Дневник Антилопы Часть 4

17-е сентября 1992 года город Черкассы
(В такой же осенний день полвека спустя).

Несколько страниц о Ширяеве.
Гора с горой не сходятся, а человек с человеком…
День был удачным для встречи. С утра повезло моим юным радиодрузьям. Плотненький боровичок Саня Белоусик связался с таким же молодым любителем радио из далекого Назарета.
– Да ты, Шурик, угодил на родину самого Иисуса Христа! Это тебе не Запорожье или ближайший Кременчуг.
Связь была интересной.
После взаимных приветствий началась дружеская беседа двух школьников на чистейшем русском.
Борис сообщил, что ему четырнадцать, что до пятого класса жил и учился в Москве, а ныне он восьмиклассник. Уже год  работает на школьной радиостанции и знает телеграф. Попросил нашего Александра рассказать о себе.
Саше тоже было, что сказать. Ему, правда, меньше, только двенадцать, и класс всего шестой, но скоро два года, как посещает он коллективку ДЮСТШ, выучил Морзе и тоже работает ключом.
А его старший братец, девятиклассник Сергей, занимается еще и скоростной радиотелеграфией. Получил недавно первый спортивный разряд.
Успехи корреспондентов, несмотря на разницу в возрасте и удаленность, были почти одинаковыми.
Тогда Боря прибавил информации, сказав, что его станция дает одно очко на диплом «ШАЛОМ МИР».
Примите и мое очко на наш диплом «Аркадий Гайдар», – парировал преимущество Саня.
Но если у вас найдутся радиолюбители – участники войны, они получат диплом бесплатно, всего за одну радиосвязь с Израилем.
Саша поблагодарил и назвал те же условия и для нашего диплома, а помолчав, добавил, что передает микрофон своему начальнику станции – он и есть наш ветеран.
Эстафету приняла давно отшумевшая юность. Было приятно слышать из дальнего зарубежья правильную русскую речь. Я провел эту связь с бывшим москвичом как можно мягче и деликатней. После приветствий и знакомства поблагодарил его за отличный русский, коротко рассказал о себе, назвал свой позывной:
– Брек, брек, Евграф! Неужто ты? – отвечал мне взволнованно уже другой, далеко не детский голос. – Я знал единственного, но тот жил на Кавказе, – продолжалось в телефонах. – Мой бывший ветеранский позывной. – У1ЦД. Помнишь Михаила из Белоруссии?
Конечно, вспомнил.
Это же Миша Комиссарчик! Мой старый радиознакомый, с которым обнялись наяву осенью 84-го на встрече радистов-фронтовиков в Волгограде.
Человек почти моей судьбы. Только раскидало нас за последние годы по разным странам. Хорошо хоть любительский эфир остался единственным и неделимым! Здесь, как и раньше, продолжают встречаться и жать руки друзья, обходя границы и расстояния.
– Миша, дорогой, здравствуй! Конечно я, прежний Раф, но уже не черкесский, а из древних украинских Черкасс.
Душевной была эта неожиданная встреча. За несколько лет набралось, что рассказать друг другу. Узнали, когда покинули родные края, как устроились на новом месте, что делаем, чем занимаемся.
Судьбы оказались схожими и на склоне жизни – оба не утеряли любви к радио, как и прежде, стучим ключом, еще трудимся и готовим смену из одержимой ребятни для увлекательных игр, часто и для будущей профессии.
Под конец Михаил сказал, что бережно хранит мою карточку-квитанцию и диплом «Памяти защитников Кавказа» и в ближайшие дни вышлет мне свой – «ШАЛОМ МИР».
Расставались тепло, пообещав теперь чаще встречаться.
В добром настроении возвращался домой.
На углу Крещатика и Смелянской завернул в магазин «Книга».
Первая полка сразу привлекла внимание. С розовой обложки глядел на меня скорбящий Христос.
Прочел название – «Неугасимая лампада», но больше захватило имя автора – Б. Ширяев.
Неужели наш Борис?! Лихорадочно читаю предисловие – Борис Николаевич! И дальше сходится все из куцей биографии.
Конечно, он!
Как во сне подошел к кассе, уплатил сто запрошенных карбованцев и с раскрытой книжкой отправился на улицу.
Рядом на бульваре Шевченко попалась свободная скамейка. Так, десятилетия спустя, состоялась новая наша встреча. Вспомнилось детство, друзья, школа и сам учитель.

