Жди меня, Родина, кн3 ч3 гл5-6

16+

V

«Сатира остра в свое время. Зло смеяться над прошлым, тыкать в него отточенным пером так же постыдно, как с высоты «взрослого» самосознания бить ребенка за невинную шалость.
А если уж смеешься над чьими-то нынешними грехами и грешками, так хотя бы позаботься о том, чтобы собственное рыльце было не в пушку.
А то, что же получается, господа юмористы, смотрите – с ваших сатирических перьев на чистое капает грязь!»

Сайрус Дайто лежал в мягкой постели и, убавив звук до минимума, смотрел прямую трансляцию конкурса сатириков из главного концертного зала страны. Конкурс продолжался уже четвертый час.

Сайрус включил его не сначала, но и без того передача успела изрядно надоесть: молодые и холеные старательно пытались переиграть друг друга, читая пьески и рассказывая плоские и пошлые анекдоты про любовниц Делоша Командоро, про страсть Зигмунда Хоша к чужой крови, про глупость и тщеславие Горна, трусость и двуличие Нелси и про нежную любовь Реми Борелли к спиртному.       

Было не смешно. Но заполненный зрителями до отказа зал – смеялся.

«Бог мой! О ком они говорят? О Делоше – одном из самых порядочных людей своего времени.
За что же они его так ненавидят? Не за то ли, что хотел, чтобы ЦК партии состояло хотя бы наполовину из рабочих и крестьян, а не из паршивых интеллигентов. Половина из них – евреи. С чего бы это?

А потом пошли эти странные смерти: министр иностранных дел Дарни, а перед тем – его жена. Вторая у него уже была еврейка, урожденная Шохер. А первую, скорее всего, отравили. И писателя-рабочего Маттео…

Слухи, одни слухи… Будто ядом были пропитаны занавески, и он испарялся с них. Варварство!

Лезли. Туда, к власти. Упорно, как похотливые бараны на скалу с невинными овечками. И по сей день всё лезут туда.

Чего им надо? Знать бы наверняка… Нашей гибели? Ну, а что потом? Ведь всякий паразит сам гибнет после смерти хозяина. Они умные, должны это знать.

Неужели только одно желание власти, власти, сладкой, подлой, сатанинской власти над народом, страной, над душами может так сводить с ума?…

Хош… Этого они не так ненавидят. Потому что он раза в два больше не их, а крестьян угробил. В ту голодовку…

90% от общего числа подвергшихся репрессиям и умерших во время голода – крестьяне, а не интеллигенция. А евреи опять плачут, будто Хош им геноцид устроил. Господи, кто бы о крестьянах заплакал?!

Горн… Глупый? Это он к старости тупеть стал. Опять же, его доктора лекарствами спаивали. Кстати, доктора у него были евреи, н-да.

Нелси… Сволочь, конечно. Одно то, что мелкие деревни укрупнял и переселял в города – уже преступление против народа. Так он искоренил нашу общинность, зерно командорской души, тогда еще не тронутое развращенной цивилизацией, все перепутал, раздергал и собрал не так, разбазарил ту чистоту, которую теперь и в молодой Африке не найти, нигде в современном мире.

О, гнилой либерализм! Это при Нелси мы перестали быть державой. Мировое сообщество заискивало и чтило нас за наши богатства, а Нелси со своим рисом распродал пол-страны. И если бы не Горн потом…

Но, боже мой! Кто, кто говорит обо всем этом? Юные мальчики, на три-пять лет старше Элис! Забывшие свое детство, отрочество, прошедшее под властью этих правителей.

За что же они их ТАК ненавидят, или презирают, так грязно смеются над ними? И чем сами эти мальчики лучше Хоша, Горна, и всех остальных? И уж, в особенности, Делоша Командоро! Молчали бы. Или рассказывали и смеялись бы над своей беспорядочной половой любовью, о том, кто, что и в каком количестве пьет, как каждый обращается с людьми, низшими по званию… Сволочи!

Ложь, кругом одна ложь. И грязь. Всё тонет в ней. И я тону. И не могу никому сказать правду – не поймут, отшвырнут с обидным смехом», - Сайрус с болью усмехнулся себе, выключил с пульта телевизор и в темноте покосился на спящую рядом с ним в постели женщину. Красивую, хорошую женщину. Только совсем чужую.

«Зачем она здесь? Она ведь тоже не понимает. И не поймет. Всё – ложь. Я лгу самому себе. Я же не люблю ее…»

Он почти застонал от здорово зацепившей его душевной боли, вытянулся на кровати, как покойник, но продолжал смотреть в белый потолок, украшенный великолепной даже в темноте лепниной.

«Какая мука! Оборвать всё! Уволиться, уехать куда-нибудь, навсегда забыть всё, чем до предела засорена моя никудышная голова…

Опять ложь. Я никогда не сделаю этого. Интересно, почему? Чувство долга или обыкновенная трусость? Самообман. Обман…

И обворовывание собственной души. Когда мы лжем, мы крадем и у себя, и у других право на правду.

Но обманывать и обворовывать можно двумя путями: нагло или интеллигентно. Первый менее страшен для жертвы, потому что сразу видно, кто и как грабит. И можно успеть сообразить, как ответить на это видимое безобразие.

А вот воры интеллигентные предстают перед нами с ангельски-невинными глазами, и их «благородная сущность» так и прёт наружу из всех щелей.

Вот тогда и разберись, попробуй, кто перед тобой – вор или благодетель.

А, может, Сандро прав, и никому не нужна эта правда?»


Ему вспомнилось, как всего за пару недель до съезда Советов, в депутаты которых баллотировалась Ирен как представитель общественной организации, Сайрус, занимаясь аналитическим разбором прессы на своем рабочем месте, наткнулся на статью в какой-то газетенке.

Наткнулся, пробежал привычно быстрым взглядом. И похолодел.

Он знал о грязном пиаре, но никогда еще так вплотную не сталкивался с ним.

Статья представляла собой интервью с каким-то старым солдатом времен революции, который рассказывал, как служил ординарцем Делоша Командоро.

Хвалил вождя за демократичность в обращении, упрекал за некоторый идейный фанатизм и за «любовь к юбкам».

Журил Делоша за любовную связь с Ирен, попутно сообщая подробности о том, как устраивал им свидания и как подслушивал их страстную любовь.

А потом, уже после победы восстания, определял в приют их сына, который, увы, родился с врожденным сифилисом, и что от Ирен такой жестокости – бросить больного ребенка – он никак не ожидал.

Откуда сифилис? Да он сам точно не знает, но в отрядах поговаривали, что Ирен еще до революции путалась с самим мэром де Летальеном, он был другом ее отца.

