Евграф ЛАПКО
Дневник «Антилопы»
АВГУСТ 1942-ЯНВАРЬ 1943 г.г.
В память о Великой Отечественной войне
и буйной нашей молодости!
Черкесск – Москва
ПРЕДИСЛОВИЕ
«Дневник «Антилопы» – это почти документальная повесть о старших классах школы № 11 города Черкесска накануне и в годы Великой Отечественной войны 1941-1943 гг.
«Дневник «Антилопы» увидел свет благодаря кропотливому и упорному труду его автора, Лапко Евграфа Александровича – признанного предводителя мальчишеской команды добрых и справедливых романтиков-мушкетеров, которые в дни оккупации немецкими войсками города (август 1942 – январь 1943 года) создают подпольную организацию для борьбы с врагом. Это была никем не руководимая, стихийно возникшая группа 14-17-летних мальчишек, патриотизм которых был навеян книгами А.Гайдара, Н.Островского и кинофильмом «Чапаев». Плыть «по-чапаевски» – это грести одной рукой, другая привязывалась к телу. На бурной Кубани такое плавание удавалось не каждому.
При описании событий кое-где автор снизил остроту. Слушание военных сообщений Совинформбюро, их запись, расклеивание рукописных листовок, передача сообщений взрослым могли закончиться гибелью не только мальчишек, но и их родителей. Все обошлось.
Евграф Александрович в последние годы долгое время работал в школах и политехникуме города Черкесска, преподавая физику, и всецело отдавая себя на ведение радиокружков и связи на коллективных радиостанциях с радиолюбителями всего мира.
Он был первым организатором и начальником первой в Карачаево-Черкесской республике областной коллективной радиостанции при комитете ДОСААФ.
«Дневник «Антилопы» адресован детям, внукам, одноклассникам, землякам, друзьям и товарищам. Е.А.Лапко проследил судьбы многих школьников и учителей, их имена и фамилии подлинные, ряд имен и фамилий утеряны.
С уважением к будущим читателям,
полковник в отставке В.М. Хоменко.
Май 1999 года
Товарищам по школе № 11 далеких сороковых годов посвящается
КОНЕЦ СЛУЖБЫ В ИСТРЕБИТЕЛЬНОМ БАТАЛЬОНЕ
В одну из первых ночей августа 42-го года, на рассвете, наш истребительный батальон подняли по тревоге. Одевались и собирались быстро, команда «В ружье!» звучала в казарме не впервые, и выполнять ее уже научились.
Сосед по нарам, шнуруя ботинки, громко ворчал: «Надоели эти штуки! Когда же по-настоящему?»
Кто-то успокаивал его: «Не торопи, Иван, фрицев, сами придут по твою двустволку!»
В дверях казармы появились командир батальона, комиссар и незнакомый майор. Замполит прошел на середину и, обращаясь к нам, сказал: «Товарищи! Вчера наши войска вели бои на подступах к Ставрополю. Черкесск объявлен на военном положении. Надо быть готовыми ко всему».
Эту тяжелую весть мы ждали со дня на день. И все-таки она явилась горькой неожиданностью.
Шум и громкие разговоры быстро стихли. Только слышно было, как гремели оружием у пирамиды да чертыхались запоздавшие, цепляясь за нары в узких проходах.
Соседи, перейдя на шепот, принялись обсуждать новость: «Ставрополь – это ведь совсем рядом. Всего сто километров. На машине полтора часа – и наш Черкесск. Теперь фашисты совсем близко».
Почти развиднелось, когда нас построили поротно, в шеренгу по четыре в узком переулке между зданием казармы и городской электростанцией. Строй обходили комбат с помощником, командиры рот и армейский майор высоченного роста. Его мы видели впервые.
Двигались быстро, на ходу осматривая одежду, снаряжение, оружие – собранные со всего города винтовки, ружья и боеприпасы к ним.
Еще быстрее по рядам бежала новость: «Немцы выбросили десант у горы Сычевой, недалеко от Соленых озер. Дорога, по которой двигались отступающие войска и беженцы, может быть перерезана. Батальон, наверное, бросят туда».
Когда командиры подошли к замыкающей четверке, где законное место занимал и я, майор, глянув на нас, сказал: «А это что за детский сад? На вашем месте, комбат, я бы отправил этих безоружных ребят к их мамам!»
Командир батальона хотел что-то возразить, но, глянув в нашу сторону, согласно кивнул головой и коротко бросил помощнику: «Отправьте всех четверых домой!»
Нас вывели из строя, поставили в стороне, а батальон тем временем повернулся направо; наши товарищи уже выходили на Кавказскую улицу, направляясь к Пятигорской горе.
Что заставило майора подать такой совет – неизвестно. То ли с высоты его двухметрового роста мы казались малышами, то ли, на самом деле, невооруженные (нам не досталось даже охотничьих ружей), одетые в домашние рубахи, пиджачки и кепки, наши маленькие фигуры в сером рассвете утра казались совсем детскими, только участь нашей четверки была решена.
Окончательную демобилизацию провел дядя Федя, значившийся в списках батальона старшиной, – прихрамывающий, с прокуренными усами, пожилой баталпашинский казак. Он скомандовал оставшемуся войску: «Кругом! В казарму шагом марш!»
А там, на месте, видя, что мы приуныли, поддержали: «Не робей, хлопцы! В пирамиду вам ставить все равно нечего. Постели в охапку и до дому, а понадобитесь – позовем. И на вас немцев хватит! Конца войны ишо не видать».
Что нам оставалось делать? Вышли на улицу – с мешками за спиной и постелями в руках. Попрощались и пошли по домам. Двое на север – они жили где-то за базаром, а мы с приятелем, Андреем Бондаревым, в противоположную сторону, на Покровку (так назывался район теперешнего «Комсомольца»).
Мне было невероятно тяжело. Переживал нашу отправку домой как великую трагедию. Я, восьмиклассник-комсомолец, изучал в школе военное дело, знал и умел пользоваться оружием, наконец, мне шел семнадцатый год… И вот так бесславно окончилась моя недолгая военная служба. Особенно стыдно было перед нашими мальчишками, что ушли с батальоном в свой первый, а может быть, последний бой.
Андрей держался крепче и, главное, не унывал, повторяя время от времени: «Не трюхай, Раф, наше дело прлевое! Сказали, что позовут, значит позовут!»
Он ужасно картавил и, встречаясь с буквой «р», выдавливал ее с огромным трудом.
На том и порешили – будем ждать, пока пригласят. Выжидать пришлось долго, целых шесть месяцев. Только после освобождения Черкесска нашими войсками в январе 43-го позвал нас с Андреем полевой военкомат. Но о доме и о наших мамах уже никто не вспоминал. Видно, мы подросли за это время. Попали в разные команды. Я ушел на день позже и больше с Андреем не встречался. Он погиб на Кубани, в бою под станицей Крымской, через несколько месяцев.
Много лет спустя в учительском институте познакомился с Юрием Мельниковым и его друзьями по партизанскому отряду Е.Белоусовым и Н.Ростокиным. Как-то в разговорах всплыло то августовское утро, когда шли они форсированным маршем к Соленым озерам, в том самом батальонном строю, который молча проводили мы с Андреем у казармы. Но пальнуть по фашистам в тот раз так никому и не пришлось – немецкий десант уничтожил уходившие на восток наши воинские части.
И только позже, когда батальон почти в полном составе ушел в горы, в партизанские отряды, нашим товарищам, наконец, повезло – на Буковой поляне он встретил врагов настоящим огнем из настоящего оружия.
Город, между тем, просыпался. Нарастало движение отступавших войск и беженцев. Навстречу нам по булыжной мостовой улицы Ленина громыхали тягачи с длинноствольными зенитками, проезжали грузовые автомашины с военным имуществом и снаряжением, двигались артиллерийские упряжки с пушками и зарядными ящиками.
По обочине пылили обозы и полевые кухни, шли пешим строем и ехали на чем только можно уставшие, покрытые густой августовской пылью красноармейцы. Низкие облака этой пыли тянулись бесконечным серым шлейфом, начинаясь далеко на западе, за Псыжом, и кончаясь где-то на противоположной горе.
Было ясно, что наша армия отступает.
В переулке у колодца шумное умывание. Видимо, собралась после ночлега запоздавшая с подъемом рота. Под веселый скрип колодезного журавля голый до пояса боец богатырского сложения мылся и, громко фыркая, кричал другому, с брезентовым ведром: «Лей, Леха, лей, воды не жалей, обижаться не буду!»
Раскаты здорового хохота неслись вдоль улицы. Солдатская шутка не потерялась в тучах пыли бесконечного отступления. Есть еще русский дух, жива в народе сила, а значит, и вера в нашу победу!
Здесь же, под акациями, стояли два необычного вида грузовика, и рядом с ними на посту красноармеец.
Сквозь пыльный брезент, который плотно обтягивал широкие платформы, задранные над кабинами, проглядывались на всю длину рейки.
О «Катюшах» уже знали. Это грозное оружие было на устах не только у военных, но и мы, мальчишки, с надеждой и гордостью говорили: «Катюши»! Вот сделают их на заводах больше, они-то дадут паршивым фашистам жару!»
Миновали уже Тургеневскую и там, где улица Ленинская расширялась в большую площадь, поросшую травой и бурьяном (тут когда-то пашинские казачьи сотни показывали свою удаль перед станичниками) и такой широкой тянулась до самого ремесленного училища, встретились со стадом коров. Оно выходило из бокового переулка.
Будто понимая, что мешают движению, коровы жались к заборам и плетням, но упрямо брели на свои пастбища. Подпасок ловко щелкал кнутом, посвистывая в такт, а высокий худой старик с пышными, закрученными кверху белыми усами и холщовой сумкой через плечо, кричал протяжно: «Го!» Этот звук повторялся трижды. По сигналу хозяйки выпускали буренок из калиток, ласково похлопывая их по спинам.
Казалось, все идет своим чередом, и никакой войны, которая вплотную подошла к Черкесску, для них не существует.
Уже показался Покровский базарчик. На месте здания автодорожного техникума стояли два ряда деревянных лавок да несколько ларьков-будочек. Там раньше торговали хлебом и мясом, но все это давно кончилось, и теперь они стояли заколоченными. За стойками уже маячили первые торговки со своим нехитрым товаром – молоком, зеленью и махоркой-самосадом – и первые покупатели.
Против базара, на углу Ставропольской и Ленина (теперь Кочубея), показался дом, в котором мы жили, по тем временам большой. В нем помещалось три семьи.
Еще издали у наших ворот заметили грузовую машину. Из квартиры Марчихиных выносили узлы и чемоданы. Помогали мои друзья – сосед Федя Семенов и мой одноклассник, товарищ по парте, по серьезным учебным делам и шумным школярским проделкам, Виталий Хоменко. «Наверное, эвакуация», – пронеслось в голове.
Клавдия Ивановна Марчихина заведовала отделом партдокументов в обкоме партии. Муж ее, один из первых организаторов советской власти здесь, в станице Баталпашинской, с начала войны был на фронте, а сын – в военном училище города Орджоникидзе. Недалеко от машины стояли мой отец, мать и вторая соседка по дому.
На крыльцо со стопкой книг и каким-то узлом вышла дочь Клавдии Ивановны – Ольга. В нашем восьмом она была одной из лучших учениц и самой симпатичной девчонкой. Как школьники мы очень дружили. Ольга часто помогала нам добрыми советами и учебниками. С большим желанием выполняли ее просьбы и мы, если дело касалось мужской работы – молотка, гвоздей, электро- и радиопроводок, наконец, ведра кубанской воды.
Книжки, что захватила с собой Ольга, видно, были ей дороги. Она бережно передала их женщине, сидящей в кузове.
Мы подошли совсем близко. Федя, бросив большой узел наверх, бежал нам навстречу. За ним поспевал Виталий.
Обнялись, радостно выкрикивая куцые, только нам, мальчишкам, понятные имена: «Раф! Вит! Фэд!» Короткая дружеская встреча состоялась.
Виталий рассказал, что, возвратившись из бесполезной ночной очереди за хлебом (утром объявили, что его сегодня не будет), попал на проводы Ольги.
Было грустно, хотя, с другой стороны, радовало, что наша подруга вовремя покидает город. Моя мать, увидев нас с постелями, ахнула и громко крикнула: «Ой, Боже мой, да ведь это ж наши? Никак совсем?»
На это Андрей не смущаясь, ответил: «Да мы, тетя, ростом чуть-чуть не вышли!»
Было ясно для всех, что отпустили нас именно по этой причине. Ольга в тот момент поднималась в кузов и, как мне показалось, бросила в нашу сторону укоризненный взгляд.
Последней из квартиры вышла Клавдия Ивановна. Она заперла входную дверь и отдала ключи моей маме. Поправила очки с тонкими дужками, подошла ко мне и сказала: «Это хорошо, что ты пока вернулся». Посмотрела на нас, мальчишек, и тихо добавила: «Ты, Рафик, старший, не знаю, что и как будет, но уезжаем мы ненадолго. Сохраните наши книги, они пригодятся всем вам. Ведите себя достойно».
Затем потрепала поочередно нас по ершистым головам, вытерла набежавшую слезу, обнялась с матушкой и соседкой, протянула руку отцу, предложила закурить. Они часто тянули теперь вместе самосад, рассуждая о войне и других событиях.
Я тоже достал из кармана пачку махорки и, передавая ее Ольгиной матери, не без гордости сказал: «Примите и от меня на дорогу. Это мой последний паек бойца-ополченца».
Она посмотрела на меня, улыбнулась, взяла махорку и грустно поблагодарила.
Отец одобрительно кивнул головой, переступил на протез, опять стал на здоровую ногу и, кажется, впервые посмотрел на меня, как на взрослого.
Который раз уже сигналил шофер, скрипела включенная скорость, машина нетерпеливо дергалась. Клавдия Ивановна уже садилась в кабину, и тут Ольга со словами: «Это вам, друзья мои, на память», – протянула мне книжку.
То были наши любимые «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок».
Дверца захлопнулась. Полуторка круто развернулась влево и запылила к центру города. Из кузова нам махали руками.
