Жди меня, Родина, кн3 ч3 гл11-12

16+



XI


Нет больше той любви, как если кто
положит душу свою за друзей своих.
Ин.15:13


Ирен была уже в номере, была напугана.
Трильи кратко поведал ей о расставании с Сайрусом, опустив подробности о жалости и о том, что видел тот единственный поцелуй.

Ирен сказала, что все убрала – на случай обыска никаких следов пребывания здесь Сайруса не осталось, разве что для судебно-медицинских экспертов, цепляющихся к любому волоску и отпечатку уже испарившейся капельки пота.
Но их вряд ли заставят проводить здесь подобное следствие.

Бледная, Ирен приникла к мужу, ее била мелкая дрожь.

-Я…боюсь, Сандро. Раньше я так не боялась. А теперь…
Я…хотела заглянуть домой… Но… в квартире всё... разгромлено. Там…искали…
И я не зашла... Значит… всё уже началось…?

Он обнял ее, мягко, нежно, как только он умел обнимать, погладил по волосам.
От одного этого ей уже стало спокойней.

Ирен прошептала:
-Мне очень страшно. Помолись о нас, Сандро. Помолись, ты можешь, это я не умею.

Он грустно улыбнулся, попросил жену вынуть из-за воротничка блузки ее нательный крест, перекрестился и поцеловал его, сказал тихо:
-Не бойся. Повторяй за мной…

Стоя на коленях, лицом к окнам, за которыми была уже настоящая ночь, Трильи, поддерживая Ирен за плечи, вполголоса начал (*Молитва святителя Филарета Московского):
-Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа…
-Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа…, - повторила Ирен, стараясь держать его ровный тон.

-Господи, не знаю, чего мне просить у Тебя.
-…просить у Тебя.

-Ты Один знаешь, что мне потребно. Ты любишь меня много больше, нежели я умею любить Тебя.
-…нежели я умею любить Тебя.

Голос его был по-прежнему ровным, но с каждым словом появлялась в нем иная, глубинная сила, словно говорил уже не человек, а само бесконечное, широкое, необъятное сердце – одно на всех.

-Отче, дай рабу Твоему, чего сам я просить не умею.
-…сам я просить не умею.

-Не дерзаю просить ни креста, ни утешения: только предстою пред Тобою.
-…предстою пред Тобою.

-Сердце мое Тебе открыто; Ты видишь нужды, которых я не знаю.
-…я не знаю.

-Ты видишь – сотвори по милости Твоей.
-…по милости Твоей.

-Порази и исцели, низложи и подними меня.
-…низложи и подними меня.

Он уже страстно требовал – не просил.
Но это было странное требование – взять всего себя, без остатка, растворить в чем-то необъятно-бесконечном и ослепительно-вечном.

Ирен запредельно показалось, что еще секунда, и их, правда, поднимет над чужим паркетом неведомая добрая сила, чтобы унести отсюда. Чтобы спасти.

-Благоговею и безмолвствую пред Твоей святой волей и непостижимыми для меня Твоими судьбами.
-…Твоими судьбами.

-Приношу себя в жертву Тебе.
-…в жертву Тебе.

-Нет у меня другого желания, кроме желания исполнять волю Твою.
-…волю Твою.

-Научи меня молиться; Сам во мне молись! Аминь.
-…Аминь!


Они еще стояли на коленях, когда в дверь раздался аккуратный стук.

-Сандро, мы ведь должны молчать, да? – он спокойно кивнул.
-Что бы они ни делали с нами – молчать?
-Да.

-Ты же совсем не умеешь врать. Тогда, и правда, молчи, держись, Сандро.
Даже если… Что бы ни случилось, - перебивая саму себя, повторила она, глубоко вздохнула и посмотрела на него очень блестевшими, какими-то искусственными, почти кукольными глазами.


-Прошу простить, господа. Но вас разыскивает ФОГБ.
Вот, господа агенты, - парень с ресепшена был белым, как простыня, Ирен впилась в него глазами – интересно, что именно он уже порассказал этим непрошеным гостям.

На пороге стояли Эннаби в легком сером плаще поверх такого же костюма и трое агентов довольно странного вида – будто это были братья-близнецы.

-Вообще-то, это территория Военно-морского ведомства, и вход сюда, даже вам, господа, разрешен только по пропуску из Адмиралтейства, - спокойно сказал Трильи.

Эннаби, молча улыбаясь, посмотрел на него и на вытянутой руке показал пропуск.

«Да, очень быстро», - с горечью подумал Александр.

-Вы пока можете быть свободны, - отослал Эннаби дежурного. –Но, возможно, я с вами еще побеседую.

Когда дверь за ним закрылась, Эннаби свободно прошел мимо Ирен и Трильи в холл, огляделся.

Агенты тоже рассредоточились по просторной комнате.

-Что же, вам мало места в вашем доме? К чему такие апартаменты всего на сутки?

-Разве мы не имеем на это права? – беззлобно усмехнулась Ирен.

Эннаби пристально оглядел ее с головы до ног. Страшно цепкий, колючий, безжалостный взгляд.

-Откуда такие деньги у скромного психолога и уволенного со скандалом преподавателя Морской академии? Про нынешние флотские зарплаты я вообще молчу.

-Это была моя договоренность с доктором Доньолой. Нам нужно было обсудить операцию, от которой отказывается мой муж, - Ирен переглянулась с Трильи.

«Ты держишься, ты спокойна, ты молодец. Слава Богу», - подумал он о ней.

-Ну, допустим. Охотно поверю. У Доньолы от частной практики денег хватает и на апартаменты. Но теперь-то Доньола ушел, а вы… Странно, что в такой поздний час вы еще не в постели, - он сдернул нетронутое покрывало с двуспальной кровати. - Чем же вы тут занимались весь вечер?

-Это наше личное дело.
-Да? И Сайруса Дайто?

-Не понимаю, о чем вы.
-Слушай, Ирен, мы давно друг друга знаем. Давай начистоту. Мне известно, что из тюрьмы он уехал на авто с очень красивой брюнеткой.

-Из тюрьмы? Не знала. А вы, похоже, мне льстите, полковник! Как будто я единственная красивая брюнетка в Командории. Это совсем не так. Мало ли у Сайруса подружек. Он видный мужчина…

-Во-первых, не полковник, а генерал…
-Ах, вот как…

-…и, во-вторых, я сказал – с очень красивой.
И такое могла провернуть только ты, Ирен.

Конечно, не без помощи кое-кого из моих коллег. Хочешь очной ставки со свидетелями? Могу устроить, - усмехнулся он.

«Не устроишь, - подумала Ирен. – У тебя нет времени, и это откровенный блеф – все эти машины, на которых мы сегодня ездили, найти практически невозможно, на это месяцы уйдут. И никто чужой меня не узнает в том гриме – ни одна тюремная видеокамера».

Эннаби вновь и вновь оглядывал Ирен с таким бесстыдством, что это становилось слишком заметным.
Внутри Трильи словно сжимался гигантский кулак, и он готов был в любую минуту броситься на Эннаби.

Один из парней, пришедших вместе с генералом, видимо, заметил это его внутреннее движение, которое выдало Александра, может быть, каким-то одним мускулом – на лице или руке, - и обратил на Трильи свой почти немигающий, тусклый и пронизывающий взгляд рыбьих глаз – таких же, как у Эннаби.
Пистолеты были у них в руках, но пока расслабленно висели вниз утолщенными дулами с глушителями.