*** 

Наши семьи жили тогда под одной крышей маленького домишки на окраине Черкесска. Электричества там не было, но захваченный вступавшим в жизнь электро-радиочудом, я строил батареи, и тусклую керосиновую лампу на столе дополняла обычно кроха от карманного фонарика.
На этот огонек в долгие зимние вечера и заходил наш новый сосед, коллега отца по школе, почти его ровесник – Ширяев. Чаще сам, иногда с маленьким сыном.
Тогда моя мать ставила самовар, отец приносил шахматы, а трехлетнего Лоллика брал под свою опеку я. Увлекал малыша машинами из детского конструктора, моделями кораблей и самолетов, музыкой и таинственными голосами из наушников самодельного радиоприемника.
Иной раз сбегал с ним на морозный двор. Приходил Виталий, и мы втроем весело катались на лыжах и санках.
Бывало, впрягали в сани большого рыжего Алгебру – так назвал Борис Николаевич приблудившегося во двор умного пса, и он таскал нас, как эскимосов, быстрой собачьей рысью по заснеженной целине луга и сада.
Накатавшись вдоволь, снова возвращались в квартиру, поспевая на заключительную, самую интересную часть вечера, когда шахматы откладывались в сторону и начинались рассказы гостя о былом.
Он любил вспоминать детство и юность, жизнь в родной Москве, университет, отца-профессора и его библиотеку, а особенно годы учебы и странствий за границей.
Реже говорил об ужасах первой мировой войны, участником которой был, и совсем скупо о тяжких годах после революции, о личной трагедии, о страшных Соловках, о неусыпном внимании к себе и постоянной опеке советской власти.
Но как рассказывал – живо, ярко, увлекательно!
Такими же были и его уроки. Планов он не признавал, никогда их не писал. В класс приходил с томиком Пушкина или Лермонтова.
Сам очень любил стихи и прививал эту любовь нам, школьникам. Больше говорил, чем спрашивал. Слушали его, раскрыв рты, позабыв обо всем на свете, даже самые хулиганистые ученики.
– Мировой мужик новый учитель! – оценил его наш здоровенный второгодник – Ерема.
И вскоре свершилось чудо. Ленивый и безразличный ко всему, что касалось учебы, Еремей стал учить русский язык, учить и даже читать стихи!
В 1940-м году с мальчишками нашего 6-го «А» Ширяев поставил на школьной сцене «Бородино».
По его рисункам и эскизам всем классом целый месяц готовили декорации, строгали ружья с длинными штыками, клеили кивера и амуницию, а наши матери дома шили из старья мундиры и белые штаны с лампасами.
Первое представление прошло с небывалым успехом.
Я играл старого служаку. Отвечая на вопрос: «Скажи-ка, дядя…», усаживался на бревно, по-настоящему раскуривал трубку, закручивал наклеенные усы и постепенно начинал рассказ молодым солдатам о «людях нашего времени».
Хорошее оформление, необычные костюмы и оружие тех давних лет, а главное, чудные лермонтовские стихи, приводили в восторг не только юных, но и взрослых зрителей.
Приглашенные на вечер родители, в основном кубанские казаки, для которых тема войны и защиты отечества всегда была родной и близкой, устроили нам бурную овацию.
