Царский лев - часть 1. Лешачиха - глава 3

3


— И чего ты злишься? – сказал Аверьян, вынимая из чехла униформу на плечиках. – Радоваться должен!
— Чему? Роли болвана у парадного входа?
В раздевалке кроме них никого не было – ряды стальных шкафчиков по стенам, два больших зеркала, четырёхугольник скамеек на чистом кафельном полу.
— Ну, знаешь, фаворитизм тоже имеет свои пределы! Востоков не мог тебя не наказать и выбрал чисто символическую кару. По правилам ты должен быть разжалован и выслан куда-нибудь в Морозов. А ты жив, здоров, по-прежнему при дворе и ещё чем-то недоволен. Форма-то какая: любой другой на твоём месте на ушах прыгал бы от радости.
— Что ж не прыгаешь? – не принимая иронии, проворчал Дей. Он застегнул китель и, оглядев себя в зеркале, сморщился, как от зубной боли. Хотя зрелище было отнюдь не отталкивающим: стройный белокурый поручик в ярко-зелёном мундире с золочёными пуговицами и сверкающим позументом, Дей запустил в безвинное стекло скомканными перчатками. – Балаган!

Только что командир объявил им о своём решении: Карин за сокрытие правды, а Баженов за пособничество назначались на неделю в парадный расчёт внутренней охраны, что означало ежедневное шестичасовое стояние у главного входа дворца.
— «Фаворит»! – сердито сказал Дей, одёргивая полы кителя. – Иногда кажется, что Востоков перевёл меня в столицу лишь для того, чтобы я был под рукой, если генералу захочется похвастать, как он спас жизнь безвестному поручику.
— Сначала он тебе, а потом ты ему. Не забывай. И не дёргайся, братишка. Подумаешь, всего-то неделя…


Вопреки опасениям своеобразное наказание не доставило Дею больших неудобств и переживаний. Тренированное тело легко приспособилось к неподвижной позе, а проходящие мимо сановники воспринимали сменяющихся каждый час постовых как архитектурную деталь, не обращая на них никакого внимания. Можно было делать то, на что всегда не хватало времени – думать о своём.

Александр Мартынов не играл роль поручика Карина. Он и в самом деле был им. Воспоминания Дея были его воспоминаниями. Боль Дея – его болью.

…Вязкий запах ладана и плавящегося воска, навечно пропитавший монастырские стены, естественный, как воздух, - с того мгновения, как он начал себя осознавать… Огромная спальня на шестьдесят мальчишек: высокий, бесконечно высокий для маленького человечка потолок, давно не белёные каменные арки, окна со светомаскировочными шторами, пустые стены, только одна большая икона святого Георгия – русоволосый юноша поражает копьём крылатого змея. Образ очень старый, потрескавшийся, но краски не выцвели: золотой фон, серебряные доспехи, алый разлёт плаща, чёрный, как сажа, дракон. Глаза у Георгия синие и почему-то печальные, никакого торжества…

…Крёстный отец – брат Евгений, рослый, жилистый, носящий под рясой форменную матросскую майку, - он усаживает тебя на колено, обнимает правой, единственной, рукой, и ты берёшь из подставленной ладони слипшиеся кусочки лакомства – засахаренных арбузных и дынных корок…

…Тяжкие нескончаемые ночи, непроглядные – лишь огонёк лампадки под образом, душные, когда вьюном крутишься на мокрой от пота латанной-перелатанной простыне. Окна закрыты наглухо, чтобы не прорвались комары, от укусов которых вспухают гнойные волдыри, а потом долго не заживают кровоточащие язвы. На половине малышей всё более или менее спокойно, а старшие кричат во сне, стонут, выбираясь из кошмаров, им труднее, они многое помнят…
На соседней кровати тихонько подвывает, уткнувшись в подушку, Гешка Осокин, - один из множества Георгиев в приюте. Его мама не догадалась вышить имя на рубашонке, а может, и вышивала, да только нашли Гешку три года назад, пятилетним, в зарослях прибрежной осоки, завёрнутого в немыслимо грязный взрослый заморский жилет.
Из-за этой безрукавки и из-за странной внешности – Гешка очень смуглый, тебе до такой темноты не загореть, как ни старайся, волосы жёсткие, вроде проволочной щётки, курчавые, иссиня-чёрные, скулы выпирают треугольниками, губы толстые, а нос длинный, крючковатый, - Осокина частенько дразнят замором. А это такое оскорбление, что если не ответишь – быть замором до конца дней. И Гешка немедленно лезет в драку. Говорит он плохо, зато слышит и понимает очень хорошо…
Ты слушаешь, как хныкает от тоски твой лучший друг – бесстрашный Копчёный, и понемногу сам начинаешь плакать – от всего, от измучившей тебя ночи, от жалости к себе и к Гешке, от того, что ты никогда-никогда не узнаешь лица твоей мамы…