Так покидали Черкесск наши соседи, наши близкие знакомые. Что ждало нас, остающихся здесь?
Впрочем, эвакуационный лист отец тоже получил за день до того вместе со своими коллегами, учителями школы № 11, но выехать уже не было никакой возможности.
Пассажирские поезда ходить перестали, об автотранспорте не могло быть и речи. Правда, мы имели свой транспорт – популярную в те времена колесную тачку, однако оставлять дом и двигаться своим ходом на восток не отважились.
Семьи Виталия и Феди тоже оставались на месте. Им никто и не предлагал эвакуироваться, хотя всем было ясно, что фашисты уже рядом.
Еще вчера на семейном совете (я забегал накануне, после дежурства у моста) решили – оставаться. Это же советовали и соседи. Отец сказал тогда: «Будь что будет. Как-нибудь переживем».
Он твердо верил, что здесь, на Кавказе, фрицев обязательно остановят и погонят назад. И после, во времена оккупации, мы не переставали удивляться, а заодно и восхищаться отцовской верой в победу Красной Армии. Именно эта вера в скорое возвращение наших, которую разделяли и родители моих друзей, поддерживали нас, мальчишек, в тяжкую пору фашистского нашествия.
***
После отъезда Марчихиных стали думать, как быть с их библиотекой, как ее лучше спрятать. Отец предложил сначала посмотреть книги. Мать открыла квартиру; во второй комнате стоял большой книжный шкаф и еще рядом несколько полок.
Книжки в основном политические – Маркс, Энгельс, Ленин. Одинаковыми размерами и синими корешками бросались в глаза тома Большой Советской энциклопедии. Немало было и художественной литературы.
Я вытащил из этого ряда толстый том в зеленом переплете с надписью «ДОМИНО». То были чудесные рассказы Э. Сетона-Томпсона. Ранее мне приходилось читать некоторые из них.
Отец заметил: «Людям стоило бы поучиться у этих умных и добрых животных. Меньше, пожалуй, было бы ныне зверья на земле, и не пришлось бы нам спасать сейчас библиотеку от фашистов. А книги, наверное, лучше зарыть в сарае самих хозяев».
Прошли в марчихинский отсек. Справа у входа хранился уголь, около дальней стены лежали остатки дров.
Остановились на том, что удобнее убрать дрова, вырыть неширокую щель вдоль стены, обложить ее подшивками газет, уложить книги, а потом снова завалить дровами и хламом. Дело решили не откладывать и за работу взяться через час-полтора.
***
Отец ушел, а мы, перед тем как разбежаться завтракать, вчетвером поднялись на нашу «Антилопу».
О ней разговор особый. Это был большой чердак большущего сарая, сколоченного из толстых досок. Он был крепкий, как дом; его бывший хозяин (по рассказам соседей – казачий есаул) после революции сменил родину на Францию, но его имя, откованное пашинскими кузнецами, в вензелях и завитушках, продолжало красоваться над парадным входом – «Н.В.КАЛЮЖНЫЙ – 1911 год».
Говорили старики-станичники, что Николай Васильевич был большой оригинал – огромного роста, косая сажень в плечах, полный Георгиевский кавалер. Напивался обычно каждый день, и в воскресенье тоже, но в праздничные дни нанимал еще и духовой оркестр местной пожарной команды, с которыми маршировал по улицам станицы.
Видимо, тогда же была построена и конюшня для резвых хозяйских скакунов. Но времена переменились, лошадей не стало, а длинное строение разделили на три отсека – по числу жильцов: крайний с юга – нашей соседки Нади, которая жила в пристройке с маленькой дочкой (муж ее с первых дней ушел на фронт), средний – Марчихиных, а последнее отделение занимала наша семья. Там складывали дрова и уголь, держали всякий хлам, мешавший в квартире. В нашем сарае жила еще и круторогая коза, радуя нас каждый год новым пушистым козленком, а к завтраку и ужину кружкой густого, как сливки, молока.
Был еще и чердак, но он оставался единым и неделимым и принадлежал только нам, мальчишкам.
Еще до войны мы обжили и приспособили его для своих игр, подражая в чем-то героям фильма по Гайдару – «Тимур и его команда».
На этой обширной площади, недосягаемой для взрослых, хранили мы свой спортинвентарь – простые самокаты, лыжи и санки, городошные фигуры и палки. Здесь же лежали рыбацкие снасти – удочки, шнурки, сачки.
Там часто проводили свободное от школы и домашних дел время, решали наши нехитрые задачи, читали интересные книжки и, чего греха таить, иногда пробовали покурить, а то и поиграть в самодельные карты.
А главное, это было место, где мы осваивали первые навыки радиолюбительства – учились строить и испытывать простые радиоприемники.
Да и само название «Антилопа» взято нами из популярного романа Ильфа и Петрова, прочитать который любезно предложила нам Ольга еще прошлым летом.
Тогда и родилась у нашего первого командора – ее брата Эдика – мысль назвать обычный чердак как-нибудь романтичнее, а чтобы идею воплотить в жизнь, он тут же приказал нам с Фэдом сделать эту надпись.
Работа велась в присутствии и при непосредственном участии самого инициатора. Над входом в свой сарай, через который проникали на чердак, Эдик углем вывел крупными печатными буквами «АНТИЛОПА», а я, став на Федины плечи, водил солнечным зайчиком от большой линзы по кривым буквам. Сухое дерево быстро обугливалось, и дым валил из-под фокуса увеличительного стекла.
На свет появилось еще более кривое, но уже ничем не стираемое название знаменитого автомобиля, на котором начала пробег веселая компания Остапа Ибрагимовича.
Проходивший по двору отец Эдика недобро глянул в нашу сторону и, решив, что закуриваем, громко сказал: «Курите, подлецы? Ну-ну! Он вас всему научит!»
И, вынося нам окончательный приговор, тихо добавил: «Оно известно – дерьмо к дерьму плывет!»
Видно, папаша ценил шутку, любил юмор, но, к сожалению, сомневался в серьезных способностях сына и его друзей.
Сейчас, через год, мы с грустью смотрели на тронутое временем, потерявшее прежнюю четкость художество. Повеяло теплом и детством, вспомнилось наше дружное чердачное житье, самый смелый и всегда полный энергии и новых выдумок, с короткой жесткой стрижкой, Эдик .
Припомнили, как водил он нас на летних каникулах к высоким горам, к быстрым речкам – Кубани и Зеленчукам – на рыбалку, за плотвой, усачами, форелью.
Как весело было зимой всей ребячьей ватагой кататься на коньках и санках, самодельных лыжах, а после сушить намокшую одежду у большого костра в зарослях дерезы. Я был младше Эдика на два года и, конечно, старался во всем ему подражать.
На столько же младше меня были и мои друзья – Виталий с Фэдом.
Неприветливо встретила «Антилопа» в этот раз своих хозяев, по всему чувствовалось, что здесь давно никто не бывал. Мы уселись вокруг стола – старого улья с плоской крышей – на низенькие скамеечки – опрокинутые деревянные формы, в которых когда-то лепился саман, и принялись грустно оглядывать свое жилище.
Стало больше дыр в покрытой дранью крыше, пол заваливал мусор, в нем вдоль досок щели – где в палец, где в целую ладонь. Солнечный луч, с трудом пробивая толщу пыли на маленьком окошке, слабо освещал дальний угол. Там, под сачком, сиротливо стояли, все в заплатах, резиновые сапоги Эдика.
Это бесценное по тем временам наследство заплетал в свои сети большой паук. Фэд, возмутившись, бросил туда рваный ботинок. Паучище исчез, а из угла на нас двинулись клубы чердачной пыли. Настроение и вовсе испортилось.
Андрей поспешил разрядить обстановку: «Закурим, что ли, хлопцы? Устроим паукам дымовую завесу!»
Он поднял с полу кусок газеты, оторвал три длинных полоски для «козьих ножек».
Свернули, засыпали Андреевой махорки, прикурили. Один Вит, как всегда, держался дальше от табачного дыма. И сейчас первым вспомнил о запасном люке, отвернул в сторону лист жести. На чердак вместе со светом хлынул поток свежего воздуха.
Все повернулись туда. В прямоугольном проеме крыши тянулся длинный Псыж. По дороге вдоль аула шли и шли к Черкесску войска.
Уныло провожали мы взглядом спускавшиеся сейчас к мосту тягачи с огромными зенитками и думали об одном: «Отступают наши. Неужели это все?»
Нет, не может быть! Если даже и оккупация, то временная.
Обращаюсь к друзьям: «Через день-другой придут сюда фашисты. Что будем делать, хлопцы-антилопцы? Как дальше жить? Каждый в своей щели или по-прежнему вместе? Может, заколотим «Антилопу» гвоздями и попрощаемся сегодня?»
— Да ты что, Раф! – откликнулся первым Федя. – Можно ли бросать наш дом?
– Ну, жить-то будем по своим домам, а вот собираться вместе, где же еще, кроме «Антилопы»? – сказал Вит.
Мысль о том, что чердак еще может нам пригодиться в черные дни, высказал и Андрюша.
Единодушие меня окрылило: «Другого от вас, друзья, не ожидал! «Антилопа» должна оставаться нашей! Бросить ее – все равно, что добровольно сдать позиции фашистам. Тогда давайте руки! И вспомним девиз мушкетеров: «Один за всех», – начал я. – «И все за одного!» – добавили товарищи, складывая из восьми крепких рук пирамиду.
А я продолжал: «Будем считать, что с этой минуты территория «Антилопы» на военном положении. Для входа введем двойной пароль. Предлагаю стук, он хорошо здесь слышен. Хотя бы вот этот: «Ти-та-ти». Ответ сверху: «Ти-та». И снова пароль снизу: «Ти-ти-та-ти». Теперь все вместе разучим – костяшками по столу».
Повторили несколько раз. Запомнили, а Виталий перевел на точки и тире – получилось «РАФ».
Вот и отлично, не забудете!
Теперь за дело, жду всех после завтрака.
Два дня трудились мы, сбегая из дому под всякими предлогами. Зато и чердак наш превратился в настоящее подпольное жилье. Оно теперь было с потайными входами, подъемными лестницами, тайниками и даже спальным отсеком.
«Антилопа» стала самым подходящим местом для меня и товарищей на время оккупации. Это было то, что нам необходимо: от посторонних глаз мы скрыты, а через щели в крыше и окошки фронтонов отличный обзор. На все четыре стороны видны улицы и дороги: на запад – подъезды к мосту, на юг – Техническая улица (ныне Ставропольская), ремесленное училище, школы №№ 7 и 11, а главная улица Ленина просматривалась на восток.
Все как на ладони, да плюс отцовский полевой бинокль приближал окружающую действительность в целых семь крат.
В случае опасности мы могли покинуть наше убежище через люк в крыше или через любой из трех сараев и скрыться незаметно соседскими огородами и садами.
Но тогда мы еще не знали, каким родным домом станет для нас этот чердак, какую помощь окажет он в мрачные дни немецкого нашествия. И только позже оценили этот крохотный островок, территория которого оставалась свободной.
Ни один вражеский солдат не осквернил наше убежище, хотя внизу часто появлялись немцы, румыны, предатели-полицаи, и до нас можно было буквально достать рукой, но счастливая случайность каждый раз отводила опасность.
Впрочем, маскировка, сделанная нами, создавала кое-какой оптический обман. Мы попросту закрыли бывшие лазы из сараев наверх старыми досками, которые ничем не отличались от остальных, и это определенно морочило незваных гостей. Солдаты переходили из одного отсека в другой, осматривая содержимое, копались в хламе, задирали головы, отыскивая ход на чердак. Иногда стучали по доскам прикладами и протыкали штыками, но сверху им в глаза сыпался сор и пыль. Видимо, занятие это надоедало, и обследование, к нашей великой радости, заканчивалось. Фашистское зверье уходило дальше.
А «Антилопа» в то время уже была заполнена более серьезными вещами: она стала теперь складом дефицитных частей, деталей, инструментов, собранных нами на предприятиях, снятых с сельхозмашин, тракторов и автомобилей, что по разным причинам были брошены при отступлении. Здесь же нашлось место и для приборов, пособий и книг, которые удалось спасти из библиотек, школ и училищ города.
В самых потаенных местах лежало и многое другое, что предписано было сдать немецким властям. Об этом с первых дней оккупации со стен и заборов напоминали фашистские приказы, в конце которых крупно выделялось слово «РАССТРЕЛ».
Наконец, «Антилопа» стала местом сборов и собраний, радиоголосом родной Москвы, штабом, базой, а часто и жильем нашего крохотного мальчишеского подполья.
ДНЕВНИК «АНТИЛОПЫ»
7-е августа 1942 г.
Из сводок Совинформбюро (ежедневно ходим к новой почте – еще работает фанерный радиорупор) вести неутешительные. Немцы давно форсировали Дон и через Сальские степи устремились к Сталинграду. Там идут упорные бои.
Ничего хорошего и на юге. Позавчера наши оставили Ворошиловск (Ставрополь). Фронт все ближе и ближе. По слухам, уже под Невинномысском. Войска продолжают отступать: непрерывным потоком идут они по мосту через Кубань, а после растекаются вдоль основного русла реки и ее многочисленных рукавов.
Завидев воду и зеленый кустарник, красноармейцы спасаются от жары, делают привалы. Многие успевают за эти короткие минуты смыть накопившуюся грязь, побриться, надеть чистую пару белья. Вчера под вечер наблюдали эту картину с плотины водяной мельницы, рядом с которой живет Виталий.
Как ни трудно, но продолжаем работать на «Антилопе». Иногда вдвоем с Фэдом, но часто приходят и помогают Вит с Андреем. Подремонтировали крышу, оставив там несколько смотровых щелей, которые задвигаем дранками. Через одну из них можно дотянуться до листа жести, что прикрывает прохудившийся западный скат. Под ним получился надежный тайник. Подправили пол и в каждом из сараев устроили выход с подъемными досками, лестницами, задвижками. Открываем только на условный сигнал. Чердак привели в порядок – стало чисто и уютно. Убежище получилось отличное.