По-другому и не могло быть. Как ни меняла новая власть имя бывшей станицы на городское – г. Баталпашинск, г. Сулимов, г. Ежово-Черкесск и, наконец, в 39-м – Черкесск, а суть все оставалась прежней, казачьей. В начале лета наше «Бородино» признали лучшим на смотре детского творчества. Радовались мы, исполнители, те же чувства испытывал и наш художественный руководитель. На большой сцене областного театра, где вручали грамоты, Борис Николаевич благодарил нас и, как взрослым, крепко жал руки.
И все бы ничего, но был за ним один грех. Свою отрешенность от нового строя Ширяев заливал водкой.
Иногда, на второй или третий день, когда жена уходила на работу, а сам до магазина добраться уже не мог, подзывал меня, вкладывал в ладонь шесть рублей с мелочью, хлопал по плечу и говорил хрипло: «Выручай, дядя!»
Просьбу приходилось выполнять.
Однажды отец, заметив мое возвращение с бутылкой в сумке, сказал: «Очень нехорошо это. Но для него она единственное лекарство. Без водки ему не встать. Поэтому, сынок, помогай!»
Бывало, возвращаясь вечером, Ширяев добирался до самой речушки, что отделяла нашу усадьбу от луга, но преодолеть мосток в одну доску сил уже не хватало. Там он и сваливался передохнуть на траве.
Алгебра быстро находил хозяина, летел к дому, царапался в стекла ширяевских окон.
Выбегала жена, за ней взлохмаченная тетя Клодя с посошком, в хвосте плелся Лоллик.
Призывали на помощь кого-нибудь из нас. Сообразительный пес вел людей прямо к неподвижному телу.
Взрослые брали Бориса Николаевича под руки и ноги. Начиналась транспортировка на квартиру. Нам с Володей чаще доставалась шляпа и трость.
Иной раз подбирали спавшие с ног стоптанные башмаки. Тогда под луной сквозь дыры в носках серебрились пятки моего учителя.
Вскоре начались и первые неприятности. Сначала мелкие, после покрупнее. Если в школе опоздания и пропуски уроков как-то прощались, то в учительском институте, где Ширяев преподавал немецкий язык, мириться с этим не стали.
Как раз вышел указ о прогулах и опозданиях. Бориса Николаевича привлекли к суду.
Мой тесть, тогдашний завуч института, уже позже, в шестидесятые годы, когда речь зашла о Ширяеве, рассказал, как вел он себя на том суде. На вопросы судьи:
– Ваше происхождение? – отвечал громко, резко, почти по слогам:
– Дворянин!
– Ваше образование?
– Дважды высшее. Московский и Геттингенский университеты!
– Ваше бывшее воинское звание?
– Штабс-капитан!
И так возбужденно и грубо до самого конца судебного заседания.
Видимо, вопросы и тон, каким задавал их судья по пустячному делу, только злили и раздражали прошедшего лагеря и тюрьмы Ширяева. Несмотря на приговор – 25% зарплаты в пользу государства, пить Борис Николаевич не перестал.
А вскоре и вовсе покинул Черкесск, переехав с семьей в Ставрополь.
Нам, мальчишкам, было особенно жаль расставаться со своим кумиром. Помогли погрузить нехитрые пожитки на школьные дрожки и вместе с Алгеброй провожали до самой автостанции.
Там, прощаясь, я сказал: «Кидаете своих гусаров, Борис Николаевич? Хоть фото оставьте на память!»
– Другим старался не оставлять, – ответил он. – Но вам подарю!
Достал бумажник, вытащил небольшую фотографию и карандашом сделал надпись:

