Записки сельского таксиста. Первый выезд

   Не чаял заделаться таксистом, а вот на поди – угораздило сподобиться!..
   Коломбина скатывается с выщербленного асфальта главной поселковой улицы с архаичным названием Советская, волочится по грязнейшему, изгорбленному, колдобистому одноимённому переулку. Двадцатилетний мотор рокочет как новенький, но – ах, как явственно слышится! – исходит слезливой тоской по японскому или хотя бы европейскому автобану...
   Коломбина боком проваливается в лужу, узкую, извилистую и глубокую, словно озеро Байкал, выкарабкивается к взмокшему небу... Тут же позади раздаётся отвратительное скрежетание и – тяжкий удар, словно бы снизу «поцеловали» кувалдою...
   Головотяпистые дорожники снова перепутали: вместо гравия накидали неохватных каменьев!
   ...Снова удар. Чрево Коломбины сотрясается всеми своими металлическими кишочками и ёкает, – непонятно чем, электронной селезёнкою, наверное...
   ...Тот же скрежет, уже раздирающий, и оборвавшийся как-то сразу, будто задние колёса придушили чей-то недолгий предсмертный хрип – и внезапно я слышу непрестанное то поцарапывание, то похлопывание...
   Бампер оторвался. Хорошенькое начало, нечего сказать! Да чтобы я ещё раз приехал по вызову в этот чертями мощёный переулок! Да ни за какие деньги, даже зелёнодолларовые! А ежели вознамерятся «деревянными» соблазнить – оскорблюсь, да и всё тут!
   Ладно, будет исходить желчью: вот и адрес – двухэтажный барак. Помнится, лет сорок назад это была громадина посреди приземистого поселкового одноэтажья, горделиво блистающая жёлто-медовыми брусовыми стенами. Сейчас барак почернел, покривился окнами; просев серединою, накренился углами во все стороны.
   Въезжаю, – вернее, протискиваюсь во двор с непременными сарайчиками на задах и рахитичными цветочками у подъездов, культурно высаженными в автомобильные покрышки. У подъезда – две женщины, разморённые жарой и ожиданием; давно, шапочно, знаю обеих. Та, что попригляднее лицом и несколько пободрее фигурою, распахивает дверцу, с непередаваемым ленивым презрением выцеживает:
   – Из-за вас мы уже опоздали!
   Мелкотравчатая барынька-чиновница одною фразою убила трёх зайцев: не преминула напомнить о своём статусе, явила недовольство неповоротливостью наёмного извозчика и оттенила мою, по её местническому воззрению, холуйскую должность, – по сегодняшним забубённым временам жест вполне себе обыкновеннейший.
   Барынька и её товарка усаживаются на заднее сиденье – и салон сейчас же заполняется невообразимо чем, – запахом даже и не приторным, вонью даже и не паточной, а, похоже, что сущим трупным смрадом дешёвенькой туалетной воды... Да что же они, эти подвальные «парфюмеры», эти турки ли, китайцы ли, из азиатского коварства гуано в неё подсыпают, что ли?! Невольно вспоминаю пару-другую переперченных уличных выражений, опускаю боковые стёкла, настежь открываю люк и отзываюсь растрескавшимся, не иначе как от злой сухости, голосом:
   – По вашему переулку быстрее – разве что на вертолёте.
   Барынька подрагивает щеками, бровями. Она сообразила, зачем я проветриваю машину; отмалчивается; кажется, изволит обижаться.
   – Вот его и заказывайте. – прибавляю с небрежностью в голосе, недвусмысленно давая понять: уездный табель о рангах мне до всеми ведаемого неприличного места, в моём же табеле такие чиновные курицы, как она, навечно вбиты в первую строку снизу. – Или же ковёр-самолёт.
   – Так мы потому такси и вызываем, чтобы пешком по грязюке-то по этой не ходить, – пускается в объяснения доселе помалкивавшая вторая пассажирка, но барынька прерывает её нервическим возгласом:
   – Поехали!
   Ага, побегу, – вот только лапти сплету...
   Намеренно не торопясь вылезаю из машины. Так и есть: бампер полуоторван, и моя горемычная Коломбина с пугающей натуральностью являет собою обляпанную грязью подводную лодку с обвисшим левым рулём глубины (если не ошибаюсь, так называют приделанные к лодке длинные горизонтальные штуковины, смахивающие на крылышки на хвостовом оперении самолёта). Ну, являет, – и что же мне с того в этом дворе, из которого надобно ещё как-то выбраться, а изловчиться развернуться в тесноте между шеренгой сарайчиков и клумбами с лавочками – это вам не так-то и запросто, это вам не шоколадку развернуть?..
   Объясните кто-нибудь, какого рожна меня заманило в бесполезные аналогии, вместо того, чтобы...
   – Мы едем или нет?!