«Если он тронет ее, я его придушу. Нет, перегрызу сонную артерию, так быстрее.

Убить меня они не успеют. Не будут же они стрелять в потасовку, где он, Ирен и я. Побоятся попасть в своего шефа.
А я успею. И тогда все кончится. Для всех», - в течение одной секунды он в мельчайших подробностях представил эту картину – тяжелое дыхание короткой борьбы, хрипы, булькающую кровь, негромкие выстрелы, темноту, - и как будто снова успокоился.
По крайней мере, внешне не было заметно даже дыхания, которое он сдерживал.

-Ирен, я последний раз спрашиваю, где Сайрус Дайто.
-А я повторяю, что здесь этого не знает никто.

-Я ведь могу по-другому заставить вас говорить. Помнится, ты как-то сказала, что ради своей цели готова пожертвовать даже самыми близкими людьми…

-Да, это так, - Трильи следил за ее лицом – но Ирен уже как будто не боялась. – И я не отказываюсь от своих слов.

Эннаби красноречиво обернулся к Александру.
Тот усмехнулся и негромко заметил:
-А вы не переигрываете, генерал? У вас есть ордер на обыск, а не на допрос с пристрастием.

-Верно. Только для осуществления моих полномочий мне не нужен ордер вообще. Это – для них, - он кивнул на неподвижных агентов. – А я, раз уж вошел сюда, должен узнать все о Сайрусе Дайто.

У нас достаточно материалов, чтобы вас упрятать за решетку вместе с ним или вместо него, как укрывателей опасного преступника, похитившего важные государственные документы.

Так что в ваших интересах сказать правду.
Ирен, я знаю, что его уже нет в Командории.

Так что назови хотя бы страну, и я его найду. Мне нужен от него всего лишь один маленький диск с информацией.
Или, может, ты сама знаешь, где эта штучка? А?

Она молчала и улыбалась загадочно.

Тогда он вдруг с силой, зло ударил ее по лицу, Ирен упала, но почти сразу же поднялась, по-прежнему спокойно глядя на Эннаби, утирая кровь на улыбавшихся губах.

Тот снова обратил удивленное лицо к Трильи.
-Ты можешь спокойно смотреть, как бьют твою жену? – он, не веря, усмехался.

Александр молчал. Он словно окаменел.
Но ненависть, которая струилась из его глаз, вот-вот готова была сжечь изнутри его самого.

Он давил ее – она мешала сосредоточиться, но, как уходящее на плите молоко, лезла из всех щелей души.

-А если я сейчас пошлю моих людей к маленькой Элис, - она ведь на даче, отдыхает после экзаменов?

Парни найдут ее там, и после того, что они с ней сделают, она будет уже очень взрослой, может быть, гораздо старше вас самих, тем более что седины ей не занимать, - насмешливо сказал он. – Ребята по очереди будут насиловать ее у вас на глазах.
А если вы ничего не скажете, то, когда им надоест, – они ее просто уберут.
Как выкидывают в мусорное ведро старую, дырявую, непригодную тряпку.

Ирен спокойно усмехнулась разбитыми губами.
-Никого ты не пошлешь. Потому что у вас очень мало времени. Вы все куда-то очень спешите.
Видно, крепко насолил вам Сайрус, да?

-Мы можем сделать это и позже, когда закончим с ним, в любое время.
Слушайте, неужели одна его жизнь стоит трех ваших, включая жизнь невинной – пока – девушки?

-Здесь не базар, чтоб вести подобный торг, - с прежней беззлобной усмешкой заметила Ирен.

-Ладно, - в тон ей отвечал Эннаби. – До девочки, действительно, в настоящий момент далеко.

Но у нас есть вы, двое, - он неторопливо походил по комнате, по пути заглядывая в ящики шкафов, комода, вынимая из них какие-то казенные, гостиничные вещи, бумаги, затем бросая их на место или швыряя прямо на пол, наступая на них.

Ирен подумала, должно быть, он сильно нервничает, но умело скрывает это.

-Что мне делать с вами? Сделать твоего мужа инвалидом, а, Ирен?

-Он уже инвалид, у него одна нога короче другой.

-Мы можем укоротить еще кое-что. Чтобы ваше совместное пребывание в спальне перестало быть приятным.

Ирен снова усмехалась:
-А в преемники ты, гаденыш, думаешь предложить себя?

-Почему бы и нет? Ты же так и не попробовала, чтобы понять, кто из нас лучше, – он снова подошел к ней вплотную, взял за шею своими длинными холодными пальцами, заглянул в глаза, улыбнулся. – Гаденыш… Мне это нравится. Возбуждает...

-Уже получаешь удовольствие? Тогда ты не маленький гаденыш, ты настоящий гад.

Эннаби скривился.
-Нет, гад – это грубо. Не то. Именно – гаденыш. Теперь зови меня так.
Хотя, какая разница, как называться?
С Сайрусом ведь ты спала? Если бы не так, ты бы помогать ему в таком побеге не решилась, верно? Собой пожертвовала! Ох, как меня веселит эта ваша «приятность страданий»! Вы так и льнете к ней.

Ну, так я вам могу это устроить! – с наигранной радостью предложил он. – Что, Ирен, теперь, чтобы мужа спасти, пожертвуешь собой? С Сайрусом спала и со мной будешь.

-С ним – нет, а с тобой и подавно не буду.
-Будешь. Будешь, милая.


Трильи не сводил с них глаз, считая мгновения до того момента, когда должен был сделать то, что задумал и твердо решил.

«Господи, зачем это? Что это? Нет, это же не здесь, не сейчас, это же не я, не Ирен, не Эннаби.
Это кто-то еще, это что-то другое.
Зачем он расстегнул ремень? А, да… Нет, еще не сейчас, я не могу… только когда он…

Господи, только бы не заплакать! Помоги мне. Я не должен плакать, они же увидят, это слабость, их победа», -  Александр не знал, что теплые слезы уже давно беззвучно текут по его щекам, на шею, за шиворот.



Давний, страшный кошмар далекой предвоенной ночи неотвратимо опускался на Ирен.
Только теперь это был не сон, а реальность.

Он окутал ее своими цепкими пальцами, как у Эннаби, словно по каплям впрыскивая в душу, в сердце, в каждую мышцу угнетающий страх.

Если бы хоть на мгновение он отразился в ее глазах, и его заметил Эннаби, это был бы конец. Точнее, начало конца – мучительного, не только для нее самой.

Для Сандро. Для Элис. Для Сайруса. Для всего, что было им так дорого.

«Нет-нет, конец – это начало. Там, за этой мукой, все будет по-другому.
Да будет воля Твоя, Господи! Тебе Одному верю, Светлый, Пречистый!
Верю и знаю.

А потому – не боюсь тебя, мерзкое черное существо, ты – лишь плод воображения, обман, гадкий выродок зла.

Я не боюсь тебя – тебя просто нет там, где есть только Ты, Светлый, Всепобеждающий Боже!»


Эннаби не мог в это поверить. Она – не боялась.

Раньше ему казалось, она только блефовала, что не боится.

Так не бывает с людьми, сказал он себе, они всегда держатся за свое, близкое, они любят – и это их слабость. По-другому просто не может быть.

Но она – не боялась! Весь ее вид, спокойный, уверенный, готовый ко всему, что может быть на свете, говорил, победно кричал ему об этом.

