Записки сельского таксиста. Здравствуй, лужа!

   Дверца распахивается.
   – Такси?
   – Таксомотор, – отзываюсь нехотя голосом, пригодным, скорее, для отповеди, мол, ступай отсель, нежели для нечаянного пассажира, вздыхаю, откладываю на заднее сиденье «Проклятых королей» и взглядываю на незнакомого (приезжего, это понятно с первого взгляда) парня, молодого, мордатого, блондинистого, щетинистого, одетого, как и многие вокруг, в цветастые шорты, рубашку навыпуск, разрисованную тропической флорой. На обритый затылок парня сдвинута кипенно-белая бейсболка, смахивающая на скульптурный обломок арктического льда, на крепких кривоватых ногах – китайские красные кожаные сандалии, глаза загорожены тёмными «терминаторскими» очками, к распаренной жарою безволосой груди прилип золотой крестик, – словом, незнакомец – типовой представитель теперешней молодёжной толпы.
   – Да мне по барабану... – бурчит парень, плюхается на сиденье откормленною, без малого девяностокилограммовою лягушкою и, коротко вздохнув, расслабленно запрокидывает голову (это странно, но мне показалось, что от бейсболки дохнуло прохладою). – Слышь, дед, давай туда, где на пляже молодёжь тусит.
   Нарочитое тыканье деловитых сопляков меня давно уже не задевает: пусть хоть такая смена подрастает, чем не будет вообще никакой.
   Интересуюсь:
   – И куда же?
   Вопрос не праздный для меня, но не для парня.
   – Да пофиг, лишь бы там вода была, – говорит он утомлённым голосом, – а то от вашей жары сдохнуть можно.
   Коломбина согласно рычит мотором, трогается с места. Едем в молчании: парень будто дремлет. 
   Исподволь наблюдая за ним, сызнова испытываю сомнения в справедливости  вычитанной теории (запамятовал – когда, где), утверждающей: каждое поколение немножко, пусть на полшага, пусть на неразличимый микрон, запрограммировано опережает предыдущее. Хочется поддакнуть: мол, да, конечно, как скажете, так оно всенепременно и сбудется, но не могу, словно кто за язык держит: не соглашайся! – и будто в самые уши нашёптывает: мол, ведь абракадабра это кабинетная, ересь вздорнейшая, каковая нет-нет да и заберётся внезапно в чью-нибудь голову, ошеломлённую непомерно долгими злоупотреблениями науками или водкою, а не блистающая виртуозными аргументами теория, вот и всё... И взаправду: какая там эволюция, какое там, к бесу лукавому, поступательное развитие общества, ежели это самое общество из столетия в столетие или шарахается из стороны в сторону, или же замирает как вкопанное?! Вот вытряхнуть этого паренька из иноземного тряпья, на голову нацепить выгоревшую будёновку, обуть в лапти или разбитые и продранные солдатские башмаки, обрядить в рабочую блузу, штаны из чёртовой кожи, всучить кувалду или громадный гаечный ключ – и, пожалуйста, взирайте почтительно на суроволицего члена ВЛКСМ, непритязательного героя первой сталинской пятилетки... Его же приодеть в американские джинсы «Lee», отечественные штормовку и резиновые сапоги, на патлатую голову нахлобучить шляпу, сделанную из газеты «Правда», на шею повесить гитару, да не позабыть привязать на колки революционно-романтический алый бант, – и вашему изумлённому взору явится вроде бы всё тот же комсомолец, но уже последний из плеяды прекраснодушных строителей брежневского БАМа... Ежели оставить, как есть сейчас, то остаётся лицезреть щенка то ли космополитического, то ли неведомо какого другого помёта – созидателя непонятно чего и из чего... И где тут оно – развитие?! Не разгляжу, – ну так обнаружьте мне его, обрисуйте перстами: удостоверяйся, маловер! Куда там! – спорщиков давненько уже нету... Да, от этакой передряги поневоле приспевает еретическая мысль: а не движется ли развитие образом противоестественным – вспять?.. Нет, лучше не вдаваться в стариковские размышления – по сегодняшним временам это занятие крайне вредное, а глядеть на подступающий перекрёсток, где, не зная как проехать, застрял грузовик ЗИЛ-157, прозываемый попросту «турманом», хотя с голубем сей громоздкий и тихоходный раритет никоим образом не сходствует...
   «А ведь „турман“ – вылитый я».
   От этой мысли делается скучно.
   Между тем Коломбина поворачивает на дорогу, ведущую к реке; дорога эта примечательна тем, что петляет без очевидной необходимости, притом предпочитает нырять в буераки и карабкаться исключительно склонами нескончаемых косогоров. Встречаемся с первым из них – и Коломбина опасно накренивается, скрипя поведённым, как подозреваю, кузовом. Сомлевший парень кулём вдавливается в дверцу, стекло в которой опущено, и едва не вываливается наружу. Встрепенувшись, нащупывает ремень, бормочет, пристёгиваясь: «Блин, дороги у вас...».
   – Думаю, бывали и похуже, – замечаю ему.
   – Гонишь, дед (в голосе парня – ленивое неверие). Ну-ка, когда это было?
   – А сразу же после гражданской войны, в которой красные и белые истребляли друг друга. – И, памятуя уровень преподавания истории в школе, поясняю: – Она была совсем недавно, меньше ста лет назад.
   Парень наморщивает лоб: «А, ну да...», уставляет на меня чёрные дыры очков (конечно же, никакой он не Азазелло, но переносицу вдруг обожгло, словно кто-то притронулся к ней раскалённым прутом):
   – Ну?
