Ни жеста, ни слова

Поздний вечер сменялся звёздным полотном ночи. Свежий воздух покалывал нос и щёки, словно говорил, что зима уже не за горами, и стоит одеваться потеплее. От дыхания в воздух поднимались клубы дыма, которые были похожи на маленьких медуз. Медуз, растворяющихся в просторах бескрайнего, синего покрывала.
      Шумные улицы Лондона ушли в ночное небытие, словно звонкого смеха и громких перестуков обуви и вовсе не существовало в их просторах. Дневные пёстрые силуэты дам и джентльменов уступили место молчаливому абрису, заполненному сиянием бессчётного количества звёзд. Дождевые лужи, обычно серые и неприметные, сейчас тянулись вдоль улочки, отражая всю сказочность этой ночи, словно заманивали часть сияющих огоньков в свои водные капканы.
      Возникло то необоснованное желание, когда хотелось всю ночь просто провести вне угнетающих стен дома, гуляя по многочисленным улицам старика Лондона. Но я не мог себе позволить этого. И дело вовсе не в том, что мне было боязно за свою тушку, которая опять могла пострадать в уличных потасовках. В конечном счёте, чему быть, того не миновать. Я согласен умереть как воин. Но погубить своё тело холоду не позволю. Это слишком ничтожно, даже для меня.
      Небеса отозвались раскатами грома, где-то там, вдали, сверкнула молния. Что же, не судьба сегодня осуществить мою затею… Отчего-то мне становится на мгновение даже смешно, ведь я сам отговариваю себя от того, что может принести мне радость. Видите ли, погода неудачная, да и здоровье не «ах», поэтому не стоит. Детские отговорки, которые так и говорят о скучности и чопорности натуры.
      По пути домой я чуть было трижды не потерял свою шляпу из-за ветра, который грозными, холодными порывами ударял по лицу. Мне нравилось его завывание. Словно он вовсе не подчинялся сиюминутной прихоти, а действовал согласно своим убеждениям, а эти порывы говорили лишь об очередном неверном шаге.
      К тому моменту, как двери дома отворились передо мной, я уже был измотан до предела. Остатков сил хватило только на то, чтобы умыться, переодеться и свалиться навзничь в кровать, от которой так и веяло теплом, спокойствием. Кто бы мог подумать, что общение с детективом так выматывает? Или это путь на Флит-стрит так утомил? Хотя, какая сейчас разница…
      Под звук ритмичных ударов сухой ветки о стекло я быстро уснул, погружаясь в просторы долгожданного сна от усталости и измотанности, сна, лишённого ноток ужаса…

      И снова иллюзорный карцер принимает нас в свои чертоги. Сознание связано толстой бечёвкой – нитью нещадного прошлого, которое никак не хочет отпускать жертву. Кругом темно, лишь только сияние пары-тройки свечей разбивает небольшими светлыми полосами эту до безобразия огромную тьму. Пламя восковых спасителей то и дело колышется под дуновением несуществующего ветра, извещая о том, что всё вокруг может стать очередным кошмаром.
      Тишину нарушают чьи-то мерные, твёрдые шаги, направляющие их обладателя именно в мою сторону. Звук сперва доносился издалека, впоследствии становясь всё чётче и чётче, и наконец исчезая вовсе. Кто-то стоит совсем рядом. Я слышу чьё-то сбивчивое дыхание, ощущаю, как сужается пространство между нами.
      В полуосвещённом лице я узнал черты… До боли знакомого лица: угловатые, острые скулы, вечно нахмуренный лоб, плотно сжатые губы, холодные, как айсберг, глаза.
      Образ человека, которого не имеешь возможности забыть. Даже коварное время с его постоянными стужами забытья не сможет стереть из памяти этот силуэт акулы пера, монолита беспристрастности и честности. Спокойный, рассудительный человек с холодным блеском в глазах. Человек, пугающий детей своей отрешённостью и безэмоциональностью. Человек, внешний облик которого - очередная иллюзия.