…Игумен Карион – суровый, молчаливый – смотрит на тебя из-под кустистых седых бровей. Глаза у настоятеля острые, чёрные, - не глаза, а дырки ружейных стволов. И вызывают они такое же знобящее чувство.
— Скажи-ка, Дей, что с тобою делать?
Ты лихорадочно перебираешь в памяти все свои шалости и проступки. Но, кажется, ничего серьёзного, за чем последовал бы вызов к настоятелю, ты не совершил. Поэтому решаешься на дерзкий вопрос:
— А разве со мной что-то надо делать, отче?
— Все отроки и чада обучаются ремеслу. Лишь ты и Жора Деревщиков отлыниваете. Ну, Жора умом скорбен, какой с него спрос. А ты? Тебе уже десять лет. Неужели ни к чему душа не лежит?
— Я же просился в оружейную мастерскую!
— Все вы проситесь туда, а в сапожную никто не хочет.
Ты позволяешь себе вежливо фыркнуть.
— То-то и оно, - вздыхает отец Карион. И вдруг оживляется, глаза уже не напоминают ствольные отверстия. – Вот моё решение, Дей: пойдёшь в ученики к брату Прокопию.
Ты хочешь скорчить недовольную гримасу, но против воли улыбаешься: жизнерадостный толстяк Прокопий с большим успехом лечит разнообразные хвори братии и приютских ребятишек. Наука, к которой он старается тебя приохотить, представляется тебе подобной волшбе или чародейству, как ни кощунственно это звучит в святых стенах. И название у неё – словно посвист шпажного приёма: ме!ди!ци!на!..

…— Ух ты! Так, наверное, на Месяце!
В голосе Гешки не только ужас, но и восхищение. Может быть, ты так же воспринимал бы этот неземной пейзаж: корка пепла вместо земли, оплавленный булыжник мостовых и – на сколько хватает глаз – покорёженные огнём скелеты домов, если бы не знал, что где-то здесь нашли тебя крохотного, чудом уцелевшего. Брат Евгений никак не хотел отпускать вас с Гешкой одних, пришлось дать слово, что не будете рисковать и обернётесь за день – не так уж далеко Благодатный от обители. Тебе хотелось увидеть свой дом, но лучше бы вообще ничего не видеть! Лучше бы давно ослепнуть, чем, упав на чёрное стекло бывшей улицы, кричать, пока хватает сил: «Ма-ама-а!!!»

…Капитан Сорокин. Фамилия ему очень подходит: у него остроносое, резких очертаний лицо, по-птичьи круглые глаза, длинноватые руки с крупными кистями.
— Опять мальцы? Слушать их не хочу – домой, под мамкин подол, марш!
— Виноват, командир…
— Вы меня не поняли, Кутасов?
— Они сироты, приютские.
— Врут, наверное.
— Нет. Вот этот, беленький, из Благодатного. О таком не врут…
И первый налёт. Непреодолимый животный страх, который гонит тебя из укрытия, - куда угодно, только подальше от низкого воя заходящих на сброс бомбовозов. Но прапорщик Кутасов – пожилой дядька, ему, наверное, лет сорок – давит тебя к земле. И ты скорее угадываешь, чем слышишь в вое и грохоте: «Потерпи, малый, скоро закончится…» Земля ходуном ходит от взрывов, и ты даже не пытаешься унять свою дрожь, всё равно старик Кутасов не сообразит, кто трясётся. Но прапорщик понимает. Младенцу для успокоения суют погремушку, четырнадцатилетнему огольцу – штурмовой автомат «рысь». Ты вцепляешься в него, как утопающий - в спасательный круг.
Тебе повезло, что рядом Кутасов. Гешку Осокина опекает молодой боец, сам поддавшийся страху. И при последнем, самом упорном, самом жутком заходе заморских самолётов Гешка, обезумев от ужаса, вырывается из укрытия… Потом прапорщик подводит тебя к нему. Гешка лежит навзничь на взрыхлённой земле, кто-то сердобольно прикрыл своей курткой его изуродованное осколками тело. Голова же по странной случайности не тронута. Гешка, приоткрыв рот, смотрит в небо, в выражении смуглой рожицы никаких следов страдания, лишь изумление: «Как – и всё?!»
Ты садишься рядом, тебя охватывает тоскливое оцепенение, хочется лечь – и умереть, только бы не видеть, не думать, не жить в этом проклятом мире!.. Но кто-то кладёт руку тебе на плечо, и капитан Сорокин говорит: «Ты не стесняйся, малец, поплачь. А то скоро разучишься…»


Таинство свершается при Переходе: двадцатитрёхлетний землянин Александр Мартынов, рыцарь Ордена Последней Надежды, оказывается Деем Кариным.