Ключи от марчихинского сарая у меня в кармане – теперь мы с хлопцами здесь полные хозяева.
С библиотекой Клавдии Ивановны закончили только сегодня. Много земли пришлось вынести на огороды – больше на Фэдов, было очень удобно высыпать ее прямо через запасной ход на грядки, чтоб меньше видели соседи. Книги, кажется, упрятали хорошо.
Днем 7-го мама Виталия, вернувшись с рынка, рассказала, что на железнодорожной станции продают кукурузную патоку и люди берут ее ведрами. Сахару-то в городе нет давным-давно. С этой новостью и с пустым ведром зашел Виталий прихватить и нас с Фэдом, но Фэда не оказалось дома, и мы отправились вдвоем.
Железнодорожная станция – в противоположной стороне города. Где шагом, где трусцою, но через полчаса мы были там. Действительно, чуть в стороне от вокзала на путях стояли три цистерны, огороженные щитами для снегозадержания. Людей было не просто много, а очень много: очередь два-три человека в ряд, извивалась, и кто за кем, понять было трудно. Поднявшись на уложенные в штабель щиты, увидели, что за изгородь пропускают по несколько человек с ведрами. Около крана цистерны стоял мужик в брезентовом фартуке и подставлял под тягучую, медленно текущую струю вёдра. Когда они наполнялись, говорил женщине-напарнице, сколько платить, и та, взяв деньги, совала их в мешок, который прижимала к груди.
Мы тоже заняли очередь и стали терпеливо ждать. Часа через два патока стала кончаться. Наконец, из крана потекла лишь тонкая обрывающаяся струйка. Стоявшие в очереди зароптали: «Хватить цедить! Давай другую цистерну!»
Продавцы согласились. Опустевшую бочку дружными усилиями тронули с места, и она тихонько покатилась за ограждение из щитов, остановившись метрах в тридцати. Несколько женщин отделились от очереди и бросились ее догонять. Из открытого крана еще текла патока.
Одно время отец Виталия работал на железной дороге, и Вит, бывая там, часто видел, как сливают из цистерн мазут и другие жидкости. Он знал, что всегда на дне остается то, что в них перевозят.
«Попробуем добыть патоку сверху», – поделился он мыслями, и мы оставили бесконечную очередь. Подошли. Виталий ловко вскарабкался по железной лестнице и заглянул в открытый люк. На дне блестела тусклая полоска патоки, а к ней спускалась узкая лесенка. Вит опустился и зачерпнул – набралось почти полведра. Черпая, наполнили мы свои ведра и даже оделили еще одного паренька с девочкой, которые пристали к нам по дороге. Дальше оставаться у бочки было нечего. Весь липкий, в пятнах патоки, появился Вит из люка. Мы постарались быстрее уйти в сторону. По лестнице поднимались на наше место несколько женщин и мальчуганов. Пробиваться за перегородку, чтоб уплатить деньги за продукт, которым уже не торговали, посчитали лишним.
Обмылись у водозаборной колонки. Виту пришлось снять с себя почти все. Тут же постирали и выжали его рубашку и брюки. К вечеру, уставшие, добрались домой. Чай с душистой патокой был необычайно вкусным.
8-е августа
Немцы все ближе. По слухам в Невинке и даже на Минводах, но войска продолжают двигаться туда, на восток.
Часов в десять утра, не сговариваясь, встретились на «Антилопе». Первым пришел, легко перешагнув через колодезь на меже, длинноногий Федя, чуть позже поднялся на чердак Вит. По дороге сюда он сделал небольшой крюк вдоль малой протоки к мосту, который, кажется, готовятся взорвать. К опорам привязали ящики с взрывчаткой, привезли несколько бочек керосина и огромный воз соломы. Осталось только поджечь – мост-то деревянный. Но еще идут войска, группы беженцев, гурты скота, кое-какая колхозная техника. Хотя поток все меньше и меньше.
Решили сходить к центру. Может быть, послушаем сводку. В городе картина мятежная. С грустью смотрели как, поднимая пыль, проходят нестройными колоннами измученные переходом молодые ребята и старички с усами. Безрадостно шагают рядом с бричками девушки-санитарки, подбадривая сидящих и лежащих там раненых.
В тени на улицах и площадях, остановившихся на отдых, поджидают их воинские обозы и полевые кухни, чтобы накормить людей, выдать продукты на дорогу.
Красная Армия оставляет город. Вслед за редеющим потоком уходящих надвигается и полная неизвестность. Тревога усиливалась еще и тем, что город стали покидать гражданские организации и учреждения.
Мы молча проходили мимо пустых, уже не работающих столовых и поликлиник, магазинов и артелей. Оказалась закрытой даже громкая «Пятилетка» – мастерская, где с утра до вечера стучали молотками сапожники.
Сегодня утром не призывал на смену рабочих низкий гудок завода «Молот». Дымила только хлебопекарня, и в центре города еще выдавали по карточкам хлеб.
Вышли на знаменитый «Пятачок» – там до войны гуляла молодежь по уложенному вокруг городского сквера асфальту. Показалось, наконец, и красивое здание почты, выходящее полуовалом на площадь. Но радио сегодня молчит! Хотя два больших фанерных рупора, обращенных в разные стороны еще висят высоко над входом.
Наверное, покидают город и связисты. На проводах и деревьях серпантин бумажных телеграфных лент. Катушки, что выбрасывают из окон новой почты, подхватывает детвора и тут же разматывает по улицам. Подобрали несколько катушек и мы.
Вдруг меня окликнули сверху. Из окна второго этажа машет рукой наш товарищ, радиолюбитель, Паша Кононенко и кричит: «Идите все сюда!»
Не удивились. Паша всегда был ближе к почте. Он чуть старше нас, и конечно опытнее. Помогал нам не только строить приемники, но часто добывал редкие детали, даже лампы и батареи. Определил нас и в работе – с начала лета успел подежурить на радиотрансляционном узле ближайшего района.
Поднялись. В коридоре встретил нас бывший руководитель кружка при радиокомитете, начальник секции по радиолюбительству Черкашин.
– Вы вовремя появились, ребята! – и повел в небольшую узкую комнату, видимо склад. К окну, что выходило на Первомайскую, тянулись полки в два яруса. На них бытовая аппаратура. То были радиоприемники, которые сдали жители города и области по приказу Совнаркома еще в июле прошлого года. Их было много, наверное, более полусотни. Заполнены все полки, кое-что разместилось даже на полу. Такой массы аппаратов самых разных марок и конструкций вместе мы еще не видели.
На нас смотрело все, чем был богат уже радиомир, начиная от старых классических «Детектора» с «Радиолиной» в черных ящиках с большими лимбами, и хорошо знакомые нам «открытые» с «закрытыми» – БЧК и БЧЗ, более новые Би-234 и СИ-225 и уж совсем немного было современных «суперов», не более десяти.
В переходе с молотком в руках стоял Паша, у косяка двери опирался на ручку кувалды, хорошо знакомый нам, коротконогий дворник Митя, а рядом с ним, уже с разбитой передней панелью, глядел на всех изуродованный 6Н1. Стало ясно, зачем нас сюда пригласили.
– Покажи, Митяй, как надо делать, – тихо заговорил Черкашин.
И Митя показал. Он размахнулся и ударил молотком по стоявшему рядом «суперу». Стройный и высокий ящик СВД9, как мне показалось, колыхнулся, громко разлетелся на мелких кусочки. А черная узкая стрелка от него, шурша и царапаясь, полетела по цементу в дальний угол.
Потом дядя Митя развернул приемник задней стороной и нанес такой же удар с тыла. Крышка прогнулась, детали захрустели, конструкции, кажется, пришел конец.
Паша картину закруглил: «И чтоб ни одного целого не осталось! Как сказал начальник почты».
Михаил Иванович угрюмо посмотрел на нас и проговорил с горечью: «Недавно учил вас, хлопчики, все это строить, а сегодня, как ни странно, – надо уничтожить. Иначе нельзя – достанется техника фашистам!»
Понимали и мы, что иначе нельзя. Но за молотки и гири, браться не спешили, не хотелось рушить то, что нам всего дороже на свете.
Но время не терпело. Мне сунули в руки молоток. Виту двухфунтовую гирю, для Феди орудия разрушения не осталось. Но выручил дворник. Он выдернул из своей метлы крепкий березовый держак и протянул Фэду.
– Пойдет! – улыбнулся наш друг и полез с длинноногим Пашей на верхний ярус. Нам с Виталием как малорослым мальчуганам достался весь низ.
Начался разгром аппаратуры. Не меньше часа стучали молотки и гири, гремела о ящики и лампы дедова палка, скрипела фанера, звенели и ухали лампы, сыпались на пол стекла, и хрустели под ногами детали. Команда со стариком Митей работала по-молодецки.
Правда, он не выдержал непрерывной схватки, запросил перекура, закрутил свою «козью ножку». Перепало на закурку и нам с Фэдом и Пашей. Угостил Митяй махоркой-самосадом. Некурящий Вит в это время молча продолжал копаться в обломках.
Только наш Черкашин не участвовал в разгроме. Насупившись и молча, он ходил между рядами в проходе и глядел на разрушенное, дико улыбался и носком ботинка откидывал под лавки, летевшие с них остатки.
В открытую дверь заглянула тетя Даша – уборщица, тоже наша знакомая. В одной руке она держала легкую занавеску в цветочках, а под мышкой другую – тяжелую, скрученную в рулон штору. Видно, с окна начальника. Старушка ошалело поглядела на рушевшую команду, переступила с ноги на ногу, перекрестилась и сказала: «Ой, Боже, Боже!», покачала головой и потопала дальше.
Позже заглянул и сам начальник почты. Худой и длинный, с седыми висками, что выбивались из-под форменной фуражки, с черными очками на крупном носу. Руки его были заняты портфелем и большим холщовым мешком, в каких возят спецпочту.
Заметив его, мы опустили молотки. Молчание длилось недолго. Он обвел взором склад, криво усмехнулся и сказал: «Так-то оно будет лучше. А что это за мальчишки, Михалыч?»
– Да, наши школьники, активисты-радиолюбители. Сам награждал их радиозначками перед войной за активное строительство этой аппаратуры, но вроде и с демонтажем успешно справились.
– Вижу, вижу! Ну, до встречи, Черкашин.
И он отправился вниз по лестнице, где у подъезда, ожидая, уже гудел мотор загруженной полуторки.
Через час, уже заканчивая разгром, у дальней стены мы с Витом наткнулись на свои родные аппараты: его фабричный БЧК и мой самодельный О-У-1, они так и стояли рядом с конца прошлого лета, когда по приказу пришлось сдать их на хранение. Размахнулся, но не ударил – стало жалко!
Вытащили лампы, сняли катушки и конденсаторы, а уже шасси добили молотком. В конце очень просили Черкашина оставить нам по целому приемнику. Не дал: «Приказ нарушить не могу!»
Хотя было понятно, что при оккупации мы не собирались слушать по радио гитлеровскую пропаганду. Скоро фашистская действительность предстанет наяву. Но деталей все же набрать разрешил. Набили ими карманы и пазухи, а уж приемники потом соберем как-нибудь и сами! С тяжелым сердцем покидали кладбище радиоаппаратуры.
9-е августа
Движение отступающих через город почти прекратилось. Изредка проходят небольшие группы красноармейцев, автомашины, артиллерия. С утра до вечера висят в воздухе немецкие самолеты-разведчики. Никто их не трогает, как будто нет у нас ни зениток, ни авиации. Иногда бомбят скопление наших войск. Вчера после обеда на Псыжской горе сбросили несколько бомб. Это первая близкая бомбежка, которую мы видели. Говорят, были убитые и раненые.
В магазины сегодня хлеб не привезли – они закрыты. Не видно в городе и милиции. Бабы, мальчишки, реже пожилые мужчины несут все что можно из складов, баз, артелей. На токах ближайших колхозов осталось обмолоченное и невывезенное зерно, ходят слухи, что его раздают людям. В обиход входило слово «грабиловка».
Уже после обеда, не дождавшись Вита, пошли мы с Фэдом, захватив одноколесные тачки, к Бессмертной горе, что на выезде в сторону Ильичевского хутора. Увидели там толпы народа возле буртов. Зерно нагребают во что только можно, даже в полосатые матрасы. Нам с Фэдом достались остатки пшеницы, перемешанные с половой и землей. Но взяли и это, дома ведь никаких запасов. Вечером еле дотянули по большому, тяжелому оклунку. Позже пришел и Вит. Рассказал о своих сегодняшних приключениях. Почти до обеда то мать, то дедуся находили ему работу: и кукурузу дробил на ручной мельнице, и дрова рубил для печурки, несколько раз приносил воды из протоки. И, наконец, в полдень мама, дав денег, отправила его купить что-нибудь из обуви. Соседка рассказала ей, что на обувной фабрике продают рабочие ботинки и кирзовые сапоги.
По пути Вит забежал к нашему приятелю Степану Бабаханянцу (с его сестрой Аней мы учимся в одном классе). Через несколько минут они уже были у проходной длинного одноэтажного здания фабрики на углу Первомайской и Ленина. Калитка и ворота открыты настежь. Во дворе никто ничем не торговал. Но вокруг суетились с мешками и оклунками люди, что-то тащили, что-то кричали, о чем-то говорили друг другу шепотом. Двигаясь навстречу выбегавшим из здания, они вошли в помещение. В цехе было пусто. Стояли длинные сапожные верстаки, рядом табуреты с сиденьями из ремней, прибитых крест-накрест. На верстаках начатая и еще не оконченная обувь на колодках – ботинки, сапоги. Одни уже с подошвами без каблуков, другие без подошв вовсе. Тут же лежали и орудия труда: молотки, клещи, ножи, шилья. Не было только самих мастеров-сапожников. Казалось, люди только что ушли на перерыв. Мимо пробегал приземистый парень, глянув на них, сказал: «Чего стоите здесь? Внизу на складе ботинки разгребают, дуйте туда!» Он тащил увесистый мешок и сгребал в него с рабочих мест сапожный инструмент и деревянные колодки. Видимо, сам сапожник.
