Один день, как вся жизнь...

Две сестры, Марина и Светлана, работали вместе в театре уже почти 20 лет. Они были двойняшками и всю жизнь хорошо относились друг к другу, слишком хорошо для двух сестёр.
У Марины был муж и двое детей, Кирилл и Аня, которые не пошли по стопам матери: Аня учится на социолога, а Кирилл после окончания школы  хочет поступать в институт и быть в дальнейшем в рекламном бизнесе.
Что бы ни случилось во всём этом мире, Марина была счастлива и довольна.
Но Светлана была не такая, как кажется на первый взгляд, и жизнь её сложилась не так, как у сестры. В 28 лет она вышла замуж, прожила 4 года с мужем, говоря себе, что всегда может родить себе ребёнка, но, попав в автокатастрофу, она навсегда потеряла мужа и возможность иметь детей. С тех пор она начала курить и дымила «как паровоз». Не обращая внимания на слова близких ей людей о вреде подобной привычки, Света выкуривала до 3х пачек в день.  Конечно, потом это сказалась на её здоровье.

Марина и Света сидели в гримёрке. Через несколько минут должен начаться спектакль. Казалось, какая-то пагубная обстановка давила их снаружи и изнутри. Они сидели вдвоём в абсолютной тишине, но эту тишину нарушил раздирающий сухой шашель Светланы, – тишину, которая потом даст о себе знать. Она взяла платок, чтоб откашляться в него, а когда убрала, то обнаружила, что на нём кровь. Света долго смотрела на платок, как будто пытаясь себе что-то доказать.
– Ну и кашель! Надо тебе, голубушка, обратиться к врачу, – сказала Марина, подходя к сестре, – я ж говорила, что курение до добра не доведёт, – в этот момент Света убрала запачканный кровью платок за спину, боясь показывать его сестре, - и что ты там прячешь? Как будто я платков не видела, – раздался последний звонок, и в гримёрку зашла другая актриса.
– Ну, вы идёте или нет? – сказала она. – Или вы звонка не слышали?
Они пошли по коридору к сцене, который казался вечностью… вечностью к чему-то конечному и предрешенному в их жизни. Света шла первая, постоянно откашливаясь. Она знала, что на сцене не должна показывать своего состояния. Следом напряжённо шла Марина, боясь, что с её сестрой может произойти непредвиденное. Они шли вперёд, и освещение сцены начал резать им глаза, и, казалось, что светят не лампы, а солнце.
До сцены оставалось пару метров, как вдруг Светлана упала на колени, как подкошенная, словно её кто-то толкнул в спину, и она завалилась, как маленький игрушечный солдатик. И, как гром среди ясного неба, прозвучал её кашель, резкий и раздирающий. Марина кинулась к сестре, пытаясь найти ответ в её серых, как пепел, глазах. Света ей что-то хотела объяснить, сказать, но в ответ она могла выжать из себя только этот кашель, который никогда не забывается и навсегда въедается в сознание, как ржавчина в металл.
В объятиях сестры, Светлана начала проседать, терять сознание, её глаза начали мутнеть. Лишь помнила она чьи-то голоса и собственный кашель. Сбежались другие актёры, осветитель и режиссер-постановщик спектакля. В этой суматохе Марине захотелось хоть как-то заставить этих смотрящих на них людей сделать что-то полезное. Эта обстановка давила её ещё сильнее.
Кто-то прошептал: «Смотрите, на её губах кровь!»
– Ну, вызовите кто-нибудь сокрою! – крикнула Марина в отчаянии. – Или вы не люди? Видите, человеку плохо! – и её голос показался более режущим, громким, чем кашель её сестры.
– Мы ж не можем перенести спектакль, – сказал один из актёров.
– Можем! – закричала Марина на него, вставая и толкая актёра вперёд, после чего он обеими руками повис на занавесе. – Это же может произойти  с каждым…. Андрей Сергеевич, что делать? – и её голос стал похож на голос человека, потерявшего всякую надежду и желание бороться.
– Придётся переносить спектакль! – сказал режиссер- постановщик.
На Марину нахлынуло такое отчаяние и такая злоба на весь мир, что она заплакала. Ей хотелось плакать и кричать, ибо эмоции у неё выходили именно так. Она хотела развернуться и  побежать к себе в гримерку, но какая-то неведомая ей сила заставила её остаться здесь среди этой всей суеты, у сестры….
