О девушке и самолетах часть 1

О девушке и самолетах
Редакция 5
О, ВВВАУШ, ты родная наша школа…
1. Луганск

   В те далекие благословенные советские времена Луганск носил имя Ворошиловград и был большим, богатым городом со множеством ресторанов, кафе и магазинов. Город утопал в зелени, был чист и ухожен. Длинные, прямые, широкие улицы с обеих сторон были обрамлены пирамидальными тополями. Горожан повсеместно встречали парки и скверы с лавочками и дорожками. Местные жители были приветливы и добродушны.
   Радовало глаз изобилие девушек: по советским правилам, в городах, где есть большие военные училища, обязательно должны присутствовать «женские» институты – «педы» и «меды». Чтобы молодой офицер взял в жены образованную, культурную девушку! Да и ей в далеких гарнизонах работа всегда найдется.
 Это сейчас от былого изобилия Луганска не осталось и следа. А тогда... Тогда народ жил зажиточно и богато. Но девушке выйти замуж, по большому счету, было не за кого: город-то промышленно-шахтерский. И одно-единственное военное училище. Поэтому пределом мечтаний большинства девушек было выйти замуж за курсанта-летчика. И хотя училище готовило штурманов, но для девчонок это не было принципиально, если летаешь – значит летчик. Потом, конечно, они начнут разбираться в авиационной иерархии, а пока это просто крайне навязчивая идея.
   Мое славное Военное училище штурманов было создано еще в тридцатых годах прошлого века как 11-я военная школа пилотов и располагалось на восточной окраине города рядом с аэродромом. По легенде, сам нарком Ворошилов, уроженец этих мест, выбрал место и забил первый колышек на стройке будущего училища. Далекий от авиации кавалерист Клим Ворошилов выбрал хорошее место, но со странным и не внушающим оптимизма названием – Острая могила! К счастью, это кладбищенское название практически не сказалось на аварийности. С 1966 года училище потеряло только одного курсанта.
   На полетах в Мариуполе, тогда еще Жданове, на летающей лодке Бе-12 над Азовским морем загорелся один двигатель, но экипаж в запарке разрядил огнетушители в другой, работающий, который сразу остановился. Молодой и неопытный командир так жестко приложил самолет об воду, что тот разломился на три части и сразу затонул. Штурман-курсант запутался в привязных ремнях парашюта и утонул вместе с самолетом.
   Кроме этого случая, еще в начале восьмидесятых во время грозы над Донбассом разбился начальник училища и экипаж, но там обошлось без курсантов.
   Перед училищем был расположен жилой городок, в котором жили военные, служившие в училище и в полку. Внутри городка был большой парк, который на украинский манер называли «посадка». За посадкой находились лазарет и школа, а за ними училищный стадион с футбольным полем, турниками и лопингами, на которых мы крутили всякие немыслимые фигуры для тренировки вестибулярного аппарата.
   Тихий и уютный городок и само училище были засажены деревьями с преобладанием абрикосов. Их нещадно обрывали первокурсники, а потом долго мучились животами. Вдоль множества асфальтированных дорожек росли густые, очень колючие, аккуратно подстриженные кусты, за которыми было удобно прятаться от патруля. Одним словом, патриархальная провинция, тишина и благодать!
   В центре училища стояло огромное – буквой "Н" – старинное здание штаба с мозаичным панно на фронтоне на тему «Слава нам, воинам-штурманАм!», перед ним – большой плац с трибуной для общеучилищных построений по понедельникам. За плацом – уже современное длинное, буквой «Г» с заворотами, четырехэтажное здание нашей "школы" – Учебно-летного отдела (УЛО). Перед «школой» была разбита огромная цветочная клумба. Начальник УЛО, пожилой толстый полковник, часто сам пересчитывал цветы и страшно негодовал, когда их не хватало. За обрыв цветов полагалось строгое наказание, но народ рисковал и цветы рвал – что только не сделаешь ради любимой девушки!