Виталий и Степан направились в сторону склада, прихватив на одном из верстаков сапожный ножик с косым длинным лезвием. На склад пробиться им не удалось. Узкая лестница, что вела в подвальное помещение, была забита людьми. Все толкались, шумели, бранились.
Вдруг во дворе послышался шум мотора, выстрелы, отборная ругань, затем очередь из автомата. Все кинулись во двор, так как окна фабрики были закрыты решетками. Выбежали туда и наши друзья. Посредине двора стояла грузовая машина, в кузове моряк с наганом в руке. У ворот, которые успели закрыть, – красноармеец с автоматом. Всё, что тащили мешочники, приказано было вытряхивать в кузов полуторки. Матрос в рубахе и бескозырке, размахивая наганом, громко кричал: «Что, гады, грабить начали? Думаете, нет уже советской власти? А ну давай, вываливай в машину, бойцам в горах все пригодится!» Люди, у которых ничего не было, и те, кто вытряхнул мешки, уходили через калитку на улицу. Ушли со двора фабрики и Виталий со Степаном, так и не купив никакой обуви.
Но приключения для них в этот день еще не кончились. Проходя по Союзному переулку в сторону Дома связи и хлебозавода, встретили трех женщин. Одна с тяжелым мешком за спиной, две другие сзади в нескольких шагах. Они о чем-то громко говорили, размахивая руками. Было видно, что женщина под тяжестью мешка вот-вот свалится, а те две не спешили ей помочь и, называя по имени-отчеству, просили чем-то поделиться. Наконец, поравнявшись с ребятами, тянувшая мешок не выдержала и, свалив тяжелую ношу на ступеньки парадного крыльца большого дома, тут же обратилась за помощью: «Помогите, хлопчики, положить мешок на спину!» На что рядом стоящая женщина возразила: «Не делайте этого, ребята, видите, мешок сахара прет, никому и горстки отсыпать не хочет. Спекулянтка проклятая – все к себе перетащила!» Виталий на это откликнулся очень быстро. Посмотрев на женщину, потом на Степана, он сапожным ножом, только что добытым на фабрике, полоснул по мешку. Сахар сначала медленно, потом все быстрей начал растекаться по деревянным ступеням.
Спекулянтка заревела, заохала, заахала, начала ругаться грязными словами, стараясь оттолкнуть спутниц и руками загородить убегавший песок. Женщины кинулись нагребать его в свои сумки. Виталий и Степан, хохоча, тоже насыпали сахар в рот и в карманы брюк. Сумок у них, к сожалению, не было.
Вскорости сладкие порожки облепили еще несколько прохожих, и на этом дележка сахара закончилась. Несмотря на большое число желающих разжиться сахаром, мешочница все-таки покидала «поле боя» с увесистым оклунком. Сахар она, видимо, тащила с хлебокомбината.
10-е августа
Все меньше войск. Их сегодня почти нет. Через мост в основном идут гурты скота, табуны лошадей, беженцы. Колхозные трактора тянут комбайны и полевые вагончики. Все это расходится по окраинам города, в поле и далее неизвестно куда.
Большинство отступающих красноармейцев и обозы поворачивают сегодня в горы на Клухорский перевал и на Сухуми. Видимо, дорога на Пятигорск уже у немцев.
В городе зазвучали редкие взрывы и начались пожары. Был подорван и сгорел двухэтажный дом в центре, где размещалась милиция. Клубы черного дыма поднялись в районе железнодорожной станции. Горели нефтебаза, элеватор с зернохранилищами, мясокомбинат.
В воздухе, на небольшой высоте, сменяя друг друга, нахально пролетают немецкие самолеты. Часов с одиннадцати мы втроем на «Антилопе». Мысли невеселые, настроение – мрачное. Ясно, что скоро войдут немцы. Кто такие фашисты – хорошо знаем из газет, радио, кино, из рассказов раненых в госпиталях. Уже больше года топчут и жгут эти гады наши города и села. Теперь все будет наяву.
Вспомнили о своей школе. Что сделают из нее гитлеровцы – госпиталь, казармы или конюшню? Предложил друзьям пойти сейчас туда. Может, нужна наша помощь. Выходя со двора, встретились с моим отцом. Он возвращался из школы. Рассказал, что только сейчас они с директором Барсуковым говорили о том, как спасти самое ценное из школьного имущества, особенно приборы и книги: «Вот здесь как раз пригодится ваша «Антилопа». Идите к Лонгину Леонтьевичу. Он вас ждет».
В школьный двор вошли с тыла, через ремесленное училище. Мы с октября месяца прошлого года занимались в три смены в маленьком дореволюционном здании школы № 7, что напротив церкви, а в нашей новой, двухэтажной, размещался госпиталь. Только недавно из него увезли раненых. Недалеко от входа в школу у вырытых нами еще осенью щелей-бомбоубежищ жгли какие-то бумаги, журналы. Вышел директор, бросил в костер еще что-то. Поздоровались. «Ребята, надо спрятать самое ценное из кабинетов физики и химии. Александр Евграфович только что говорил о большом чердаке над вашим сараем. Надеюсь, вы поможете?»
– Конечно, мы тоже об этом думали и потому пришли, – сказал я, – главное, и близко, и надежно.
– Вот и хорошо! Только носить надо так, чтоб меньше видели.
Виталий тут же вспомнил о наших тачках. Фэд предложил маскировку травой и бурьяном и сразу же отправился домой за транспортом. А мы прошли с директором в физический и химический кабинеты. Приборов там было очень много.
Здесь хранилось оборудование сразу трех школ – нашей, одиннадцатой, № 7 и № 14. Наметили, что необходимо забрать в первую очередь: киноаппараты, диапроекторы и фильмоскопы, различные измерительные приборы, переносные электрические щитки, действующие модели паровых и электрических машин.
Вскоре появился Фэд с тачкой, мешками и серпом для травы. Вместе с ним еще двое наших ребят – Коля Даниленко и Степан. За дело взялись дружно: приборы укладывали в мешки, сверху забрасывали травой, а Фэд отвозил их к себе. До вечера решили все сложить в сарае Семеновых. Трава – самое обычное дело. Фэд возил ее каждый день для своей коровы на этой же тачке. Провозились до темна, но большую часть оборудования перевезли на «Антилопу». Многое успели за это время и девчата из нашего и других классов: Маша Торопова, Лида Чикова, Шура Чернышова и другие. Они спасали школьные библиотечные книги, унося их на сохранение по домам. Завтра утром соберемся пораньше и успеем перевезти все остальное.
11-е августа
Ночь была короткой. Утро солнечное и теплое. Но люди не радовались ни теплу, ни солнцу. Во всем сквозило тревожное ожидание чего-то страшного. Не собирал сегодня стадо и старик с подпаском, никто не спешил на работу, молчали гудки немногих предприятий и паровозов на железной дороге. Над городом повисла гнетущая тишина и едкий дым от догоравшего на элеваторе зерна. Теперь ждали самого худшего. И, наконец, это пришло, хотя со стороны совершенно противоположной. Утром в восточную часть города по Пятигорскому шоссе вошла немецкая мотопехота.
У нас на юге все еще было тихо, и только в седьмом часу утра послышались частые взрывы и пулеметные очереди со стороны Кубани. Они повторялись все чаще, иногда бухали пушки.
Через несколько минут несколько автоупряжек на лошадях и повозок с красноармейцами пронеслись от моста мимо нашего дома… С минуту, видимо, раздумывали у перекрестка, куда дальше – на Пятигорск или в горы? Затем развернулись в сторону перевалов.
Я пытался сбежать на «Антилопу», но отец не пустил, закрыв дверь на замок. Стрельба то затихала, то снова возобновлялась. Наконец, у моста все стихло. Я мучился в наших двух комнатках. Выходить на улицу отец, конечно, запретил. Дом стоял на углу бойких улиц, и тут могли произойти любые неприятности.
Выручала веранда, через стекла которой хорошо просматривались и площадь с базаром, и перекресток, что разводил дороги на Пятигорск, к перевалам в горы и к Кубани на мост. Узкая щель в окне, закрытом ставнем в южной комнате, давала возможность видеть с близкого расстояния, что делается на шоссе, идущем на запад.
Часов в восемь в квартиру к нам вбежала соседка с маленькой дочкой на руках, вся дрожит: «Ой, Алексеевна, нам страшно! Уже немцы на ахтаматах едуть!»
Осталась у нас. Я посмотрел в окно веранды – с улицы Ленина поворачивали к мосту несколько мотоциклистов. В люльках виднелись фигуры с ручными пулеметами, на заднем сиденье по автоматчику. Значит, немцы вошли к нам со стороны Пятигорска. Не ошиблись красноармейцы, повернув на перекрестке в горы.
Отец оттащил меня от окна и отправил в квартиру, но сам остался на веранде. Спустя несколько минут услышали его хрипловатый голос: «Да их уже полно на площади!» Я снова подошел к отцу. Теперь мы смотрели вместе, как съезжали на базарную площадь с мостовой мотоциклы, грузовые машины, бронетранспортеры. Прыгали с бортов огромных грузовиков солдаты в касках, зеленых мундирах, с автоматами на шее. Часть техники двигалась мимо нашего дома к мосту, остальные повернули в сторону Джегуты. Пешие солдаты небольшими группами разбегались вдоль домов и заборов. Двое повернули к нам во двор и установили ручной пулемет в огороде у штакетника. Но никто не стрелял, видимо, наших войск в городе уже не было.
Те двое с огорода подходили к колодцу, цепляли свои плоские котелки к шесту с крючком, что лежал всегда на срубе, доставали воду, пили, умывались. Так без единого выстрела и просидели в картошке час или более.
Вдруг во дворе заговорили громко по-немецки, послышалось цоканье тяжелой обуви о булыжную дорожку и каменные ступени веранды, потом удар сапогом в дверь. Она распахнулась – на пороге, широко расставив длинные ноги, стоял вспотевший немытый верзила, с рукавами, закатанными по локоть, с палашом на поясе и автоматом на шее. Ступенькой ниже второй такой же, только поменьше ростом. Оба черные, грязные. Из-под касок блестят только глаза и зубы. Запахло чем-то острым, незнакомым, неприятным.
Первые слова: «Матка! Молеко! Яйка! Сале! Шнель! Шнель!» Мать развела руками: «Сала и яиц у нас нет. Вот только молоко». И достала с полки буфета литровую банку. Солдат схватил ее и начал жадно глотать, делая небольшие паузы, чтобы перевести дух. Отпив половину, передал банку приятелю. Тот допил остатки и поставил пустую посудину на крыльцо. Посмотрев по сторонам, первый подошел к раскрытому буфету, покопался среди тарелок и чашек, увидев миску со вчерашними лепешками, взял одну, разломил и дал половину сообщнику. Попробовали, решили, что съедобно, и тут же кукурузные чуреки перекочевали в глубокие карманы мундиров. Затем фрицы кинулись бегом догонять своих. Позже забегали другие, еще и еще, по одному, по два и целыми группами, требовали и просили то же самое, но больше в нашей квартире брать было нечего.
13-е августа
Сегодня впервые встретились на «Антилопе». Вначале мы с Фэдом. Часов в десять пришел Виталий, за ним постучал и Андрей. За эти два дня успели поближе рассмотреть завоевателей-фашистов, вместе с которыми пришла сюда и форма обращения, видно с Украины, к любому немцу в мундире: «Пан!» Звучало странно и непривычно! У каждого из нас уже было, что рассказать остальным. С интересом слушали Виталия. На улице Набережной, где он живет, немцы также появились со стороны центра города, спустившись с горы на мотоциклах. Часть из них преодолела вброд небольшую протоку и по кратчайшей дороге ринулась к деревянному мосту через Кубань. Спустя несколько минут у моста послышались винтовочные выстрелы, глухие взрывы, пулеметные очереди. Затем все стихло.
Для группы красноармейцев, оставленных взорвать мост и ожидавших фашистов с запада, появление их было полной неожиданностью. В последние минуты была брошена граната – загорелась солома, несколько повредив настил, но взрывчатку и бочки с горючим, приготовленные для уничтожения моста, бойцы в ход пустить не успели. Позже стало известно, что двое из них были убиты в перестрелке, а остальные скрылись в зарослях поймы Кубани и, видимо, ушли в горы.
Несколько мотоциклов с солдатами и пулеметами в люльках друг за другом медленно поехали по Набережной в направлении цементного завода и дороги, ведущей на мост. Два последних завернули на мельницу, которая не переставала работать даже в необычное это утро. Солдаты соскочили с задних сидений на землю, обошли скучившихся испуганных баб и мужиков, моловших зерно, посмотрели на медленно вращающееся водяное колесо, заглянули в открытую настежь дверь мельницы, что-то прокричали своим, на ходу вскочили на мотоциклы и, обдав стоявших вонючим дымом, помчались по улице.
Не прошло и часа после появления первых немцев на Набережной, как во двор дома, где жил Виталий, зашел солдат в зеленом мундире, в пилотке, с автоматом на шее. В руке он держал чемодан голубого цвета, очень похожий на патефон, на месте осталась даже черная пластмассовая коробочка для иголок.
Мама Виталия, дед и он сам, оказавший в это время во дворе, смотрели на солдата испуганно, а он, приближаясь к ним, громко повторял: «Мамка, яйки!» Мамка, молеко!»
Что он хочет, первым сообразил дед. Буркнув что-то крепкое, он произнес: «Видишь, Маруся, побираться пришел. Вынеси, что там у тебя есть, а то греха наживешь с этими яйцами».
Немец, услышав слова «солдат» и «яйца», закивал головой и забормотал: «Я, зольдатен яйки, зольдатен яйки!» Затем, приладив на лежавшую посреди двора колоду чемоданчик, поднял крышу и начал готовить место для новой порции яиц. Коробка действительно оказалась выпотрошенным патефоном, набитым яйцами, салом и другой снедью.