Она держала на руках обмякшее тело Светы до тех пор, пока не приехала скорая. Марина чувствовала, как тихо, еле заметно дышала сестра. Впервые в жизни она прислушивалась к её дыханию: казалось, она дышит в последний раз. Светлана была в таком состоянии, что нельзя было понять, – либо она лежит с закрытыми глазами от усталости, либо в обмороке, либо просто спит.
Спектакль, естественно, отменили. Премьера «отгремела» с таким началом…. Это означало лишь одно – скандал! И первым делом скандал будет в прессе.
– Об этом завтра напишут в газетах, –  сказал один из актёров в приёмной у режиссера-постановщика. –  Чтоб что-то случилось с нашими знаменитыми актрисами, – и он взглянул на Марину, которая глядела в пол поникшим взглядом, –  эти журналисты хотят просто заработать на наших проблемах себе побольше денег.
– Они ничего не заработают, –  сказала Марина тихим голосом, не отрывая взгляда от пола. – Я им этого не позволю…
– Марина, иди домой, –  сказал Андрей Сергеевич,- я вижу в каком ты состоянии.… Да и всем сейчас надо быть дома. Лучше уж собраться завтра. Для всех так будет лучше.

Все через двадцать минут пошли к служебному выходу, у которого стояла толпа людей. «Мои самые худшие опасения осуществились», – подумала Марина.
Журналисты окружили и начали засыпать их вопросами, вспышки резали глаза, словно бритва кожу, идти сквозь толпу было невозможно.
– Кто их сюда впустил? – словно гром среди ясного неба зазвучал голос Марины. Она хотела поскорее уйти отсюда…. Немедля! Она хотела бежать!
– Пошли ВОН! – сказала она с яростью, которая вырвалась из неё настоящим потоком лавы. Журналисты стояли оцеплением и фотографировали автоматной очередью. Она пыталась пройти дальше, отталкивая их от себя, словно мячики. – Не смейте меня снимать! Убирайтесь! Ненавижу! – она вырвала фотокамеру у одного из журналистов и пустила её в стену, после чего та разлетелась вдребезги.
К актрисе подлетели две её коллеги:
– Марина успокойся!
– Всё, хватит, Марина! Так больше нельзя! Пошли….
Вокруг были журналисты, которые продолжали сбивать всех с толку.
– Снимай! Снимай скорее….
– Это будет сенсация! Напечатаем в завтрашнем номере.

На улице весь актёрский состав хотел успокоить Марину.
– Марина, успокойся…. Сейчас поздно уже. Мы поедем к Светлане в больницу завтра….
– НЕТ! Мы поедем прямо сейчас! А премьеру можно и отложить, если, конечно, и вовсе не отменить, –  твёрдо сказала Марина, смотря на Андрея Сергеевича.
– Что не видели люди за все эти годы от нас? – продолжала она после паузы,- что они ещё не видели? Что им ещё нужно? Чем плох такой уход со сцены? Чёрт с ними со всеми. Пусть обгладывают наши кости со Светкой в газете…. Мне всё равно. Я сейчас готова ко всему. Распад труппы и так длился слишком долго. Я так больше не могу, Андрей Сергеевич. Я просто устала!.. Вы хотите, чтоб с очередным срывом я убила кого-нибудь!?.. Я нужна сестре в первую очередь, а не им.
– Хорошо, – сказал Андрей Сергеевич, выдержав пару минут давящего молчания, – хорошо. Если ты не хочешь никому говорить об этом, то я сам отвечу на все вопросы этих журналистов.
Марина чуть заметно улыбнулась, и на её лице, казалось, вновь проступила тень той озорной и любимой фантазии, которые были многие годы назад.

Марина как всегда напилась успокоительного, стояла у стены, словно на толстом слое ваты, слушая доктора, который так старательно обходил жёсткие и горькие формулировки, что его хотелось схватить за плечи и с силой встряхнуть, заставив говорить без виляния.
– Мы мало что можем сделать. Вашей сестре следовало обратиться к нам намного раньше…. Не туберкулёз, как мы думали, а рак. Курение довело её до такого состояния.
