ЭССЕ Я - Обломов

ЭССЕ «Я — ОБЛОМОВ»

Сегодня последний день моей работы в театре. Завтра начинается долгожданный отпуск. Я очень устала за этот роковой для меня 226-й сезон. Я изболелась вся. В иные дни принимала до десяти таблеток брала, чтобы хоть как-то унять истязающую моё тело боль. Сколько было за этот сезон ночей, в течение которых я не задремала ни на минуту от разрывающей на части моё тело боли... Отчего я так болею?.. Для себя я давно уже определила причину своих болезней и боли: «Я — Обломов». Я уже шестой год работаю в своём очень любимом мною Ульяновском драматическом театре им. И.А. Гончарова. И сегодня моё любимое культурное заведение сделало для меня в последний день моей работы лучший подарок, о котором только и может мечтать такой человек, как я: в финале 226-го сезона в стенах нашего старинного здания состоялась конференция, посвящённая торжествам, проводимым в честь дня рождения моего любимого классика мировой литературы Ивана Александровича Гончарова.
Сегодня 18 июня 2012 года ему исполнилось бы 200 лет со дня рождения. Я, как и всё прогрессивное человечество, с нетерпением ждала этого великого праздника. Но, когда он наступил, у меня даже не было сил его праздновать. Накануне я с утра поехала в сад. Как, я позднее поняла, сделала это напрасно... Я хотела нарезать в своём саду огромный букет и возложить его к памятнику И.А. Гончарова, который находится возле Ульяновской областной научной библиотеки им. В.И. Ленина. Но меня отвлекла по дороге ягода. Огромные поляны клубники встретились мне на пути. Я и ела её, и набирала в банку, и так увлеклась поглощением ягоды, что, посмотрев на часы, поняла, что опаздываю на работу. Таким образом, не добравшись до своего участка и не нарезав цветов с клумб для любимого классика, я уже во второй раз в день его рождения не преподнесла ему цветов. Первый случай, когда я не возложила букет к его памятнику, подробно описан в моём рассказе «Феномен Гончарова или букет ирисов». Когда я, запыхавшись, прибежала домой, то вспомнила, что сегодня в пятнадцать часов мне не нужно идти на работу.
Тот букет ромашек, который я принесла в четверг из сада, выглядел шикарно, но нести в подарок к памятнику Гончарова, его уже было неприлично. Расстроенная я легла на диван, уснула и спала до десяти часов утра.
Проснувшись, быстро оделась, забежала за конфетами, чтобы со своими сотрудниками помянуть Гончарова, и поехала на работу.
Таким образом, я попадаю на «Открытие V Международной конференции, посвящённой 200-летию И.А. Гончарова». «Открытие...» мне почти не удалось посмотреть: наш администратор Валентина Ивановна Пустоход не разрешала мне находиться в зрительном зале и заставляла в полном одиночестве сидеть в вестибюле второго этажа (что поделаешь работа прежде всего). Она, конечно, не понимала, как мне хотелось быть в зале, поэтому я без раздражения, но с досадой прибывала за пределами зрительного зала совершенно одна.
Но на «Пленарное заседание V Международной научной конференции, посвящённой 200-летию И.А. Гончарова» наш начальник Ярослав Владимирович Андронов меня отпустил, так как решил, что в моём прибывании в пустом фойе отпала необходимость.
Я вернулась в зрительный зал и стала внимательно слушать выступающих. Особенно мне понравились два докладчика: первый и последняя, четвёртая — известная немецкая переводчица Вера Бишицки. Я так радовалась, что Вере Бишицки так близок образ Обломова, что Обломов так популярен в Германии. Ещё в 2006 году в очерке «Германия», написанным мной для моей свахи М.И. Арбеевой, после трёхнедельного прибывания в этой стране, я отметила, что русские и немцы очень похожи во многих отношениях. И это открытие меня буквально потрясло. Я даже подумала тогда, что, может быть, поэтому в XX веке мы всё время воевали между собой, истребляя в этих жутких кровопролитных войнах своих лучших представителей той и другой нации, взращивая в себе Штольцев и истребляя Обломовых, забывая о том, что нарушение их количества в нужных пропорциях всегда ведёт к трагедиям. Поэтому мы: русские и немцы, как никто в мире, понимаем, что жизнь без Обломовых невозможна...