Ирен смотрела прямо ему в глаза, снизу вверх.
Но Эннаби казалось, это она парит над ним.
Это она была выше и сильнее его.

Он почувствовал, что ее взгляд словно высасывает из него силы, скручивает разум.

Это было невозможно, Эннаби не верил в мистику.

Он отвел глаза, но смог поднять руку, намереваясь одним движением сорвать ее блузку.

Ему помешал звонок его телефона.

-Брось это дело, уже много времени прошло. Он все равно далеко. Тем более, теперь это не стоит выеденного яйца. Я смотрел материалы по Дайто. Даже если его вывезли из страны, он все равно сдохнет по дороге – ему почки отбили. Конкретно. Отвечаю.

Надо искать Детрони, диск наверняка уже у него. А мир большой. Нам нужны люди.

Эннаби убрал телефон в карман, сказал с умиротворенной улыбкой:
-В тебе есть что-то от ведьмы, Ирен.
Слышишь, Трильи, ты живешь с ведьмой! - он проглотил в горле жадный, нетерпеливый ком и усмехнулся, глядя на Александра.

-В принципе, мы сейчас можем уйти.
Потому что наше дело по Сайрусу Дайто уже выиграно.
Сайрус не жилец. Оказывается, он смертельно болен, - Эннаби притворно погрустнел, но, видя, что Ирен не отреагировала на это, рассмеялся. – Да-да, Ирен. Это правда.

Наша работа закончена. Наступает время отдыха, - он снова ощупывал ее взглядом с тщательностью прозектора, копающегося в своем материале.

-Какие у тебя глаза! – зачарованно прошептал он. – Порочно-непорочные. Влекут и отталкивают, сжимают кольцом и бросают в бездну...
Свяжите его и посадите в кресло, - внезапно кивнул он агентам на Александра. – Оттуда ему будет лучше видно.

Сделайте так, чтобы он смотрел. Только держите крепче, он сильный и умный. Если не будет вырываться – держите еще крепче. И приготовьте кипяток.

«Я опоздал!» - молнией пронеслось в уме Трильи.

Когда его связали и посадили, как приказал Эннаби, он был белый, словно мел, и будто оглушен.

Один из агентов двумя движениями закрыл ему рот пластом скотча, другой взял со столика электрочайник, прошел в ванную, где наполнил его, вернулся, поставил на стол, включил в розетку. Вода в чайнике быстро закипала.

-Помнишь, Ирен, в прошлый раз ты насмехалась над тем, кто берет женщину силой в отсутствие иных качеств, которые могли бы ее заинтересовать?

Так вот. Насилия не будет. Ты сама отдашь мне то, чего я давно хочу. Потому что если ты будешь сопротивляться – парни выльют кипяток ему в штаны.

Мы не собираемся никого убивать и просто уйдем.
Но если вы позвоните в прокуратуру – там не найдут следов насилия. Потому что, повторяю, Ирен, ты все сделаешь добровольно.
А если придется использовать кипяток – Трильи ведь мог случайно облиться сам.
Мы не оставим ни отпечатков, ни следов.

Хотя звонить вы не будете. Зачем? В любом случае утром шавки из «желтых» газет поднимут шумиху, я там сегодня уже побывал.

Журналисты очень любят деньги, и за них готовы написать то, что я им предложил – все подробности того, как ты, Ирен, отдавалась некоему генералу ФОГБ при собственном муже.

Они, думаю, уже это написали, и газетные номера ушли в печать. Завтра о вашем падении прочтет вся Командория.

У нас любят «желтую прессу», а она любит смаковать. Красиво, с правдивыми фото!

Ну, а с вашей щепетильностью – это пострашнее любого кошмара. Так что, расслабься, Ирен, и хотя бы получи удовольствие от того, что согласно утренним новостям, уже произошло. Гаденыш будет ласковым.

Потому что он хочет, чтобы тебе тоже было хорошо с ним. Поэтому еще раз прошу – не испорти момента, - Эннаби, улыбаясь, погладил ее по щеке и шее, приблизил свое лицо, покрытое мелкими капельками пота, которые она видела очень отчетливо. – По крайней мере, хоть притворись, что тебе хорошо, ну там, какой-нибудь стон или что-то в этом роде, ладно?

-А ты, оказывается, еще и извращенец, - грустно усмехнулась Ирен. – Любишь делать это при посторонних.

-Здесь нет посторонних, эти агенты – биороботы, новая японская штучка за деньги налогоплательщиков, и им все равно, милая, - Эннаби резко взялся за вырез ее блузки и рванул.

Трильи увидел полетевшие на темный пол блестящие, перламутровые пуговки, которые он так любил.

Ирен закрыла глаза…



«Порази и исцели, низложи и подними меня. Благоговею и безмолвствую пред Твоей Святой волей и непостижимыми для меня Твоими судьбами. Приношу себя в жертву Тебе. Нет у меня иного желания, кроме желания исполнять волю Твою…».


Его били так, как только они умели бить, не оставляя следов. И он открыл глаза.

Но понял, что можно приспособиться смотреть так, чтобы не видеть, когда словно слепнешь с открытыми глазами, и все вокруг расплывается в белесом тумане, в котором исчезают очертания предметов и силуэты людей.

«Порази и исцели, низложи и подними меня…»


-Один:один, Ирен! – Эннаби был насмешлив, застегивая брюки, но, скользнув взглядом по неподвижному, словно мертвому Александру, лежавшему на полу, поправился:

-Нет, два:один в мою пользу. А если еще прибавить полудохлого Сайруса, то – все три.

Так что вы уж постарайтесь, чтобы для вас это не превратилось в четыре:один, помните о дочке.

Кстати, Трильи, помнишь твою байку про баланду и ресторан? –Эннаби, по-хозяйски развалясь, устроился в кресле передохнуть. – Ты ошибся.

Большее удовольствие зависит не от наличия любви, а от самой женщины – я не испытываю любви к твоей жене, но как будто побывал в ресторане.

Герцог Фьюсс не получил тебя, Ирен, потому, что, видимо, действительно, любил. А у меня получилось, потому что я просто хочу тебя. Физически.

Это не любовь. Любовь – всегда страдание. Для вас, должно быть, приятное.

Потому что ваша любовь – это всегда жертва. В любви к женщине, к ребенку, к народу и Родине, - он рассмеялся. – Даже к самому себе. Везде – страдание.

Врут те, кто называет любовь добром. Впрочем, для некоторых чудаков любое страдание – к добру.
Так что любовь – понятие исключительно мазохистское.

А я не хочу страдать. Я многого хочу. Денег, например.

Забавно, Ирен, у тебя было такое богатство, именно оно защищало тебя тогда, до революции. И ты так неумно распорядилась им.

А знаешь ли ты, что предложи ты мне сегодня денег, много денег, чтобы я вас не трогал – я бы с удовольствием взял их и не тронул вас.

Да, забавно, деньги обычно платят за секс, а я бы взял за его отсутствие.

Эта информация, которую похитил Сайрус, она тоже могла дать мне много денег.

Но вы отняли ее у меня. И тогда я сделал то, что хоть как-то компенсирует мне это расстройство.

Не скажу, что это было целью моей жизни. Но я хотел приятности, и получил ее от тебя. Давно хотел, не упускал удобных случаев, которыми мог воспользоваться.