      Я помню, как мы познакомились. Это слишком яркое воспоминание, чтобы затерять его мельчайшие подробности где-то там, в подсознании. В шесть лет я был рыжеволосым, непоседливым мальцом, который ни минуты не мог усидеть на месте. Бездействие приносило лишь муки, ведь краски, которые я тогда видел и мог ощутить, постепенно блёкли. Это было время, когда любопытство не знало границ и открывало передо мной все двери; когда банальная заначка сладкого родителями казалась кладом, а пыльный чердак со всевозможным хламом представлялся затерянным во времени островом – это было время моей тирании в гнезде Ватсонов. Родители буквально не знали, куда меня деть и чем занять, чтобы я не поранился и ничего не испортил. И в тот момент им пришла гениальная идея: сплавить меня деду, который наудачу вышел на тихую тропу пенсионера. Пенсионера, которому нечем было себя занять. Пенсионера, которому всучили рыжеголового озорника.
      Я помню и то жёстокое выражение на твоём лице, когда нас знакомили. Эти глаза-айсберги смотрели на меня, как на потенциальный товар, со всей объективностью и колкостью аналитического ума.
      «Здравствуй, Джон» - серьёзно проговорил ты, садясь на колени, чтобы наши глаза были на одном уровне. Хруст старых костей аккомпанировал действиям, указывая на наличие артрита суставов.
      «Здравствуйте» – неуверенно пролепетал я, пряча глаза.
      «Я рад видеть тебя, - дедушка потрепал меня по волосам. Руки такие холодные и большие, - надеюсь, мы с тобой станем друзьями».
      Тогда я гневно прокричал про себя «Никогда!», упорно продолжая молчать и смотреть на свои ботинки. Меня обуревали глупые эмоции обиженного ребёнка, которого сбыли с рук и оставили наедине с, фактически, незнакомым человеком. Мне было безумно обидно за себя несчастного, всеми покинутого и униженного. В первые дни моего пребывания в доме на Флит-стрит я часто запирался в отведённой мне комнатушке и тихо плакал. Ещё большим унижением мне казалось показать тебе свои слёзы. Поэтому перед тем, как выйти из своей комнаты я умывался и убеждался в том, что красные, как у носорога, глаза высохли от слёз. Тем не менее, ты всё молча подмечал и недовольно хмурился.
      Впрочем, это настроение надутости и обиды на весь свет мной овладевало совсем недолго. Ведь ты был на редкость мудрым человеком, действовавшим столь продуманно и тактично по отношению к людям, что они, переставая обращать внимание на твой суровый вид, тянулись к тебе, как растения тянутся к солнцу. Было что-то располагающее, добродушное в твоей манере говорить. Никогда не заставлял, никогда не принуждал меня к чему-то. Быть может, именно поэтому я так ценил твоё общество.
      По семимильным шагам мы становились всё ближе друг к другу, словно разводные мосты, которым настал час сойтись, наконец-то. Чтение, садоводство, кулинария, рыбалка, рисование – всё то, чем ты старался заинтересовать меня; всё то, чему ты, несмотря ни на что, учил меня.
      Помню, как ты садился за свой письменный стол, брал стопку чистых листов, вставлял их в свою печатную машинку и, разминая старые руки, начинал печатать. Как паук заворожённо плетёт тонкое полотно, так и ты, перебирая десятью быстрыми пальцами, плёл свою паутину из слов. Очередная сигарета тлеет в пепельнице, острый подбородок вздёрнут вверх, а глаза закрыты. Среди этих клеветников и провокаторов газетной арены, ты, со всей своей беспристрастностью и честностью, со всем своим красноречием и тактичностью выглядел профессионалом своего дела. Возможно, именно поэтому я так восхищался тобой… Хотя, дело может быть и в том, как твои пальцы порхали по клавишам: быстро и легко.
