяйка, услышав требовательное хрюканье из выбеленного снаружи хлева, повернула к нему строгое, почти суровое, красивое лицо и спокойно направилась к дому, видимо, за отрубями для порося.

Николай вспомнил этот давно забытый запах настоящего деревенского птичье-скотного двора – запах кормилицы-природы, не отделенной от человека никакими искусственными рамками, и широкими ноздрями вдохнул поглубже, чтобы запомнить, сохранить его в себе надолго.

Но – улыбчиво закашлялся.

-Здравствуй, Торнела, - Грето с уважением снял перед ней кепку, хотя женщина была его же возраста. – Не подашь ли мне, пожалуйста, воды? Что-то с утра жажда морит.

-Здравствуйте, товарищ Инзаро, - тем особенным женским, грудным, здоровым голосом, каким отличаются сельские женщины ее склада и характера, ответила Торнела. – Погодите минуту, - и скрылась, взойдя на высокое крыльцо.

-Сын их из нашего колхоза один в армию пошел в тот призыв, - зашептал, поясняя Грето. - Остальных списали – либо пьянь, либо больные, либо взятку родители дали, чтоб сын служить не ходил.
Вот, Николас, кому теперь Родину защищать? Один ведь в поле не воин, так у вас говорят?

-Это не только у нас говорят, - кивнул Бремович.

-Боятся, - пояснял дальше Грето, - вдруг новобранцы на острова загремят. Там опасно. Бандитизм. Самая настоящая война.

Торнела появилась, действительно, через минуту, протянула большую эмалированную кружку.

-Холодная, - предупредила и добавила. – Ключевая, муж с ночной смены сегодня из лесу привез.

-Ой, спасибо, угодила! – Грето с удовольствием, зажмурившись, отпил, дал и Николаю.

Обжигала, как водка, чистая, про которую говорят – как детская слеза, и душу так же облегчала.

-Как поживаешь, Торнела? Давно не виделись с тобой, всё только с твоим Бертом. Боевой он у тебя, лихо на собраниях выступает.

Ты, если что не так, чего не хватает по хозяйству, приходи, я всегда выслушаю. Колхоз чем сможет, поможет, - с доброй, детской убежденностью говорил ей Грето и для подкрепления своих слов резал воздух загорелой, сухой, жилистой рукой.

-Спасибо, товарищ Инзаро, - Торнела потупилась. – Машину, наверное, нужно мне у вас попросить, завтра наутро. В Туз ехать.

Грето повеселел.
-Неужто сын в отпуск едет? Конечно, выделю вам свой вездеход. Сам-то я тут и на лошади управлюсь.

Торнела подняла на него черные, глубокие глаза.
-Сальваро нашего убили три дня назад в бою у села Паколло на острове Льва. Вечером телеграмма пришла. За гробом его в Туз поедем.

Грето и Николай, оцепенев, не сводили с хозяйки глаз, полных жалости и неверия в эту страшную, жестокую правду, с некоторых пор уже ставшую в Командории банальной, привычно-бытовой.

-Простите, - женщина медленно, с усилием повернулась, пошла в дом по ступенькам, теперь как-то внутренне сгорбившись, в то время как ее прямые, сильные плечи под тонкой блузой и бессильно висевшие руки несдерживаемо вздрагивали.

И не только в такт ее шагам.


*     *     *


Людей на остановке было немного.
Но автобус задерживался – это тоже стало привычным в командорских городах, где, куда ни посмотри – от нового экономического курса страны до мыслей какого-нибудь прыщавого подростка о планах на дальнейшую жизнь, - поселились разлад, дезорганизация, дезориентация, непорядок, бессистемность, хаос.

Здесь теперь всё было не по расписанию.

Ирен стояла в сторонке от других, читала книжечку стихов командорского классика. Это отвлекало от окружающего хаоса, успокаивало.

Но то и дело, охваченная помимо воли общим напряженным настроением уставших от ожидания пассажиров, поднимала голову и смотрела в ту сторону улицы, откуда должен был появиться автобус.

Однако мимо неслись только легковые автомобили, тормозили на светофоре, стояли, казалось, бесконечно, отравляя воздух неприятными удушливыми запахами, и уносились дальше, до следующего светофора.

«Надо было идти пешком», - в который раз укорила себя Ирен.

Она почти всегда ходила пешком.
Но сегодня ночью из рейса возвращался Александр. Ирен хотелось встретить его, порадовав чем-нибудь вкусненьким, и после работы она зашла на рынок за продуктами – там было дешевле.

Конечно, в двух тяжелых сумках, которые пока стояли у ног Ирен, были продукты не только для встречи мужа.