«ХА! От курения рак лёгких?! Этого не может быть. Это смешно. Это просто реклама!» – думала Марина. Она стояла, молча, с ног до головы окутанная слоем невидимой ваты, слушая монотонный голос врача, перемешанный напополам с сочувствием, профессиональным сочувствием. Марина понимала, что так надо. Сочувствовать и не понимать ни на йоту, насколько ничтожно и не нужно такое сочувствие. Марине сейчас сложно просто сохранять вертикальное положение в пространстве.
Операция уже прошла. Лучшие врачи за очень хорошие деньги. Достойный уход. Новейшее оборудование. Деньги решают многое, но не всё…
Марина разжала губы и прошептала:
– К ней сейчас можно?
– Пожалуй, что нет. Вашей сестре нужен покой, - ответил врач.
– Я не помешаю. Я просто хочу…,– Марина сглотнула, прикрыв глаза. По всему телу пронеслась лёгкая волна тоненькой боли, стальной змейкой  юркнув куда-то под рёбра. –  Я просто хочу побыть с ней.
– Вы можете прийти завтра, – произнёс врач, но, взглянув в глаза отчаявшейся женщины, добавил, – или немного подождать. Светлана должна хотя бы прийти в себя после наркоза.
Марина ждала. Мимо ползло время, и его невозможно было поймать за скользкий холодный хвост. Мимо изредка проходили какие-то люди, мимо шли тени и жизнь. Она сидела, привалившись к спинке диванчика, словно ковёр к стене.
– Марина Александровна! – послышался голос молодой медсестры.
Быстро подскочив, не обратив внимания, как хрустнуло больное колено, Марина подумала: «Конечно! Скорее к ней!».
Светлана лежала на постели, похожая на мумию. Марина немного замерла на пороге палаты, но медсестра лёгким движением подтолкнула её дальше. Она немедленно прошла, сев на стул рядом с кроватью, и тихонько, словно боясь обжечься, тронула кончиками пальцев руку сестры. Ресницы приподнялись, тускло блеснули потухшие серые глаза Светы.
– Маришка, – произнёс свистящий, чужой голос. Слабая, полумёртвая улыбка и гримаса боли, заметная лишь в нескольких морщинках, собравшихся между бровей.
– Тише, тебе отдыхать надо. Поспи, а я тут посижу с тобой.
Света попыталась кивнуть, но это выразилось в нескольких складках на подушке. Серые глаза были ещё затянуты дымкой наркоза и боли. На губах лежали пеленой несказанные слова.
Марина, молча, сидела, держа в своей руке руку сестры. В тишине было слышно лишь, как эхом проносятся звуки тонов сердца, отсчитываемые зелёной угловатой линией на мониторе. Ресницы, дрогнув, опустились и закрыли под собой серые глаза, и Света уснула почти мгновенно. Марина сидела и смотрела на лицо сестры: оно казалось ей знакомым и не знакомым одновременно. Ей казалось, что она чувствует ту же боль, что и сестра.
Она ездила в больницу каждый день, гораздо чаще, чем того требовали приличия. Её узнавали медсёстры. Врачи уверяли, что они сделают всё, что в их силах, и ей вовсе не стоит волноваться.
– Я сама решу, что мне стоит, а что – нет! – говорила она им в ответ.
От всего происшедшего сознание женщины замерзало, немело, а мозг отказывался работать. Время текло вязкой рекой лавы мимо и мимо, и Марина плыла по её течению. Её тело само приспособилось ко всем переворотам и камням, которые встречались на пути, а действия она совершала на автопилоте. Её рука сама брала руку Светы, а сознание в это время кружилось где-то очень глубоко и далеко, в тёмном колодце памяти, словно тонущий бумажный кораблик в ручейке, который заливается в сточную канаву.
Света теперь могла спокойно говорить. Она сидела в постели и улыбалась с тем отчаянием и нежностью, с которым улыбаются все умирающие. Марина сидела, как всегда держа её за руку, и чувствовала, как по рёбрам ползают змеи из колючей проволоки, причиняя нестерпимую боль за сестру.
– Знаешь, у меня до последнего момента ничего не болело, –  горько говорила Света, но в её глазах (глазах обиженного, обманутого ребёнка) стояли слёзы. – Наверное, потому, что лёгкие не могут болеть. Хм. Я всегда думала, что рак – это больно.
Она не выдержала и закрыла лицо узкой длинной ладонью. Её губы исказились, открыв белые зубы, плечи задрожали от беззвучного плача. Марина наклонилась к сестре, обняла и погладила рукой по её спине.