   – После бешеного революционного романтизма заниматься прозаическими дорогами – как шампанское заедать заплесневевшим сухарём... Преснятина, короче говоря. К тому же вековечное бездорожье сибиряками воспринимается как природная данность, да и бюджета у свежеиспечённой совдеповской власти не было. К примеру, за неимением обыкновенной писчей бумаги и тех же чернил приказы, протоколы и прочие официальные документы писали огрызком карандаша на оборотной стороне обоев. (Здесь я понимаю, что наговорил ненужного и решаю поворотить разговор в другую сторону.) Кстати, читал сказку «Три толстяка» Юрия Олеши? Тоже на обоях написана.
   Парень дёргает кончиком кривоватого греческого носа.
   – Мне по барабану, кто и на чём тогда писал, – замечает он и голос его делается отрывистым и от слова к слову раздражается всё более. – Меня другое прикалывает: а чо это дороги у вас – как после гражданской? Если разобраться, так бабло за проезд не я тебе отстегнуть должен, а ты мне. Компенсация, понимаешь?
   Плечистость парня, громада его кулаков и категорический тон кого угодно подтолкнут к догадке: вероятнее всего, сей мускулистый отрок подвизается исключительно на рэкетирском поприще. Потому отмалчиваюсь: супротив правды, как говорится, не попрёшь, да и разговор начинает вязнуть, словно ириска в зубах: ну её к лешему, тягомотину эту...
   – А если река такая же беспонтовая, как дороги, ты, дед, свозишь меня забесплатно. Ничо, не обеднеешь.
   Парень как будто подшучивает, но улыбочкой не утруждается. Хорошо же, я тоже ёрничать умею: на берегу реки как будто невзначай высажу его рядом с местными – зыряновскими – ребятами, и пусть только попробует позубоскалить с ними также запросто, как и со мною!..
   – Колись, бомбила: на хлеб с маслом и икрой заколачиваешь?
   Вот же прилип, мокрогубый банный лист!
   – Не шугайся, дед, я не налоговый инспектор! – настаивает парень, подкрепляя свои слова запанибратскими, но довольно-таки чувствительными подталкиваниями.
   Да я и сам вижу, что из тебя такой же налоговик, как из меня балетмейстер!
   Отвечаю пронизывающе-сырым как осенний ветер голосом:
   – Бомбить – это как в лес по грибы ходить: наберёшь или нет – неведомо. А хлеб, как и весь народ вокруг, в редкие скоромные дни маслом ублажаю, в постные – и частые – маргарином удовлетворяю, во все прочие не гнушаюсь солью припорошить. Икру, кстати говоря, предпочитаю кабачковую.
   Выслушав, парень одобрительно замечает:
   – Ну, ты, дед, и темнила!
   Другого ответа он, конечно же, и не ожидал: его окружение чистосердечность полагает ересью. Или лошизмом? Нет, наверное, правильнее сказать – лошарством... Или же, по аналогии с «величеством» – лохучеством? Тьфу ты! Эдак, чего недоброго, мозг последнюю извилину вывихнет! Сегодня же позвоню приятелю филологу, попрошу разъяснений.
   Ага, пока я развлекаюсь отвлечёнными мыслями, старая знакомая объявилась...
   Объезжая её обочиною, говорю:
   – Здравствуй, лужа!
   Парень хмыкает, пожимает плечами.
   – Не врублюсь... С лужей, что ли, поздоровался?
   Молча киваю головою. Да и сказать нечего.
   – Ну, дед... – бормочет явно обескураженный парень и допытывается: – А чо только с этой? Вон их – полно!
   – Верно, много.
   Фраза неосновательная, но без обиняков даёт понять: разговор мне неинтересен. Однако отбояриться от парня не так-то просто: приговаривая «Колись, дед, колись давай», он принимается подбадривать меня теми же подталкиваниями (подозреваю, это единственная его аргументация).
   – Видишь ли, – объясняю покороче: подъезжаем к берегу реки, – эта лужа высыхает последней, а жизнелюбие достойно уважения.
   Парень почему-то заходится хохотом.
   – Чего... достойно? – хрипит он, сдёргивая очки и вытирая глаза ладонью.
   ...Оказывается, глаза у него голубые, с грязновато-серыми крапинами, будто вмёрзшими в роговицу ледяными кристаллами, а закоченевшие зрачки так и норовят вбуравиться в самую душу... Верни очки на физию, прошу тебя!..
   Как будто послушавшись, парень насаживает «терминаторы» на нос.
   – Человеческого уважения, – убеждающе повторяю самому себе. И, присматривая, где на берегу удобнее остановиться, зачем-то прибавляю ненужные слова: – Потому всегда с ней здороваюсь, и, по возможности, стараюсь миновать стороною – глядишь, нерасплёсканная, она проживёт подольше.
   Парень снова хохочет:
   – Ну, дед... всяких разных придурков встречал, но такого отмороженного клоуна, как ты, в натуре, первый раз вижу... – И вдруг истошно вскрикивает: – Какие здесь тёлочки! Тормози!
   Коломбина идёт юзом – картечь галечника громоподобно гвоздит днище.
   Парень выпрыгивает из машины рядом с троицей девиц, едва прикрытых цветастыми ниточками бикини и, обернувшись ко мне, шепчет:
   – Дед, я сейчас махом сниму какую-нибудь из них или всех сразу, а ты замути хату..., бабло, если чо, не вопрос... Короче, – выдёргивает из кармана скомканные банкноты, протягивает одну, – держи пока стольник, а через полчасика подваливай обратно.
   Коломбина взвывает вентиляторами... Даже она оскорбилась!
   Нет, парень, не «подвалю»: надоел ты мне. А с лужей ни встретиться, ни поздороваться не позабуду.

   2014