Поездка на фронт. Глава 29

                Глава двадцать девятая
                Послушание               
 

Послушание Бориса Ивановича Пуришева состояло в инвентаризации того, что считалось людьми несведущими захоронениями в Ближних пещерах. Работа эта была сродни научной, то есть заключалась в сборе и обобщении фактов о людях былых времен. Такой труд нашего литературоведа-доцента вполне устраивал.
С владыкой он виделся нечасто, и краткие беседы редко удалялись от житейских тем. Однако однажды архиепископ объяснил, что послушания бывают разные, но легкие они только по видимости – все тяжелы и при этом полезны для исполняющего их.
Пуришев проверял и уточнял списки монахов, некогда населявших Антониевы пещеры, а также составлял их духовные биографии, если отыскивались в нынешнем беспорядке достоверные сведения о некоторых из них. Архивы за годы советской власти частью были испорчены, частью пошли на растопку, уход за могилами почти не проводился. Но внутри подземелий порядок поддерживался чудесным образом.
Больше всего молодого ученого напрягало непосредственное общение с мощами. Очевидец многих ужасных смертей под Вязьмой, он не мог привыкнуть ни к смерти, ни к покойникам, как бы их ни именовали. Но потом уразумел, что это ошибочное представление и предназначено оно только для обыденного мира, а за его пределами здесь все живое, осмысленное и одухотворенное. Действительно, под плотным покрывалом лежали кости, но от них исходила благотворная духовная энергия и она ощущалась физически. Порой казалось, что люди былых времен таинственным образом находятся рядом. С ними можно было мысленно общаться, даже различать их характеры.
Поначалу преподавателя зарубежной литературы приводили в трепет отчетливо слышимые голоса, пение, тихий благовест, появление и исчезновение фигур в монашеских одеяниях. Потом, наоборот, загадочная обстановка стала наполнять его теплом и удивительно тонким и приятным ароматом. Ему стало намного спокойнее, и в некоторые минуты Борис Иванович Пуришев получал в этих странных катакомбах незнакомое ему до этого утешение. Когда он в первый раз спускался в Ближние пещеры, то пожаловался иеромонаху отцу Димитрию, что ему немного не по себе. Первый раз, пройдя по таинственным подземным владениям, молодой исследователь чувствовал себя неуютно. Его порой от страха бросало в такой жар, что пот стекал струйками. Видимых причин для повышенного эмоционального состояния не существовало. Воздух даже в нижних галереях был необычайно чистым, температура держалась круглый год в районе 15 градусов тепла. Борис Иванович в первое время быстро уставал, и приходилось садиться для отдыха на лавочку в каком-либо переходе. Порой ему чудилось, что из собственного его носа исходят дурные запахи.
Отец Димитрий, который сопровождал нового сотрудника, предположил, что это не что иное, как духовное очищение, что всякие внутренние душевные нечистоты покидают ветхого человека. В каждом из нас, уверял иеромонах и келейник архиепископа, наблюдаются признаки серьезного заболевания души, в суетной жизни они не проявляют себя, а как отходим от нее, они тут как тут.
– Как бы вам не заболеть физически? Нет,– поправлял он себя и совершал крестное знамение,– владыка не послал бы вас сюда, если бы не видел пользы.
Ближние пещеры в давние времена копал лично преподобный Антоний, основавший Киево-Печерскую лавру вместе со своим соратником Феодосием. Дальние пещеры возникли раньше и в большей своей части являлись творением природным, а не рукотворным. Ближние лабиринты располагались выше Дальних подземелий. Они находились дальше от Днепра, поэтому не изобиловали сыростью, которая стала тяжелым испытанием для многих иноков.
Взяв по пучку свечей, отец Димитрий и Борис Иванович, следовавший за ним, в первые дни вместе спускались под землю. Узкий коридор, низкие своды вызывали у Пуришева с непривычки неприятное переживание сдавленности, все тело казалось зажатым, будто его спеленали плотной материей так, что не шелохнуться. Это состояние было сродни тому, что испытает человек, попавший под обломки здания и  потерявший всякую способность пошевелиться. Затем это переживание пропало, и пространство постепенно стало будто бы раздвигаться.