      Помню и то, как много ты курил. Мне не нравился запах табака, которым от тебя разило. Поэтому при каждом удобном случае я выхватывал сигареты из твоего рта и бросал на землю, чувствую себя при этом Робином Гудом, не хватало лишь шляпы и лука со стрелами. В ответ на это ты хитро кривился и доставал новую сигарету. Ни слова упрёка, ни жеста наказания. Худшим наказанием за моё непристойное поведение был твой леденящий кровь взгляд, полный огорчения, разочарования.
      Ты никогда не был человеком, который способен остаться в прошлом, затеряться среди бессчётных страниц жизни. По крайней мере, для меня точно не был.
      «Джон, подойди ко мне» - попросил ты однажды, сидя на лавочке в тени сандалового дерева. На тебе была твоя любимая коричневая трилби, которая, почти полностью скрывая лицо, оставляла в поле видимости лишь острый подбородок и тонкую полоску бесцветных губ, которые зажимали очередную, дымящуюся сигарету.
      «Да?» - настороженно спросил я. Если дед называл меня по имени – это не к добру.
      «Джон, ты возвращаешься к родителям, я больше не смогу с тобой сидеть» - спокойно проговорил дедушка, надевая привычную для него маску деловитости.
      «Почему? Я тебе надоел?» - его заявление сильно задело меня, на глаза выступили слёзы обиды.
      «Нет, просто… Я должен уехать» - уже более мягко произнёс дедушка, смахнув кончиком пальца мои слёзы.
      «Куда? Далеко? Когда ты вернёшься?»
      «Я уезжаю в другую страну, которая очень далеко отсюда. Я уезжаю туда, где солнечные лучи, соприкасаясь с землёй, создают золотую пыль, которая блестит миллионами своих маленьких песчинок» - придав голосу загадочных и таинственных ноток, продолжил он.
      «Тебе обязательно ехать, дедушка?»
      «Там нуждаются во мне, я не могу не поехать, - лицо дедушки расплылось в тёплой улыбке. – Я буду скучать по тебе, Хвостик».
      Это был наш последний вечер. Я был слишком мал, чтобы понять, куда же ты собираешься, и почему тебя там так ждут.
      Постепенно, с исчезновением рыжины волос и веснушек, меня всё чаще стала посещать мысль о том, что дедушка больше не вернётся. И только, будучи уже подростком, я узнал, что ты умер. Рак лёгких, так мне сказали родители. Последняя стадия, кровоизлияния в лёгочную полость, долгая и мучительная смерть. Врачи уже ничего не могли сделать, оставалось только ждать логического исхода. И ты смиренно ждал своего часа, при этом заботясь о своём надоедливом внуке, который не только не был отрадой в последние годы жизни, но ещё и умереть нормально не дал. И от осознания этого становится так горько и обидно за тебя. Молчаливо и гордо ты прятал от меня свой недуг, ведь знал: проведай я об этом, началась бы очередная истерика, которая ни тебе, ни мне не была нужна.
      - Джон, - позвал знакомый баритон. Эти мягкие сипловатые нотки указывали на то, что я не ошибся, что это не обман разыгравшегося воображения.
      Я уже хотел подойти к тебе поближе, но строгий, осуждающий взгляд и предупредительный жест остановил меня, заставляя застыть в непонимании.
      - Кем же ты стал, - выдавил дед, презрительно глядя на меня. В этих ясных, цвета зимы глазах столько ненависти ко мне. Нет даже того, былого разочарования, которое так кололо моё самолюбие. Лишь отражение ненависти, безжалостно уничтожающей всё живое. И меня в том числе.
      - Дедушка…
      - Десятки людей пали от твоей руки, - обрывая зарождающуюся, оправдательную тираду, сказал он.
      - Это война, я ничего не мог поделать с этим.
      - Десятки умерли лишь от того, что ты не помог!
      - Я ничего не смог бы сделать!
      Эхом разносятся по комнате мои слова. Они звучат так жалко, что и самому становится противно от никчёмности своей.