Испугавшись, мама Виталия принесла из комнаты полную миску яиц. Солдат начал аккуратно укладывать их в голубой футляр. Все не помещались. Посмотрел с сожалением на оставшиеся и несколько штук положил в карман френча. Затем закрыл коробку, глянул на Виталия и сказал: «Кнабен арбайт, ком, ком!» – и пошел со двора.
Виталию ничего не оставалось, как взять патефон за ручку и идти следом. Солдат шел, не оглядываясь, насвистывая что-то веселое. Невесело было Виталию и его матери, которая тоже пошла за ними на некотором расстоянии. У калитки стоял дедушка и рассеянно смотрел вслед уходящим.
Шли вдоль заборов, из-за которых недоуменно глядели соседи, как бы спрашивая: «Куда?» Этого никто не знал.
В конце улицы повернули направо, поднялись в гору. У калитки углового дома солдат остановился, забрал у Виталия коробку и громко сказал: «Вэк! Ходи! Ходи!»
Страх, наконец, прошел, и они с матерью вернулись домой. Дедуля ворчал: «Зачем выставила все яйца? Это только начало». Немцев он знает хорошо, встречался с ними в империалистическую.
Дед был прав. Прошло немного времени, и во дворе появился следующий солдат, уже с картонной коробкой. Этот забрал все, что осталось в миске.
До наступления темноты такие заходы повторялись еще пять или шесть раз, но давать сборщикам уже было нечего. Мама Виталия показывала пустую миску, где лежали яйца и повторяла: «Сольдатен! Сольдатен!». Одни верили и уходили сразу, другие обшаривали все, отыскивая съедобное. А один, наиболее опытный, залез в курятник, поймал двух кур, собрал все яйца, что нашел в гнездах, и унес с собой.
Первые впечатления от того, что видели Андрей с Фэдом в эти дни, встречаясь с немцами, были очень похожи на наши с Виталием. Чудовищной действительностью к нам на далекий Кавказ докатилась фашистская чума.
14-е августа
Из новостей пока приятная одна – днем по улицам можно ходить. Сегодня мы этим и воспользовались. Не дождавшись Андрея, втроем решили посмотреть, что делается в городе. Но вначале завернули к своей школе. От самого дома было видно, как из ее раскрытых окон прямо во двор выбрасывают школьную мебель, и здесь ее, как дрова, складывают в штабеля двое мужчин в гражданской одежде.
Когда подошли ближе, в дверях появился солдат. Был он небольшого роста, толстый и круглый как бочка, с блестевшей на солнце лысиной, в расстегнутом мундире без пояса.
– Явно из обозников, – бросил Вит. Немец, тем временем, не торопясь подошел к забору и прежде, чем мы сообразили, что зря проходим так близко, поднял руку, щелкнул пальцами и дважды крикнул: «Ком, ком!»
Уходить было поздно. «Шпринген зи!» – еще раз показал он рукой: прыгайте через забор. Все было понятно без переводчика. Владеть немецким неплохо обучил в школе Отто Генрихович. Пришлось повиноваться. Пошли за улыбающимся фрицем в школьное здание. Там уже работала команда, как потом узнали, набранная тем же способом. Двое мальчишек и взрослый, все наши, покровские, таскали парты из классов в коридор, а еще один, стоя на подоконнике, помогал сваливать их на землю.
– О, зер гут! – прохрипел, как в трубу, здоровенный краснорожий унтер, вываливаясь из дверей пустого класса.
– Шнель, шнель, руссишь швайне! – продолжил он и показал на дверь рядом – наш бывший восьмой, а Фэдов шестой класс. От трехсменных занятий прошлого учебного года на левой половинке двери еще остались таблички: «3-А, 6-А, 8-й классы».
Герр унтер вошел с нами: «Алес вэг!» (все вон!) – гаркнул он; делая правой рукой широкий круговой жест, остановил ее против окон, выходящих на улицу к Покровской церкви. Все было понятно. Надо начинать.
С Витом взяли ближайшую парту за боковинки, Фэд поддержал за середину, и мы потянули ее к окну.
Не думали, что так будем готовить школу к новому учебному году – выбрасывать из окон собственные парты, учительские столы, классные доски. Старались делать это как можно аккуратнее, не кидать и не ломать, как те мужики во дворе, хотя к нам часто заглядывала лоснящаяся морда унтера и торопила, иногда переходя на ломанный русский: «Дафай, рапотай! Германия лубишь, рапотай!» Пришлось работать.
Час спустя все классы были очищены. За окнами выросла баррикада из мебели. Туда же вынесли остатки приборов и учебных пособий, которые мы не успели перевезти на «Антилопу». В углу класса, что был одновременно и кабинетом биологии, под ворохом таблиц и плакатов нашли микроскоп. Так и вынесли его с бумагой во двор за парты.
Очень хотелось спросить добродушного обозника, что теперь будет в здании школы, но не успели – немцы сами рассказали нам об этом.
Герр унтер-офицер велел перенести в бывший кабинет директора, а ныне его собственную резиденцию, кое-что из школьного имущества – диван из учительской, политическую карту мира, глобус, несколько неиспользованных сосудов от элементов Грене и большие учебные счеты на стойках. Когда мы вносили последнее, в дверь заглянул улыбающийся лысый: «Герр унтер-офицер желает стать одновременно учителем и бухгалтером?»
«Я, я, Ганс! По карте будем отмечать наши страны, костяшки на счетах помогут вести учет грузовикам с зерном, что будем разгружать для дорогого Фатерлянда, а из этих стеклянных кувшинов начну поить вас с Отто черкесским парным молоком и заодно буду отдыхать на диване. Хозяек с коровами я уже присмотрел на той стороне улицы. Лично, Ганс, вымоешь банки с песком и мылом!»
«Данке шейн, герр унтер-офицер!» – благодарил лысый за обещанное молоко.
Было понятно, что наша школа для немцев станет складом-зернохранилищем, что герр унтер – его начальник и с ним двое солдат, одного из которых уже знаем, второго пока не видели.
В это время к парадному входу школы, тяжело урча, подъехал автомобиль. Немцы вышли его встречать. Туда же, на порожки, потащились и мы.
Из кабины огромного грузовика, загруженного мешками, выпрыгнул солдат, подбежал к унтеру и доложил по форме: «Прибыл первый черкесский хлеб!»
– Молодец, Отто! Как далеко за ним пришлось ехать?
– Здесь на горе, герр унтер, всего километров двенадцать. Колхоз «Путь Ильича». Сегодня успеем сделать еще пару рейсов.
– Отлично, Отто!
Это, видимо, был третий из заготкоманды.
Началась разгрузка, благо рабсила стояла рядом. Тяжелые мешки с пшеницей и ячменем брали по двое, легкие с овсом носили по одному. Все это под неусыпным присмотром немцев аккуратно заносилось в классы и высыпалось на пол. Порожние мешки возвращали назад в кузов. Работали долго. Очень устали. Последний мешок оказался самым тяжелым.
Наконец, герр унтер дал команду: «Обедать»», и загототряд отправился в здание. Шофер еще возился с мотором, о нас же вообще забыли. Фэд, уходя, собрал на ступеньках рассыпанный ячмень и пригоршнями стал насыпать его за пазуху. Мы подошли помочь. Тут в дверях показался Отто, приглашая шофера обедать. Его явно возмутил этот грабеж средь бела дня. Солдат что-то закричал гортанным голосом, замахал руками, потом выдернул Фэдову рубаху из брюк – зерно посыпалось на цемент. Немец заставил собрать все до зернышка, высыпать в стоявшее у дверей ведро и отнести в класс с ячменем.
На целую четверть ведра выросли зерновые запасы Великой Германии. Зорко следят фашисты за чужим добром!
Фэда ожидали у забора, сидя на партах. Рядом горкой лежали остатки пособий. Среди них и то немногое, что наметили унести сегодня – большой демонстрационный вольтметр, стойка центробежной машины и микроскоп. Все остальное, на наш взгляд, являлось малоценным.
Брать приборы после случая с ячменем было рискованно. Молча глядели мы с Витом друг на друга и думали об одном и том же. «Попробуем?» – моргнул он. «Давай!» – кивнул я в ответ, – видно, для этих немцев главное – пшеница. Вот только бы микроскоп освободить от деревянного ящика, тогда можно его под рубаху спрятать».
Виталий достал из кармана перочинный ножик, наклонился к футляру и легко его открыл. Микроскоп и набор окуляров сразу же укутали бумажной таблицей с большой овальной инфузорией.
Долго не появлялся Фэд. Мы уже начали беспокоиться. Оказалось, что ему нашли еще одно дело – послали по воду к колодцу, а потом велели поливать из котелка на грязные руки и потные шеи панов солдат.
Зато теперь мы точно знали, что все они серьезно заняты обедом в кабинете директора, а так как окна его глядят во двор, то путь для нас на улицу совершенно свободен.
Захватили все приготовленное и благополучно вышли за калитку. Но здесь нас поджидала еще одна неприятность. Из-за угла школы вдруг появился сосед Фэда, что жил напротив, древний дед Снегирь. Его мы сразу узнали по черкесской войлочной шляпе, окладистой, как веник, бороде и широким штанам на крепком казацком учкуре.
Он далеко вперед выбрасывал свою палку и, не опираясь на нее, бодро шагал в церковь.
Красный, блестящий ящик вольтметра, что нес я перед собой как икону, вздутая спереди рубаха Виталия и синие колеса на стойке в руках у Фэда сразу привлекли внимание старика. «А ну стойте! – громко крикнул он. – Что ташшите? Школу разворовываете?» Нам хотелось доказать обратное, но нужные слова не находились. Фэд пытался утвердить свое близкое знакомство: «Дедушка Игнат! Да мы же свои, соседи, Семенов я, Федя. Чи не признаете?» Но дед не слушал и продолжал свое: «Не успели казачки уйти из станицы, а вы, подлецы, уже тянете казенное добро!» – кричал он и стучал тяжелой палкой о камни тротуара. Нас передергивало: вот-вот услышат немцы и пожалуют на крыльцо. Фэд, наконец, вспомнил, что дед тугой на ухо. Тут мы быстро отыскали выход: пошли на сближение сами – сжали деда с боков, взяли под руки и все вместе двинулись к церковной ограде.
Фэд теперь кричал ему прямо в ухо: «Дедушка Игнат. Не воруем мы, а спасаем школьное добро. Вон посмотрите, немцы сегодня все выбросили – парты, столы. Все имущество школы на земле. Вот и решили мы хоть это унести и спрятать».
Кажется, старик понял. Закивал головой, сказал, что думал о нас совсем другое, и, наконец, признал Федю соседом и сыном Якова Семенова.
Мы подошли к калитке, над сводом которой висела блеклая икона Богоматери. Старик снял мусульманскую шляпу и перекрестился. То же самое хотелось сделать и нам, поскольку инцидент был улажен, но за неумением мы только легко поклонились святому образу и вместе с провожатым оказались у Божьего храма. Дальше наши пути разошлись. Дедушка Игнат с потоком старичков и бабушек проследовал в церковь на святой праздник Маковея, а нам, неверующим, надо было на время пристроить свой груз.
Выручил сын отца Петра – Леха Шатиров. Они жили здесь же, в церковной сторожке. До прошлого года он учился в нашем классе и был добрым товарищем. Приборы оставили у него.
К вечеру, обходя по дальним улицам и переулкам свою школу и тот самый грузовик с зерном у калитки, который разгружали уже другие, въехали мы с Фэдом в церковный двор с юга на своем испытанном транспорте. Леша помог сложить в мешок школьное добро, завалить его травой и бурьяном, потом проводил нас за калитку. Теми же дальними, кружными дорогами покатили мы одноколесную тачку и уже через четверть часа благополучно поднимали мешок с приборами на «Антилопу». В город же сегодня так и не попали.
15-е августа
Еще вчера приглашал нас Виталий пойти за хворостом. Дрова у них кончаются. Топка на его плечах, как старшего мужчины в доме. Отец воюет уже больше года, а их у матери, кроме Вита, трое – младший брат Саня, совсем маленькая сестренка Валя и еще дедушка Петро. Помощи от него почти никакой, только забавные рассказы о былых походах на японца, турка, немца, да в память о них хранил он в солдатском сундучке «аглицкую» пилу и острый турецкий ятаган. Доставал их, когда мастерил что-нибудь для дома или в очередной раз вспоминал молодость. Тут нам удавалось иногда подержать и даже попробовать в работе эти совершенно разные по назначению, но давно уже породнившиеся в руках мастера инструменты.
Ножовка и тесак не давали нам покоя. Как-то прошлой осенью, подобрав к нехитрому замочку ключ, мы стали на время изымать эти реликвии и уносить их с собой за протоку, на заготовку дров. Там, в дерезе, махнув несколько раз огонь-пилой, отрезали сухие сучья, а коротким кривым клинком с удовольствием рубили хворост.
Но однажды, возвратясь с вязанками сушняка, увидели на сундучке совсем другой замок – сквозь кольца была продета дужка большой амбарной гирьки. Поняли, что поймались. В сени вошел хитрый дед. Не глядя на нас, строго сказал: «Ну, чего стоите? Открывайте сундук, да кладите все на место, басурманы! Лучше б попросили. Может, дал бы».
Пристыженные, положили мы ножовку и тесак на крышку сундука. Через несколько дней, снова собираясь за дровами, Вит отыскал свою ржавую пилу и топор. Старик долго наблюдал за нашими сборами, потом, окликнув, сказал: «Ладно уж, ножовку берите, чего будете мучиться, но помните, что не простая – аглицкая. А про ятаган забудьте, его уже нет». Так и осталось тайной, куда подевался турецкий палаш. Его мы больше не видели.
Сегодня после завтрака, собираясь с Фэдом за дровами, захватили веревки, мешки и маленький топорик, а ножовку аглицкой стали достанет нам из сундучка дед Петро.
С горы спускались по узкой тропинке садом, что начинался сразу за бараками, через квартал от Фэда, и тянулся по крутому склону до самой Набережной.
