152. Фатэма. Смерть поэта

152. Смерть поэта

На святках Федор Тютчев зашел к приятелю князю Мещерскому, чтобы прочесть новые стихи. Так бывает – только что созданное произведение мучит, требует, чтобы автор представил его кому-то, кто поэзию любит и разбирается в ней. У каждого стихотворца есть круг таких первых слушателей.

Предоставим слово свидетелю, его сиятельству графу Владимиру Петровичу:
«Сразу я заметил необычное в нем состояние: какую-то дерганность в движениях и волнение, столь резко отличающееся от обычного невозмутимого внешнего и внутреннего спокойствия прелестного поэта.

Войдя, он сказал мне, что принес стихотворение на смерть Наполеона III. Затем он достал, как всегда, клочок бумаги, на котором каракулями были изображены стихи и начал читать.

Во время чтения с ним, очевидно, сделался первый удар: он не мог разбирать своего почерка, и затем не мог уже плавно произносить слова…

Чтение прервалось. Я испугался его состояния, усадил его, успокоил, он немного будто очнулся. Затем его усадили на извозчика, и он вернулся домой…

Увы, это было началом его кончины… Летом его не стало.

Этот текст печатается  последним в собраниях сочинений Тютчева.

Умереть, читая последнее стихотворение – такое дается только избранникам.               
 
Миги: Федор Тютчев в гостиной Мещерского читает последние свои стихи, и с каждым словом слабеет – лицо становится землистого цвета, на лбу выступает испарина, он уже не может разобрать в тетради собственного почерка, не в состоянии плавно произносить слова; не дочитав текст до конца, хватаясь руками за воздух, косо оседает на ковер…

                Смерть учителя               
            
Иннокентий Анненский (из Царского Села, где он живет и преподает в гимназии) отправляется на лекцию в Петербург. Поезд доставляет его на Витебский вокзал.  Уже в вагоне он ощущал неприятное стеснение в груди, одышку. Сойдя на платформу, почувствовал еще большую дурноту.

Он спускается, держась за перила, подлинной мраморной  лестнице Витебского вокзала… И вдруг, падает на ступени, катится вниз. Женские истерические крики. К нему бросаются, поднимают, расстегивают воротник сорочки, пытаются сделать искусственное дыхание...

Доктора! Человеку плохо! Но изменить уже ничего нельзя.

 …Только в мутном пролете вокзала
Мимолетная люстра зажглась.

Только кто-то кому-то с перрона
Поклонился в ночной синеве.
Только слабо блеснула корона
На несчастной моей голове… (Фатэма).

Близкие люди считали, что сердечника Анненского свел в могилу удар по его гордости. В свежем номере «Аполлона»должны были появиться его стихи. Обещали Гумилев и Волошин, близкие приятели (Гумилев – тоже царскосел, бывший гимназический ученик). Но вместо стихов Анненского  члены редакционной коллегии, (переживавшие в те дни своего рода  коллективный психоз) – напечатали очередную подборку Черубины де Габриак. Той самой, Елизаветы Дмитриевой, которая, надев маску, представившись испанкой-аристократкой, сумела убедить в своем существовании питерскую художественную элиту.

И на краткий миг получить славу первой поэтессы России, с причитавшимися подборками в альманахах и корзинами роз от поклонников.

Анненский был отодвинут на второй план, его стихи – возвращены в редакционный портфель. Немолодой уже и больной сердечной болезнью  поэт воспринял это как предательство.

Посвящение Ахматовой, еще одной царскосельской ученицы:

А тот, кого учителем считаю,
Как тень прошел и тени не оставил,
Весь яд впитал, всю эту одурь выпил,
И славы ждал, и славы не дождался
Кто был предвестьем, предзнаменованьем,
Всех пожалел, во всех вдохнул томленье –
И задохнулся...

Фатэмы

Не пишите стихов о своей смерти, о смерти дорогих вам и просто других людей. Не кликайте беду, поэты. Не будите лиха, пока оно тихо. В стихах все сбывается. Это знали опытные товарищи по ремеслу – Пастернак, Гумилев...

И предостерегали молодых. Но не всем шло впрок.