Но раньше мне не везло. А вот сегодня, - он довольно усмехнулся. - Знаешь, Трильи, я завидую тебе.
Ты можешь делать это с ней хоть каждый день, каждую ночь. Не понимаю только, как можно так надолго уезжать от такой женщины? Ведь ты опять уходишь в рейс через месяц. На четыре месяца, как раз до конца года – я навел справки.

Так что я буду ходить к ней, когда захочу. Столько раз, сколько захочу. Делать то, что хочу.

А если со мной при этом случится что-то плохое, мои ребята закончат это грязное дело без меня. И вы, трое, с дочкой, будете умирать долго и мучительно, жалея, что родились на свет.

Но пока я не буду убивать вас по одной простой причине – хочу посмотреть, как вы будете жить с этим.

Только подумайте, в какой забавной ситуации вы оказались! Ты, Александр, не защитил жену от бесчестия, хотя мог бы, хотя бы ценой собственной жизни или здоровья.

А ты, Ирен, оскорбила семейное ложе прямо на глазах любимого мужа, чему очень слабым и жалким оправданием служит якобы твое желание спасти его от физической боли.

Думаешь, он теперь поверит, что ты только изображала удовольствие? А что, если нет? А что, если ты вообще всю жизнь только и мечтала об этом?

Вы, пожалуй, еще и сами не поняли, чего хотели, что собирались сделать и что сделали в действительности.

Не знаю, как вы теперь друг с другом будете разбираться… А, каково!

Завтра, нет, уже сегодня вас двоих – тех, кого так недавно превозносила коммунистическая пропаганда как пример, как святых, эта же пропаганда будет размазывать по газетным полосам и телеэкранам.

Ирен-развратница! Ирен и ее муж – развратники! Они всё покажут, у них уже всё есть – и мы втроем, и садо-мазо.

Слава современным тонким технологиям! Слава пикселям и пятимерным компьютерам! С ними возможны самые смелые фантазии!

И никто не узнает и не поверит, что было по-другому. Вас будут травить все вокруг.
Вы станете изгоями, а ваша жизнь – мучительным позором. По-моему, для вас это будет гораздо страшнее смерти.
И я хочу в этом с удовольствием убедиться.

Он снова энергически поднялся, прошелся по комнате.
-Я уж подумал, в вас не осталось ничего человеческого, как в моих биороботах. Нет, осталось.

Как ты ошиблась, Ирен, в своей альтернативе кипятку! Посмотри на него, - Эннаби кивнул на Трильи, неподвижно лежавшего на полу с мучнистым, отсутствующим лицом, с завязанными за спиной руками, в грязной, помятой рубашке.

Подошел и, наклонившись, резко, больно сорвал с лица скотч.

-Мне кажется, кипяток ему легче было бы перенести, чем созерцание того, как его жена стонет и извивается от удовольствия под таким подонком, как я.


«Порази и исцели, низложи и подними меня…»

Трильи пропустил тот момент, в который произошло нечто необъяснимое, спустившееся на него, словно облако, мягкое и понятное, от которого вдруг стало просто и хорошо, тепло и покойно.
Вдруг не стало ни гнева, ни ненависти.
И это казалось неуместным.

Но это было, он сознавал это всем умом, чувствовал всей душой, всем существом своим.
Не было безразличия, не было тупого согласия с обстоятельствами.

Но было нечто такое, ощущение чего не хотелось и не моглось потерять теперь никогда в жизни.
И оно, это ощущение светлого покоя пронизало его всего.

В глазах Трильи стояли слезы, но он улыбался, мягко, с этой странной радостью.

-Ты не подонок, - вначале через силу двигая языком, выговорил Александр, прикрывая глаза. – Ты сатана.

Эннаби засмеялся.
-Ну, это слишком громко! И потом – чем сатана не подонок? Что, ведь я прав, Трильи?

Чего вы так испугались этого кипятка? Ваш друг, доктор Доньола, прекрасно делает пластику любого органа, пришьет и обновит все, что пожелаете, – он перешагнул через Александра, взял у агента чайник с подостывшей водой и неторопливо полил из него на лицо Трильи.

Тот зажмурился. Вода была еще горячей, но терпимой, и лицо Александра перестало быть серым, приняв свой обычный цвет.

Отдышавшись, он мягко, но уверенно сказал вслед уходящему Эннаби:
-Ты такой же дурак, как сатана.

-Что? – тот, изумленный разумным, спокойным тоном, которым это было сказано, повернулся от двери в прихожую, где его уже ждали агенты.

Трильи тихо, грустно и все так же неуместно жалостливо засмеялся сквозь слезы:
-Ты дурак, Эннаби, раз так ничего и не понял. Как сатана.



 XII



Генерал, побледнев, смотрел на него с выжиданием, словно, действительно, очень хотел, чтобы тот продолжал.

-Считаешь себя палачом, победителем, а нас – жертвами? Но разве ты победил? Разве ты получил Ирен Кресси?

Нет, это она победила тебя, тот ужас и отвращение, которые ты ей внушаешь.

Ты испытал удовольствие? Оно еще более скудное, чем та баланда, о которой мы с тобой говорили, потому что оно – обман, ложь, то, чего не было и нет.

Ты всё выдумал, бедный дурак Эннаби, несчастный дурак.

Потому я и плачу – не о нас. О тебе.

Что ты сделал? Не с нами – с нами всё будет по-прежнему.

Мы были и будем счастливы, потому что вместе.

Потому что Бог дал нам эту любовь.

А если то, что ты сделал, нас разлучит, изменит к худшему – тогда никакой любви не было и нет.

Но тогда и все эти страсти, что ты тут разыграл, не стоят гнилой горошины. И сожалеть тогда не о чем.
Так что не обольщайся.

Думаешь, Ирен лежит, как мертвая, сломлена? Нет.

Она поплачет, и это пройдет. Это не ты – я виноват, что не смог защитить ее от этой временной боли.

Но она простит, и эта боль пройдет, и я даже благодарен тебе, потому что именно через эту боль мы с Ирен станем еще ближе, еще счастливее.

Счастье – от радости. Радость – от любви.

Говоришь: любовь – страдание? – Трильи спокойно покачал головой. – Это ваша, земная любовь – к женщинам, власти, деньгам, вещам – вся сплошное страдание, потому что она – ненасыщаемое метание, мука поиска счастья, которого нет и не может быть во всех этих вещах.

Но есть вещи много важнее и дороже всякого мыслимого земного счастья (*Монахиня N, игумения Феофила (Лепешинская)).

Это – Божья любовь. Его дар.

И она – сплошная радость, безмерная и вечная, как Его мир, и нет в ней никакого страдания.

Потому что любая мука, слезинка любая растворяется в радости от близости Бога, как капля в океане.

С этим утешением, этой радостью не сравнится никакое страдание, оно – просто ничто.

Такое же ничто, как кусочек льда, что не в силах обжечь тебя холодом и быстро тает рядом с большим, горячим костром.

Потому что этот костер – Любовь Божья неизмеримо сильнее холода, любого человеческого зла.
Сильнее любого страха.

И, когда в нас Эта Любовь, мы – радуемся!

Радуемся даже тогда, когда другие говорят «не повезло!».

Невезению, боли, позору, мукам, даже смерти – радуемся, как бесценному опыту, что был дан Провидением.

И снова и снова с радостью убеждаемся, что Оно – с нами, что это Оно покрывает нас от всех бед.