Вот, наверное, от него и подцепила, а он от своих девок дворовых, а Ирен потом и Делоша заразила, и он умер именно от сифилиса, а сказка про отравленные пули была придумана специально, чтобы выставить главного героя революции кристально чистым человеком.

А тут банально всё. Как у всех. Вот, даже анализы у этого ординарца сохранились, и их «подлинные» фото были помещены тут же, в газете.

Сайрус едва сдержался, чтобы не порвать газету в клочки. Руки его тряслись, он весь ходил ходуном, задыхался от гнева.

Нет, он прекрасно понимал, что вся эта ложь – во имя некоей «прекрасной дамы» чьего-то сердца, или даже многих сердец. И имя этой «дамы»: «предвыборная шумиха».

И, скорее всего, любой здравомыслящий человек, прочтя такое, только посмеется и выкинет газету в мусорку, завернув ею пищевые остатки с обеденного стола, а то и, за нынешней бедностью, подтерев этой газетой одно место.

Но строки снова плыли перед глазами, разжигая гнев все более и более, так что взбешенный Сайрус выхватил из кармана мобильный телефон и, едва дождавшись ответа Трильи, как помешанный, закричал в трубку:
-Ты в столице? Вернулся из рейса? Немедленно приезжай на наше обычное место! Сверхсрочно, понял!

В сквере, почти в самом центре Командона, они сидели на давно облюбованной ими скамейке и спорили.

Вернее, сидел только Александр, держа в руках злополучную газету, а Сайрус бегал вокруг него, размахивал руками, пытаясь доказать свою правоту.

-Как ты можешь так спокойно сидеть, когда твою жену, Ирен, бесчестят на виду у многих! У всех! Тут тираж миллион экземпляров! Это фактически крупный город! И они еще по соседям растащат всю эту мерзость!

Мы сейчас же пойдем в редакцию, и я добьюсь опровержения! Я еще пока из СГБ, - он сжал кулаки. - Тьфу, - сплюнул, вспомнив недавно прошедшую волну переименований государственных служб, наделавшую кучу проблем с документацией. – Мы же теперь не СГБ.
ФОГБ, Федеральный орган государственной безопасности! Какая разница! Черт с ним!

Трильи сдержанно, напряженно покачал головой.
-Не нужно никуда идти.

-Да ты…ты…, - у Дайто уже не было слов для возмущения.

-Сама Ирен сказала бы тебе то же самое. Не веришь – позвони ей прямо сейчас.

Сайрус замахал руками сильнее и чаще.
-Ты что! Всю эту грязь – еще и на нее?! Да такой удар мало кто выдержит! Даже она! Да еще в самый канун выборов!


Звонить Ирен Сайрус, конечно, не стал. Он чуть не силой заставил Трильи подняться и потащил к казенной машине, на которой они очень скоро добрались до редакции.

Немного успокоившись, Сайрус, словно приказывая другу, рубил словами то, что должен был делать и говорить Александр на приеме у главного редактора.

-Надо остановить эту грязь раз и навсегда. Ты один точно знаешь, что Ирен была чистой девушкой, что ты, ты у нее первый и единственный!
Этим гряземанам надо показать, какие еще люди живут среди нас. Они должны, наконец, признать это!– грозным шепотом кричал Сайрус, пока они в лифте поднимались в нужный офис на n-ный этаж.

-Нет, Сайрус, - со спокойной решимостью и даже с легкой угрозой ответил Трильи. – Я никому не буду говорить об Ирен. Я бы и тебе не сказал, если бы ты сам тут не разорялся на эту тему.

-Скажешь! – тоже с угрозой повторил Сайрус, не сводя с него сумасшедших глаз.
Трильи только молча отрицательно качнул головой…



-При чём тут я? – стараясь оставаться спокойным, но все же с дрожью в голосе от напора Сайруса, оправдывался редактор.

Был он симпатичным, еще довольно молодым человеком, с длинными волосами хвостом, скрепленным сзади резинкой.

Но его банально вытянутое от неприятного удивления лицо портило все впечатление от его импозантной оригинальности.

-Звоните! – подавая ему со стола трубку радиотелефона, мрачно приказал Сайрус, убрав, наконец, магическую красную книжечку собственного удостоверения сотрудника ФОГБ, дававшую право проходить куда, когда, зачем и с кем угодно. – СкАжете, что опровержение с публичным извинением выйдет в следующем же номере, и вы, вы лично напишете его сейчас же, здесь, при нас.

-Не буду! – взвизгнул редактор как-то совсем по-женски, пытаясь отстраниться от бешеного Сайруса, прижавшего его к стене, готового уже ударить.

Трильи, молчавший с тех пор, как они вошли в этот кабинет, по-прежнему, молча же, мешковато, стоял у противоположной стены и с плохо скрываемой болью глядел на происходящее.

-Будешь, тварь! Ты недостоин их следы на земле целовать – ни ее, ни его, а смеешь писать и тиражировать ложь про их отношения!
Но даже если бы этот чертов сифилис был правдой, знаешь ли ты, сука, что бывает сифилис бытовой, которым можно заразиться через рукопожатие?

И вообще, мало ли, кто чем болеет, это не твое дело, мразь! Мы все живые люди! Просто люди, и Делош был просто человеком. Хорошим человеком!
А вот кто ты? Что хорошего ты в жизни сделал?

-Да ни при чем я! – почти плача от боли, с которой Сайрус держал его, вскрикнул редактор. – Мне сказали – я написал.

-Кто? – и, видя, что тот не может говорить, Сайрус заорал уже так, что вздрогнул и Александр и дернулся в их сторону. – Кто заказал статью? Отвечай!

-Да не знаю я! Знаю только, что из вашего же ведомства. Позвонили, приказали, деньги на счет в банке положили. Потому и опровержение не могу дать. Мне конец тогда.

Снимут – это в лучшем случае. А в худшем…, - он заплакал. – Поймите, я же ничего особенного, я обыкновенного хочу, человеческого. Просто жить по-человечески, понимаете?!

Ну, сыну хорошее образование, дочь замуж, чтобы свадьба приличная и приданое. Чтоб у жены колготки не штопаные, а новые, всегда новые, нормальные были! (* слова Д. Нагиева). Что, разве преступные цели? – всхлипывал редактор.

Сайрус как-то сразу обмяк, успокоился, отпустил его.
-Нет, цели не преступные, средства – преступные.

-Что же делать, если по-другому невозможно? В этом, вашем, ведомстве тоже ведь без стукачества, например, не держат.

-Я работаю в другом отделе, - оборвал его Дайто.

Трильи, наконец, оторвался от стены:
-Сайрус, хватит, пойдем отсюда, он все равно не поймет, это бессмысленно.