Их семья уже привыкла закупать, когда это возможно, столько и того, чтобы хватило на как можно более длительное время.

Они не баловали себя, но приходилось часто выгадывать по цене, чтобы вышло дешевле.

Теперь так делали почти все, и быстро забылись те времена, когда на рынке торг, скорее, представлял собой веселую традиционную игру, чем реальную заинтересованность купить подешевле, продать подороже. И покупалось тогда не то, что дешевле, а то, что нравилось.

Нет, от рынка, раскинувшегося неподалеку от ее прокуратуры, донести две таких сумки до Морского городка Ирен при всем желании не смогла бы.

И она осталась ждать автобуса, вспомнив жизненно ценные советы Сандро о том, чтобы оставаться спокойной, несмотря ни на какие внешние обстоятельства, искать пользу и благо во всем, что с тобой происходит, и «любить делать то, что делаешь, а не только то, что любишь делать».

Вспомнив об этом, Ирен, и правда, успокоилась и снова уткнулась в книгу.

Она почувствовала ЭТО достаточно задолго до того, как ОНО случилось.

Увидела каким-то боковым зрением, не вовлеченным в общий мыслительный процесс, и, уже понимая внутренним чутьем близкую опасность, умом не могла еще осознать, и потому ей трудно было определить все возможные пути развития ситуации.

К остановке, щурясь от еще яркого вечернего солнца, подошла группа подростков, шумная, гогочущая, развязная в одежде и поведении, с сигаретами в зубах – то ли осознанно мнящие себя «хозяевами жизни», то ли инстинктивно скрывающие боль от ущербности своей.

Ирен даже удивилась себе – какая опасность? Обычные современные мальчишки. Ну, очень громкие. Ну, нецензурно выражаются – да кто ж теперь за это замечания делает, если почти каждый, если и не вслух, то про себя, мысленно, ругается такими же словами на всю окружающую действительность.

Парни обступили одного из ожидавших на остановке – их же сверстника. Про таких, как он, говорят – хлюпик.

Согбенный под тяжестью наук, потерявший кучу диоптриев через свои очки, умещающийся за футляром собственной виолончели, с лицом, измученным философией музыки.

-Нет закурить? А чего не куришь-то? Для здоровья вредно? Га-га-га! Гы-гы!

Гогот был неприятен, но терпим. Ирен было жаль их, не замечавших своего уродства. Вот ведь, симпатичные такие мальчишки, а изображают из себя… Она искоса, незаметно оглядела их и отвела глаза.

-Откуда ты? Откуда?!!

Словно охнувший, оглушающий разрыв парового котла, когда стрелка давления незаметно для задремавшего механика вдруг резко и будто беспричинно подскочив, преодолевает критическую точку, маленькую красную точку на панели прибора, - так прозвучал этот жестокий, зашедшийся в ненависти крик:
-Бей!!! – и пошла волна разрушения, горячего, смертельного пара, обжигающего, сносящего все на своем пути.

Хлюпик тоже закричал, негромко, жалобно и отчаянно, как, наверное, верещит ведомый на бойню барашек или теленок, и сердце Ирен сжалось так, что, она подумала, сейчас остановится, и она задохнется.

-Сука! Падаль с острова Льва! Наших пацанов убивать! Покажем ему, парни! Бей!!!

Из выкриков, доносившихся от подростков, избивавших хлюпика на глазах у людей, было ясно – его бьют за то, что он приехал на материк с острова Льва, где теперь идет война, где гибнут молодые солдаты Командории.

Женщины, охая или голося, отбежали от драки и остановки подальше. Мужчины нерешительно, словно в полусне, не зная, что предпринять, пока смотрели.

Кто-то вызывал по мобильному телефону милицию, а другой кричал ему, объясняя, что милиция все равно не успеет.

«И они его…», - не смогла договорить самой себе Ирен, видя, как неистово мелькают ноги мальчишек, обутые в тяжелые модные бутсы, на которых…

Кровь, кровь, это была его, хлюпика, кровь.
На голове, лице, помятом пиджаке.
На осколках раздавленных бутсами очков.
На отброшенном в сторону футляре уродливо треснувшей виолончели.

«Господи! Что с нами? Что мы все делаем? Почему не остановим, не разнимем, не объясним? Почему мы смотрим? Где хоть один мужчина? Где люди? Помогите же, кто-нибудь! Господи, помоги!»

Она думала, что кричит это в своем уме, в замершем сердце.

Но на нее смотрели, как на сумасшедшую – она кричала вслух и шла к дерущимся быстро, тоже будто инстинктивно.