   В углу, в окружении елок, стоял на постаменте дедушка Ленин с неестественно повернутой головой. Как-то перед майскими праздниками сижу я на сампо (сампо – самоподготовка, вроде домашних уроков) и наблюдаю в окно, как старшина УЛО пытается отчистить памятник от голубиных проделок. Старшина – высокий, совершенно седой мужчина средних лет – подогнал автовышку и сам залез в люльку, но то ли водила был неопытный, то ли он сам так умело руководил, но вышка въехала Ильичу прямо в голову! Цементная голова отломилась, упала и разбилась на множество мелких осколков. За такое кощунство над «символом революции» в советские времена могли запросто уволить с «волчьим билетом», а с ним даже в дворники не возьмут! Как бедняга выкручивался, не знаю, но на следующее утро голова была на месте, только немного большего размера и криво посаженная.
   Позади штаба располагались спортзал, две обычные из белого кирпича четырехэтажные казармы и между ними курсантская столовая. Наша рота под «запрещенным» в авиации номером 13 жила в правой от столовой казарме на третьем этаже. За столовой – забор, аэродром и самолеты, на которых мы с переменным успехом оттачивали летное мастерство. Все располагалось рядом, в шаговой доступности. Даже зимой мы ходили по училищу без шинелей, так: шапку напялил, штурманский портфель в руки – и вперед, за знаниями!
   Раз я вспомнил про шапки, расскажу, как мы выглядели. То, что рисовали про советских воинов на плакатах, к нам никакого отношения не имело. Суровые мужики с автоматами в руках – это не про нас. Мы были веселые раздолбаи, на которых по недоразумению надели военную форму. Шапки были смяты «пирожком», яловые сапоги (тяжеленные...) были безжалостно замяты в «гармошку». Из фуражки была вынута пружина и загнут козырек. Сама фуражка на голове была лихо заломлена назад, из-под козырька обязательно торчал казацкий чуб, или наоборот – козырек был надвинут на самые глаза. Под палящим южноукраинским солнцем форма быстро выгорала и из зеленой становилась светло-желтой, но находились такие, кому этого было мало, форма стиралась в хлорке и становилась почти белой. Из принципиальных соображений повседневная форма никогда не гладилась, считалось, что она разгладится сама. Она и вправду разглаживалась, как раз к следующей стирке! Если требовалось сделать на штанах «стрелки», то берешь две монеты, товарищ натягивает твои штаны так, чтобы образовалась стрелка, а ты зажатыми между пальцами монетами ее наглаживаешь. Такая стрелка держится около часа, а больше и не надо! Был еще один радикальный способ глажки – слегка намочить форму, сложить ее по «стрелкам» и засунуть на ночь под матрас. Утром форма будет выглядеть, как надо. Правда, тоже недолго. Наши начальники говорили, что пленные ополченцы выглядят лучше, чем мы, и потенциальные агрессоры умрут со смеху, если нас увидят. Но это никак не влияло на наш внешний вид, мы даже этим гордились!
   Понятно, что воинская дисциплина полностью соответствовала нашему внешнему виду. Командование периодически боролось с нами, но без особого успеха и без репрессий. В училище действовал негласный договор: мы не «залетаем» – нас не трогают. На серьезные вещи начальники смотрели принципиально, а на мелкие шалости – сквозь пальцы. Народ с удовольствием учился, летал, гулял, развлекался с девчонками. Среди летных училищ, а их в Союзе были десятки, наше всегда числилось в передовиках и по учебе, и по дисциплине.
   По поводу репрессий. Насколько я знаю, в других училищах одна отсидка на губе – это повод отчислить, а вторая – это точно отчисление. У нас же количество отсидок на отчисление никак не влияло, живой пример – я; четыре отсидки, но всегда был на хорошем счету, более того, я был членом комитета комсомола училища и замом председателя военно-научного общества курсантов! А вот самое неприятное, я бы сказал обидное наказание – это отстранение от полетов. Это действительно серьезный повод задуматься о своей дальнейшей судьбе. Меня за все время только один раз отстраняли от полетов. Да и то неофициально. На втором курсе, в самом начале полетов.
   Ночные полеты, стоим в перерыве за самолетом, курим. Я что-то рассказываю и говорю: «Вот сейчас последний раз слетаем и пойдем». Вроде безобидная фраза. Вдруг командир корабля быстро подходит к нам, курсантам, показывает на меня пальцем и говорит:
– Ты на сегодня уже отлетался, можешь возвращаться в роту! Запомни, в авиации нет слова «последний», есть только «крайний». Последним может быть только путь, когда тебя в парадной форме положат в красивый красный ящик с черной бахромой и понесут ногами вперед, все остальное – крайнее. Запомни!