   Даже через тонированные стёкла видно: барынька полыхает глазищами, словно остервеневшая кошка. Один мой остроязыкий знакомец не удержался бы, съехидничал примерно такими словами: «Довопишь, дурёха, – пудра осыплется!». А я – что? Я ладно – промолчу...
   Устанавливаю бампер на место. Вернее, надавливаю – и наполовину обломанная бамперная проушина рогульками обхватывает кузовной болтик. Ремонт – быстрее и немудрёнее некуда – до первой встряски. Казалось бы, вот решение: привязать бампер проволокой или прикрутить (или, как красочно говаривает всё тот же знакомец – припиндюрить) саморезом. Так-то оно, конечно, так, но из меня водитель, если честно признаться самому себе, пока примерно такой же, как и хореограф, то бишь никто со всякого боку, а слесарь, тем более механик, – ну, пожалуй, что и похуже... Кажется, мои первые пассажирки пребывают в счастливом неведении насчёт возмутительного дилетантства своего таксовожатого, – и хвала за это языческому Меркурию, а заодно и остальным богам, хоть как-то причастным к рулю и дороге... «Сколько можно волокитить да оттягивать! На днях непременно припиндю... прикручу этот бампер!» – как можно решительнее говорю себе и опускаюсь на своё раскалённое водительское сиденье.
   Барынька клокочет увядающей шеей. Выхрипывает:
   – А раньше что – нельзя было отремонтировать там что-то?!
   – До вызова в этот барак ремонт не требовался, – отвечаю, неспешно вытирая тряпкою ладони.
   – Что? – фыркает барынька. – Барак?!
   Аборигены непомерно патриотичны. К примеру, в присутствии кого-либо из них самую жалкую местную лачугу совершенно непозволительно называть таковою: обижаются, словно малые дети.
   – Прошу пардону, мадам, – ехидничаю с покаянною миною, – сослепу не распознал коттедж, если будет угодно – особняк. (Барынька буреет физиономией, раздувает щёки и делается похожею на свежеотрытый трюфель.) Я в таком же вырос, только бесшвейцарном и одноэтажном, – присовокупляю будто так, промежду прочим. Не дождавшись ответа, осведомляюсь: – Куда едем?
   Если бы барынька ответила: «На кудыкину гору!», то я бы не удивился. По моим наблюдениям, образованность почему-то именно в женщинах различима менее всего. Уверенно отъединить образованную от кухарки можно по высокомерию – родимому пятну сельской интеллигенции, а по одежде, разговору или манерам – порою весьма затруднительно... Зачастую на той и на другой мне ни с того ни с сего вдруг явственно представляется фартук, и не бог весть какой клеёнчатый, а непременно свеженький ситцевый, то украшенный классической шотландской клеткой, то весь усыпанный радостными русскими ромашками и всякими прочими лютиками, обязательно с просторным карманом, откуда то свешиваются перья зелёного лука, то высовывается ручка от дуршлага или подобного прочего, то выглядывает ещё что-нибудь такое-этакое блистающее из обширной кухонной утвари, – ах, этот пригрезившийся фартучек – сама прелесть, само очарование! И что странно (если призадуматься – так и вовсе даже и не странно): его чиновная носительница предстаёт предо мною непривычно другою: обнаруживаются и несколько выпячиваются почти что искоренённые казённою службою природные женские приметы и особенности... Не догадываюсь, отчего подобная фартучная диковина происходит. Наверное, от излишне восторженных разговоров про эмансипацию, – мол, нашими неусыпными стараниями всё настолько заэмансипировано, что всяких там пережитков позорного домостроевского прошлого у нас даже и в глухих деревнях не осталось; а к следующему годовому отчёту вы, уж извольте не сомневаться, ни сковородок, ни печей, ни даже самих домов на подчинённом нам пространстве днём с огнём не найдёте... 
   Вторая пассажирка беззастенчиво ввязывается в безрадостную сумятицу мыслей:
   – На Пушкина.
   Да уж, не повезло: когда в любом месте этой улицы длинномерная Коломбина пытается развернуться, то «носом» обязательно упирается в одну канаву, а «кормой» – в другую.
   – Как скажете, – отвечаю, и барынька удовлетворённо вскидывает начинающий тяжелеть подбородок, своим расплывчатым абрисом напоминающий и перезревшую грушу, и лошадиную подкову: то-то, помни своё место, а то ишь ты, гляньте на него – рассупониться вздумал!
   Проволочившись переулком, выруливаю на центральную улицу, нажимаю на газ – и Коломбина, недоумевая, галопирует по шишковатому асфальту. Барынька раскачивается, подпрыгивает на заднем сиденье, умудряясь сохранять на лице отведённое её статусом достойное выражение. Право же, не знаю, о чём же она думает, и думает ли, но о невозможности проникнуть в её мысли решительно не жалею. А между тем в  моей голове ворочается уверенное предположение: от этакой таксовки прибытку не ожидай, разве что впечатлений будет предостаточно. Ну, стало быть, за ними и поеду.