Почти сразу же за резким поворотом они попадали в нишу хозяина подземных галерей. Перед их глазами возникала надгробная плита. Авва Антоний – единственный из братии – пожелал лежать в закрытом гробу, чтобы не возноситься перед людьми и показать великое смирение. Выше этой добродетели в христианстве ничего нет, прокомментировал как-то иеромонах. В легендах утверждалось, что было несколько попыток поднять плиту, но они не привели к успеху и сопровождались помехами, и порой грозными, когда извергался из могилы огонь.
К келье святого Антония примыкала сравнительно большая (по подземным меркам) церковь преподобного Варлаама. Воздух вокруг был пропитан тонким уже упоминавшимся приятным благоуханием. Дальше следовал, с мирской точки зрения, ряд захоронений. Мудрые уверяли, что все, кто удостоен почивать тут, вне зависимости от земной биографии, а значит, и греховности, обрели Спасение, но не Совершенство. Отец Димитрий однажды пояснил своему спутнику, что Совершенство выше Спасения, но в чем разница, не уточнил. Шли чередою ниши с мощами. И от них, как мы говорили, исходила сила. Однако силу эту мог почувствовать не всякий. Без веры, без стремления к духовному возрастанию окружавшее пространство превращалось в обычный склеп, а не чертог света невечернего. Здесь обитали святые, но не каждому дано было разглядеть это внутренними очами.
Один раз на своем пути они встретили толпу казалось бы призраков в иноческих одеждах со свечами в руках. По мере приближения мираж или высшая реальность растаяли, но гул шагов еще долго был слышен нашим путешественникам.
Пуришев завел на святых бухгалтерскую книгу, и ему самому от подобной идеи иногда становилось смешно. Но послушание есть послушание. И потом не давала ему покоя мысль, что они, еще будучи простыми людьми, добровольно принялись ограничивать себя во всем, значит, у них имелись очень веские на это мотивы. И выходит, есть Нечто выше нас, заставляющее отказаться от денег и почестей, от сладкой жизни, не говоря уже о научной деятельности, во имя иных радостей, которые несравнимы с тем, что может предложить земная обыденность.
Отец Димитрий знал наизусть, кто где лежит и как кого зовут. Борис Иванович вносил имена и прозвища, если таковые имелись, в опись. Если что-то вспоминалось на ходу иеромонаху, он добавлял некоторые подробности. Например, припомнил, что некий Поликарп являлся первым архимандритом Печерской лавры, а инок Афанасий воскрес после двухдневной смерти и прожил еще 12 лет; что же видел на той стороне, толком не поведал, только усилил пост и молитву.
– А  вот  епископ  Смоленский  Меркурий,– рассказывал келейник архиепископа.– Соблаговолил придти пешком в Киев и завершить здесь свой путь с пользою для души. Прославился чудотворениями… Погляди на летописца Нестора, известного каждому… Сей, тут пребывающий, был красавец по прозванию Моисей Угрин. Преследовала его одна панночка, когда венгерец находился в польском плену, заманивала в свои сети ласковыми уговорами, богатством и угрозами; потом ожесточилась, изувечила благолепного инока и отпустила; последние десять лет Моисей провел в Ближних пещерах, берег целомудрие. А вот Иоанна Многострадального – он тут рядышком – мучили блудные помыслы, хотя он наверх вообще не выходил. Тогда он взял и закопал себя на весь Великий пост в землю по плечи, и бесы в праздник Пасхи оставили его.– Они шли далее, и отец Димитрий продолжал:– Перед тобой Никола Святоша – большой праведник. Он был правнуком Ярослава Мудрого. Святоша – это всего лишь ласкательное от Святослава – имени, данного при рождении. Несмотря на свое великокняжеское достоинство, сей смиренный человек готов был услужить всякому, не чурался никакой тяжелой работы, и все доходы свои, причитавшиеся ему по родству, отдавал на благотворительность…
Потом Борис Иванович не раз один спускался в подземные лабиринты, имея на руках составленную им самим карту. Он продолжал работать над  «инвентаризацией». Бывало, объекты исследования вступали с ним в мысленный диалог. Они дополняли картину, известную по летописям.
– Я еще ведь работал на колокольне. Настраивал звон,– слышал литературовед человеческий голос внутри себя.
– Нет, не рисовал иконы,– сообщал другой, значившийся в списке иконописцем,– готовил всякие порошки, отжимал соки, разводил и смешивал краски. Помогал артели.
– Разве  пишут артелью?– спрашивал мысленно Пуришев и получал тут же ответ внутри себя: – У нас писали артелью. Отдельные мастера тут редкость.