Это вы думаете, что мы – мазохисты. Нет, Эннаби, всё не так. Эта не радость мучения. Это – иная радость.

Радость близости Бога. Она льется через край, топит в себе любые муки, боль, позор, бесчестье, саму смерть!

Это, как человеку, которому поставили смертельный диагноз, вдруг доказать, что, на самом деле, он здоров и будет жить вечно и радостно.
И чем страшнее был диагноз, тем бОльшим будет утешение. Но оно – лишь на миг земного счастья, а Бог, Его любовь –  утешение навсегда и во всем.

Бог – это то, чего нельзя отнять ничем и никому. Счастье, которое всегда с тобой.

И Ему всегда слава: если всё хорошо – за радость, если больно – за экзамен, который сделал нас мудрее, лучше, а значит – снова за радость. За этот случай, что снова убедил: Он – Его Любовь – не оставит тебя. Никогда.

Это из смертного человеческого сердца выходит зло, несущее боль – несчастье. А от Бога – только добро и радость.

И без Него, вне Его, любовь, счастье, радость, свобода навечно и всегда – невозможны.

Разве можно победить Такую Силу? Неужели ты так и не понял, бедный?! – Трильи заплакал, уже не стесняясь, не от отчаяния или боли – от самой настоящей жалости, которая жгла теперь его сердце.
От жалости к Эннаби.

И – от радости ощущения, будто Сам Бог стоит теперь рядом, и от этого внутренняя боль от нанесенных ударов, словно сама по себе, утихает.

-Не знаю, веришь ли ты.
Но задумайся: мог ли я, слабый, грешный человек, с теми же, как у тебя, обычными желаниями, обидами, страхами – измениться в один миг? Вдруг, сам по себе.

Ведь с минуту назад я ненавидел тебя, был растоптан и желал лишь твоей мучительной смерти. Что изменилось за минуту?

Если теперь я счастлив и плАчу лишь оттого, что мне жаль ТЕБЯ! Тебя – больше, чем Ирен! Больше, чем себя самого!

Неужто ты думаешь, я смог бы так перемениться силой собственной воли?!

Да, ты так ею восхищался! Бедный, глупый Эннаби!
Я только что ненавидел тебя и страдал, как ты того хотел. А теперь?

Теперь во мне та Радость, что уже никто и никогда не отнимет у меня. И подарил мне Ее…

ТЫ, Эннаби.

Волею Бога, Его попущением, но именно ТВОИМИ руками, этим твоим поступком.

Ты хотел сотворить зло, заставить страдать и думал, что творишь это и наслаждаешься.

А вышло наоборот.

И твоё зло Бог перевернул, обратил на добро: боль, обиду, ненависть перевёл в любовь, жалость и сострадание.

И теперь ты страдаешь, а я утешен, и мне жаль тебя.

Спросишь, как это возможно? Если ты помнишь хоть что-то светлое из своего детства… Помнишь мать?

Помнишь, как она могла утешить тебя, когда ты, малышом, падал и ушибался?

Вспомни, было ли что лучше, счастливей, радостней в твоей жизни, чем это материнское утешение после твоих "бо-бо"?!

Вспомни – и ты поймешь, что, может быть, никогда больше не был так счастлив, как тогда, от близости и, казалось, бесконечной и безграничной любви и теплоты матери.

И чем сильнее было твое "бо-бо" - тем сильнее она тебя ласкала и утешала.

Вспомни, сколько раз тебе, может быть, безотчетно, даже хотелось, чтобы было "бо-бо", лишь бы вновь и вновь испытать эту сладкую ласку материнской любви!

Но мать, как все мы, смертна. Кто может спасти и утешить так теперь, без нее? Кто утешит много сильнее? Безгранично, навек, как бы ни было больно!

Только Бог-Любовь.

Ты говорил, что не хочешь страдать.

Но разве ты не страдаешь – каждый миг твоей жизни, похожей на обман, не жизни, а лишь жалкой тени ее?

Ведь после того, что ты сделал по собственной воле, ты не стал счастливее.

А ты так хотел быть счастливым! Как любой из нас.

Я, здесь, перед тобой, растоптанный, избитый, Ирен обесчещенная – мы счастливее тебя.

Потому что Оно с нами, наше Счастье, как и было.

Это в твоем понятии честь – нечто важное, чем можно очень дорожить.

Но у нас нет ничего, чем бы мы дорожили так же, как ты.
И у нас есть всё – и всегда – потому что у нас есть Бог, Которого отнять невозможно даже смертью.

А ты, бедный, обманул сам себя. И ты вдвойне несчастен, потому что сам хотел этого обмана и лишь глупо повторил старую, как мир, ошибку сатаны, который тоже себя обманул, думая, что уподобился Богу.
Вместо того, чтобы питаться от Него вечным хлебом Света, Жизни, Радости, Любви, Свободы.

Мне жаль, что ты так несчастлив, что весь запутался в собственной лжи. В жизни своей проклятой, которую проклял ты сам, последовав всё тому же человекоубийце от начала, дьяволу, лжецу и отцу всякой лжи.

Он много обещает радости, любви, счастья, но всё это – ложь и обман.

А наше Счастье останется с нами. Как большое Сердце, Одно на всех, и имя Ему – Бог. Для нас ничего не изменится, разве что к лучшему.

А ты… Неужто всё еще думаешь: унизил, обесчестил, оскорбил?

Эннаби, бедный Эннаби! Ты же не нас унизил, ты сам себя унизил, растоптал свободу свою. Себя растоптал, себя убил.

Не знаешь разве? Не переносить зло, а творить его – вот что значит страдать от зла (*святитель И.Златоуст). 

Ты – несчастный страдалец, а не мы. Взгляни на себя, в себя – да у тебя же вся душа будто тёрном истыканная, словно мясо, в кровь изрубленное.

Ты, ведь это ты – не Бог, и даже не дьявол – ее изрубил! Ты, как тот пес, что лижет наточенную пилу, пьянея от вкуса собственной крови и мучительно умирая! (*И.Сирин)

Что же ты делаешь с душой своей, Эннаби? С собой – что делаешь? Неужто тебе себя не жаль? Что будет с тобой? С мукой этой твоей, страданием!

Больно же тебе, не нам, ТЕБЕ – всегда больно!

Нет боли, страха, нет унижения, позора, бесчестия там, где есть Любовь – Бог.

Она покрывает всё, все условности вашего мира рабов лжи и обмана, иллюзий и страданий, которые вы вновь и вновь плодите много лет с глупой настойчивостью.

Зачем же так страдать?

Любовь – не страдание. Это свобода.

И ее невозможно победить, как невозможно победить Бога.
Он поругаем не бывает.
Он и на Кресте позорном остается неизменным, всемогущим, вечным Богом, дающим свободу и счастье!

И чем больше во мне Его любви, тем больше силы, тем меньше страха. А совершенная любовь изгоняет всякий страх.

И потому с Нею не страшна, а сладка даже самая жестокая мУка, даже смерть.

Не сама эта мУка и смерть сладка, как думают несмыслящие глупцы. Сладка радость беспредельной Любви Божьей.

Всё остальное – ложь и обман. Понимаешь ли ты? Понимаешь?

Нет, как тебе понять, если ты, может, и следа этой Любви не видал, не испытал.

Откуда ж тебе знать, бедному! Не веришь? А что тут верить!