-Дурак ты, Сандро, - поворачиваясь к нему, тихо сказал Дайто. - Посмотри на него, он почти сдался. Правда должна победить.

-Кому нужна эта правда? – тихо ответил вопросом Александр.

Сайрус снова нахмурился, но Трильи уже шагнул за дверь, где в приемной столпилось несколько сотрудников, услышав о каком-то скандале в кабинете главного редактора.

-Черт с вами, гадами, - раздраженно бросил Сайрус в сторону редактора, ставшего похожим на выжатую, скрученную и брошенную в угол половую тряпку. – Но смотрите, и до вас доберемся!


-Думаю, это дело рук Эннаби, - убежденно сказал Сайрус, когда они вышли из подъезда издательского центра, в котором располагалась редакция.

-Ему-то зачем? – Трильи был очень удивлен таким заявлением.

-Точно не знаю, но, думаю, он мог сыграть роль промежуточного звена, подставного лица для кого-то повыше.

Есть у меня кое-какие данные, надо проверить, вроде, попадалась его фамилия в списках помощников кандидатов в депутаты…

А ты… Сволочь ты, Сандро! – мрачно набросился на него Дайто, когда они уже отошли на некоторое расстояние от здания. - Как ты мог мне помешать! Если уж сам не можешь честь собственной жены защитить, так хоть другу позволил бы!

-Чего молчишь, дурак?! – снова взвился Сайрус на угрюмого Трильи. – Как она пойдет на выборы?!

Они же сожрут ее с потрохами, перед всей страной, перед всем миром наизнанку всё вывернут! И ее, ее вывернут, всю душу ей, всё замарают!

Александр внезапно остановился посреди тротуара, рядом с одной из бесконечных рекламных стоек с фото голой девицы - она лежала на рекламируемом диване голой же и красивой – правильной – задницей к прохожим.

С другой стороны тротуара тянулись магазины, торговые палатки и озабоченные их посещением люди.

-Скажи мне, Сайрус, - спокойно сказал Трильи. – Логично объясни мне, кому нужно это опровержение? Я думаю, это будет только лишнее муссирование всё той же темы.

Лишнее замарывание, если использовать твою же лексику.
И те, кто снова это прочтет, снова и снова будут обсуждать со знакомыми: «а вы слыхали, оказывается, про Ирен с Делошем – это липа!».

А те скажут: «да что вы, невозможно! наверняка что-то было, нет дыма без огня, только настоящую правду не напишут; а, на самом деле, может, все было еще хуже».

И вот так – до бесконечности. Если мы не остановимся первыми.
Знаешь, как говорили в древности: «Останови зло молчанием» (*Василий Великий).
Только так его можно остановить – остановившись самому. Вот, это оно самое…, - Трильи, не глядя по сторонам и на друга, снова замолчал и уже сделал шаг, чтобы идти вперед.

Но Сайрус схватил его за плечо, заговорил теперь очень зло, почти оскорбительно.

Однако Трильи по-прежнему непоколебимо спокойно ответил:
-Опровержение ничего не решит, разве что умножит зло и грязь. Но выйдет оно или нет – к чистому грязь не пристанет. Сам Бог молчал, когда ругались над Ним.

Так что главное, что совесть Ирен и Делоша навсегда останется чистой. Темно лишь там, где нет света.

В ком есть свет, там всегда светло. Даже среди грязи. Даже если ты сам весь в грязи – в твоих силах не выключать свой собственный Свет.

-А наша с тобой совесть, Сандро? Мы не имеем права молчать! Мы их друзья! И должны, должны оправдать Ирен и память Делоша!

Сайрусу показалось, Трильи усмехнулся, совсем чуть-чуть, с грустью и болью.

-Оправдывают виновных, Сайрус. А они ни в чем из того, что о них написали, не виноваты.
Ты, кстати, мне так и не ответил, кому может помочь это опровержение, эта правда. Оглянись вокруг, Сайрус! – глаза Александра разгорелись, словно та боль и грусть, что таились в них только что, вспыхнули теперь ярким, но недолговечным костром. – Неужели ЭТО им надо?

Друзья осмотрелись.

На автобусной остановке длинноволосый парень на виду у всех, прижимаясь, обнимал и облизывал полуголую девушку так, что, казалось, вот-вот, и они совокупятся прямо здесь.

Люди тактично старались не смотреть.
Только небольшая группа подростков чуть в стороне громко и грязно обсуждала происходящее.

Возле торгового лотка с фруктами продавец обвешивал невнимательного покупателя-очкарика, который, озабоченный сладостным рассматриванием голой красотки на рекламном щите, не замечал обмана, хотя он был ясно виден даже стоявшим поодаль Трильи и Сайрусу.

Еще чуть поодаль стояла компания молодежи, они пили пиво, курили, плевали вокруг себя и гоготали, словно стараясь собственной грязью, нецензурной речью переиграть подростков с автобусной остановки.
И снова идущие мимо прохожие по привычке, казалось, не обращали на них никакого внимания.

Возле переполненной урны крутился грязный, потрепанный бродяга, то и дело, не обращая внимания на окружающих, погружая руки в самую гущу мусора, чтобы извлечь интересующие остатки пищи или предмет.

-Или ему нужна твоя правда? – кивнул на него Трильи.

Светофор дал красный свет. Но какая-то иномарка с угадывавшимся даже за тонированным стеклом гордым силуэтом богатого человека, пронеслась по пешеходному переходу. Едва не сбив шедшую по нему, охнувшую от страха женщину.

К остановке подошли две симпатичные, чистенькие старушки, громко выразили свое отношение к умчавшемуся богачу, а потом так же громко продолжили обсуждение соседей по дому: «и что, она с ним уже давно балуется…? – да, а муж узнал, на коленях ползал, ну, она его выгнала и того привела…, квартира-то ее; - а мне соседка сказала, что видела, как она ему минет делала, прямо на балконе, средь бела дня…; - ой, до чего молодежь докатилась, ни стыда, ни совести!».

Лучше было бы вырвать собственные уши с мясом, с кровью, только чтоб не слышать, не слышать этого потока, лившегося безостановочно во всех направлениях, со всё ускоряющейся быстротой, неумолимо заполнявшего собой всё пространство, как серая волчья масса из страшного сна Сильвии!

-Им ЭТО надо? – горячечно блестя своими необыкновенными бархатными глазами, переспросил Трильи.

И тут же поморщился, как от болезненного укола, на воздушные «чмоки» в их сторону парочки подвыпивших, размалеванных девиц, по возрасту годившихся ему и Сайрусу в дочери.
Одна из девушек сказала еще что-то, он не расслышал, но вторая расхохоталась так откровенно, что можно было ясно понять, о чем именно шла речь.