– Маришка, сестра моя, я не хочу умирать, – прошептала Света, –  я боюсь. Я не хочу вот так загнуться.
Это превратилось в ритуал. Иногда плача, иногда – нет, но она засыпала на руках у Марины, лёгкая, невесомая, уже не земная.
Марина сидела рядом в полной тиши, пока врач намекал своим присутствием о том, что время посещений подошло к концу. Потом Марина вставала и уходила. Она даже не ходила на репетиции, может даже из-за собственных соображений. Актриса садилась в автомобиль, ехала сквозь толщу воздуха, как сквозь молоко. Потом выпивала стакан мартини и шла в душ. Она могла часами стоять под горячими струями воды, перебирая в памяти всю их жизнь. Марина помнила Светлану в молодости с невероятными манерами, наполеоновскими планами и горящими глазами. Она помнила начало их карьеры и Свету с жестоким нравом,  непредсказуемыми фразами. Она помнила начало их труппы и Свету со странными чувствами. Она помнила расцвет театра и Светлану – эгоистку с нервными пальцами и игнорируемыми морщинами. Марина помнила даже больше всего этого: она помнила Светлану – сестру, Светлану – человека. Она до сих пор помнила каждую её мечту. Она помнила всё! Как все дурацкие случай из жизни ударили их под дык, как потом всё прошло и замялось, переросло в нечто большее, и как всё зацементировалось, приковав их цепями друг к другу, сплавив, как сиамских близнецов.
Это невозможно назвать глупым и затасканным словом «любовь». Но называлось, потому что Марина, изобретательница слов, их дрессировщица и укротительница, не могла подобрать другого термина.
На следующий день Марина как всегда сидела у Светланы, и снова всё повторялось изо дня в день. Только одно менялось: с каждым днём усиливалось холодное мерцание в глубине зрачков Светы, и слабели её пальцы и практически не сжимали руки сестры.
Иногда приходили другие актёры и дети Марины.
Гитара стояла недалеко от кровати, сиротливо приваленная к стенке, словно отвергнутая проститутка. Светлана с детства играла на гитаре, но сейчас что-то изменилось в этом планет.
– Кирилл принёс, – тихо и невнятно говорила Светлана, –  я попросила. Хочу попробовать поиграть.
Её пальцы тяжко пошевелились, словно старые ленивые псы.
– Вот немного отдохну и поиграю, –  добавила она.
На гитаре лежал слой пыли. Она ещё ни разу за неё не бралась и не могла признаться самой себе, что просто не сможет её поднять. Марина молчала. Она всегда молчала и слушала сестру, словно бы собирала каждое её слово и бережно клала в лакированную шкатулку своей души. Света часто говорила, что главное – настаивать на выздоровление, поверить, и просто выздороветь: «Мы всё же начнём этот спектакль. Всё будет хорошо». А иногда она замолкала и еле-еле сдерживала слёзы.
Потом, в один день слёзы закончились. Светлана лежала пластом, измученная и подавленная постоянным лечением, наблюдая за солнечными зайчиками на потолке, и жаловалась, что её всю изрезали шрамами.
– Совсем не умеют зашивать. Так некрасиво! Марина…. Я такая некрасивая, да?
Сестра ничего не ответила, просто сидела рядом и держала её за пальцы. Тоны плавно колыхали тонкую зелёную линию и втыкали в голову иглы: пип, пип, пип….
– Марина! – проговорила Света однажды, едва разлепив губы, обратившись к сестре, и та, молча, глянула на неё. – Знаешь…. Я… Вот сказать всё хочу…. Я тебя люблю!
– Ше…. – просипела Марина, а потом повторила пропавшую фразу, –  я тоже тебя…. Люблю!
– Нет. Я, правда, люблю тебя, – резко замолчав, она закрыла веки, а потом с трудом выдавила из себя, – мне нужно было заболеть раком, чтоб сказать тебе… сказать тебе это…. Я люблю тебя. Ты посиди со мной…. Ладно?
Марина как всегда осталась с ней. Изнутри её мерно резало какое-то огромное, невообразимо огромное нечто, которое не вмещало в себя даже крохотные доли того, что она хотела сказать Светлане или показать ей, или того, что они обе не успели или не смогли сказать друг другу за всё время, что они знают себя. Её грудную клетку буквально распирало.