Слева от нас шоссе. Там надрывались на подъеме тяжелые немецкие грузовики. Кузова их чаще прикрыты брезентом. Некоторые тянут на прицепах минометы. Во многих машинах ровными рядами сидели солдаты. Следом за машинами с треском и шумом показалась вереница крохотных танкеток. По виду какая-то помесь мотоцикла с бронетранспортером: впереди одно колесо и мотоциклетный руль, а сзади маленький кузовок на гусеничном ходу, с автоматчиками. Машины с трудом ползли в гору, замедляя скорость. Такую игрушечную технику мы видели впервые. Однако пятеро солдат, что в ней сидели, были вполне настоящими.
Все это за нашим домом, на перекрестке, заворачивало в горы, на перевалы.
Под горой, у самой кромки сада, стояла брошенная уходившими на восток колхозниками сельскохозяйственная техника. Огромный гусеничный ЧТЗ с комбайном, рядом колесный трактор с полевым вагончиком, а чуть поодаль завалилась передними колесами в канаву грузовая полуторка.
В кузове уже лазили двое знакомых мальчишек с Набережной улицы и гремели там пустыми бочками. Может, потому и остановились эти машины под горой, что кончилось у них горючее.
Туда пошли и мы. Ребята спрыгнули на землю и показали на донышке ведра чуть-чуть бензина. «Пусто! – сказал один. – Пойдем искать керосин дальше». И они отправились к тракторам.
Став хозяевами «газика», мы начали его основательно обследовать. В кабине, под сиденьем, нашли брезентовую сумку с ключами, инструментом и запасными частями. Там же лежали тяжелый домкрат и насос. Отыскали и самое интересное для нас и очень нужное – аккумулятор. Сколько сразу привалило электроэнергии! О таком чуде можно было только мечтать. Долго пришлось с ним повозиться, пока открутили хомутики, крепления и погрузили тяжеленный пластмассовый ящик на тачку.
Вечером решили обязательно побывать здесь еще, снять что можно на других машинах и унести на хранение.
К Виталию было теперь ближе, и мы поехали с грузом прямо к нему. Слева над протокой показалось здание двухэтажной водяной мельницы с высоким фронтоном и фамилией бывшего хозяина в кирпичных буквах «А.Ф.ПОПОВ». Так и сама мельница называлась – «Поповой», в отличие от других. А через дорогу на углу стояла маленькая хатка под черепицей, где жил наш товарищ.
Мы были еще на другой стороне улицы, когда Фэд увидел выходящих из калитки двора Виталия двух немецких солдат. Не раздумывая, сразу завернули в сторону мельницы, чтоб с ними не встречаться. Фрицы о чем-то громко спорили. В руках у первого поблескивала на солнце хорошо знакомая нам ножовка. «Унесли, сволочи, и дедову пилу!» – сказал в сердцах тихонько Фэд. А солдаты у забора продолжали громкий разговор: «На кой черт тебе этот инструмент плотника? – спрашивал второй. – Или мало железа приходится на каждого из нас?» Но первый солдат потряс ножовкой в воздухе, заставив ее петь на высоких нотах. И тут же попробовал пилу о штакетник забора: «Зер гут!» – Очень хорошо! Что ты понимаешь, Рольф? Это лучшая в мире английская сталь, покрепче даже нашей – Золинген! Смотри клеймо – видишь? За этот подарок кухне наш ротный повар Шульц отвалит каждому по три порции второго!» И солдаты двинулись вдоль улицы к цементному заводу , где стояла их часть.
Когда через несколько минут, изменив курс, мы с Фэдом вкатили тачки во двор, то нашли деда Петра сидящим на колоде, с низко опущенной головой. Нас он не замечал и тихо кому-то жаловался: «Гады, швабы проклятые! Такую ножовку! Да ей нету ни цены, ни сносу! В пятом году, в самом Харбине отдал китайцу целковый серебром – весь свой солдатский капитал выложил. Чем теперь работать буду?»
Стало жаль старика и общую невосполнимую потерю. Подошел Виталий. Вместе пытались утешить дедусю, но из этого ничего не получилось. Он только махнул рукой.
Занялись своим делом. Рассмотрели все, что добыли на «газике». Для нас самым ценным был аккумулятор. Тут же испытали на нем автомобильную лампочку – светит отлично. Для нашего будущего простейшего радиоприемника накал ламп обеспечен на несколько месяцев. Сначала думали оставить в сарае, но, вспомнив о постоянных визитах немцев, увезли все в конец огорода, под ветки бузины, и там пока припрятали.
Вит отыскал совсем заржавевшую свою пилу, и мы направились через огород за дровами. Но тут на, грядках встретил нас запыхавшийся братец Виталия – Саня – и сообщил интересную новость: над Кубанью, в кустах, он нашел какой-то зеленый ящик. Попытался даже открыть, но не смог. Конечно, не утерпели, пошли глянуть. Дрова снова пришлось отложить.
Шустрый Саня уже вел нас через огороды к берегу протоки. Под старой загатой, в густых зарослях ивняка и дерезы, стоял небольшой деревянный ящик с ручками. Видимо, наши военные в спешке забыли о нем, уходя с последней перед вступлением немцев ночевки. Вскрыли – в нем еще один, металлический, поменьше. Достали и открыли его. Момент был потрясающий: на нас смотрела, поблескивая приборами и ручками, переключателями и шкалами, панель управления настоящей военной радиостанции! Не удержались от радостных возгласов. В углу табличка с маркой: «6ПК» Вспомнились занятия у Черкашина в ОСОАВИАХИМе – «Переносная, коротковолновая», Конечно же, она! Вспомнили и его армейскую шутку-прибаутку:
Шесть-пэ-ка, шесть-пэ-ка!
Трет нам спины и бока,
Но без связи мы пока!
В центре панели приемопередатчика буквы покрупнее: «ВНИМАНИЕ! ПРОТИВНИК ПОДСЛУШИВАЕТ». Друзьям сказал: «Да нам сейчас, хлопчики, только бы на прием! Подслушать своих, наших, родных! Где они теперь, на пятые сутки после ухода из Черкесска?» Никто не знал.
Станцию, видимо, еще не включали – наушники, микрофон и ключ были аккуратно обернуты промасленной заводской бумагой. Обрадовались очень, ведь теперь у нас есть настоящая радиостанция!
Но в отсеке электропитания обнаружили только аккумулятор, анодных сухих батарей там не оказалось. Было очень досадно, что их нет, они ведь нам так сейчас нужны! Печально поглядели на пустое место, вхолостую пощелкали переключателем «Прием-передача», покрутили ручки настройки, постучали ключом и еще раз погоревали о неполном комплекте питания.
Ящик перенесли на огород, прикрыли бурьяном и ветками. Решили, что после спрячем основательнее на чердаке дома. Может быть, когда-нибудь найдутся, на наше счастье, и анодные батареи!
Солнце уже успело перевалить за полдень, когда перешли вброд протоку и добрались до наших лесных угодий. На заготовку дров вместе с приятным купанием в быстрых бурунах большой Кубани времени ушло не более часа.
Обратно каждый нес большую вязанку хворосту. К обеду все были дома. Удалась нам сегодня и вечерняя операция под горой. К участию в ней подоспел и Андрей. Мать посылала его сегодня на огород к бабушке.
На тракторах и автомашине отвернули и сняли все, без чего техника двигаться не могла – вентиляторные ремни, электрооборудование, приборы. Фэд даже прихватил заводную ручку от «газика», заверяя нас, что теперь уж машина точно никуда не уйдет и будет ждать своих хозяев.
Много хлопот доставили нам паруса от комбайна. Еле нашли способ их разъединить и потом долго возились, пока сняли с барабанов и волоком стащили в сад, который вообще нам очень помог. Техника была брошена рядом, и мы легко делали короткие вылазки, откручивали и снимали что надо, когда вокруг было спокойно, снова затем возвращаясь под деревья.
Поздно вечером все снятое соседскими огородами и садами перенесли к нам на чердак.
16-е августа
Перед обедом появился Вит. Нас с Фэдом нашел за разборкой недавних трофеев. Он только что вернулся с главной площади, что в центре города. Затащил его на выборы старосты соседский подросток Генка.
Вот короткий рассказ Виталия:
«Вчера днем по Набережной от дома к дому ходил новоявленный полицай с нашей улицы – Васька Чмырь. Он оповещал жителей о том, что завтра в полдень на площади, против Дома Советов, немцы собирают сходку для выбора старосты. Нам надлежит обязательно быть там.
Сегодня с утра он снова обходил все дворы, напоминая о вчерашнем сообщении: «От каждого двора по человеку!» После, отойдя от плетней и заборов, что-то писал украдкой на клочке бумаги.
Соседка, бабка Черепанова, из семьи зажиточных казаков, решила идти на площадь сама. В провожатые прихватила старшего внука Генку – шалопая и второгодника. Он зашел к нам во двор и пригласил меня за компанию. Мама была явно против и в первый день отстояла меня, ссылаясь на множество дел по хозяйству.
Но сегодня на вторичное приглашение пришлось согласиться. В народе уже начали побаиваться старуху с ее великими симпатиями к немцам.
Пошли втроем. Разодетая бабуля быстро шагала впереди, мы с Геннадием за ней еле поспевали. На пустынной Набережной народу почти не было. Но на горе начали встречать редких прохожих. По одежде сразу узнавали идущих на выборы. Женский наряд отличался ярким цветным платком, а мужчины, пожилые казаки, были одеты в казачью форму – черкеска с газырями, подтянутая узким наборным поясом, шапка-кубанка и обязательно сапоги.
Пересекли сквер со стороны памятника Ленину. Его уже разрушили и куда-то утянули. Заметны только остатки цоколя. Но каменная трибуна рядом еще осталась.
На площади толпились мужики и бабы. Много было подростков. Баба шла впереди, с нею почтительно здоровались встречные. Остановились недалеко от трибуны. Потом она смело подошла к группе седовласых казаков в форме. Меж ними шел спор. Слышались восклицания: «Давай ты, Степан Гаврилович!»
– Не, не сможу, братушки! Куды мне, с такой крэпкой службой не справлюсь! Да и годы уже не те. Пусть лучше Рягузов!
Он кинул взгляд на пожилого казака в брюках с лампасами, в белой рубахе, подпоясанной кавказским ремешком, и в черном жилете.
Чуть поодаль стояли немецкие офицеры. Они поглядывали на этот круг. Затем офицер с переводчиком подошли к ним, и офицер кивком указал на казака в безрукавке.
– Вот Рягузов и будет старостой! – сказал в заключение переводчик.
Все вместе они поднялись на трибуну, и выборы закончились невероятно быстро. Через переводчика тот офицер более чем кратко объявил: «Город освобожден от большевиков доблестной немецкой армией! Большевикам капут! Сталинград – капут! Будет новый порядок! Станице нужен крепкий голова. Им будет господин Рягузов!»
Господин Рягузов, услышав свое имя, склонил голову, но выступить с трибуны немецкая армия ему не позволила.
Этим низким поклоном и закончились выборы старосты».
Нам с Фэдом радости сообщение не доставило, но хоть будем знать теперь, какая власть в городе.
Я спросил Виталия, довольна ли выборами его шустрая соседка?
– Пока не знаю. Не дождавшись бабулю, сбежал сразу сюда, на «Антилопу».
На этом кончилась сегодня и наша встреча.
18-е августа
Наконец, удалось нам вырваться в центр. До поворота в город шли вместе с Андреем. Сегодня он снова идет к бабушке помогать на огороде. Прощаясь, задержались на несколько минут против закрытого магазина, в тени акаций. Здесь, на перекрестке, в первый же день немцы поставили указательный столб. С верхней его доски непривычно смотрело на нас крупными немецкими буквами название родного города – «TSCHERKESSK». Пониже узкие метровые белые стрелы с черной окантовкой с названиями ближайших городов и расстояниями до них – Пятигорск, Минводы, Нальчик, Орджоникидзе, и к югу в сторону гор – Микоян-Шахар, Теберда, Клухорский перевал. Навешано там много для нас непонятного – цифры, буквы, какие-то значки, маленькие стрелки и даже силуэты животных. Впервые все это мы разглядели с «Антилопы» в бинокль, но хорошо различаются надписи и просто глазом, уже метров с пятидесяти.
Сейчас, читая вслух, напомнил друзьям города и километры к ним. Возмущала удивительная точность и четкость дорожной службы фашистского вермахта. И все это на одних только дощечках, без солдат-регулировщиков.
Фэд заметил: «Эх, повернуть бы их, гадов, с Клухорского шоссе на Пятигорское!» Идея показалась заманчивой. Но как мы не крутили мысленно стрелки на столбе, ничего не получалось – вместе с ними поворачивались к верху ногами и надписи. Затею, наконец, пришлось оставить.
На восток к Абазинке ушел с серпом и мешками под мышкой Андрей, а мы повернули в город.
Слева пузырилась новым булыжником улица Ленина. Ближе всех к этой мостовой жил Фэд. Еще с весны каждый день после школы носил он сюда отцу на стройку обед в глиняном кувшинчике на веревочной ручке. Здесь и оставался дотемна, укладывая в ряд гладкую кубанскую гальку, выравнивал ее тяжелым квадратным молотком, как делали это мастера. А с начала летних каникул работал уже со всеми наравне.
Когда к концу июля трехкилометровая лента мостовой приблизилась сюда, к перекрестку, и работа подходила к концу, а фронт уже перевалил от Ростова через Дон, злые языки в городе подшучивали над рабочими: «Немцам дорожку стелете?»
Почти так оно и получилось, но первыми прошли по новой мостовой на восток наши части, и только неделю спустя той же дорогой вошли в город фашисты.
Фэд часто вспоминал, как укладывал на этом перекрестке последние камни, как, заглядевшись на подъехавший лимузин, разбил себе молотком палец, как потом сам секретарь обкома, товарищ Воробьев, поздравлял рабочих с окончанием строительства дороги и пожимал всем и, конечно, Фэду, руки. А после, глядя на босоногую молодежь и рваные опорки старичков, он написал записку и вручил ее бригадиру – отцу Феди. В тот же день все мастера, в том числе и наш друг, получили на обувной фабрике премиальные рабочие ботинки на толстой подошве.
