158. Улица Несчастной Любви. Татьяна-Милюкова

                158. Перевертыш

История любви

Впервые о существовании девицы Антонины Ивановны Милюковой Петр Ильич Чайковский узнал из ее любовного письма: как Татьяна Ларина, первой призналась своему избраннику.

Петр Ильич в ту пору как раз работал над оперой «Евгений Онегин», был творчески влюблен, как и полагается в таких случаях, в пушкинскую героиню – вот и предположил, что перед ним эманация «милого идеала».

Они встретились. Антонина Ивановна показалась ему девицей внешне вполне недурной (что соответствовало действительности) и весьма разумной (что действительности никак не соответствовало).

Впрочем, она училась в консерватории, а значит, не совсем была чужда музыкальным интересам, она демонстрировала полную готовность вполне подчиниться обожаемому мужчине – словом, он решил, что это знак судьбы.

Вскоре, в  день ее ангела Чайковский объявил Милюковой о своем согласии на брак (по его словам, в миг, когда сделал девушке формальное  предложение руки и сердца – словно родился заново…)

Нет, переродиться – не смог. Нетрадиционная ориентация великого русского композитора сегодня ни для кого не секрет. Чайковский из тех, для кого физическая любовь к женщине была, видимо, просто невозможной, и он тяготился своим «пороком», «постыдным извращением», и принял решение обзавестись супругой, видимо, для того, большей частью, чтобы прекратить упорные сплетни о своей личной жизни.

Писал своему брату Модесту (тоже – «человеку лунного света»): «Я хотел бы жениться или вообще гласной связью с женщиной зажать рты разной презренной твари, мнением которой я вовсе не дорожу, но которая может причинить огорчение людям мне близким».

В его окружении были примеры таких «буферных» супружеств. Принято в нашей критической литературе аттестовать Милюкову пошлой обывательницей и фантастической дурой. Скорее всего, обычная барышня той эпохи, получившая типичное для своего круга воспитание.

Она, как и положено барышням, не была особенно сведущей в вопросах пола. Знала ли Тонечка вообще о существовании на свете однополой любви? Ее брачная ночь не могла состояться – после ужина в «Эрмитаже» молодой супруг предложил супруге разъехаться по разным квартирам. Для нее случившееся стало громом с ясного неба, кошмаром, которому она не могла найти никакого объяснения.

Ужасно она страдала.

Но и сам он едва не сошел с ума, даже и в медицинском смысле. Вызвав из небытия – Перевертыш (один из фокусов раздвоения).

Милая-Милюкова.

«Татьяна».

Бедная Таня и несчастная Тоня.


В то лето Чайковский покушался на самоубийство: пытался утопиться в Москве-реке, но, не сумев нырнуть поглубже, промокнув и иззябнув в холодной воде, оставил эту мысль.

В крайней степени душевного раздражения и истощения, уехал (сбежал!) в Петербург – брат Анатолий, встретив его на вокзале, был испуган переменой всего его облика. Прямо с вокзала он велит везти больного в ближайшую гостиницу, это и были меблированные комнаты на перекрестке Невского проспекта и  Пушкинской. И тут начинается «страстная неделя» Чайковского.

Выследив беглеца, Антонина поселяется в соседних номерах, и продолжает слать ему письма, ловить в коридоре, стоять под дверью. Он чувствует, что ловушка может захлопнуться, не оставив ему возможности свободно дышать.

Его музыка в опасности!– он не может сочинять, страшный враг в образе миловидной Милюковой не дает ему притронуться к нотной бумаге, в аккордах рояля ему слышатся женские рыдания.

В это время весточки от Петра Ильича ждала в Москве на Рождественском бульваре, изнывая, с ума сходя (осуждая и ненавидя даже не соперницу, а саму себя) – Надежда Филаретовна фон Мекк. Благородная покровительница, с которой Петр Ильич так никогда и не встретился лицом к лицу, только переписывался – истинная  нянька таланта. Но сейчас композитору было не до писем. Он боялся. Огласки, публичного скандала? Общественного остракизма? Рока-Антонины, и связанной с этим невозможности жить: слышать внутреннюю музыку.