Ты ведь сам о себе знаешь, как боишься мук и смерти, одиночества, унижения, нищеты.

Я – теперь не боюсь. Потому что не верю – знаю! – Бог со мной. И не оставит. Нигде. Никогда.

И потому я даже самый мучительный, самый страшный миг своей жизни даже на всю твою не променял бы.

А вот ты бы – променял. Потому что завидуешь мне. Даже сейчас, вот такому, мне, завидуешь.
Потому что – это ты проиграл, Эннаби!

Проиграл, как сатана, как многие до тебя, вновь и вновь наступая на те же грабли самообмана.

Не мы, а ты будешь маяться и страдать по-прежнему, и искать обмана, чтобы забыться в нем.
Но, думая, что уходишь от страданий, будешь страдать еще сильней и мучительней в поисках новых обманов.

Не мы, а ты будешь снова и снова пытаться хоть чем-то забить свою пустоту и несчастье, уверить себя этой иллюзией, что ты – свободен.

Но разве это свобода? Даже если ты будешь ходить к Ирен за близостью, когда хочешь, – ты будешь, как нищий, собирающий милостыню на пропитание.

А ведь это же настоящая пытка для такого гордеца, как ты.

Гордыня – вот что такое настоящее страдание.

Твое страдание – твоя гордыня почти равна сатанинской – тебе нестерпимо хочется смотреть, наблюдать, как мы будем жить с тем, что ты с нами сделал.

Поэтому ты даже не сможешь убить нас, не переступишь через эту гордыню, рабски жгучее желание увидеть результат гнетущих тебя страданий.

Но даже если бы ты убил, то не освободился бы от них.

Свободнее и сильнее всегда тот, у кого больше возможностей. Ты, раб, поступаешь только так, как велят тебе твои желания.

А мы умеем делать обратное – идти против собственного «я».

Свободно, с радостью отдавая себя другому – Богу. Но именно поэтому оставаясь – собой.

Так кто же из нас сильнее и кто более свободен?
Кто победитель и кто – несчастная жертва, Эннаби?


Генерал продолжал неподвижно стоять и очень внимательно смотрел на связанного, плачущего у дивана Трильи.

Эннаби пытался уверить себя, что Трильи просто свихнулся от пережитого. Но тот, кого он видел перед собой, - генерал понимал это, казалось, против собственной воли, – был совсем не похож на слабую, униженную, жалкую жертву.


И лицо генерала стало страшным. Может быть, таким же страшным, как лицо человека, осознающего постепенно, миг за мигом, что смотрит в глаза собственной смерти, жутко, невыносимо уродливой, на которую невозможно смотреть, но и не смотреть тоже не хватает мужества.

В лице Эннаби было столько напряжения, что, казалось, его вот-вот в клочки разорвёт изнутри эта страшная, нечеловеческая сила.
И только бездушные биоагенты спокойно стояли позади шефа.


-Прости меня, Эннаби. Прости нас, за то, что были для тебя искушением.
А еще за то, что я вряд ли смог объяснить тебе, что такое – настоящее счастье, которое не закончится и не наскучит никогда.
Жаль. Все могло быть по-другому, если бы…, - Александр вымученно улыбнулся сквозь слезы. – Ты сам знаешь, что означает это «если бы».
Всё можно изменить. Он может это сделать, потому что, несмотря ни на что, любит тебя. Природа ошибается, а Бог - никогда.

Он может всё. Если, конечно, ты сам этого захочешь.
Если повернешься к Нему. Сам.

Он ведь никого не принуждает, потому что слишком любит нас, нашу свободу. Путь к Нему – единственный, на котором каждый из нас может найти СЕБЯ самогО, НАСТОЯЩЕГО (*Монахиня N.).

Счастливого. А для того надо найти в себе силы отказаться от лжи, от себя нынешнего…

Ну, а пока – прощай, я знаю, мы больше не увидимся. Но я буду молиться Ему. За тебя. Скажи мне хотя бы имя твое, я столько лет не знаю...


Эннаби молча, медленно повернулся, пропустил вперед агентов и тихо закрыл за собой дверь.


*     *     *


Они лежали рядом, в тишине, истерзанные, он – на полу, спокойный и бледный, как собственная рубашка, она – мелко дрожа, под тонкой простыней на кровати, и смотрели в белый потолок.

-Ирен, - Трильи с трудом подтянулся повыше, чтобы достать головой до жены, прислонился горячим лбом к ее холодной руке.

-Не трогай меня, Сандро, - чужим, осипшим голосом сказала Кресси. – Я… мерзкая, грязная. Ты не можешь теперь меня…

-Что? Что ты такое говоришь? – он наморщил лоб, не понимая.

Губы Ирен с запекшейся на них кровью нервно заплясали на ее сразу постаревшем лице:
-Я не думала, как отвратительно может быть удовольствие.
Я хотела, как лучше, хотела спасти тебя от боли, но снова причинила тебе только боль.
Боль! Боль! – крикнула она в исступлении. – Неужели кипяток был бы больней, чем то, что ты видел и слышал… что ты видел меня с ним?!
О, Господи! Какая грязь! Зачем, зачем?!
Неужели этого хотел Ты, Боже? Или я? Кто хотел этого?!

-Я ничего не видел и не слышал, Ирен, - тихо сказал Трильи, покачав головой.

Она в ужасе приподнялась на трясущихся локтях:
-Это невозможно. Ты же смотрел… Они заставляли тебя…

-Я ничего не видел и не слышал, - внятно повторил Александр, не спуская с нее посветлевших грустных глаз. – Это возможно, Ирен, глядя – не видеть, и слушая – не слышать, если очень захотеть.

-Что это меняет? - ее затрясло еще сильнее. – Я сделала это сама! Сама! У тебя на глазах! Кого, что я спасала, о, Боже мой!

-Ты ни в чем не виновата, Ирен, родная! - наконец, вскрикнул Трильи, мотая головой. – Это я, я виноват, что не защитил тебя!
Я думал перегрызть ему горло, но опоздал с моментом. Это я опоздал! Во мне что-то случилось…

-Ты? – еще больше удивилась Ирен. – Нет, ты бросился на него, как сумасшедший. А они свалили тебя и стали бить.
Ты…Ты затылком ударился. Может, сознание терял.

-Я не помню, - он поморщился и снова покачал головой. – Что-то случилось со мной, и всё изменилось…
Пожалуйста, помоги мне освободить руки.

Пальцы Ирен тряслись, пока она пыталась растянуть неподдающийся скотч на его запястьях.
Взгляд ее зацепила синеватая разветвленная сетка вен на кисти мужа.
Эти тонкие жилки – на сильных руках сильного человека – так беззащитно! – обожгли ее еще большей болью, отчаянием.
Как, чем это защитить?


-Ты, правда, думаешь, что он больше не придет, после того, что ты ему сказал? – прошептала она.

-Да.

-И ничего не сделает Элис?

-Да. Да, Ирен. Мы живы, и значит, всё было правильно.  Если Бог это попустил, так было нужно для чего-то.

-Лучше бы я умерла…

-Нет. Бог дал жизнь, и только Он вправе ее отнять, какой бы она ни была. Бесчестье не оправдает самоубийства! – горячо шептал он.

Но Ирен снова заплакала, сначала тихо, потом – переходя на захлебывающиеся рыдания.
Александр лежал рядом, на кровати, и тихонько гладил жену по растрепанным волосам, по перекошенному лицу.