Только двигал ею совсем иной инстинкт, противоположный инстинкту самосохранения.

-Остановитесь, ребята! Мальчики! Пожалуйста! Он не виноват! Отпустите! Пожалуйста! Ради Бога! Ради Бога, не надо! Да помогите же! Отойдите, прошу! Ребя-а-та-а! – она успела схватить кого-то из них за руки, повиснуть на разгоряченной от боя чужой, напряженной, жестокосердой спине, успела увидеть искаженные ужасом и последней мольбою лишь на секунду открывшиеся глаза хлюпика.

Потом была тьма…



Ирен очнулась в больничной палате и, первое, что увидела – склонившегося над собой Александра.
Хотела сказать «прости», но на всей голове была повязка, туго стянутая под подбородком.
И голоса не было.

Но Александр понял, улыбнулся, легонько взял за руку, едва коснулся губами, потом выпрямился и подмигнул обоими глазами – мол, не стОит, ты молодец.

Потом приходили свои люди из прокуратуры, говорили, что всех задержали, один, правда, сынок какого-то чинуши, наверняка, отвертится, а остальных «отморозков», точно, упрячут надолго.

А хлюпик…? Хлюпика родители уже похоронили.

Ирен все еще не могла говорить, но жестом попросила лист бумаги и карандаш, написала: «Не упрятывать, а учить их надо. Любить. Прощать».

Она отказалась участвовать в суде и дала лишь необходимые показания.

Не поняли и ушли.

Была Элис, и Ирен, как могла, поскорее выпроводила ее из палаты домой.

Дочь плакала, не в силах сдержаться, словно сама чувствовала всю ту боль, что жила теперь в теле ее матери, у которой почти в каждой области имелся перелом, и не один, которая перенесла операцию в связи с травматическим разрывом печени, и лицо которой, так любимое Элис, было теперь малоузнаваемым от еще не сшедшего отека, вызванного переломом носа, и от синих «очков» вокруг глаз.

А когда Ирен стараниями докторов из команды доктора Доньолы все-таки смогла членораздельно говорить и более длительно общаться с посетителями, к ней пришли представители одной из недавно образованных, но уже достаточно известной общественной организации.

Они восхищались ее поступком и предлагали сотрудничество в предстоящих через несколько месяцев выборах в палату депутатов парламента республики – Верховного Совета, в противовес палате министров, как это изначально задумывалось новым правительством президента Борелли якобы для демократизации власти.

Курс развития страны, который собиралась предложить народу эта общественная организация, базировался на принципах, недавно еще таких родных для командорцев и, казалось, непоколебимых.

Ирен они были близки, потому что она сама отдала их защите все годы своей сознательной жизни.

Она понимала, что ее имя эти люди будут использовать, конечно, как символ этих уходящих ценностей, да они этого и не скрывали.

Она поговорила с мужем.
Лицо Трильи болезненно напряглось, и он уклончиво ответил, что «пожалуй, не стОит с ними связываться».

Ирен колебалась. Ее целью было: «надо что-то делать».

Нельзя было просто жить и смотреть на то, что происходит.

Александр грустно улыбнулся и повторил ее слова, сказанные в момент их расставания перед самой революцией: «Разве можно быть счастливым, видя, что творится вокруг? Видя и участвуя в том, что он (герцог) делает?!».

Герцога давно не было. Но и счастливым назвать то, что они видели, было нельзя.

«Решай сама», - сказал Трильи.

Итак, думая, что сможет этим достойно послужить обществу, Ирен Кресси стала кандидатом в депутаты парламента Командории.

Сидя дома, на больничном листе, второй месяц после выписки из военно-морского госпиталя, чтобы окончательно окрепнуть после тяжелых травм, Ирен писала статьи в газеты и журналы, куда просили ее новые коллеги, отвечала на журналистские вопросы-интервью.

Ее портреты висели наряду с портретами других кандидатов по всему Тузу, в столице и других крупных и малых городах Командории – избирательная кампания шла полным ходом и всё набирала обороты.

Люди ходили мимо, восторженно улыбались и говорили про портреты Ирен:
-Самый красивый кандидат! Ее нужно выбрать хотя бы для того, чтобы каждый день любоваться на это лицо в газетных и теленовостях.

Слыша такое, Ирен морщилась. Шутка, да.

Но если они собираются выбирать депутатов только по такому принципу – на кого приятно смотреть, боже мой, кто будет править страной? И для чего ИМ такие управители?

Ей было несказанно тошно. Больно. Гораздо больнее, чем когда она лежала, перевязанная, в госпитальной палате.