Некто Иеремия Прозорливый «сказал» ему прямо:
– Хорошо бы тебе лишиться земных пут под Вязьмой. Чистый выигрыш для тебя. Но Он рассудил иначе. Здесь еще потрудись.

Трудился Борис Иванович вместе с отцом Димитрием наверху в одном помещении, которое совмещало в себе и библиотеку, и мастерскую. Иеромонах реставрировал иконы, пробовал писать сам. Встречались они не часто, поскольку у келейника хватало и других обязанностей, а если бывали вместе, то за делом вели разговоры.
Пуришев признавался в своей недавней ошибочной убежденности, что при современных самолетах, танках, артиллерии война невозможна, ибо погибнут все люди. Ничего подобного не произошло даже под Вязьмой, где сам сатана, казалось, молотил людей неустанно гигантским молотом.
– Войны  будут  до конца,–  вздыхал иеромонах, крестясь.– Орудия убийства, сколь ни были бы изощренными, созданы руками человеков и поэтому рано или поздно  будут применены. Только длань Творца способна это остановить, но Он дал нам свободную волю, и ей не препятствовать Его принцип. Однако люди сами себя не уничтожат. Последние времена наступят не от рук человеческих, а от очерствения сердец. Люди последних времен испытают на себе подлинное завершение земного круга – исчезновение и солнца и звезд и рождение Нового века.
– Любопытно,– развивал тему в ином ракурсе Борис Иванович,– что попавших и сдавшихся в плен гораздо больше, чем убитых. Погибших в сражениях гораздо меньше, чем жертв среди гражданского населения. Конечно, любые наблюдения субъективны.
– Я  вам  точно скажу,– келейник с молодым ученым был то на «ты», то на «вы»,– что в Первую войну потери среди гражданских лиц едва ли достигали пяти процентов. Я прочитал об этом в каком-то солидном издании. А что вы хотите? Мир становится все хуже и хуже. Священное писание ясно подтверждает усиление безнравственности и раскрытие многих тайн человеческой неправды в последние времена, и потому оно истинно. Люди в большинстве своем мечтают о справедливом и благоприятном устройстве мира, но никогда этого не будет. Человек – существо, глубоко испорченное. Господь посылает страдания во исцеление, чтобы привести человечество в чувство, чтобы ему в итоге составить о себе правильное мнение.
Затрагивали вопросы о церкви. Ссылаясь на владыку Аверкия, его секретарь говорил, что мирское влияние сильно среди священнослужителей и епископата –  стяжательство, нарушение евангельских законов об отказе от земных мимолетных услад стали общим местом. Поэтому лезут в политику, занимаются греховными интригами, живут в хоромах, объедаются, некоторые доходят и до блудодеяния. Разгневали Бога, и Он воздал, ибо у Него – отмщение...
– Я помню,– рассказывал иеромонах Борису Ивановичу,– как лет пятнадцать назад владыку просто возмутило обращение епископов, сосланных на Соловки, к правительству. В «Соловецком меморандуме» высшие иерархи продемонстрировали воистину непонимание или нежелание понимать христианское вероучение. Они потребовали равноправных отношений с государством, запрета на атеистическую пропаганду, введения в школах православного катехизиса, прекращения преследования священнослужителей, запрета на закрытия храмов и тому подобного.
– Что же тут неправильного?– изумился Борис Иванович.
– Всё!– почти вскричал отец Димитрий.– Истинная церковь всегда будет гонима, и Царство Божие не от мира сего. Вы можете себе представить, чтобы Иисус Христос протестовал против своего ареста и писал жалобы?
– Были другие времена.
– Времена всегда одни и те же,– возражал иеромонах.– Вы можете себе представить, чтобы Иисус Христос полемизировал с Пилатом по поводу устройства Римской империи? Чушь все это! Отсутствие искренней веры. Отсюда и суровые наказания. Тех, кто не ведает, Бог щадит. А эти что же? В лучшем случае лицемеры. Христос и апостолы всегда выступали против всяких расколов. Более того, из Евангелия и Посланий можно догадаться, что им не претило сильное государство. Ведь сказано же: кесарю – кесарево. Сказано подчиняться властям. А однажды Господь наш заплатил двойную подать…
– Вы считаете, что надобно было поблагодарить нынешних властителей?