На протяжении всего романа люди идут к Обломову, а не он — к ним. Обломов — на редкость самодостаточная личность. В начале романа с утра Обломов принимает один визит за другим, а об деле ему и поговорить не с кем.
Волков — франт, обсудил с ним весь гардероб, все главные петербургские дома, всех друзей, все предстоящие визиты, праздники, обеды, но ему, не удалось заразить Илью Ильича этим богатым разнообразием в жизни. Волков у него вызвал только жалость и сострадание: «В десять мест в один день — несчастный! —  думал Обломов. — И это жизнь! — Он сильно пожал плечами — Где же тут человек? На что он раздробляется и рассасывается? Конечно, недурно заглянуть в театр, и влюбиться в какую-нибудь Лидию... (новая пассия Волкова, прим. Н.Н.) Она миленькая! В деревне с ней цветы рвать, кататься — хорошо: да в десять мест в один день — несчастный! — заключил он, перевёртываясь на спину и радуясь, что нет у него таких пустых желаний и мыслей, что он не мыкается, а лежит вот тут, сохраняя своё человеческое достоинство и свой покой.
Новый звонок прервал его размышления.
Вошёл новый гость».
Новый гость — карьерист Судьбинский, собиравшийся пригласить его «в Екатерингоф прокатиться... на гулянья...», приглашение которого Обломов вежливо отклонил, а затем также вежливо ожидал, когда его товарищ покинет квартиру, так как этот службист утомил его своими рассуждениями о службе. Разговор он вёл только о должностях, повышениях в чине, наградах. Несмотря на то, что Судьбинский и его коллеги получали достаточно высокие суммы за службу, Обломов им не завидовал. Он чистосердечно сочувствовал им и жалел... Ведь и женился бедный, несчастный Судьбинский тоже по расчёту ради карьеры и денег... Судьбинский говорит только о своём, Обломова он не слышит...
«Увяз, любезный друг, по уши увяз, — думал Обломов, провожая его глазами. — И слеп, и глух, и нем для всего остального в мире. А выйдет в люди, будет со временем ворочать делами и чинов нахватает... У нас это называется тоже карьерой! А как мало тут человека-то нужно: ума его, воли, чувства — зачем это? Роскошь! И проживёт свой век, и не пошевелится в нём многое, многое... А между тем работает с двенадцати до пяти в канцелярии, с восьми до двенадцати дома — несчастный!»
Он испытал чувство мирной радости, что он с девяти до трёх, с восьми до девяти может пробыть у себя на диване, и гордился, что не надо идти с докладом, писать бумаг, что есть простор его чувствам, воображению.
Обломов философствовал и не заметил, что у постели его стоял очень худощавый, черненький господин, заросший весь бакенбардами, усами в эспаньолке. Он был одет с умышленной небрежностью».
Скучно Обломову с пришедшим вслед за Судьбинским Пенкиным, человеком много пишущим, новатором в журналистской и писательской работе. Но и Пенкину до проблем Обломова нет никакого дела: он постоянно занят, так как «...редакция вся у «Сен-Жоржа» сегодня, оттуда поедим на гулянье. А ночью писать и, чем свет, в типографию отсылать.»  — Оправдывается Пенкин.
Распрощавшись с ним, Обломов опять приходит в недоумение.
«Ночью писать, — думал Обломов, — когда же спать-то? А поди тысяч пять в год зарабатывает! Это хлеб! Да писать-то все, тратить мысль, душу свою на мелочи, менять убеждения, торговать умом и воображением, насиловать свою натуру, волноваться, кипеть, гореть, не знать покоя и все куда-то двигаться... И всё писать, всё писать, как колесо, как машина: пиши завтра, послезавтра, праздник придёт, лето настанет — а он всё пиши? Когда же остановиться и отдохнуть? Несчастный!»
«Но вот опять звонят.
— Что это сегодня за раут у меня? — сказал Обломов и ждал, кто войдёт.»
А пришёл к Обломову человек очень невзрачный, но неплохой, но довольно настойчивый и тоже уговаривал Илью Ильича ехать на гулянья в Екатерингоф. Но Обломову, который был очень озабочен содержанием написанного старостой письма, а также неожиданным переездом на другую квартиру, явно было не до гуляний...