-Прости меня, Сандро. Это пройдет. Это слабость, но, пойми, я все-таки просто человек, просто женщина, и я люблю тебя!

Я плАчу, потому что не могу остановить слез, вот и всё. Сейчас они закончатся, и всё пройдет.

-Я знаю, родная моя…

-Я молилась, когда он стал меня…
Я молилась, чтобы исполнилась Божья воля, и убеждала себя: «Готовься и будь готовым ко всему, но верь в лучшее, надейся на это и молись об этом Богу».
Я следовала этому, и вот… Господи, прости меня! – рыдания прорвали ее с новой силой. – Что я наделала!

Но не это страшно! Я не хотела, не хотела этого, Сандро! Но если бы он, сейчас, снова пришел, и все повторилось бы – я поступила бы так же! Почему?! Почему?!
Почему же?! Я не хочу! – кричала она, стискивая свою голову.


Трильи мягко смотрел на нее, но видел самого себя. Себя, столько раз делавшего выбор, которого не хотел, но точно знавшего, что сделает его снова и снова. Эсминец капитана Марио. Расстрел матроса-насильника. Прощание с Лорой. Поцелуй Лили.

-Значит, так было нужно, Ирен, - повторил Александр, крепко, твердо беря ее за руку. – Именно так. Бог не ошибается никогда, - снова повторил он.


Ирен внезапно перестала плакать, села, прикрываясь простыней, всё еще стыдясь мужа.

-Тебе же больно. Нужен холодный компресс. И мне нужно помыться, Сандро. Я вся будто в дерьме, мне противно дотрагиваться до себя, - брезгливо прошептала она.

-Я тебя провожу, - он подставил ей руку.


Переодетая в чистый гостиничный халат, Ирен вернулась с холодным компрессом.

-Куда приложить? – она села перед ним на колени.
Лицо Ирен было чужое, помертвевшее.

Трильи с виноватой улыбкой взял у нее компресс и положил на низ живота.

-Спасибо. Почему-то они любят делать больно ниже пояса, - он усмехнулся.

-Очень незащищенное место. Как лицо… Очень больно?

-Тебе больнее, Ирен, - тихо ответил он. – Но это пройдет, знай.
Если бы… если бы всё было наоборот: если б я должен был вместо тебя так выбирать…
Я бы не смог, Ирен. Я бы, правда, лучше умер, чем дать себя…
А ты смогла…, - он прикрыл глаза. – И я не знаю, чем, как я смогу благодарить тебя…

Ирен вздрогнула от той ласки, с которой Трильи сказал эти слова, и губы ее снова задрожали, она затрясла головой:
-Ты… хочешь сказать, что… после того, что произошло, сможешь... жить со мной, как… раньше?...

-Я люблю тебя, - Александр мягко смотрел на жену.

-А я себя – ненавижу! – шепотом сказала она и вдруг упала вперед, согнулась так, будто ее проткнули ножом в живот, и снова зарыдала, раскачиваясь взад-вперед, обхватив себя руками.
И этот крик и рыдания резанули по сердцу Трильи – ему подумалось – так, наверное, человек должен кричать, когда его выворачивают наизнанку, распиливают или ковыряются без наркоза в его внутренностях.

Он крепко обнял ее, прижал к себе и с усилием вслушивался в те слова, что нечленораздельно слетали с губ Ирен, но половину не разобрал.

-Меня, такую, нельзя любить! Никто не делал мне больно! Меня никто не насиловал, - в горле у нее булькало.

Задыхаясь, она со стоном схватилась за шею.
-Это я сама, сама! Он все правильно сказал. Он все рассчитал! Насилия не было. Звонить в органы нет смысла. Да у него там, наверняка, свои люди…
Нет, это было насилие! Только изощренное – в мозг, сердце, в душу!
Но его невозможно доказать, нечего предъявить!

Я сама, сама снова была готова бросить тебя на съедение зверям! И тебя, и Элис!

Я была готова смотреть на то, что они могут сделать с ней, с тобой! Смотреть и молчать!

Пусть я не смогла и сдалась, но я была готова! И сейчас готова, и потом буду! Зачем?!

Нет, не ради Сайруса! Мне жаль его, но я никогда не любила его так, как тебя!

Я просто тварь, грязная тварь! Ненавижу себя! Как мне жить?! - Трильи сжал ее еще сильнее, мягко, но крепко целуя в губы, так что она уже не могла говорить и кричать, и только сотрясалась от истерики.

-Всё, всё, Ирен. Всё это пройдет, все слезы и боль.
Ты должна знать, должна верить.
Даже если мы с тобой ошиблись, виноваты, если поступили неверно. Всё простится, Ирен.
Ты сделала это не ради себя, не ради меня, не ради Сайруса, я знаю, - быстро шептал он между поцелуями. – Ради добра, милости, правды! Ради любви!

Ради многих жизней тех, кто стоит за Сайрусом. Их ведь много, да? Ради тех документов, которые он не успел тебе передать. О продаже Командории Западу.

-Он…успел, - затихнув в его руках, сквозь всхлипы прошептала Ирен, не открывая глаз. – Тот диск, он был в письме от Сайруса.

Я нашла его в почтовом ящике и с нашей почты отправила другим письмом на главпочтамт России, до востребования Леони Детрони. Когда вечером пыталась зайти в наш разгромленный дом…

Трильи замер на секунду, потом, так же тихо, с нервной дрожью после пережитого напряжения, слегка отпустив от себя плачущую Ирен, сказал:
-За это трех наших жизней, о которых говорил Эннаби, действительно, очень мало.
Сайрус, дай Бог, выживет. И всё устроится. Всё плохое пройдет.
И Бог простит нас. За эту нашу любовь, за то, что ради нее – простит!
И мы простим, если виноваты друг перед другом. Потому что Он дал нам это. Жизнь и любовь.

Ты только помни, Ирен, обязательно: зло – как цепная реакция. Если не остановить ее на каком-то этапе, она будет продолжаться очень долго. Всегда.

Поэтому и победить его можно – только однажды отказавшись от него, от человеческой мести. Совсем отказавшись. В самом себе.
Все концы обрубить. Навсегда. Силой своей воли. С Божьей помощью.

И тогда зло, не имея выхода, продолжения, взорвется само в себе от избытка своей же энергии.

Только так оно умрет навсегда, Ирен. А мы – будем жить. И это будет наша победа. Мы победили, Ирен!

И иного пути не было и нет. И слава Богу. Слава Богу. За всё.

Ирен открыла глаза, застланные бесконечной пеленой слез, и Трильи, наконец, увидел в них то, чего очень ждал: через боль и страх – едва зародившийся, словно мерцающий уголек, пока маленький и слабый, свет той же необыкновенной Радости, которая одна и могла спасти их от зла.


*     *     *


-Ты опять, Ирен? Опять перешиваешь? – Трильи, войдя в комнату, увидел, как дрожит иголка в руке жены, погрустнел, сел рядом.

В последние месяцы, когда Александр лишился преподавания в Академии, когда и без того скудную зарплату Ирен в прокуратуре и даже в психологическом центре выдавали каждый раз с большим опозданием, когда и из этих средств они высылали какую-то часть своим друзьям: Бремовичам – в Кандр, Валле – в Морскую деревню, - Ирен занималась тем, что в свободное время перешивала старые вещи, превращая их в новые, модные.
Их можно было продать, либо носить самой, чтобы не покупать лишнего, но выглядеть прилично.