Хохотавшая на ходу протянула руку к Трильи, желая его тронуть, или даже увлечь за собой, но он отпрянул, так что девушка упала бы ему под ноги, если бы ее не поддержала подруга.
«Если у них маленькие, нам не хватит, а если… Ха-ха-ха! А жа-аль, краса-авчики!»

-Да! Она нужна им, Сандро! Правда – нужна! – почти прокричал Сайрус, словно желая, чтобы все, кто окружал их сейчас, тоже слышали. – Потому что, если они не будут ее знать – они совсем перестанут верить в нее, в чистоту, в добро, в то, что должно торжествовать оно, а не пошлость и грязь, не зло!

Правда нужна им, как воздух, чтобы они не перестали быть людьми, чтобы не превратились окончательно в скотов!

Александр, будто окаменев, прямо стоял перед ним.

-Ты прав. Правда нужна. Но только совсем иная, настоящая правда. Не для информации или развлечения. Не для опровержений и сплетен.
Нужна правда, которая поможет им спастись, стать счастливыми. Но это…совсем другая правда.
А ты… Делай, как хочешь. Но знай, что я – против.

Он умолк.
Сайрус молча же и сухо пожал руку Трильи и, развернувшись, пошел прочь.

Опровержение вышло на той же неделе в номере одной из центральных газет, где у Сайруса тоже были свои «девчонки».

Оно было за анонимной подписью и включало выписку данных из подлинной медицинской карты Делоша Командоро и многие свидетельские показания о том, что ни сифилиса, ни внебрачных детей у Делоша не было, и о том, что никто из тогдашнего окружения Ирен никогда даже поползновений не делал в ее сторону – так боготворили ее люди.

Это была статья гневная, обличительная, но, вместе с тем, чистая, ясная и человечная, о тех ценностях, о которых теперь принято говорить, как о банальных – с полуусмешкой.

Но никто так никогда и не узнал, как эта статья подействовала на тех, для кого предназначалась.

«А, может, Сандро прав? – повторил себе Сайрус. – И никому не нужна правда? О какой это настоящей правде он говорил?

Вот, теперь любят кричать с высоких трибун: «вас двадцать лет обманывали, называя свободными, обкрадывали ваши права, которых у вас, по сути, не было! Не было никаких прав!»

Прав? А, может, счастье-то нас, людей, не в правах вовсе, а в обязанностях? В своей нужности кому-то, в причастности к общему, доброму делу. Но почему тогда я так несчастен?..»


На улице уже брезжил слабый рассвет, но до настоящего утра, до восхода солнца оставалось еще часа два.

Сайрус понял, что ему не уснуть – так больно тянуло сердце.

Он поднялся, быстро натянул брюки, прошел на балкон и закурил, созерцая с высоты своего двадцатого этажа пока еще ночной сияющий Командон.

«Красиво… Обманчивая красота…Она призвана дарить людям радость и добро, но тут в каждом переулке, темном дворе и даже на освещенной улице поджидает зло: вор, убийца, насильник. Среди добра и красоты… Опять обман!»

Ком вставал у него в горле всякий раз, когда Сайрус видел этот ночной город.

Он помнил время, когда сам гулял по ночному Тузу до рассвета, когда часто попадались навстречу счастливые влюбленные парочки, не боявшиеся циничных выходок пьяных или накачанных наркотиками подростков. Сайрусу тогда самому казалось, что он влюблен. Во всё вокруг себя.

Тогда это чувство переполняло его, в противоположность теперешнему: он, взрослый, сильный мужчина, переживший войну и видевший не одну смерть, теперь не вышел бы на улицу ночью один без огнестрельного оружия ни за какие сокровища мира…


VI


По-прежнему, стоя на балконе, Сайрус курил уже вторую или третью пачку. Он сбился со счета, и слезы, злые слезы отчаяния лезли ему на глаза.

В душе часто теснится несколько чувств одновременно. Иногда какое-то одно начинает переполнять. Обычно раньше это была радость, тихая или бурная. Теперь – страх. Или тревога непонятно за что.

Неделю назад здесь, в Командоне, начался очередной съезд Советов – этой пародии на парламент, учреждение власти, призванной обеспечивать безопасность и покой государства, но где сидели, пригревшись в своих креслах, те, кому уже давно было наплевать на других. На чужой покой и безопасность.

«И как это они тогда все же решились поставить на повестку дня вопрос о снятии с должности премьер-министра и о недоверии президенту?
Может, большинство, которое все еще пока сочувствует или относит себя к коммунистам.
Или кто-нибудь из мелкоты, типа народных демократов, или крестьянской партии, в рядах которой, кстати, по иронии судьбы нет ни одного крестьянина».


Ирен была «делегатом первого дня» - именно на это ответственное место выдвинула ее та известная общественная организация Туза.

В тот первый день эти делегаты съехались в столицу на общую пресс-конференцию для журналистов.

В прямом эфире телевещания делегаты выступали один за другим вначале с краткими сообщениями, потом с ответами на вопросы журналистов, говорили о бедах народных, творящихся в своих регионах.

Многие говорили от сердца, словно кричали, прося о помощи в конкретных житейских ситуациях.

О том, что в провинциях нет денег на лечение тяжелобольных взрослых и детей, на обучение молодежи в высших учебных заведениях.

О недоборе юношей по призыву к службе в армии и флоте - не хотят служить, а где взять людей - неизвестно.

О том, как умирают деревни, где царят безработица и отсутствие медицинской помощи, и где остаются одни старики, а молодежь тянется на работу в крупные города, из-за чего распадаются семьи - не каждый ее сохранит, живя порознь.

И еще - о многих и многих бедах страны, которую трясло, будто в агонии.

Но всё это был крик в пустоту.

Поступило предложение выбрать уполномоченного по правам человека. У нас-де они столько лет нарушались, не было ни свободы слова, совести и собраний, ни права на суверенитет, постулированных в Конституции, ни творческого самовыражения личности. И сама мысль об этих правах искоренялась всеми имеющимися средствами.

Теперь тоже, конечно, имеются нарушения прав и свобод граждан, однако, уже не в той мере, они вышли на новый уровень.

На должность такого уполномоченного поспешили выдвинуть Ирен.

Сайрус запомнил ее ответное гневное выступление.

-Чьи права вы хотите защищать? Права на что? Не думать о других, пусть даже чужих, незнакомых людях, а только о себе? Забыть о долге перед государством, о том, что под чужой, грубой пятой оно гибнет на наших глазах? А мы всё сидим, сложа руки, думая, что его – то есть нас с вами, спасет кто-то другой?

Право на поливание грязью, оскорбление общего прошлого?