Моим друзьям, моим гусарам,
Потомкам воинов лихих.
Спасибо, Дядя, я недаром
Учил тебя читать стихи!

С уважением Б. Ширяев.

Больше мы с ним не виделись, но сам образ Бориса Николаевича крепко запал мне в душу, а его имя после не раз встречалось мне на моем жизненном пути.
Прошло совсем немного времени, и началась война.
Проводили на фронт выпускников-десятиклассников. За старшими потянулись остальные.
Поздней осенью ушел воевать и наш переросток – Ерема, что спрашивал меня на сцене про «спаленную Москву», и тоже не вернулся с поля боя. Пропал без вести где-то в Крыму в грозном 42-м.
А фашисты тем летом, упоенные победами, уже поднимали свои флаги на вершинах Эльбруса. Немецкая чума докатилась и до наших далеких краев. К счастью, ненадолго. В январе 43-го, после освобождения Черкесска, пришел и мой черед идти под ружье.
Сформированный в Ставрополе из молодежи края 123-й п/полк, стоял в городе месяца два. Зима была снежной, холодной. Обогревалась в казармах железными бочками из-под немецкого бензина.
Как-то добывали дрова в разрушенном здании, я подобрал кусок газеты. (На войне и это божий дар – для самокрутки). Газета была времен оккупации. В самом низу прочитал:
«УТРО КАВКАЗА»
Гл. редактор – Б. Ширяев.
Ошибиться было невозможно. Конечно, он! Продажная шкура! В нас воспитывал преданность отечеству, а сам?
Меня било и корежило. Из нагрудного кармана достал фотографии и среди десятка самых близких отыскал Ширяева.
– Сожгу подлеца! – мелькнула мысль.
Товарищу, что работал со мной, рассказал о находке, о былом. Показал фото с надписью, попросил спички.
– Подожди, Лаптюша, не торопись! – остановил меня степенный и рассудительный Вася Горемыкин. – Лучше скажи, каков он был из себя?
– Высокий, стройный для своих пятидесяти лет. И в холода ходил в легком ношеном пальто и единственном темно-зеленом костюме, в шляпе и обязательно с тростью. Не расставался с ней даже на уроках. Держался всегда прямо, шагал по-военному. Ну а лицом... да ты видишь на карточке.
– Чистый артист! – заключил Вася. – Прячь его в карман, а кусок газеты сейчас пустим на «козьи ножки».
Мы перекурили моршанской махоркой. Фото на этот раз сохранилось.
Прошло еще месяца три. С кубанских плавней полк перебросили под Харьков. Там догнало меня письмо из дому. Отец бодро писал о нелегкой, скудной жизни, о родственниках, друзьях-одноклассниках, а в самом конце: «О своем учителе больше не спрашивай, он продался фашистам. Редактировал в Ставрополе газету и бежал с немцами на Запад. Думаю, что не нужна тебе теперь и память о нем».
Отца явно тревожило фото Ширяева и мои расспросы про него в каждом из писем, помеченных черным штемпелем «просмотрено военной цензурой».
Все сомнения разом отпали. Письмо прочитал землякам, друзьям по роте связи, таким же задиристым юнцам, как и сам. Рассказал подробности, показал фотографию.
– Судить предателя! – было общее мнение. (Суды тогда были в моде).
Кто-то сразу вынес приговор: «За измену Родине и тесное сотрудничество с фашистами утопить господина Ширяева с камнем на шее»
(Наши позиции были на крутом берегу реки. Ждали наступления).
– Да тут и камня не отыскать, сплошной песок, – заметил другой. – Это вам не родная Кубань!
– Уж если топить, то по-фронтовому, в стреляной гильзе, – посоветовал третий. – И наверх не всплывет, и пороху понюхает!
Дальше все шло без моего вмешательства. Карточка зашуршала в грубых солдатских руках. Рядом подобрали гильзу от ПТР, скрутили портрет трубкой, затолкали внутрь и забили шомполом. Приговор тут же был приведен в исполнение: длинный и тонкий, как радиоштырь, Петя Кучегуров приподнялся над окопом и швырнул патрон в сторону немцев, на середину Северского Донца.
С Ширяевым было навсегда покончено.