Светлана проснулась неожиданно быстро. Марина всё ещё держала её левую руку в своей руке.
– Маришка, – бескровные губы начали что-то шептать, – привет! Я, наверно, опять уснула. Знаешь, а мне приснилась рябина. Снег и рябина. Она же горькая…. Да?! А под снегом она такая…. сладкая. Аж, захотелось попробовать.
Некоторое время блуждающий взгляд плавал по палате, потом ресницы Светы снова опустились.
Марина поднялась, аккуратно опуская её руку на кровать, вышла в коридор. Молчаливая и вырезанная из этого чужого мира, словно аппликация их чёрной бумаги на детской картинке. Она, молча, покинула больницу и привычно села за руль. Было время, когда они исполняли желания друг друга.
– Нет, таких ягод здесь нет, – с заученной улыбкой ответила на вопрос Марины продавщица.
Марина отошла назад, чувствуя, как в мозгу эхом покалывают зелёные тоны: пип, пип…. Ягод не было нигде.
– Да, чёрт побери! – прикрикнула она, стукнув по прилавку рукой, –  неужели в этом проклятом городе невозможно найти рябины?
– Успокойтесь, –  испуганно пролепетала молодая продавщица. Охранник, услышав шум, встрепенулся и двинулся в сторону кассы; стоявшие в очереди некоторые покупатели с корзинами обернулись и, узнавая в ней актрису театра, начали перешептываться.
Марина быстро вышла из супермаркета и стремительно села в машину, хлопнув дверцей. Полночи она металась по этому каменном муравейнику, подъезжая от одного круглосуточного магазина к другому, – и нигде невозможно было найти рябины. Нет её, и всё тут!
«Ну, хоть остаток ночи провести с сестрой!» – подумала она. Марина помнила, как они могли проводить вместе время до самого утра, рассказывая всякие истории.

– Где она? – Марина физически ощущала, как её глаза стекленеют, когда она смотрела на пустую кровать и выключенный монитор, на котором мерещился призрак изломленной зелёной линии. Рядом с Мариной стоял доктор, осунувшийся, совсем чуть-чуть.
– Марина, пройдёмте, я должна с вами поговорить.
– Куда вы её перевели? Где она? Света в реанимации?
В горло одно за другим вонзились когти какого-то странного липкого страха и тоны сердца, которые хранил в памяти  перегруженный мозг.
– Мне очень жаль.
Дыхание перехватило, но Марина сглотнула и выслушала всё терпеливо и отрешенно, словно уже сотни раз слышал эти слова.
– Светланы больше нет с нами.
– Когда?
– Около часа назад. Она просто уснула…. Вам плохо?
Врач схватил за руку высокую женщину очень робко. Страх рвал на части грудную клетку, с каждым ударом сердца вдавливая под рёбра раскалённые ножи. Страх смерти…. Чьей?
– Нет, нет. Я в порядке.
Марина развернулась и двинулась по знакомому ей пути. Ноги нудно переносили вес тела. Пальто давило на плечи, и страх бежал следом чёрной собакой. «Болит, как всё же больно….»
– Вам плохо? – спросила какая-то медсестра, и Марина поняла, что стоит в коридоре, привалившись к стенке.
– Всё хорошо! Не беспокойтесь, – прошептала Марина.
Она шла дальше, внушая себе, что она может пройти, что она может перетерпеть боль. Марина хотела бежать отсюда.
Ключи падали на пол машины. Между лопаток утыкалась шершавая, как наждачка, спинка водительского сидения. Это ощущалось даже сквозь плотную ткань верхней одежды. Правая рука лежала на руле, пальца левой, непослушные и ватные, безрезультатно ловили ключ на полу.
– Сейчас…. Чёртовы ключи, – шептала Марина.
Санитар услышал резко раздавшийся протяжённый автомобильный гудок и выскочил на улицу, намереваясь напомнить нарушителю покоя, что сигналить в такой близости от больницы и в такое позднее время нельзя. В свете фонарей он увидел женщину на переднем сидении джипа в длинном чёрном пальто, уронив голову на руль. Её неподвижная и неудобная поза много сказала санитару, что читать нравоучения уже поздно.
Лишь подойдя к двери больницы, санитар расслышал краем уха тихий женский плачь, доносившийся из машины.
Время забрало Светлану с собой, оставив её в покое и тишине….



(октябрь 2007 года)