Право на низменные инстинкты – жажду легкой наживы, зависть к чужому богатству и славе?

Право на насилие и растление душ?

Право на смерть в жестокой гражданской войне, которую до сих пор дипломатично называют локальным конфликтом?

Эти права вы хотите защищать?! Права кого?

Этого существа на двух ногах, мятущихся туда-сюда в поисках лучшей доли – прибыли?

Существа, все время дрожащего над своей шкурой, прикрывающего лишь себя и своих детенышей, забывая о других, о Родине – как высшем союзе людей?

Существа со ртом-балаболкой, изливающем словоблудие?

С лицемерными глазами, то елейно-угодливыми, то грозно-неподкупными, то томно-влюбленными, то зверино-злобными?

С сердцем, бьющимся лишь от страха и вожделения?

С убогим мозгом, тщеславным, алчным и сладострастным?

И вы хотите сказать, что вот это грязное, уродливое существо и есть ЧЕ-ЛО-ВЕК?

Вы его права собираетесь защищать?

Но тогда увольте меня – я не то что защищать его права, я не хочу быть человеком!


Огромный мраморный зал, освещенный несколькими тяжелыми, массивными хрустально-позолоченными люстрами, поднялся и зашумел: и чужие, и свои, журналисты и делегаты.

Из кучки представителей той общественной организации, что выдвигала Ирен на депутатство, летели недовольные, гневные, до злобы, возгласы, в сторону Ирен вздымались кулаки.

Она говорила не то, что от нее хотели.

Здесь каждый хотел чего-то своего: кто – лишний раз пнуть прошлое, кто – хорошо устроиться в настоящем и будущем, кто – самоутвердиться за счет обличения существующей власти…

Здесь никогда не слышали таких слов, что сказала Ирен.

Ей от них не было нужно ничего. Ей было больно за них.

И она обличала, бросая вызов не предательскому правительству, и даже не им, выбранным народом делегатам, и не лживым бумагомарателям-журналистам. Вызов был брошен самому народу, каждому человеку, кто в той или иной мере причислял себя к нему.

К Ирен уже проталкивалась охрана сквозь шумевших слушателей, чтобы вывести ее из зала.

Но кто-то из бойких молодых журналистов выскочил прямо к трибуне и протестующее закричал в первый попавшийся под руку микрофон:
-Нет, оставьте! Постойте! Всё должно быть по регламенту! Пусть сначала ответит на вопросы прессы!

Мы хотим слышать героиню прошлой революции! Это наше право на правду! – кое-кто уловил усмешку в последних словах этого парня, и по рядам даже прошелся смешок.

Но трудно было сказать, действительно ли кто хотел докопаться до правды, узнать ее, или собирался лишь посмеяться, «опустить», выставить бывшую «героиню» в неприглядном свете.

Председательствующий покровительственно кивнул, охрана остановилась, и зал как-то самоуспокоился, организовался в очереди у микрофонов, от которых к Ирен полетели колкие, порой, жестокие вопросы.

Она стояла на трибуне, ощущая себя так, будто ее раздели на виду у всех этих людей, так что теперь они с жадностью разглядывали и обсуждали каждую мелочь, каждую складочку, крапинку на ее теле.

Ирен хотелось убежать отсюда стремглав, вырваться на свободный воздух вне этих стен.

Но по стенам тоже тесно стояли журналисты, которым, несмотря на размеры зала, не хватало мест. За их телами лишь с трудом можно было видеть двери, ведущие туда, на свободу.

-Как вы относитесь к введению сексуального просвещения в школах, вообще к легализации такой информации, а также информации о наркотиках, порнографии, нетрадиционных отношений и прочим подобным нововведениям?

-Резко отрицательно.

-Поясните. Запреты попирают права и свободу детей.

-Что вы такое говорите? Что вы все теперь такое говорите?! – голос Ирен сорвался от недоумения, от неверия в то, что они, действительно, понимают то, о чем говорят и спрашивают. – Вы же все перевернули. И продолжаете «переворачивать», «выворачивать» наизнанку!

-Я являюсь дипломированным специалистом по секспросвету в школе, - у микрофона стояла экстравагантная дама неопределенного возраста в очень короткой юбке и в огромных, темных, солнцезащитных очках. – Дети такие же полноценные члены общества, как мы с вами, и имеют право на выбор, право на информацию.

-И где же готовят таких дипломированных специалистов? - грустно усмехнулась Ирен. - В каком вузе?

-Это не относится к моему вопросу, - уклончиво ответила та.

-Ладно. А насчет права детей на выбор, на информацию - да кто вам это сказал? Дееспособность, т.е. способность юридически отвечать за свои поступки - то самое, осознанное, право на выбор, согласно закону, наступает у нас с шестнадцати лет.

-То есть вы считаете нормальным до этого возраста их обделять?

-Чем? Ограждая от ужаса, что показывают по телевидению? Знаете, я психолог, у меня на приеме была девочка девяти лет, которая перестала спать – то есть вообще, до нервного истощения! – после того, как увидела репортаж с места авиакатастрофы, все эти трупы и их останки.

Это – право на информацию?! Или вот: была девочка четырнадцати лет, сделавшая пять – пять! – абортов от своих одноклассников без ведома родителей.

По заключению врачей она не сможет больше иметь детей, девочка в тяжелейшей депрессии. Это – ее право?! На депрессию?! Одумайтесь!

-Ну, вот! – торжествовала дама.  – А если бы эта девочка знала о методах контрацепции, о позах при сексе, мешающих наступлению беременности, об альтернативных способах полового удовлетворения, наверняка, конец не был бы столь плачевен.

-Нет, это не конец, это только начало конца, раз вы считаете нормальным, что теперь в экспериментальных школах первоклассникам рассказывают о позах и об альтернативных способах, отучая детей от нормальности чувства стыда, – внутри Ирен то холодело, то пылало от гнева.

-Стыда? Да ладно! Ничего стыдного в половых органах нет – это такая же часть тела, как и любая другая, например, лицо.

-Да вы и лицо-то темными очками прикрываете, – с грустной усмешкой сказала Ирен. – А эту часть тела природа не зря упрятала куда посокровенней.

Ну, а если она для вас такая же, как любая другая часть – тогда чего вы-то ее закрываете от других, ну, и ходите с открытой, как с лицом! (*психологи Т.Шишова и И.Медведева о ювенальной юстиции).
Или стыд в вас еще остался? Ну, слава Богу!

Дама, действительно, покраснела даже сквозь загар, полученный в модном солярии, ссутулилась, передернула плечами, отходя от микрофона, теряясь в толпе.
Зал хохотал, аплодировал.