– Может быть, и надо бы. За вразумление… Любая власть от Бога или от Его мудрого попустительства... Раньше,– продолжал отец Димитрий,– идущие в монахи люди хлопотали об увольнительном свидетельстве от тех сословных организаций, к которым принадлежали, и получали его не без труда. Все епископы, кроме обновленцев (а те не сидят в тюрьмах и лагерях),– монахи. Раз настоящий епископ – монах, то какие у него могут быть претензии к обществу и государству? Он не является их сопричастником. Его святая обязанность – терпеть и смиряться, а не чего-то для себя выпрашивать…

– Давайте сменим направление беседы,– остановил он сам себя.– Расскажите все-таки толком, с чего начались ваши злоключения?
– В  середине  июня  меня вызвали на площадь Дзержинского, и некий следователь НКВД объявил, что я подлежу уголовному преследованию за религиозную пропаганду.
– Вы же мирской человек?
– Ну, да. Я тоже удивился. За что? За книгу об иконах, пояснил он. Нет у меня такой книги, оправдывался я. Действительно, в мае в Ленинграде у нас с Михайловским вышла монография, посвященная древнерусскому изобразительному искусству. Я ее и имел в виду, кивает следователь. Там, мол, и тексты и иллюстрации – сплошная поповская агитация. Мы прошли все официальные инстанции, отвечаю, замечания учли, получили одобрение, положительные отзывы. Бывают и ошибки, самодовольно заявляет следователь, прозевали, а сейчас осознали тлетворную сущность этого издания. Вы лично написали главу о Рублеве, напоминает он мне. А кто он такой? Монах. Иконописец. Боженьке крестится и поклоны кладет. Я же об этом ничего не писал; я писал об искусстве, оправдываюсь. Писали одно, внушали другое, уверяет он. Что же мне делать? Задаю вопрос, а сам трепещу от ужаса. И получаю обескураживающий ответ: поезжайте в Киев к старцу Аверкию на Козельскую улицу. И что? Вы же там бывали? Бывал…
– Мы действительно до недавнего времени жили там, на Козловском спуске, если быть точным,– подтвердил келейник.– Но я вас не застал, ездил, видимо, по делам.
– Так  вот...  Попросите старца Аверкия, чтобы он письменно подтвердил. Что подтвердил? Он без ваших подсказок напишет, что требуется, говорит мне следователь. Приезжаю на квартиру архиепископа. Он посмеялся моему рассказу. Потом достал из секретера лист плотной глянцевой бумаги, разрезал его надвое и написал всего два слова: «Послушание владыке». Я спросил: «Кому будет послушание?» – «Тебе, дружочек»,– отвечает и смотрит на меня такими ясными и светлыми глазами. Он был без очков. И ласковым голосом успокаивает: «Возвращайтесь в Москву и ничего не бойтесь»… Иду на прием к следователю, и тот даже ничего смотреть не стал и приказал: «Раз бумагу получили, отправляйтесь с ней к товарищу Кобылицыну Гликерию Исаевичу в Третье управление Наркомата обороны». Гликерий поглядел и велел вручить записку полковнику, подождав его на Гоголевском бульваре. А на словах передать, что написана она архиепископом Аверкием, чего-то еще… В общем, не помню. Понимаю только одно, что тихо схожу с ума. Пристал на бульваре к полковнику как пьяный. Тот, хотя всячески пытался избавиться от меня, записку забрал, велел держать язык за зубами. А мой соавтор Михайловский знать ничего не знает, живет себе спокойно, и никто его не трогает. Я же дошел до  нервного истощения в ожидании ареста. А тут еще вызывают в партком, и наш Ревякин мне сообщает, что есть секретная директива отправить меня на фронт добровольцем от греха подальше. Я даже обрадовался. Сам раньше еще собирался подать заявление… За меня кто-то заранее написал. Отец Дмитрий, не поверите, как будто попал в дом умалишенных.
– Жизнь в миру и уподобить ничему нельзя, кроме как сумасшествию. Ваш случай – правило, а не исключение,– констатировал иеромонах.– А причины ваших злоключений следует искать в давнем знакомстве владыки со Сталиным. Их пути пересекались неоднократно, начиная с Тифлисской духовной семинарии. Необычный учитель и необычный ученик.
– Неужели это возможно?
– Если  держать язык за зубами, то всякое возможно. Но не в моей компетенции открывать вам подробности этого сюжета.
– А про полковника сможете рассказать?