***

Долго еще гремела война, тянулась служба, добывалось образование, строилась новая жизнь. Пролетело с тех пор добрых два десятилетия.
Как-то жена принесла из школьной библиотеки журнал «Наука и религия», развернула: «Посмотри, может, узнаешь?» – надпись под снимком прикрыла рукой.
С журнальной страницы из-под высокой военной фуражки смотрел, чуть прищурив глаза, немецкий офицер.
– А черт его знает, фриц какой-то недобитый! – ответил я.
С тем же вопросом обратилась она к свекрови.
– Да Ширяев это! – не раздумывая, опознала мать.
То была новая, неожиданная встреча с моим учителем.
Как я сразу не узнал Вас, Борис Николаевич? Видно, все эти годы работала пословица: «С глаз долой и из сердца вон!»
А может, подвела военная форма?
Всматриваюсь в фотографию. Кажется, все осталось прежним – тот же разворот и гордая посадка головы, удлиненное лицо с тонкими губами, четкие дуги бровей и глубокая морщина между ними.
Неизменными остались даже глаза – с особым ширяевским прищуром.
Снова, и в какой раз, пожалел, что не уберег то давнее фото. Как бы оно сейчас пригодилось. А вот гебисты не выбросили! И добавили еще одно – в форме новых хозяев.
Не спасли Вас от предательства и строчки любимого поручика лейб-гвардии гусарского полка, где поэт славит русские штыки и позорит чужие мундиры. Их острый, чужеземный запах отверг даже Ваш верный пес Алгебра, за что и поплатился жизнью.
Вроде бы гауптман. Не торопились скупые немцы повышать в звании бывшего штабс-капитана.
Тут только рассмотрел я нашивку на левом рукаве – «РОА» – Русская освободительная армия! Понятно, власовец, не совсем фашист, вроде и солдат фюрера, но с русским уклоном.
Видно, тяжко было рвать связи с Россией. Хотелось очень, хоть одним боком, хоть названием, быть вместе с Отчизной.
Недаром после военных передряг и разгрома Германии обратились Вы в издательство «Жизнь с Богом», поближе к нему, чтоб успеть замолить свои грехи.
А на нашем советском дворе в эти времена начиналась первая хрущевская оттепель. Многим, не только мнимым, но и настоящим преступникам за давностью лет прощались былые грехи.
И я подумал: «Может, не так уж велика вина Ширяева?»
Ну, был он страшно зол на советскую власть, она сделала его каторжанином, отняла у него все. Потому и пошел служить фашистам. Был военкором, издавал газеты, но людей-то не убивал!
А что до газет, так с 43-го эти листки у солдат вызывали только смех и радость, что есть бумага на закрутки и другие нужные дела.
Может, простим великодушно давние грехи детскому кумиру? Пусть старик спокойно доживает век на милом его юности Западе.
В папке, успевшей распухнуть от похвальных грамот, отыскал одну из первых – на серой, почти оберточной бумаге, но самую для меня дорогую.
В общем круге синей одноцветной краской резко выведены профили двух вождей, глядящих в светлое будущее.
Кладу рядом Бориса Николаевича.
Нет, не уживутся они, невозможно такое даже после их смерти!
Фото придется хранить в отдельном конверте, хотя к моей юности Ширяев имеет самое прямое отношение.
А вслух прочитал:
ГРАМОТА
УЧАСТНИКУ 2-й ГОРОДСКОЙ ОЛИМПИАДЫ ДЕТСКОГО ТВОРЧЕСТВА ученику 6-го класса средней школы № 11 ЛАПКО ЕВГРАФУ за лучшее исполнение стихотворенья «БОРОДИНО»
14 июня 1940 г. г. Черкесск
– Папа, расскажи нам про свою «Бородину!» – просит писклявый голос с дивана.
Просьбу маленькой дочери пришлось выполнить. Вернул себя в далекие сороковые и прочел домашним зрителям бессмертные стихи.

*** 

Отшумело полстолетия. Теперь на склоне века и своих лет на берегах седого Днепра, куда забросила меня судьба под конец жизни, еще одна и, видно, последняя встреча.
Многое осветила «Неугасимая лампада», стали понятней жизненные зигзаги и тяжкий, неровный путь ее автора. После 17-го года через жуткие Соловки, через окраины России, через фашистские газеты, ряды РОА и новые скитания за границей.
Счастье Ширяева, что попал он на острова в числе первых заключенных, когда молодая соловецкая власть делала еще первые шаги, только училась карать и наказывать. Оттого и дозволялось многое, что запретили потом – и собственный НЭП с коммерческой столовой и оркестром, и свой театр, и праздники с богослужениями, свободный выход для «каэров» за пределы кремля и даже агитбригада в недоступных для других женских бараках.
Но Ширяевых там были единицы. Не всякий мог свободно изъясняться на трех иностранных языках, играть на лагерной сцене первых любовников, писать стихи и рассказы в лагерный журнал и перевоспитывать падших женщин.
Основная масса каторжного люда несла свой тяжкий крест – рубила заповедный лес, вязала плоты в ледяной воде, добывала торф, изнывая под комарьем, голодала, умирала, пополняя «шестнадцатую роту».
Но Борис Николаевич выжил и оставил людям свою книгу. Нелегко прощать позор немецкого мундира, но за первый, досоложеницынский «Архипелаг ГУЛаг» спасибо, учитель!
Жаль только, что на родину попал он слишком поздно.