-Не смешно! – крикнула в микрофон Ирен. – Неужели вы не понимаете, ЧТО делаете? Если нет – это еще простительно.

Но если – понимаете, о, «лучше бы вам надели на шею мельничный жернов и бросили в море»! Чему вы учите детей?

Планированию семьи, абортам? Тому, что это не только допустимо, но и нормально?

Но не может быть нормальным убийство! Не может быть нормальной семья, в которой нет детей только потому, что супруги так захотели, боясь трудностей воспитания, ленясь жертвовать своим временем и средствами для ребенка!

Разве нормальны страх, лень, эгоизм, жадность? С каких пор?

-Ирен, сейчас не то время, сейчас многое изменилось, стало сложнее…

-Сложнее? Здесь сегодня так много кричали о свободе, прямо вожделели ее.
А теперь вы говорите о времени?

Значит, все мы зависимы от нашего времени? Тогда о какой свободе речь?! Вы же только что признали всех нас рабами этого времени!

-Вопрос о другом – почему, если вы против планирования семьи, у вас самой только одна дочь?

-Потому что я тоже испытала чувства, мешающие желать большой семьи, - страх за возможных детей. За их будущее.

Но я знаю, что была не права. Даже после всего, что мы видим теперь в мире: войну, растление, беспросветность, нищету.

В семье всегда должно быть много детей. Именно это – нормально, это – точка отсчета. Всё остальное – отказ от детей, их нежелание, аборт – да, может быть и бывает в нашем мире.

Но нельзя, преступно называть это нормальным! А потеря единственного ребенка равносильна смерти семьи, по крайней мере – ее смертельному ранению, потому что у нее уже нет будущего, нет связующего звена с ним.

И, значит, всё, всё, что направлено на разрушение этого звена, всё, что ведет к уменьшению рождаемости, желания молодежи иметь много детей – это преступление перед будущим.

А для нас, как для народа – это самоубийство. Медленное, исподволь, а потому наиболее изощренное и жестокое.

Выходит, все мы – воры и убийцы!

Воры – потому что отнимаем у детей право на чистоту и реальность счастья, и – убийцы, потому что убиваем в них саму идею будущего, воплощение которой возможно только при желанном рождении многих детей.

-Тогда почему вы так резко высказались в прессе против однополых браков, желающих усыновлять социальных сирот или пользоваться средствами искусственного зачатия?

-Однополые семьи, однополые отношения ненормальны. Это такое же уродство, болезнь, как, например, истинный гермафродитизм у человека…

В зале снова захихикали и захохотали.
-Ортодоксально! Значит, весь мир признает приемлемость таких семей и отношений, а вот Ирен Кресси…

-Есть мера. И может быть много мер.
Весь мир давно затрудняется не только определить нормальность тех или иных отношений – он не может толком определить даже, что является здоровьем, а что – болезнью.

Эк, как его скручивает да выворачивает, а?  – невесело усмехнулась Ирен. – Тысячи лет однополые отношения считали ненормальными, противоестественными, а вы теперь хотите узаконить обратное.

Узаконить, забыв об элементарной логике. Место связи между мужичиной и женщиной имеет своим назначением и иное, вполне логичное – чудо рождения нового человека.

Место связи мужчины с мужчиной тоже имеет иное назначение – иное «чудо»: ежедневной дефекации, - лица присутствующих изумленно вытянулись.

-А то вы не знали? – притворно удивилась Ирен. – Ну, так вот я вас просвещу! И, знаете, даже в нашем убогом мире за нецелевое использование средств полагается уголовная ответственность.

Тогда что ж вас так коробит от ответственности за нецелевое использование половых органов!

Ответьте, вы, «свободные» люди, думающие, будто свобода - в «передвижении» понятий «меры», «нормы» в зависимости от веяния проходящего времени! В зависимости от того, чего хочется именно в данный момент чьей-то похотливой душонке. Ну? - она нарочно приспустила вниз рукав, оголив красивое плечо.

Зал вздрогнул.
-Что это значит? – удивленно спросили у микрофона.

-Ответьте вы мне, - вызывающе сказала Ирен. – Вот я, красивая женщина, показала вам часть красивого тела. Это нормально? Это – в меру?

В зале зашумели, видимо, споря – кто-то утверждал, что созерцание красоты – не только нормально, но и полезно, кто-то – что это не по регламенту.
А кое-кто даже не старался прятать масляных, направленных на Ирен глаз.

-А вот так? – она расстегнула пару верхних пуговиц на блузке, что вызвало еще более бурную реакцию зала.

-Ирен, я бы попросил вас…, - стараясь успокоить присутствующих, крикнул председатель.

-Что, господа, трудно определить меру? Как я понимаю, большинство из вас не видит ничего предосудительного в том, что я тут показываю.

Но когда же можно остановиться? Я понимаю, здесь не стриптиз-клуб, и оголяться тут не принято – то есть ненормально.

Но это, кстати, к вопросу о свободе – при наличии такой зависимости поведения от места и времени.

Так до каких пор можно продолжать, например, на улице, в транспорте, на телеэкране или сцене? Или – перед детьми – своими, чужими?

Ведь вы же любите повторять: «всё, что естественно, то не безобразно»! Плотская любовь – что может быть естественней! Она же так прекрасна!

Так что же вы, свободные люди, не занимаетесь ею прямо здесь, ведь вам же хочется – вон, вон, глазки-то как замаслились, разгорелись от вида живой плоти! – Ирен выкрикнула это с болью и горечью.

Она обличала, но как же ей снова было жаль их, эти сладко-оплывающие, ухмыляющиеся лица!

-Вы передергиваете! У каждого  свободного человека – своя мера, в меру его личной нравственности! – не выдержал кто-то.

-Ах, своя? Ну да! Одному – нормальна «невинная» ложь, другой считает себя вполне порядочным скрывать связь с чужой женой.
Третий уверен, что не грех стащить что-нибудь с работы себе в дом.
А отморозок за честь почтет расправиться с семьей противника, не щадя детей.
Что, разве не так?

Тогда что же вы, свободные люди, господа, считающие себя хозяевами собственной судьбы, своей жизни, так страдаете, когда лично вас эта чужая «мера» нравственности задевает, оскорбляет, унижает? А то и убивает!

А, может, эта такая новая «мера свободы», в рамки которой нас всех так хочет кто-то загнать?

Только, увы, теперь уже не полезным назидающим кнутом, а удобным фаллоимитатором! Действительно, что может быть естественней этого! Ату, ату нас!

Туда, вперед, к свободе среди фаллоимитаторов! – иронически воскликнула она. – Нет, бедные, несчастные люди!

Либо признайте себя рабами, зависящими от чужих мер, и знайте свое рабское место.