      - Взгляни на свои руки! – потребовал он. Глаза цвета льдины смотрят так холодно и отрешённо, словно видят меня насквозь. Словно весь тот ужас, сотворённый мною, вершился под его осуждающим, молчаливым взором.
      Повиновавшись, перевёл взгляд на свои ладони, покрытые какой-то бурой, неприятной слизью, которая то и дело крупными, густыми каплями стекала на пол. Я пытался избавиться от неё, но все попытки опять же были тщетными. Слизь продолжает капать с пальцев, гулко разбиваясь о пол.
      Глядя на мои напрасные попытки стереть со своих рук порок, дедушка лишь громко и устало вздохнул, разворачиваясь и уходя от меня прочь.
      - Дедушка, нет! Постой, я не хотел! – закричал я, падая перед ним на колени.
      - Ты разочаровал меня, Джон, - напоследок сказал дедушка, скрываясь во мраке моего ужаса. Его слова ядовитой стрелой пронзали сознание. В тот момент я сожалел лишь о том, что не могу принести в жертву своё бесполезное тело, тогда бы мои страдания закончились.
      Мне хотелось закричать ему вслед, сказать, что я больше так не буду. Но я ведь не ребёнок, чтобы придумывать отговорки.
      Не могу даже пошевелиться. Боль немыми клещами сковывает моё тело. На секунду мне даже кажется, что я не имею возможности вдохнуть воздух, что лёгкие подчиняются болевой прихоти, что я умираю – но это иллюзия. Такой услуги мне никто не окажет. Милосердия здесь искать не стоит. Единственное, что могут преподнести в качестве утешения, так это горсть соли, которую якобы невзначай запихнут прямо в разорванное, изливающееся кровью мясо. Что же, я достоин такой услуги.
      - Ну что, ты вспомнил? – шипением змеи разнёсся голос Тени позади.
      - За что ты со мной так? – хрипло спросил я, не поднимаясь с колен и не поворачиваясь: не было сил. Последние капли моего счастливого прошлого рассеивались, как дым от сигареты. Для тебя нет ничего святого, Тень, ты уничтожаешь всё, к чему прикасаешься. Неужели есть какой-то глубинный смысл в моём моральном распаде? Ведь всё станет слишком ничтожным, если взглянуть трезво и серьёзно. Я стану ничтожным.
      - Знаешь, наша жизнь напоминает мне бег с препятствиями. Прыжок, прыжок, прыжок. Уйма бесполезных мышечных усилий, ничего при этом не меняющих. Мы тратим себя на какую-то безделицу, мы всегда себя транжирили на глупости рода: чести и благоразумия. И в этом марафоне моральных уродов мы идём первых рядах. Столько крови, крови на наших с тобой руках. Этого не стоит забывать. Это наш с тобой… Хотя нет, это же только твой крест. Мне плевать на всех тех, кто умер из-за нас. Ты слишком накручиваешь себя. Если бы мы не убили тех афганцев, то их убил бы кто-нибудь другой. Это война, детка.
      - Я никогда не забуду, что я сделал, а чего делать не стал. Так зачем напоминать мне об этом?
      - Кому как не нам знать, что нет ничего более жестокого и ядовитого, чем память. Миллионы и миллионы заточенных осколков мчатся нам навстречу, суля разрыв нейронов. Их так много, а мы всего лишь одни. Одни выступаем против этого бесконечного потока болевых ощущений. Я могу тебе помочь… Я буду твоим спасением, ты слышишь меня? Только Я открою тебе двери в новую жизнь без боли и страданий. До тех пор, пока я здесь, - Тень ткнула ногтём в висок, - ты никуда от меня не денешься.
      Я не стал ничего на это отвечать. Быть может, если я буду упорно хранить молчание, мираж исчезнет и я, наконец, проснусь.
      - Ладно, на этом сеанс промывки мозгов окончен. Спасибо за внимание, - шелест губ над самым ухом, лёгкое прикосновение горячих рук к шее. Забирать больше нечего: я пуст, эмоционально выпотрошен. У меня больше ничего не осталось. Ничего святого.