Потом, уже позже, я узнал, как много разных предрассудков в авиации. На мой взгляд, большинство из них – полнейшая глупость, а не «вековой опыт, написанный кровью»! Что интересно, эти, казалось бы, глупые предрассудки строго исполняются и воспринимаются всеми, от курсанта до маршала авиации, как самая непреложная истина! И позор тому, кто их нарушит.
   За училищем, уже в городке, был большой, красивый Дом офицеров, с колоннами, портиками, лепниной и всем тем, что входит в название «сталинский ампир». Зимой по вечерам там крутили кино, а по выходным устраивали дискотеку, на которую собирались толпы девушек, буквально все девчонки от пятнадцати до двадцати пяти лет. Надо сказать, что казачки на восточной Украине все как на подбор красивые, высокие и стройные – выбирай любую, не промахнешься! Не надо думать, что они все легкодоступные, но общение с ними существенно проще, чем, к примеру, с москвичками. Там и жизнь попроще, и нравы попроще.
   На младших курсах познакомиться с девушкой было довольно проблематично, а дискотека – самый простой и доступный способ завести знакомство, поэтому большинство курсантов стремились попасть туда. Мы в те времена все были фанатами тяжелого рока и на дискотеке, вместо того чтобы заниматься девчонками, изображали из себя рок-гитаристов. Дружно кривлялись, визжали и скакали под музыку, но старались это делать с серьезным видом, это же «хэви-мэталл», а не какая-нибудь попса! Зачинщиком был мой друг – Костян, со Чкаловской. Светло-русый увалень Костян никак не походил на москвича, а скорее на жителя Рязанской глубинки, поэтому он всегда специально «акал», что бы у девушек не возникало никаких сомнений, что перед ними стоит коренной москвич, потомственный житель Кремля.
   Курсе на втором, на дискотеке, мы, как обычно, скакали со страшными рожами и кривлялись под хард-рок. Я бесцельно окинул взглядом зал и вдруг увидел ее! Девушка была неземной красоты. Она сильно выделялась на общем фоне, как драгоценный камень среди щебня, хотя красавиц у нас всегда хватало. Странно, что я ее не видел раньше! Я взглянул на нее, и меня как молния пробила, я сразу перестал кривляться и встал, как вкопанный, словно молния меня не только ударила, но и пригвоздила к полу. Я стоял и смотрел только на нее, не отрываясь.
   Девушка скромно стояла у колонны в окружении своих подруг. Она была одета в то, что Коко Шанель называла «маленькое черное платье». Она была стройна, чуть выше среднего роста, длинные ноги, высокая грудь, правильные черты лица, слегка вздернутый маленький носик, чувственные губки, легкий румянец на щеках, длинные темные волосы. Но самое главное – глаза, большие карие глаза. На ее губах играла хитрая улыбка, а в глазах горели огоньки, нет, не горели – полыхали пожары, да такие сильные, что меня бросило жар, буквально опалило! Она как будто вцепилась в меня взглядом!
   Мы стояли и, не отрываясь, смотрели друг на друга. Вокруг грохотала музыка, танцевали рокеры, толкался народ, ее подруги что-то говорили ей, ехидно улыбались и показывали на меня пальчиками, но она не обращала на них никакого внимания. Она, не отрываясь, смотрела только на меня, а я на нее. Сколько времени прошло, не знаю, может минута, может две, не больше, но мне показалось, что я знаю ее всю жизнь, за эти считанные минуты я почувствовал с ней духовную связь, она показалась мне такой близкой и родной. Вдруг музыка закончилась, рок-танцоры стали беспорядочно расходиться, заслонив ее от меня, и... я потерял ее!
   Сбросив наваждение, срочно отправился на поиски! Такую девушку нельзя было упускать! С трудом прорвавшись сквозь толпу в зале, я быстро пробежался по Дому офицеров – девчонки нигде не было! Выскочил на улицу – тоже нет, обратно заскочил, пробежался глазами – и тут нет, снова на улицу. Вроде она, или нет? Точно она! Времени до конца увольнения оставалось минут сорок, поэтому действовать нужно было быстро. Я решительно подошел и безо всякого предисловия, придав максимально возможной нежности голосу, спросил:
  – Можно, я тебя провожу?