Либо – увы, придется признать наличие лишь одной истинной меры, которая касается всех, и которая одна только позволит жить всем, не чувствуя попирания чужими «мерами».

-И какова же эта ваша мера?

-Не моя, - усмехнулась Ирен. – Я говорила о Евангельской Мере. Здоровья, свободы, любви, счастья, жизни.
И она никоим образом не включает не только однополые отношения, но даже взгляд на женщину с вожделением…

-Да она сама ненормальная, одержимая!
-Юродивая!
-Её саму лечить надо!..

Ирен рассмеялась:
-Спасибо, это лучший из комплиментов, услышанных мной за последнее время. По этой Мере и оскорбления, и бесчестье – это как самые дорогие и приятные подарки!

-Если вы такая честная христианка, расскажите о вашем незаконном сыне от Делоша Командоро. В каком он приюте? Он жив или умер от сифилиса?

Ирен, предупрежденная мужем и Сайрусом, ждала этих вопросов, была готова к ним, но все же вздрогнула: с таким пошлым любопытством они были заданы.

-У меня никогда не было сына. Как и сифилиса. Тем более – от Делоша Командоро.

-Ваш муж был репрессирован при Хоше, чудом избежал расстрела.
Почему ваша семья отказалась от денежной компенсации, которая по указу президента полагалась всем репрессированным и членам их семей?

-Я не буду отвечать на этот вопрос. Без комментариев.

-Вы считаете нормальным, что Делош до сих пор не захоронен по-христиански? Мы же христианская страна.

-Во-первых, его тело ниже уровня земли, то есть захоронено, хотя и доступно для обозрения.
Во-вторых, он не был христианином, и, значит, не требует точного соблюдения обычая.
В-третьих, ненормальным было то, что его, как идола, положили для поклонения, и я была против этого, и сам Делош никогда такого не хотел.
Он был очень скромным, совсем не властолюбцем, каким выставляют его теперь.

Но сейчас ненормально то, как собираются сломать этот длительный, уникальный эксперимент по сохранению тела человека, а заодно – один из музеев нашей с вами истории, в котором идет этот необычный эксперимент.

И, в-четвертых, все, что происходило и происходит с нами, увы, очень мало напоминает историю ХРИСТИАНСКОЙ страны.

-Каково ваше отношение к перестановкам в правительстве? Вы считаете, это поможет стране справиться с политическим и социально-экономическим кризисом?

-Отношение - никакое, как и сами эти перестановки.
Они не могут нам помочь. От перемены мест слагаемых сумма не изменится.
Как не изменится она и оттого, что уйдет старый президент, и придет новый. Новое правительство, новые депутаты.

Ничего не изменится, пока не изменимся мы - каждый. Пока не победим свои лень, злобу, зависть, самолюбие, жадность, похоть.

Ведь это мы - каждый из нас! - разваливаем или созидаем! Обманули, обругали, намусорили, не выполнили - гражданский, семейный, отцовский, материнский, сыновний, дочерний, нравственный - человеческий! - долг - значит, умножили зло.

Это мы - а не президент и правительство! Не банкиры и бандиты – а мы умножаем его!

Будь честным, будь добрым, работай, служи, не сори ни мусором, ни словами! Тогда всё сможет измениться.

Только тогда, когда каждый сам с собой, для себя будет хотя бы учиться воздерживаться от зла. И только тогда!

-Похоже, вы не согласны ни с кем? Почему? Вы же сама начали всю эту кашу давным-давно.

-Я ничего не начинала. История началась задолго до меня.

-Вы жалеете о том, что сделали тогда?

-Нет. Теперь – нет. Я жалею лишь о том, что пришла сюда. Что согласилась.

-Настоящая женская логика – отсутствие всякой логики! – засмеялся председатель, замахав рукой, давая понять, что регламент для Ирен Кресси исчерпан.

Она прошла сквозь строй журналистов. Они ядовито улыбались и перешептывались.

Почти у дверей ей встретился один из представителей выдвинувшей ее общественной организации.

-Вы с ума сошли! Это подло! – зашипел он на нее, усталую, но спокойную. – Что вы наговорили! Вас просили о другом! Мы вложили в вас деньги!...

-Они по-прежнему на том банковском счету. Все, до последнего командона. Вы можете в любой момент вернуть их.

Собеседник остолбенел:

-И вы…не воспользовались…для подготовки?

-А разве ЭТО нужно для подготовки? – грустно усмехнулась Ирен. – Визажисты, имиджмейкеры, советники, одежда модных брендов? Вся эта ложь и лицемерие?
Нет, нужно совсем другое. Другое, - глядя прямо перед собой, совсем тихо повторила она и вышла, наконец, из удушающей ее атмосферы этого громадного и недушного зала.

Тем же вечером Ирен уехала в Туз. Сайрус провожал ее с железнодорожного вокзала. Она хорошо сделала, что уехала.

Потому что на следующий день, когда съезд уже дважды проголосовал большинством голосов за недоверие правительству и президенту, и оставался лишь один, последний, неминуемый раз, - Борелли издал чрезвычайный указ о роспуске съезда ввиду несоответствия его деятельности новой Конституции Командории.

Большинство делегатов Парламента левых фракций отказались покинуть здание и продолжали заседать. Тогда им были отключены все коммуникации, заблокирована телевизионная, телефонная и компьютерная связь, кроме внутренней и радио.

У делегатов не стало ни света, ни воды, но они все еще не сдавались. И тогда…

Сайрус ходил взад-вперед, как в забытьи, по этой видавшей виды площади, с которой уже давно – много месяцев назад убрали памятник Делошу Командоро. Оскверненный памятник – похабными надписями и мочой подвыпивших ночных гуляк.

А Сайрус ходил по этой площади и силился понять простую вещь – почему всё так несправедливо, почему из жизни уходят молодые и чистые душою люди.

На углу площади, возле большого универсального магазина с разбитыми кое-где витринами, высилась последняя неразобранная баррикада, - остальные уличные службы уже успели убрать после побоища.

И снова и снова перед глазами Сайруса проносились электрическими разрядами: танки на мосту, горящее прекрасное здание, баррикады и трупы людей на мостовой, и бесстрашная девушка, что осмелилась перебегать с красным флагом от одной баррикады к другой. К друзьям? К любимому?


…И слёзы на глазах у диктора английского телеканала, и ее дрожавший голос, восклицавший за кадром:
-Оh, my God! They’re killing each other! (О, мой Бог! Они убивают друг друга!)

Этого выстрела в общем гуле канонады нельзя было услышать – подумаешь, какой-то снайпер на крыше одного из соседних домов.
Но эта милая, нежная девушка, может, даже не успевшая по-настоящему влюбиться, раненная в грудь, вскинулась на середине своего пути, высоко взметнув знамя революции над собой.
И упала навзничь. Навсегда.