– В качестве величайшей тайны,– улыбнулся отец Димитрий, он уже заканчивал свои эскизы.– Проболтаетесь – пропадете. Охотно сообщу в качестве соблазна и испытания. Полковник знаком с одним влиятельным человеком в Америке. Возможно, ему даже неизвестна сила этого знакомства. Америка сейчас нам  необходима для решающей победы.
– А причем здесь архиепископ?
– Тот человек находится в послушании у владыки. Дальше – стоп, рот на замок. Иеромонах прижал указательный палец к губам.
– Что может быть общего между лидером атеистической державы и монахом высшей ступени?– удивился Пуришев.
– Монах никого не осуждает (это не слова, а главная заповедь), не вмешивается в дела государства, принимает любое его устройство как данное Богом. Однако деяниями и молитвою отвечает за его духовное пространство. Духовное пространство наше не должно быть уничтожено, и совпадение интересов в этом вопросе несомненное. Во  времена испытаний и бедствий всегда появляется возможность это духовное пространство укрепить и расширить. Я приведу только один пример из их многолетних контактов и переписки. Без всяких оценок. Пример сей лишь свидетельствует о том, что есть точки соприкосновения и какие-то соображения, которые заставляют действовать так, а не иначе. В конце Гражданской войны в Крыму (в Таврической епархии) приговорили к расстрелу несколько десятков священнослужителей. Сталин по письменной просьбе архиепископа Аверкия отменил приговор. При тогдашних антирелигиозных настроениях это был весьма рискованный шаг. Некоторые из этих священников оказались за границей, но молчат… Личности, каковы бы ни были их убеждения и пристрастия, достигают определенного уровня понимания событий. Если духовное пространство России сожмется до этой комнатушки, где мы беседуем, то держава наша исчезнет. И этого не осознают только глупцы, которым участвовать в развернувшейся грандиозной и гибельной схватке неуместно, неприлично…
– Мы будем просить деньги у Америки?–  поинтересовался Борис Иванович.
– Нет, там есть наши деньги, но их надо еще вернуть...
– Откуда они там?
–  Их переправляли. Понятно, что во время разрушения Российской державы. Есть несколько разных источников. Об одном, мне доподлинно известном, сообщу вам, чтобы увеличить нагрузку на ваше испытание послушанием, –  иеромонах многозначительно улыбнулся.–  Уже к двадцатому году Ленин понял, что экспроприация происходит не столько в пользу государства, сколько в пользу частных лиц,  которые беззастенчиво на ней греют руки. Речь шла, конечно, о его революционных соратниках. Он оставил бы этот факт без  внимания, поскольку кумиром Ильича были личная власть, безоговорочное управление людьми и мировая революция под личным руководством. Но, как истинный марксист, он осознавал, что материальная заинтересованность выше убеждений. Богатые сподвижники могут в какой-то момент перешагнуть через его авторитет. У Ленина имелись доверенные люди, которые выполняли деликатные поручения. Я могу назвать, по крайней мере, двух человек – высокопоставленного партийца Александра Дмитриевича Цюрупу и беспартийного князя Вячеслава Александровича Кугушева. Они и иные, мне не ведомые, изъяли огромные средства у лидеров октябрьского переворота. Однако, по приказанию вождя, сдали их не в казну, а в революционный резерв, который был вывезен за пределы страны. Это было мудрое решение, оно помогло избежать открытого бунта. Но не могу исключить, что стоило в конечном итоге Ульянову-Ленину жизни. Впрочем, доказательств не имею. В 1928 году, возможно, и Цюрупе помогли отправиться на тот свет. Правда, дальше в ВКП(б) возобладала иная линия... А князь Вячеслав Кугушев до сих пор жив, проживает в Москве и ведет весьма скромный и уединенный образ жизни. Я с ним встречался в начале года...


Разговор прервала Эльза. Она вошла в библиотеку, перекрестилась, поклонилась иконам в красном углу, поцеловала руку иеромонаху и поздоровалась с Борисом Ивановичем, одарив его доброй и тихой улыбкой. Девушка готовилась к отъезду. Недалеко от изразцовой печи стоял аналой с небольшой стопкой бумаг. Она принялась их изучать. Мужчины ей не мешали.
Ознакомившись с записями, она вновь сложила их и бросила в горящую топку печи и собралась уходить.
– Эльза,– оробел наш доцент.
– Что, Борис Иванович?
– Может  быть, с моей стороны это полнейшая бестактность, но меня каждый раз охватывает ужас, когда вы уходите.  Я даже представляю себе, как вам непомерно тяжко – в этой жути и жестокости, куда уносит вас провидение.