И неприметный Алексеев незаметно растворился в комнате, не дав никакого дельного совета расстроенному Обломову.
Его сменил Тарантьев, которого Штольц, самый близкий друг Обломова, считал животным, — «человек ума бойкого и хитрого; никто лучше его не рассудит какого-нибудь общего житейского вопроса или юридического запутанного дела...»
Михей Андреевич Тарантьев принял живое участие в проблемах Обломова.
Он сразу определил, что староста Обломова — мошенник, и стал настаивать: «Завтра переезжай на квартиру к моей куме, на Выборскую сторону...»
Обломов чуть отошёл от потрясения, произошедшего после посещения Тарантьева, — опять звонок... Явился доктор... Он заскучал об Обломове и явился сам, так как его давно уже барин не приглашал.
Но завершился приём гостей самым приятным образом. Завершающий визит стал самый радостный и неожиданный. Пришёл Андрей Иванович Штольц!!! Штольц пытается расшевелить друга, выводит Илью Ильича в свет, знакомит его с Ольгой Сергеевной Ильинской, которая полюбит Обломова.
Печальное письмо от старосты, сообщающее Илье Ильичу о серьёзных финансовых неприятностях, переезд на Выборгскую сторону, любовь Ольги Сергеевны Ильинской — все эти неожиданные события были восприняты Обломовым также, как многими советскими людьми — перестройка.
В отличии от Ильи Ильича я не жила так, как требовала моя душа. С трёх лет я поняла, что есть очень важное человеческое чувство — чувство долга, которое вмещало в себя много нравственных понятий, которые заставляли меня не мешать окружающим жить, а также требовали от маленького ребёнка в своём поведении ничем не выделяться из толпы. Уже подростком я твёрдо знала, что важнее понятия «Хочу» — есть ещё более важное — «Надо!»
И Обломовское состояние духа разрушалось понятием «Надо». Я стала Штольцем! Не тем гончаровским талантливым, предприимчивым Штольцем, который всем известен по роману Гончарова «Обломов», а обыкновенным советским, посредственным «штольцем», что помогло мне пережить перестройку, постперестройку, расплачиваясь за это выживание душой.
Единственное, что я не смогла уничтожить в себе обломовское — это желание всегда быть самой собой. И до сих пор, если любящие близкие люди пытаются заставить меня изменить мою сущность, то они наталкиваются на моё молчаливое противостояние. Мне всегда хотелось, чтобы меня любили такой, какая я есть. В тоже время я сама всегда людей принимаю такими, какие они есть, не требую от них жертв или изменения внутреннего и внешнего своего состояния. Это, конечно, не значит, что сама не пытаюсь усовершенствовать своё тело и душу, но я никогда не дохожу в этом вопросе до маразма...
При каждом удобном случае я с огромным удовольствием люблю полежать на диване, помечтать, пофилософствовать, но больше всего я люблю фантазировать. О своих фантазиях я не рассказываю никому, они носят настолько личный характер, что вряд ли будут интересны окружающим. Я, конечно, как творческий человек, часто сочиняю сказки, сказы, фэнтези, повести, романы, поэмы, стихи. Но это совсем не те сюжеты, которыми я наслаждаюсь наедине с собой. Наверное, поэтому мне до сих пор снятся необыкновенные, сказочно-красивые цветные сны, в которых я в свои шестьдесят четыре года летаю в золотых лучах таинственного света. Мне часто не хочется убирать квартиру, мыть посуду, но я делаю всё это, потому что это надо! Я до сих пор хожу на работу. И, наверное, ещё долго буду служить в театре, потому что жизнеутверждающий, энергичный Штольц постоянно вытесняет из меня Обломова, доброго, душевного, могучего борца за чистоту моей души...
Я никогда не доставлю себе удовольствия — жить так, как мне хочется, не мешая своим образом жизни другим людям, как это всегда получалось у Обломова...
У меня две дочери, двое внуков, две внучки и сестра, которые почти не нуждаются во мне. Но они очень любят меня и заботятся обо мне, наверное, в благодарность за то, что я пытаюсь из последних сил сохранит в себе частичку милого и бессмертного Обломова, созданного нашим великим земляком...

20.06.2012