А вокруг продолжали стрелять. И, казалось, этому не будет конца… Но он все же пришел.


И сегодня, спустя всего день, по тому святому месту, где лежала та девушка, ходят чьи-то туфли и ботинки, и чьи-то привыкшие брать руки подбирают из-под ног стреляные гильзы.

Прохожие собирают их горстями и, удивленно смеясь, пересыпают, как обычный песок, из одной ладони в другую.

«Неужели они не понимают, какое это кощунство?! Здесь дрались только вчера, умирали за них, - еще только вчера! – за то, чтобы им жилось лучше! И эта девушка, - они не знают о ней? Но было ли за что погибать ей? – ведь они довольны, даже сейчас.

Потому что для них всё, что здесь произошло – просто боевик, который каждый день показывают по ТВ.

И им больше ничего – ничего! – не нужно. Хлеба и зрелищ! Значит, всё было напрасно? Эта чистая жертва – напрасна?!!! О, проклятое племя! Бездушная толпа! Выродки!»


Мучившие Сайруса на краю площади мысли прервались тогда криком какого-то мальчика лет двенадцати – он бросил в своего товарища горстью собранных гильз и, видя, что попал, победоносно крикнул на всю площадь:
-Ура! Я попал! Ты убит! Я тебя убил! – и весело, по-детски звонко расхохотался.

Прохожие изумленно-непонимающе оглядывались на детей и беззаботно улыбались.

Судороги пошли по телу Сайруса от несуразности увиденного и услышанного:

-Я тебя убил! Ха-ха-ха! Убил! Убил! Убил! Убил! Убил! Ха-ха! – многократным эхом неслось по площади, и ему вторили небо, земля, дома и деревья.

-Ура! Я – убил!

Всё плыло перед глазами Сайруса.

Когда эхо смолкло, он вновь огляделся. Но ничего не изменилось.

Вечный укор был здесь на каждом шагу, во всём – одушевленном и неодушевленном.
Вечный – потому что бесконечно грешим мы, совершая дурные поступки, и нет нашему прегрешению исхода, кроме как в этом неподвижном, почерневшем Дворце съездов с пустыми, обгоревшими, темными глазницами, бывшем свидетелем кровавой бойни на площади.
В постовых милиционерах, лениво лузгающих семечки на ближайшем перекрестке.
В убогом нищем, примостившемся здесь же, на краю площади рядом с универмагом, с раннего утра, потому что – час пик, много народа, значит, больше милостыни подадут.
В богачЕ, важно вылезающем из бронированного авто, привезшего его к подъеду чудом уцелевшего в уличных боях офиса.
В озабоченных собой прохожих, спешащих по личным делам.

Вечный укор мертвых – нам, живым…




...Стоя на балконе в мягком свете еще не показавшегося из-за небоскребов солнца, Сайрус докуривал последнюю сигарету из этой пачки, она потухла вместе с фонарями столичных улиц.
Солнце было уже где-то совсем близко, у горизонта. Но не было самого горизонта – лишь дома, дома, высотки, трубы. Деревья терялись там, внизу.

И солнце, наконец, восходит – не из-за зеленого, здорового леса или чистых гор, а пробираясь по каменным лабиринтам большого города, словно виновато боясь заглянуть, куда не следует, осветить то, что не нужно бы освещать, и, уже облегченно вздыхая, успокаивается на привычном месте ясного неба, видимое всем.


«Нас снова обманули. Сначала разыграли этот кровавый спектакль. Теперь за эту кровь осудили тех, кто, на самом деле, не был в ней повинен…

Если бы я был начальником их центра, то, пожалуй, назвал бы такую операцию: «Удар в вату». Или – «Удар в туман».

Когда ты в сплошном тумане, как в вате, уже на шаг не видно ничего. Ты знаешь, что где-то очень близко враг, сильный, умный, вооруженный, хитрый.

Ты собираешься с силами, пытаясь разглядеть его за этой толстой белёсой стеной. Вот, кажется, промелькнула какая-то тень.
Удар! Ты бьешь в то место, но – увы, там никого нет.

Нервничаешь, вертишься, как на адской сковороде, в поисках его следов, его движения в тумане.

Ведь это же твоя смерть ходит совсем рядом! Вот, снова чужая темная тень и – удар! И снова – лишь удар в никого.

И так дальше и дальше. Ты измучен, разбит, почти побежден.

А он будто всё ходит вокруг тебя, забавляясь твоей беспомощностью, смеется над тобой, отчаявшимся, озлобленным, обессиленным, бессмысленно ищущим неуловимое.

И кажется, что это лишь обман, снова обман в тумане…

А враг-то есть! И только один! Всегда – один! И он – не снаружи, а внутри, в тебе самом.

Зло, что живет в нас. Под разными масками, в разных платьях, но везде – одно и то же.

И бороться с ним можно одними и теми же способами. Вот только успеть бы разглядеть его в нужный момент. Не упустить бы.
Нет, не в тумане, не в вате. Где-то недалеко, среди очень близких. В самом себе.

Да, Сандро прав. Не нужна та правда. А какая – нужна? Вот эта?

В наше время воевать – в том смысле, как это обычно принято, - глупо.

Цивилизация, поднявшаяся на более высокую ступень развития, считает ниже своего достоинства просто убивать чужую плоть, убивать врага. И приходит другая война. И враг начинает убивать изнутри.

Он невидим, а потому страшен. И против него нет никакой силы, потому что он живет в нас самих.

Всё, что тянет нас назад, к древнему человеку, которым руководили лишь инстинкты.

Зло. Оно всеобъемлюще. Оно живет в нас с самого рождения.

Неужели нет у нас силы, нет средства, чтобы убить его раз и навсегда, без возврата, так, как мы когда-то убивали врага на обычной войне?

Может, об этом пытался сказать мне Сандро? И Ирен, выступая на съезде, может быть, о том же?
Об этой, настоящей правде борьбы, идущей в каждом из нас».

Сайрус вспомнил, что тогда, на следующий же день после отъезда, Ирен вместе с дочерью приняли крещение в ортодоксальной церкви Туза.

Он на секунду прикрыл бессонные глаза, потом быстро прошел в ванную, умылся, побрился, собрался на работу, опрокинул себе в рот стакан ледяной воды из-под крана – всё это заняло у него не более десяти минут.

Потом он еще раз бросил взгляд на красивую, спящую в его постели женщину, к которой он не испытывал никаких чувств, надписал на стикере: «Будешь уходить, просто захлопни дверь», приклеил к двери и сам, выйдя, плотно затворил ее за собой.