Теперь по Фэдовой мостовой с грохотом катилась фашистская техника. Только что проехала в город колонна автомашин с солдатами в сопровождении мотоциклов. Навстречу им, двигаясь в сторону перевалов, не торопясь, лязгали гусеницами о булыжник шесть танков, покрытые желтовато-зеленой краской с серыми разводами и подтеками. В открытых люках и на броне улыбающиеся фрицы дымили сигаретами и любовались панорамой Кавказского хребта, показывая друг другу белые вершины нашего Эльбруса.
Людей на улицах почти нет. Даже пацаны не играют на Покровской площади в ежедневный шумный футбол и теперь чаще попадаются с ведрами. Но водопровод молчит, и они отправляются по воду на Кубань. Только иногда появляются редкие прохожие, да кое-где из-за заборов и плетней, пряча в мохнатых бровях суровые взгляды, смотрят седые казаки на гарцующих по родной станице чужеземцев.
Появилась уже и полицейская служба. Ближе к центру встретили двух в гражданской одежде, с белыми повязками на рукавах. За плечами у них наши винтовки без штыков. Одного признали издали. Это был Васька Чмырь! Жил на Набережной недалеко от Вита. Все считали, что он на фронте, а оказалось, воюет дома с белой повязкой полицая.
Перед самой площадью, на углу улицы Ленина и Союзного переулка, несколько минут постояли у раскрытых настежь ворот музея. Еще недавно жили здесь наши добрые друзья, которых мы часто навещали и, чем могли, подкармливали – бурые мишки, волки, рысь, лиса, горный олень, смешной барсук, длинноухие зайцы. Сейчас живой уголок был мертв, его клетки стояли пустыми. Вряд ли зверей отпустили на волю.
Над крыльцом старого двухэтажного здания на Первомайской – фашистский флаг. В здании последнее время была городская поликлиника, теперь новая вывеска: «ГОРОДСКАЯ УПРАВА». У входа часовой в каске, с автоматом, на всю грудь овальная металлическая бляха, удерживается цепью через шею. Такого еще не видели. После узнали, что это форма жандармов.
Прошли за угол, к театру. На стенах первые приказы и объявления: о немедленной сдаче государственного и военного имущества, холодного и огнестрельного оружия, о регистрации всех граждан с четырнадцати до шестнадцати лет на бирже труда.
Где эта биржа, мы еще не знали и с предложением о регистрации решили пока не торопиться.
Там же сообщалось о введении в городе комендантского часа – после девяти часов вечера хождение запрещалось.
Невыполнение любого из указанных пунктов влекло за собой единственное наказание – оно выделялось в конце крупным шрифтом: «РАССТРЕЛ».
Здесь висел и строгий приказ лицам еврейской национальности в трехдневный срок встать на учет и носить на левом рукаве шестиконечную звезду. Старого еврея с палочкой и таким вот отличительным знаком, вышитым на желтой тряпице, мы только что встретили. Он шел как слепой, иногда хватаясь за стены больших домов на Первомайской.
Вспомнили про Изю Эйдемана, что прошлым летом эвакуировался с бабушкой из Львова. Сорванцы 5-го Б, где он учился в нашей школе, подшучивали первое время над его короткими вельветовыми штанишками на белых пуговичках, девочки, наоборот, защищали и не давали в обиду. Насмешки утихли после покупки длинных брюк, а потом и вовсе прекратились, когда Изя стал знаменитостью школы. Он удивлял учителей и одноклассников необыкновенными способностями в математике. Своим же бывшим врагам, тем лодырям, что не могли справиться с простейшей задачкой из сборника Березанской, охотно помогал, вытаскивая их из двоек.
Вскоре к Изе потянулся народ постарше. Даже мы, восьмиклассники, не стеснялись обращаться к нему за помощью.
Удалось ли им с бабушкой вовремя уехать дальше?
Рядом с приказами расклеены и агитплакаты. На них топорные и непривычные для нас картинки.
На последней – три убегающих фигуры в расстегнутых гимнастерках, широких синих галифе без сапог. А с верхнего левого угла глядит на них в ужасе наш вождь. Внизу надпись:
Сталин, Сталин! Что ты хочешь?
Что нам голову морочишь?
Побежишь ты без оглядки,
Засверкают только пятки!
Видимо, художнику не хотелось рисовать сплошные затылки и спины, поэтому одному из бегущих он повернул голову назад, изобразив перекошенное от страха лицо.
– Во, сволочи, как уродуют наших, – сказал Виталий. И мне хотелось добавить в адрес помощников Геббельса что-нибудь пообиднее. Побурчав про себя, я негромко закончил: «Но, фашистские ублюдки, боком вылезут вам шутки!»
Хлопцы тихонько рассмеялись. За этим занятием и прихватила нас полицейская облава.
С трех сторон по улицам и тротуарам двигалось одновременно несколько полицаев, перекрыв все пути и сгоняя мужчин к центру. Уходить нам было некуда. Под полицейские окрики вместе со взрослыми шли и мальчишки. Набралось десятка два. Все сошлись на пятачке. Никто не знал, что с нами будут делать. На вопрос одного из пожилых: «Куда нас дальше?» – полицай ответил: «Узнаете!»
Четверть часа, которые простояли в неизвестности, показались нам бесконечно длинными. По городу уже ходили слухи о предстоящей отправке рабсилы и на шахты в горы, и на работу в саму Германию. Наконец, появился один из местных техников-связистов (раньше мы часто видели его на почте) и объявил, что предстоит большая работа – будем переносить в новое здание Дома связи оборудование старой телефонной станции. «К вечеру должны управиться», – обрадовал он нас в конце. «Не вздумайте сбегать! Все равно найдем, и будете отвечать перед властями по законам военного времени». Мы облегченно вздохнули. Загадка разрешилась. Это не так страшно.
Из полицейских остался всего один, и мы под командой техника двинулись к старой почте – она была недалеко, за углом.
Тяжелое и громоздкое – коммутаторы, стойки, телеграфные аппараты, мебель – грузили на подводу, что было полегче, носили на себе.
Командный тон и окрики, которыми подгонял нас техник, явно его выдавали. Было ясно, что он продажная шкура, хочет угодить немецким властям и ему не терпится начать работу на телефонной станции в новой аппаратной, линии к которой уже были подведены раньше.
В один из заходов, когда мы с Фэдом несли на палке бухту ржавого железного провода, к парадному подъезду новой почты подкатило несколько легковых машин с шикарным «опелем» впереди. Дверку открыл подоспевший офицер. Из лимузина вылез и бойко поднялся по порожкам длинный, худощавый, средних лет офицер со стеком в руке. Ударяя этой тонкой хворостиной по высокому голенищу, он, казалось, отсчитывал равные промежутки времени: «Хлоп, хлоп, хлоп!»
Отцы города вместе со служителями церкви встречали его на ступеньках, важно кланяясь: «Доброго здоровья, пан комендант!» Сперва он ответил общим кивком, но, видимо, решив, что этого мало, удостоил каждого рукопожатием.
Потом герр офицер подошел к скульптуре рабочего с шестеренкой в руках, ткнул кончиком хлыста в эту деталь и обернувшись к свите, громко сказал: «Ха, ха! Рюсский делай корошо, а немецкий люче!» Мысль немецкого начальника была предельно понятной.
Дальше, смеясь, он направился к фигуре девушки-парашютистки, что стояла в конце колонн справа, похлопал стеком по парашюту на ее спине, кинул что-то веселое свите. Немцы дружно расхохотались, входя в здание. За ними двинулись местные власти.
Бросив все и всех, побежал следом и наш крикливый начальник, наконец, дав нам, передохнуть. Мы были этому очень рады и уселись здесь же у входа, на ступеньках. Сразу подошли полицейские и велели пройти дальше. Ушли к проходной и дожидались там. Кто курил махорку, у кого махорки не было, просили закурить, а самые стеснительные – только докурить.
Минут через пятнадцать вернулся к нам главный и объявил, что присутствовал на торжественной встрече с комендантом города, гауптманом Тайке. Взахлеб рассказывал, как тот передавал городским властям большой зал новой почты под биржу труда. Говорили, что теперь все будут обязаны там зарегистрироваться.
– Вот вам, хлопцы, и первый подарочек от немецкого командования – биржа, а уж работу они обязательно найдут! – сказал пожилой мужчина. Шкура-техник зло посмотрел в его сторону, и наш тяжкий труд, прерванный встречей начальства, продолжился.
Всей командой снова отправились к старой почте. Гуськом поднялись по узкой скрипучей лестнице на второй этаж. Там наш распорядитель загрузил сначала взрослых, потом и мальчишек. Потащили какой-то прибор Виталий с Фэдом, а я еще оставался без дела. Но вскоре нашлась работа и мне. Техник вытащил ящик письменного стола, вытряхнул из него бланки телеграмм и квитанций, а вместо них велел набросать железных блоков, что остались от коммутаторов.
Груз оказался тяжелым. Я с трудом взвалил его на плечо и потащил один, дорогой несколько раз останавливался передохнуть и, конечно, отстал от остальных. В комнату на первом этаже, где складывали только мелочь, вошел, когда там никого не было. Народ успел уже уйти за новой порцией груза. Я оперся о стену и только чуть-чуть наклонил свою ношу, чтоб снять ее, как блоки скользнули по наклонной, выбили переднюю стенку ящика и с грохотом шарахнулись вниз. Один из них легко докатился до угла, где стояла большая бутыль с кислотой для аккумуляторов, и громко звякнул. Стекло разбилось. Темная жидкость хлынула на цементный пол, забурлило и зашипело все вокруг, едкие пары наполняли помещение. Я еле успел выскочить в коридор.
Рассчитывать на прощение было нечего, оставалось только бежать. И я побежал. Сначала через небольшой коридор, затем немного постоял за углом дизельной будки у южного забора – вокруг никого. Перепрыгнул через штакетник, свернул за угол хлебокомбината, еще попетлял по кривым переулкам и прямиком к спуску на Кубань. Чуть отдышался только внизу, у протоки между Больничной горой и Химпромом.
Около самой воды трое мальчишек удили плотву и, заметив, что я снимаю рубаху и брюки, замахали руками, закричали: «Ты че! Кто тут купается? Жми ниже, за тюремную кручу!»
Место и вправду было для купания неудобным, уж слишком быстро неслась здесь вода. Пока слушал советы рыболовов, успел раздеться до трусов, прошел немного по течению, чтобы не пугать рыбу, влез в воду и поплыл по-чапаевски. Работал только одной рукой, левая держала одежду над головой, мальчишки что-то еще кричали мне вдогонку, но шум протоки заглушал их слова.
На середине оглянулся посмотреть на кручу – кроме двух ребятишек с ведрами, которые спускались к речке, там никого не было. Один из рыбаков, заметив, что я повернул к ним голову, приставил к виску указательный палец и начал крутить ладонью вниз и вверх, видимо, оценивая мой поступок.
Далеко, почти против тюрьмы, вынесла меня быстрина на пологий левый берег. Еще раз поглядел на высокую гору. Не обнаружив никого, ушел в густые заросли.
Здесь, на зеленом острове, где знакомы были каждый куст и любая тропинка, наконец, отдышался и почувствовал себя в безопасности. Но тревожное состояние не проходило – на почте остались мои друзья. Что будет с ними? Они ведь ничего не знают о моих приключениях. Хотя было совершенно ясно, как отнесется к случившемуся и как расценит все, что произошло, шкура-техник.
Не одеваясь, пошел через сплошные заросли к большой Кубани, а после, переплыв еще один из ее широких рукавов, добрался в наши заповедные места.
В густом лесочке было прохладно, на полянах – пустынно, а рядом шумела полноводная речка.
Впервые оказался в родных местах один. Купаться уже не хотелось, и без товарищей совершенно нечего было делать. Сидел и лежал, загорал на солнце, бродил по лужайкам и зарослям. Добирался иногда и до южного конца острова. Сквозь гущину глядел на лесную дорогу, что вела к мосту. Только однажды прошли по ней пять стриженых мальчишек, видимо псыжан, с вязанками хвороста на спинах. Это заставило и меня заняться заготовкой дров: с дровами и возвращаться будет спокойнее.
День казался сегодня бесконечным. Я устал и крепко проголодался. Голод не утоляли ни зеленый боярышник, ни красные ягоды спеющей ежевики. Как только солнышко зашло за Псыжскую гору, по перекату перебрался через протоку и с вязанкой дров направился в сторону мельницы.
Уже стемнело, когда я тихонько посвистел у двора Виталия, но никто не ответил. Тревога о друзьях стала еще больше. Дрова перекинул через забор к Виту и налегке, садами и огородами, пришел домой.
К «Антилопе» пробрался через огород Фэда. Все вокруг было тихо. Теряя терпение, дал начало нашего пароля. В тот же миг доски отозвались коротким: «Ти-та!». С радостью и, видимо, громче обычного отстучал я последнюю букву. Кто-то уже тянул за веревку, тихонько скрипнула вертушка, открывая мне потайной ход.
Оба друга, волнуясь и переживая, но целые и невредимые, дожидались меня наверху.
Рассказали обо всем, что было после. Долго не могли понять, как это произошло. Техник устроил большой шум, притащил полицейских, заявил о явной диверсии. Всех построили, долго допрашивали, кто был и куда сбежал этот мальчишка? Никто из работавших там действительно не видел, куда я делся. Что касается личности, все говорили, что не знают, пацан был не наш, чужой.
Обшарили всю новую почту, взбирались на чердак и даже на крышу. Наконец, полицай, что оставался на месте преступления, увидел пустой фанерный ящик с застрявшим там блоком и убедил техника, что во всем виноват болван, который велел нагрузить это на мальчишку. Я был почти реабилитирован.
Работы продолжались до вечера, переносили остатки аппаратуры, расчистили комнату с приборами и материалами, которую залило кислотой.
Вместе порадовались, что все на этот раз так легко обошлось. Походы к почте решили прекратить.
Поздно вечером проводили Вита до самого спуска.
20-е августа
Прошло уже больше недели. Где сейчас наши? До сих пор не знаем. Говорят разное: одни, что фронт остановился под Нальчиком, другие – что немцы уже захватили Орджоникидзе. Нам очень нужен радиоприемник! Давно о нем мечтаем и начали его строить.