Эльза опустила глаза, ей не хотелось отвечать. Она считала, что будет неправильно вступать в объяснения, но в то же время подумала, что может показаться высокомерной.
– Анна Ахматова как-то призналась в печати, что сама не пишет стихи, что ей их Кто-то диктует. Это сочли за шутку, а я считаю чистейшей правдой. Мы очень самолюбивы, и уверяем себя, что делаем все сами. Это обольщение и заблуждение. Бог ведет нас по жизни, если мы хотим с Ним идти. Или сатана, который и внушает нам, что мы делаем все сами. Когда все сами, то и страшно…
Повисла пауза.
– Я понял, честное слово, Эльза,– обрадовался Пуришев.– И вот какой случай мне припомнился. Я было забыл, а теперь вдруг вижу как наяву. Хочу вам рассказать и отцу Дмитрию. Перед отправкой на фронт мы вышли из метро на Соколе. Нас построили. И сказано было прямо: кто хочет помолиться, может пойти в церковь. Там, если стоять спиной к Кремлю, слева, через довольно узкое шоссе находился храм.
– Всех святых,– уточнила Эльза, она накинула шинель.
– Да, верно.  Рядом с ним кладбище, опустевшие сады, заколоченные дачи. Чуть впереди, дальше к пригороду – трамвайный круг. Я не собирался идти в храм. Но был такой сильный холодный осенний ветер, что пошел. И многие пошли. Народу в церкви – битком, в основном, гражданские, но я видел и офицеров, и солдат – несколько десятков человек. Не ведаю, как так получилось, что меня вынесло людским потоком направо от входа. И там, почти в углу, была нарисована на стене икона во весь рост двух святых, и под каждым было написано его имя – Антоний и Феодосий, а ниже, посередине – Печерские. Первый из них был в расшитом тайными знаками темном плаще и островерхом капюшоне, так одевается частенько и наш владыка…
– Это схима,– уточнил отец Димитрий.
– Второй –  в обычном одеянии и без головного убора. Оба смотрели поверх наших голов куда-то за алтарь в Вечность. И вдруг (то ли почудилось мне, то ли на самом деле – не могу что-либо утверждать) Антоний опустил глаза и взглянул на меня…
– Вот вы и здесь. Вот вам и ответ. Какие же могут быть еще вопросы?– улыбнулась лейтенант штаба партизанского движения.
– Если это правда,– подытожил иеромонах,– а я не склонен думать, что вы фантазер, то мы лишний раз убеждаемся, что случайностей быть не может. И нам остается искать ясных объяснений тому, что происходит…

Менее чем через два года Киев был освобожден от врага. Схиархиепископ Аверкий отошел в Вечные Селения. Отец Димитрий остался в Лавре и ухаживал за могилой старца.
К Борису Ивановичу, когда он завершил послушание и сдал работу назначенному Московской Патриархией наместнику Киево-Печерского монастыря Валерию, вскоре приехала Эльза. Она привезла справку на официальном бланке Центрального штаба партизанского движения о том, что бывший преподаватель Педагогического института в Москве тов. Пуришев Б.И. был активным участником подполья на территории Украины; ранее сражался с фашистскими оккупантами в ополчении, попал в окружение под Вязьмой, с оружием в руках пробился к белорусским партизанам, а оттуда был переправлен под Киев для выполнения специального задания в качестве переводчика; имеет боевые награды (подробности в личном деле). Бумагу подписал начальник штаба генерал- лейтенант Пономаренко П.К.
С этой бумагой, как и предсказал владыка Аверкий, Борис Иванович отправился в Киевский университет, где был принят в штат на профессорскую должность. Отработав около трех лет, он вернулся в Москву в родное здание на Малой Пироговке, дом номер один. Пуришев стал впоследствии знаменитым профессором зарубежной литературы, преподавал еще около четырех десятилетий, блистал. Был любимцем студентов, получил международное признание. «Пуришевские слушания» (или чтения), если не ошибаюсь, проводятся до сих пор.
Доброжелательный, уравновешенный, проявлявший живой интерес ко всему, что касается предмета, он казался абсолютно лишенным личной биографии. Нам, его ученикам, и в голову не приходило, что он побывал на войне. У Пуришева учились многие известные люди. Крупный, седогривый, спокойный мужчина, немного прятавшийся за толстой оправой очков – таким он сходит со сцены нашего повествования.