Либо перешивала в детские, так необходимые соседкам с маленькими детьми, благодарившими Ирен из своих, пусть и небольших запасов.

Она вздохнула.
-Сандро… я потеряла работу.
Директор центра сказал, что после того, что напечатали о нас, после всей этой грязи, я не могу, не должна работать с людьми.
Я просто не смогу им помочь, будучи сама так порочна. Я промолчала.
Он написал мне служебное несоответствие.

А начальник нашего отдела в прокуратуре размахивал передо мной этой газетой и кричал, что не верит, что такое могло быть, умолял, чтобы я объяснила всю ситуацию.

Неужели, кричал он, я зачем-то проплатила газетчикам, чтобы они написали эту чушь. Он требовал сказать, зачем.

Но я… снова молчала, Сандро. Нет, не потому, что мне больно это вспоминать.
Просто я не хочу возвращать эту грязь в душу…

А на улице, ты видел? Кто-то повесил на нашу калитку этот рисунок с непотребством.

-Мэриан сняла и выбросила. Плакала. Я не смог ее успокоить. Она не верит, жалеет нас.

-Доньола звонил. Он молодец, ничего не спрашивал, просто сказал: «Держитесь».

-А на меня в Адмиралтействе секретарши и офицеры пальцем показывали, - Трильи усмехнулся. – Одному я едва сдержался, чтобы в морду не дать, такую гадость стал говорить.
А ты…сама как?

Ирен прикрыла глаза, покачала головой.
-Тяжело, когда подхихикивают вслед, когда осуждающе хмыкают.
Вот народ! Ведь сами покупают, читают такие газеты. Сандро, как же там грязно все описано, Боже мой! – Ирен, не сдержавшись, заплакала.

Трильи подсел ближе, тихонько обнял ее.
-Не надо, Ирен. Не стоит об этом так...

-Я не о том, - всхлипнула она. – Сандро. Помнишь, ты просил меня не пить тех таблеток, хотел второго ребенка. Я ведь перестала их пить, тогда перед съездом, перед Крещением.
А теперь… Что мы будем делать, если вдруг я окажусь…беременной от…? - Ирен беззвучно зарыдала, Трильи с жалостью смотрел на нее, гладил по руке. – Брось меня, я тебя опозорила! Я же…я же не смогу…его убить.
Он же…будет…ни в чем не виноват…комочек этот…

Александр опустился перед ней на колени, смотрел в глаза так, будто растворялся в ней.
Нет, этот взгляд, пожалуй, невозможно было бы описать никакими словами.

-А я и не знал, как тебе сказать, чтобы ты его не убивала. Думал, я не имею права тебе говорить, и ты должна сама решать, - прошептал он взволнованно. – Как я могу бросить тебя, если… люблю?!
Если ребенок будет, я и его буду любить, Ирен, ты не думай! Не опозорила ты меня, родная.
Ты – спасла меня.
Ты всегда, всю жизнь старалась меня спасать – от боли, смерти, и всегда думала, что не успеваешь, что у тебя не выходит, и страдала от чувства вины.
Но поверь хотя бы теперь – у тебя получилось, - он уткнулся лицом в ее колени, обнял крепко.

-Знаешь, я помню многие моменты жизни, когда я был счастлив. И каждый раз мне казалось, что так счастлив я еще не был никогда.
Так вот теперь я счастлив еще больше.
Не "вопреки", не "несмотря на то, что", а именно "благодаря этому".
Когда всё это случилось с нами, когда я очнулся, то первое, что я помню осознанно, это – как испугался, что теперь буду брезговать тобой, вот, как ты говоришь, будто ты теперь – грязная.
И вдруг понял, что я не подумал так, а именно этого испугался, что так подумаю.

А еще подумал, что это я виноват во всём. Что не защитил тебя от боли.
И тогда же именно понял, что вот это-то и есть наша настоящая победа – что не тебя я обвинил в уме своем, а себя, и испугался одной лишь малой возможности подумать о тебе плохо.
И, сколько ни спрашивал себя – тогда и теперь – Ирен, во мне нет теперь этого страха.
И я знаю, что уже никогда не подумаю о тебе плохо.
Потому что люблю…, - он снова плакал радостными слезами, от которых душа таяла, расправлялась, словно крылья гигантской доброй птицы, взмывающей вверх, к самому солнцу.

-Спасибо тебе, Сандро, – прошептала она. – Спасибо, Господи!

Компьютер издал сигнал о получении электронного письма.

Ирен и Александр оба вздрогнули от неожиданности.

Письмо было от Леони Детрони.
«Наш друг С.Д. умер сегодня в военном госпитале г. Владивостока от массивного кровотечения во время экстренной операции по поводу разрыва подкапсульной гематомы почки.

На нем был православный крест, поэтому похороны будут проведены по христианскому обычаю.
С. похоронят на городском кладбище, номер места 1699. Выражаю вам свои искренние соболезнования.

Простите, что не смог вам помочь.
Слышал о вашем обидчике, о травле.

Посмотрите этот материал, - в письме была указана сетевая ссылка. – «У Меня отмщение и воздаяние, когда поколеблется нога их, ибо близок день погибели их, скоро наступит уготованное для них. Втор. 32:35, Рим. 12:13».

Вы должны это знать».


Ирен, закусив до боли кисть руки, застонала, закачалась, Трильи побледнел и нажал курсором на ссылку.

Это была статья об автокатастрофе, произошедшей вчера ночью в столице – Командоне.

Газета писала: «Джип генерала ФОГБ, помощника одного из известных депутатов правительственной фракции Эннаби на полной скорости врезался в бетонную стену дорожного ограждения на одном из участков федеральной трассы Туз-Командон.

Машина взорвалась и полностью выгорела. Все, кто мог находиться в ней, погибли.

Однако экспертиза не может установить количество погибших и идентифицировать их личности, поскольку трупов, по существу, нет. От них остался только пепел, непригодный для ДНК-анализа.

Генерал Эннаби признан погибшим в этой катастрофе, поскольку в течение 24 часов о его возможном местонахождении неизвестно ни на службе, ни соседям. Родных у генерала не было.

Однако было несколько очень крупных счетов, в том числе, в коммерческих банках, включая международные и зарубежные.

Поскольку наследников у генерала не осталось, правосудие интересовало, кому могли бы достаться несколько миллионов долларов, что, возможно, прояснило бы вопрос о преднамеренном убийстве с целью получения наследства.

Однако, как выяснили корреспонденты, после известия о катастрофе и гибели генерала все счета волшебным образом были аннулированы.

Кое-кто из политических аналитиков, памятуя недавнее участие Эннаби в подготовке к съезду, в том числе, денежное участие в поддержке правительственных депутатов, считает, что авария могла быть подстроена самим генералом, чтобы исчезнуть со своими деньгами.

Кроме того, высказывается версия о мести со стороны радикальных коммунистов за недавний указ Президента о запрете деятельности компартии, в подготовке документов к которому Эннаби принимал самое активное участие.

Эту загадку уже назвали загадкой года в Командории…».

Трильи сжал рукой плечо Ирен, прошептал:

-Бедный Сайрус! Бедный Эннаби! Что ты наделал… Больно…, - он прошел в кабинет напротив, и в приотворенную дверь Ирен увидела, как муж, склонившись, опустился на колени. Молиться.