Вчера с утра, пока я подбирал детали на простой двухламповый, Виталий с Фэдом сколотили из фанеры и дощечек шасси с передней панелью. Часа через два все уже было закреплено, оставалось только спаять. Но дальше дело не ладилось. Пока несли паяльник от маленькой печки у дома, где готовили пищу, через весь двор на чердак, он, конечно, успевал остыть, и тепла хватало всего на один-два проводничка. Потом снова тащили нагревать этот «молоток». Все это могло длиться очень долго, поэтому решили спуститься на землю, прямо к печурке. Во дворе за это время чужие вроде не появлялись. Не было дома и отца с матерью. Они впервые ушли в северную часть города навестить тетю Шуру. Нам никто не мешал, и работа пошла веселей.
Оставалось сделать всего несколько паек, и приемник будет готов!
Мы настолько увлеклись творческой работой, что забыли обо всем на свете, даже о самом страшном – немцах. И вдруг они появились.
Со стороны Технической из-за Надиной пристройки в разгороженный двор ввалились десятка полтора фрицев с лошадьми, мулами и ослами, все навьюченные какими-то грузами. Мы опешили, не зная, что делать. Убирать или прятать то, что лежало рядом с нами – приемник, мелкие радиодетали, проводники, инструменты – уже не имело смысла. Мы так и застыли – Фэд с паяльником, который подавал мне, Виталий с наклоненным под углом шасси и я, державший в руке большой слюдяной конденсатор.
Солдаты тоже не сразу поняли, чем мы заняты, что собой представляет это фанерное чудо. Но радиодетали выдали назначение аппарата. Шедший впереди долговязый чернявый унтер с пилоткой, торчавшей под погоном, кинулся к Виту, вырвал у него приемник, осмотрел и гаркнул: «А, партизан!» Потом, вытянув указательный палец и подняв вверх большой палец правой руки, показал, что надо с нами сделать: «Пуф! Пуф! Пуф!» – по очереди направляя пальцем в грудь каждого, кричал он. А нашу конструкцию подбросил высоко вверх и железными зубьями альпинистского ботинка сделал ей футбольную свечу. Смятые остатки шлепнулись на грядку с картошкой. Несколько немцев, бросив своих ослов, подбежали и схватили нас за вороты рубашек.
Начался громкий разговор; я лихорадочно переводил понятные мне обрывки: «У нас всего час на отдых и нет времени с ними возиться, что будем делать?» – спрашивал у остальных футболист. Кто-то крикнул: «Шиссен!» – стрелять. Стоявший рядом с Фэдом ефрейтор сказал: «Может, просто выпороть этих идиотов, Рейнер?» Было понятно, что решается наша судьба.
Я извлек из памяти все, что знал из немецкого, и начал объяснять: «Пан! Мы хотели это сделать, чтоб слушать музыку. Нам очень нравятся ваши марши, что передает Великая Германия! Вчера включал радио ваш герр офицер, который стоял на квартире. Он сказал, что можно строить радиоприемник», – соврал я. Рука, крепко меня державшая, при упоминании о маршах и о Гросдойчланде заметно расслабилась, а унтер даже улыбнулся, услышав родную речь. «Сколько тебе лет?» – спросил он. «Пятнадцать», – чуть убавил я от своих почти семнадцати. «Каждый получит пятнадцать веревок!» – вынес окончательный приговор долговязый и добавил: «Под хорошую немецкую музыку! Ганс – крикнул он. – Сюда! Сыграешь этим юнцам-унтерменшам нашу «Лили Марлен!»
А нам приказал лечь поперек узкого длинного ящика, которым пользовались как столом; на нем умещались только туловища, наши руки и ноги упирались в землю.
Державший меня до этого веснушчатый крепыш переложил связку веревок с левого плеча в правую руку и размахнулся. Ганс заиграл на губной гармошке веселый фокстрот. Нас начали бить. «Ейн!.. Цвей!.. Дрей!..» – считал футболист. Было очень больно. Наши тела дергались при каждом ударе, который приходился на все три спины. А мне, лежавшему между друзьями, казалось, достается больнее всех. «А поделом тебе, старший идиот! – казнил я себя, – как можно было забыть о том, что кругом фашисты». Веревка опустилась в пятый раз. В этот момент унтер поднял руку и скомандовал: «Генуг!» – довольно. Мне подумалось, что сейчас откроет кобуру парабеллума и… Но он продолжал: «Остальное получите после! Вам еще надо хорошо поработать!»
Мы оставались лежать на ящике. «Ауфштеген! Встать! – крикнул долговязый и, после того как мы с трудом поднялись, продолжил: – Теперь принесите сюда ваш приемник и бросьте его в огонь!»
Шатаясь, побрел я к огороду, подобрал аппарат, принес. В дверцу крохотной печки он не влезал. Помог Фэд, разрубив его на части лежавшим рядом топором. Находчивость товарища понравилась фрицам, под их громкий хохот мне пришлось отправить остатки приемника в печь. На этом же огне несколько солдат принялись готовить обед, остальные растянулись в тени под деревьями, бросив навьюченных животных. Фэда заставили порубить на дрова остатки забора и разводить костер, нам же с Виталием пришлось таскать воду из колодца и поить тягловую силу. Ее собралось не менее четырех десятков, ослы заполнили весь двор и огород.
Пока Вит относил очередное ведро, я доставал шестом новое. Было тяжело, кружилась голова, а впереди оставалась большая часть экзекуции. Вначале считал ведра, а после двадцати сбился и с трудом доставал уже неполные. Благо пришел на помощь Фэд, а вместе с ним один из солдат. Он был недоволен моей работой и взялся то ли помочь мне, то ли показать, как это делать. Перебирал он руками очень быстро, но перед самым верхом шест у него выскользнул и с полным ведром плюхнулся на дно колодца. Достать его, даже наклоняясь, было невозможно. Фрицы принесли веревку, мне даже показалось, ту самую, которой нас били, привязали другое ведро, но работа двигалась совсем медленно, а они торопились.
Подошло еще несколько солдат. Один из них сразу же нашел выход. Фэду, как самому длинному из нас, приказал лечь на сруб, потом его, взяв за ноги, опустили за шестом в колодец и вытянули наверх вместе с полным ведром. После этого с хохотом ушли обедать, а мы продолжали таскать воду.
К концу обеда, который немцы приготовили необыкновенно быстро из консервов и концентратов, закончили свой адский труд и мы, вычерпав почти всю воду из колодца. Втроем стояли, опираясь на сруб, и молча ждали своей участи.
Прозвучала команда заканчивать обед, и в несколько минут солдаты уже собрались.
«Комм!» – позвал нас тот же унтер, видимо, он был начальником всей этой команды. Мы подошли и остановились у той же печки. «Оставшиеся веревки получите после нашего возвращения. Данкен зи Готт! – благодарите Бога». И по команде караван двинулся со двора, повернув на юг, к перевалам. А мы стояли на том же месте и все еще не верили, что самое страшное нас миновало. Или кого-то действительно надо было благодарить, или кто-то из нас троих родился в рубашке.
23-е августа
Дня три мы смирно сидели по домам. Наши спины еще болят и ноют. Особенно ночью, когда проснешься. Хотя виду не подаем и стараемся держаться крепче.
Родители уже знают, что немцы хлестали нас бечевками – рассказали соседки. Моя мама сразу в слезы. Отец же провел более серьезный допрос. Отвечая, пришлось даже чуть соврать: да, мол, была в нашем дворе на отдыхе горная команда. Немцы очень торопились, не расседлав караван, принялись обедать, а нас заставили поить ослов и мулов.
Под конец, в суете, мы упустили ведро вместе с шестом в колодезь, за что и получили по несколько веревок. Ничего страшного. Наказание детское, пустячное.
Кажется, убедил. О главной причине дома не узнали, но отец строго запретил нам днем собираться на «Антилопе»
И хорошо! Теперь чаще бегаем на Кубань. Туда нас охотно отпускают, лишь бы несли назад дрова и воду. Кубанская вода намного лучше колодезной. В кранах ее теперь нет, вот и приходится таскать с речки.
Там, на зеленом просторе, отыскиваем подорожник, и его листья прикладываем к самым больным местам. Вроде помогает!
Вспоминаем и вьючную команду: их крепкого и бойкого начальника унтер-футболиста, сохранившего нам жизнь, веселого губного музыканта Ганса и его песню про красавицу Лили Марлен . Свежа в памяти и мрачная фигура рыжего верзилы с веревками, что нас лупил.
Особенно запомнились постные морды ослов и мулов с горным снаряжением на спинах. Мы успели рассмотреть и острые ледорубы с бечевками и крючьями, и длинные альпенштоки, и, самое главное, связки стальных альпкогтей, что как коньки крепятся к подошвам обуви. Все это, видно, нужно для движения по ледникам.
Эх, такие бы коготки перевернуть, да под ваши фашистские колеса на дорогах! Но где их добыть?
Сегодня после обеда первый раз у нас появился Вит. Вижу по лицу, что принес приятную новость. Но вначале состоялся разговор с отцом.
– Ну что, Виталий, про ведро с шестом в колодце и немецкие веревки мы уже знаем. Расскажи лучше, как там у вас внизу, на Кубани?
– Да то же, Александр Евграфович, что и у вас на горе. Только солдатам там больше воли и простору. Потому и хозяйничают, как хотят. Вчера к нам во двор зашли двое, поймали последнюю гусыню, оторвали ей голову и бросили матери. «Мамка, кохен айне зупе! Битте зер!» Вся просьба с восклицательными знаками!
– Так, Вит, так! Мы у фашистов в плену. Придется потерпеть до прихода своих. Где они теперь?
На этом серьезный разговор и окончился.
Мы отпрашиваемся по воду. Прихватываем Фэда, и Виталий торопится рассказать новость. Вчера дед Петро бродил по ближним островам и видел там справную, то есть здоровую, и, кажется, бесхозную лошадь. Даже пытался поймать ее, но не смог. Вначале лошадка подпускала деда ближе, а как только он потянулся к гриве, вырвалась и убежала за протоку в кусты: «Молодая, ишо не привычная. Вот бы вам словить ту кобылку!»
Вит ответил: «Попробуем!» – и прихватил, отправляясь сюда, мешок и кусок бечевки.
– Ну, веревка, понятно, вроде узды, а вот на кой черт мешок? – спросил подвергавший все сомнению Фэд.
– В таких торбах, Федек, лошадкам подают овес – глядишь, наша кобылка и клюнет!
Любовь к лошадям привил Виталию его отец. В шесть-семь лет он уже свободно держался на коне. В четырнадцать – занимался в школе ЮВВ (юных ворошиловских всадников) и прекрасно управлял лошадьми.
С не меньшей добротой относился к этим красивым животным и я. Умел с ними обращаться и даже научился ездить верхом на школьном хоздворе.
Такие же приятные чувства и хорошее отношение к лошадям были и у нашего третьего товарища, ближе всех дружившего с сельским хозяйством.
Потому у всех троих и взыграл шкурный принцип: «Хорошо бы в это трудное время иметь свою собственную лошадку!»
Подгоняемые древним рабоче-крестьянским девизом, с радужной надеждой двинулись мы на поиски.
К сожалению, на ближних островах лошадки не оказалось. Кое-где увидели ее вчерашние следы да спугнули крикливую стайку домашних гусей, которые грелись под крутым бережком. Видно, здесь, на вольной воде, птицы скрываются от немецкого «Ди зупе!»
Нынешней операцией по праву командует Вит: «Надо обследовать все острова и лужайки к югу!»
Согласны с этим и мы. Отправляемся вверх по Кубани. Уже миновали Свидину дачу, прошли Лупину мельницу, обсаженную деревьями. Позднее лето подбрасывает свои скромные дары. На огородных делянках находим и переспевшие рыжие огурцы, и сладкие помидоры, и вкусный болгарский перец, и готовый к употреблению черный кудрявый паслен. А в зарослях дерезы своя лесная дичь – краснеющие плоды ежевики, боярышника, шиповника. Все это приятно будоражит наши юные желудки.
Но главного объекта поисков нигде нет, даже на самых зеленых и сочных угодьях.
Фэд первым подвергает сомнению правильность ведения поисков: «Может, кобылка рванула вниз по речке, а мы ее тут ищем?»
– Еще древние греки утверждали, Федя, что все живое стремится к солнцу, и лошади тоже! – парирует Вит. – Так что, хлопчики, пошли!
Пришлось подчиниться. Отправляемся дальше. Поиски продолжаются.
Однако день уже на исходе. Солнышко повернуло к Псыжским горам. Вечереет. Пора возвращаться. Тем более что матери ждут воду.
Побродив еще немного по зарослям и лужайкам, делаем крутой поворот и с подпорченным настроением бредем назад.
Через несколько минут снова Лупина мельница. Теперь обходим ее с другой стороны. И вдруг оттуда – тихое похрапывание. Конечно, лошадь! Как же мы прошли?
Форсируем речушку и за кустами на полянке видим чудесную, буланой масти с золотой гривой, маленькую кобылицу.
Она подняла голову, оглядела нас добрыми глазами и отбежала дальше в кусты.
Начинаем медленно обходить лошадку. Фэд заходит с самой дальней стороны, мы с Виталием идем по краям лужайки. Вспоминаем все лошадиные приманки и слова. Хором повторяем: «Кось, кось! Вса, вса!» Вит даже особенно прищелкивает языком. Кажется, кобылка понимает – она склоняет голову, но, как только подходим к ней, сразу отбегает в сторону.
Наконец, третий заход разрешил дело: молодое животное мудро поглядело на нас троих, трижды кивнуло головой и рвануло вброд через вторую протоку к большой Кубани.
На дальнейшее преследование духу у нас не хватило.
Решили встретиться завтра пораньше у этих малых островов.
Дневник Антилопы Часть 1
© Copyright: Евграф Лапко, 2014
Свидетельство о публикации №214072201549
Свидетельство о публикации №214072201549
Рецензии