Она весело рассмеялась, хитро прищурила глазки и просто ответила:
   – Да!
Я обрадовался, но преждевременно, «за бортом» было минус пятнадцать, шинель и шапка в гардеробе, но в гардеробе столпотворение, дискотека уже заканчивалась и народ начал расходиться. Я объяснил ситуацию и попросил подождать, а ее подружки захихикали и с ядом в голосе сказали:
  – Мы долго ждать не будем!
 И не надо, вы-то как раз мне и не нужны, а «моя», смотря мне прямо в глаза, твердо сказала:
  – Я буду ждать, сколько нужно!
   Потом я часто вспоминал эти слова, и главное – тон и выражение ее красивого лица, как это было сказано. В ее голосе и глазах были одновременно и готовность, и преданность, и какое-то едва уловимое чувство обреченности. Иногда эти слова казались мне вещими. Она и вправду всегда меня ждала, не потому что я опаздывал, нет, служба такая. Ничто, ни погода, ни время, ни косые взгляды не могли помешать ей, она всегда ждала. Всегда. Эх, если бы я тогда знал, если бы ценил...
   Мы познакомились, девушку звали Маша, красивое имя. Мария – по-древнееврейски означает «любимая». Впоследствии я не очень уважительно звал ее Машкой, а она упорно называла себя Мэри.
Когда я вернулся, Маша ждала меня уже одна. Я спросил
  – Где подруги?
Она откровенно ответила, что сейчас они ей не нужны. Хорошенькое начало! Маша сразу спросила, во сколько мне нужно быть в роте и, узнав ответ, сказала:
  – Хорошо, значит пойдем этой дорожкой.
  Видимо, здесь даже воздух пропитался штурманским делом, девочка в уме согласовывала необходимую длину маршрута с оставшимся временем! Это одна из основных штурманских задач – выход на цель в заданное время. По науке это называется – обратная прокладка.
  Тут необходимо сделать пояснение. Все училищные девчонки твердо знают одну простую истину: если хочешь встречаться со своим курсантом, то он должен всегда возвращаться в роту вовремя! Потому что за опоздание его накажут и в следующий раз просто не отпустят в увольнение. Особенно актуально это на младших курсах. С третьего курса у нас был свободный выход в город, а на младших – строго казарменное положение с выходом раз в неделю, и то по желанию ротного.
   Мы шли тихим зимним вечером, Маша шла со мной под руку, под левую. Под ногами чуть слышно хрустел снежок, мы весело и непринужденно болтали. Я травил байки и анекдоты, плел из слов кружева и паутину, а она весело смеялась, иногда вставляя безобидные шпильки. Маша показала себя умной девушкой, но с очень острым язычком. У нее была милая улыбка, открывавшая ряд ровных, белоснежных зубов. Мелодичный голос, каким обычно говорят волшебницы в сказках или признаются в любви. Время от времени она озорно стреляла глазками, как бы оценивая, мило улыбалась, и я быстро понял – я ей понравился! Довольно скоро мы оказались около ее дома. Я сразу прикинул обратную дорогу: если по прямой, через три забора – минут десять, если по кривой, но один забор – минут тринадцать-пятнадцать, это пешком, бегом раза в полтора-два быстрее. В обход по дорожкам и без заборов – минут двадцать.
   Прощание было не слишком трогательным, я нежно взял в свои руки ее ладошку, а она смотрела мне в глаза. В глазах ее играли веселые огоньки, на губах нежная улыбка. Я самонадеянно пообещал, что мы обязательно увидимся через неделю, она ответила, что будет очень ждать. Развернувшись, хотел уже идти, но Маша слегка задержала меня за рукав, потянулась на цыпочках и поцеловала в щеку. От неожиданности я слегка ошалел, сказал: «Пока», – и побежал в роту. Отбежав немного, оглянулся – Маша стояла на месте, потом снова и снова оглядывался, она стояла и махала мне рукой, пока я не скрылся за поворотом.