Почувствовав в себе перемену, Саша был не то чтобы напуган, но встревожен. И обратился к старшему другу - магистру Граю, в миру Серджо Доницетти. Описав свои ощущения, спросил с улыбкой, хотя на душе кошки скребли: «Может, у меня, пардон, крыша поехала? Раздвоение личности?» Гай был удивлён несказанно, даже более, чем сам Сильвер. Задав несколько уточняющих вопросов, он развёл руками: «Невероятно! Мы даже не могли на такое рассчитывать. Это не раздвоение личности, Саня, это влияние на причинно-следственную связь. Уровень магистра!»

Дей помнил даже, откуда у него взялся серебряный ключ-оберег: он нашёл его во время одного из боёв. В пыли под ногами что-то режуще ярко блеснуло, он наклонился, чтобы поднять, и в тот же миг над спиной прошла трассирующая очередь, - не нагнись Дей, как раз поперёк груди.

Не только он помнил. Люди помнили его, человека, никогда не существовавшего в этом мире. Появился Дей Карин, - и точно круги от брошенного в воду камня, стали распространяться изменения местной реальности. Даже Сорокин не сомневался, что встретил его мальчишкой, хотя ещё три месяца назад понятия не имел о «буревестнике» с таким именем…

Александр шёл по курящейся дымком грунтовой дороге, с потрясением узнавая холмистый пейзаж и раскинувшийся за ближайшим поворотом лагерь четыреста семнадцатого полка. Он знал, где находится командирская палатка, знал, кто должен его там ждать.
— Тебя только за смертью посылать, - сказал полковник Сорокин, расположившийся за складным походным столом.
Дей счёл возможным огрызнуться:
— Посылали бы другого, пошустрее.
— Не сносить тебе головы, Карин. Пакет!
Саша полез во внутренний карман куртки и вдруг почувствовал, что у него очень болит левая рука.
— Что с рукой? – спросил Сорокин.
— Не знаю, - машинально ответил Александр и тут же понял – знает. Часа два назад напоролся на засаду, отбился без труда – отымщики трусливы, - но шальная пуля зацепила над локтем. Рану перетянул торопливо, самоклеящимся бинтом поверх рукава…
Господи, два часа назад он был дома, на Земле!

В санчасти дежурила старая ведьма Светислава, хирург милостью божьей, шестижды вдова, всю жизнь – с семнадцати лет и до шестидесяти восьми – проведшая на передовой.
— Давненько ты у меня не был, Карин. Забывать я тебя начала.
— Зато мне о вас памятка: так привили весной, что до сих пор под лопат-кой, как нарыв.
— Неблагодарный поросёнок.
Она толкнула парня на топчан, взяла хищно изогнутые ножницы.
— Куртку не испортите, новая!
— Зашьёшь.
Светислава бесцеремонно разрезала рукав чуть не до плеча, осмотрела рану, потыкала зондом, не обращая внимания на шипение пациента, стеснявшегося издавать более отчётливые звуки.
— Повезло тебе, обормот, кость не задета. Сейчас бальзама натолкаю. Будешь терпеть или, как барышне, дать нюхнуть наркоза?
По своему опыту Дей знал, что попросить обезболивания столь мелкой, по мнению старой ведьмы, раны, значит вызвать волну искусных насмешек.
— Обойдусь.
Однако Светислава, проницательно взглянув на него своими маленькими бесцветными глазками, смазала предплечье чем-то пахучим, прохладным, отчего сразу унялась грызущая боль и стало всё равно, что там делает врачиха с его рукой.
Закончив перевязку, Светислава провела ладонью по его щеке.
— Колючий… Вот и всё, Деюшка, на тебе быстро заживает.
Он неловко поцеловал эту ладонь и, чуть запинаясь, пошёл к выходу из палатки. Но старая ведьма метнула ему в спину, как кинжал:
— Вчера Ульянке аборт делала. Уж не ты ли постарался, соколик?
У Александра слова застряли в горле, а Дей, обернувшись, спокойно ответил:
— С Ульяной мы расстались ещё до Рождества. Она нашла перспективного, из штаба. И потом, вы же меня знаете, Денисовна, я бы не позволил убить ребёнка.
— Я об этом тоже подумала. Ульянка-дура ревмя ревела, а от тебя, сероглазый, бабы не плачут… Ты хоть знаешь, кто у неё был?
— Знаю, но не скажу. Сам разберусь.
— Не бей в полную силу, - деловито сказала старая ведьма. – У меня хватает работы и без жертв твоих разбирательств.
Через два дня началась Холодная война. А ещё полмесяца спустя заморский десант наткнулся на полевой лазарет. Но на пороге встала тощая носатая старуха в клеенчатом переднике, заляпанном кровью, и заморы-головорезы почему-то не посмели её прикончить, чтобы, войдя в лазарет, всласть поиздеваться над ранеными. Они просто подожгли рыбацкий сарай с нескольких сторон…


А вот Рим Ковров пока не испытывал никаких проблем с раздвоением личности – Аверьян был личиной без прошлого и без будущего, всего лишь очередным псевдонимом рыцаря Ордена Последней Надежды.
Переживания же Валентина-Доната оставались тайной. Кто ведает, что на уме у юного гения.