159. Улица несчастной Любви. Чайковское эхо

                159. Гудок Чайковского

Этап, переживаемый едва ли каждым молодым талантом, хоть Некрасова возьми, хоть Мусоргского, хоть Достоевского. Время  Неблагополучия, Неизвестности, Невостребованности, Невезения, но и Надежды .

NN – это и маска тайной возлюбленной, которой посвящают стихотворение, и условное название вечного провинциального города русской литературы, в котором такого-то числа такого-то месяца 18.. года начинают происходить любопытнейшие события…

И псевдоним Бога – Наисовершеннейшего и Непостижимого.

Это часы Нескончаемой Ночи, которую надо перетерпеть, дождавшись рассвета. Некая Неопределенность, и в то же время, Нечто Ноуменальное.

Фатум российских музыкальных гениев – любящие родители почему-то желали непременно видеть их офицерами (Мусоргский), правоведами (Чайковский) или моряками (Римский-Корсаков), и отдавали в полувоенные заведения с железным распорядком (железные заведения с полувоенным распорядком). Муштра, зубрежка, телесные наказания (Петра Чайковского, юношу благонравного, впрочем, ни разу экзекуции не подвергли). Но в целом атмосфера его не могла не душить…

Закончив училище с дипломом юриста, сказал родителям: хватит с меня. Все. Музыка.

Момент для перемены участи был выбран неподходящий. Отец (ректор Технологического института) которому перевалило уже за 70, вышел в отставку и получал только маленькую пенсию, на которую надо было содержать многодетное семейство. И тут Петр бросает службу, вместе с каким-никаким жалованием.

Он учится в Консерватории, а деньги на жизнь добывает, давая уроки фортепьяно. Аккомпанирует в концертах певцам-любителям, как простой тапер.

Экономит каждый грош, добирается по адресам учеников через весь город, не на извозчике, а пешком. Чайковский «из гордой бедности» порвал в ту пору почти со всеми знакомыми: стыдился быть не комильфо. Его одежда ветшает (шляпа порыжела от дождей, сорочка неизменно чисто вымыта, но пообтрепались от частых стирок края воротничка и манжет)…

Несмотря на это, он чувствует себя, как никогда, счастливым. В своей комнатке, такой узкой, что поместиться там могут только кровать и письменный стол. Поддерживали юношу в его исканиях – интеллигентная сестра Саша и еще особая «семья в семье», младшие братья, почти сыновья Пети по возрасту, Анатолий и Модест. Схожие по склонностям.

Но вот, дядя, например, произнес сакраментальную фразу: «Променял юрис-прудэнцию… на гудок!» («гудком» представлялась ему вся музыка, какая ни есть на свете.) Этот мистический «гудок» Петр Ильич запомнил на всю жизнь, как мистическое проклятие. Повторял его, растравляя душу.

Именно здесь, в каморке Лештукова переулка, были созданы первые опусы Чайковского: «Песнь Земфиры», «Характерные танцы», которые вскоре впервые исполнялись публично, оркестром Павловского воксала. Здесь в мистической Трапеции – истинное начало его дороги.

Здесь же он бывал в гостях у своего кумира Антона Рубинштейна, принес ему на суд свою первую симфонию «Зимние грезы» и получил критический отзыв.

В этих же кварталах, в домах общих знакомых появлялся немало его потерзавший в печати  «петербургский демон» композитора, критик Цезарь Кюи – ну, вот, не нравилось ему ничего из того, что Чайковский сочинял. И публиковал он рецензии, весьма ядовитые.

Здесь Петр Ильич прожил несколько недель в номерах на Пушкинской, безуспешно спасаясь от законной супруги Антонины.

Работал над 4-й симфонией, посвященной  Надежде фон Мекк (с которой, однако, ни разу не встретился лицом к лицу, а только переписывался много лет). Сюда, на Пушкинскую, приходили письма от нее. И для нее Пушкинская была улицей любовного несчастья.

Четвертая симфония – одно из сочинений Чайковского (кажется, даже первое в его жизни), имевшее безусловный громкий успех и вызвавшее (наконец!) одобрительные отзывы критики, начато в Петербурге.

Приходил на концерты и музыкальные вечера в зал дворца Белосельских-Белозерских. Слушал Листа, Гофмана, Сандру…Денег и протекции у Белосельского не просил.

В компании близких и приятелей Чайковский не раз проводил время в ресторане Палкина на Невском. Может быть (но вряд ли, не такова репутация ресторана), роковой стакан сырой воды с холерными вибрионами подали Чайковскому  в «Палкине».

От чего он умер? До сих пор никто точно не сказал.

1. Отравили натуралы ("ремонтники", как сейчас сказали бы). Из принципа. За то, что был не таким, как все.

2. Приговорили к смерти бывшие однокашники, выпускники училища правоведения. За то, что посмел "вовлечь в разврат высокопоставленного юношу», несовершеннолетнего графа Стенбок-Фермора, а его родственники пожаловались императору. Замарана честь. И вот, соученики по престижному заведению, вызвав композитора на судилище, потребовали от него, чтобы выпил, спасаясь от позора, чашу цикуты…

От конспирологии лекарство в аптеке имеется?

3. Убил из ревности кто-то из своих, голубых – П.И. предпочитал им всем камердинера Алешу (очень милого, хотя и простого парня, многолетнего друга).

4. Интриговала светская чернь, ревновавшая к успехам П. И. при  дворе. Не прощали таланта и популярности музыкальные конкуренты.

5. Скончался из-за какой-то кишечной инфекции или даже холеры, попавшей в организм с некипяченой водой... Холера в те дни в Петербурге была отмечена в бюллетенях санитарной службы. Насчет выпитого композитором в ресторане (в каком?) подозрительного стакана воды свидетельства имеются. Правда, свидетели роковым образом противоречат друг другу: ресторан Лернера это был, «Палкин» или «Вена»? Завтрак, обед или ужин? Что запил этой водою Петр Ильич – горячий жир котлет или устрицы во льду?

Вспомнишь воду Фонтанки, которую глотала Лидочка Иванова, уходя на дно... Воду Балтики в легких Писарева… Стакан водки Мусоргского…

…И все-таки, Чайковский умер из-за любви.