Утраты музыки боялся он. Осознав, что силой ничего от Чайковского не добьешься, супруга переменила тон, с требовательного на жертвенный: «Дорогой мой Петичка! Что с тобой? Что ни тебя, никакой весточки от тебя нет? Уж не нездоров ли ты? Приходи, мой хороший, навести меня. Мне, впрочем, было бы очень грустно, если бы ты пришел только для того, чтобы отделаться от меня, сделав как будто церемонный визит. Я знаю, что ты меня не любишь, что меня мучает, терзает и не дает покоя никогда. Так ты, по крайней мере, убедись в том, что ты для меня составляешь все в мире. Никакие силы не заставят меня разлюбить тебя, относись же ко мне хотя бы с сожалением. Я принадлежу тебе душой и телом – делай со мной, что хочешь <…> Поговорим хоть, как настоящие муж и жена. До сих пор, Бог знает, какие у нас были отношения <…> Целую тебя бессчетное множество раз, хотя заочно. Я знаю, что ты не очень любишь, когда это делается на самом деле …»

Сообщала также, что: «В Знаменской гостинице очень дорого, и потому мы переехали в тот же дом, где и ты, но совершенно нечаянно. Не пугайся же, что я тебя преследую» (как же было ему не пугаться?)

Весь заклятый северный город уже  представлялся Чайковскому ловушкой, где на всех перекрестках ждала его обратившаяся в Перевертыш жена. Он бежал и бежал от нее, как безумец от навязчивого призрака, как Евгений от Медного Всадника. Кровь стучала в ушах, отзываясь звоном бронзовых копыт по имперской мостовой…

Жена и Россия – всегда немножко одно и то же.

Сердобольные друзья помогли, напоили Чайковского успокоительными, увезли в Швейцарию… Обошлось.

А вот дальнейшая судьба Антонины Ивановны эпически ужасна – беспорядочные связи, незаконнорожденные дети, сдаваемые в Воспитательный дом, нищета, прогрессирующее умственное расстройство – в лечебнице для душевнобольных на Удельной прошли она последние 20 лет ее существования.

До встречи с Чайковским она была просто экзальтированной стареющей девой; после – стала больным человеком.

Впрочем, мужа госпожа Чайковская пережила, прислав ему на похороны огромный венок с надписью по черному крепу: «От боготворившей его жены».

«Никакие силы не заставят меня разлюбить тебя; отнесись же ко мне хотя бы с сожалением», – в этой мольбе слышится чистый звук: страдание. Мог ли он не уловить этой ноты музыкальным своим, абсолютным слухом? Близкие композитора, даже без меры обожавшая его сестра Александра, считали, что он поступил с Милюковой «очень, очень дурно».

Александра Ильинична сформулировала однажды в письме приговор, довольно точный: «Взять какую бы то ни было женщину, попытаться сделать из нее ширму… а потом перенести на нее ненависть, долженствующую пасть на собственное поведение – это недостойно человека, так высоко развитого».

Однажды в письме к фон Мекк Чайковский высказался: «Жена моя – какая она ни есть – не виновата в том, что я поощрил ее, что я довел положение до необходимости жениться. Во всем виновата моя бесхарактерность, моя слабость, непрактичность, ребячество».

Много раз он убеждал себя, что Антонина Ивановна – «самая дрянная личность, какая есть на свете», но никак не мог отделаться от чувства вины.

Чистый (по камертону!) отклик сострадания звучит в дневниковой записи, через много лет после мучительных свиданий на Пушкинской: «…жаль ее. Не посчастливилось бедной».

Комментарий фэнсионера:  Будучи «мужем девицы Милюковой», композитор не мог работать над своими опусами – и это главное во всех коллизиях их отношений. Именно муза Чайковского – искусство в нем – отвергло столь категорически любовь Антонины.