Петенька. Хулиганский роман о любви. Часть первая

Ищите не смысла, а одного лишь развлечения




 Часть Первая.
Петенька


Что чувствует тридцатилетний мужчина, когда одна любовница сообщает ему, что беременна, а другая сетует, что он заразил ее дурной болезнью. Правильно,  не в пример прилизанным лицемерам, настоящий мужчина испытывает законную гордость и упоительное ощущение полноты жизни.
 
Прекрасно, когда молодость еще клокочет в груди, тесно от мыслей и планов, а волосы едва тронуты сединой. И что за чудо – жизнь. Она ежедневно дарит нас удивительными приключениями, манит соблазнами и искушает тайнами. Ах, судьба, подари побольше лет, солнечных и дождливых, скандально високосных, чопорных и победных.

Так думал моложавый негодник, славный и веселый Петр Валентинович Гордон в день своих именин. Женские жалобы его не беспокоили, ну разве что самую малость, и он смотрел на мир с прямотой и честностью потомственного ловеласа.

Многие назвали бы Гордона балбесом или же, прости Господи, развратником, но, поверьте, ни тем, ни другим, наш герой не являлся. Просто жизненные соки переполняли его, он лучился энергией, был добр, умен и хорош собой. Но самое главное – Петр Валентинович любил женщин искренне и бескорыстно. И милые дамы отвечали ему полной взаимностью. А тут еще небольшая слабость. Ну не мог наш герой отказать женщине, просто язык не поворачивался  произнести «Нет», даже если девушка была в летах или нехороша собой.

Но не подумайте, что Гордон был легкой добычей охотниц за мужчинами. Скорее наоборот, Петр Валентинович легко распознавал фальшь, умело избегая лицемерных хищниц, ибо в них не было любви, а одно лишь притворство и жадность.

Петр Валентинович, или Петенька, как звали его знакомые, был отпрыском богатой и древней фамилии, где случались и генералы, и академики, и знаменитые путешественники, как, впрочем, и прозаические врачи и геологи. Накануне войны его деду посчастливилось открыть залежи золота в предгорьях Аркан Калы, что весьма благотворно отразилось на обороноспособности державы. Обласканный властями, дед пустил своих отпрысков по финансовой стезе, обеспечив благосостояние семьи на несколько поколений вперед.

Петенькин отец Валентин Николаевич дослужился до крупного чиновника Минфина, ведал миллионами, и по поручению руководства создал русские банки в Риме и Париже. Вернувшись домой, награжден был квартирой, дачей и служебным лимузином. Каждое утро его забирал немногословный шофер, принципиально не ездивший  тихо и поражавший лихими разворотами и обгонами.

В перестройку Гордон-старший неожиданно ушел на пенсию и с тех пор входил в директораты нескольких небольших, но уважаемых банков и страховых обществ.
Матушка Гордона Лидия Александровна происходила из семьи вполне скромного достатка, что не помешало принести в детство нашего героя теплоту и нежность, а в отрочестве приобщить к живописи и поэзии. Природа наделила ее тонким вкусом и умением отличать прекрасное, что в полной мере передалось сыну. Ни с этим ли объясняется удивительное и редко умение видеть, столь присущее Петру Валентиновичу.

Бывало глянешь на иную барышню – ну ничего особенного: рядовая мордашка, прыщики над бровями, припухлый ротик с заедами, да мешковатая юбка выше щиколоток. Но не пройдет и месяца, и серый  поросеночек расцветает всеми красками, обнажает круглые коленки, пудрит назойливые угри и предстанет соблазнительным и желанным. Кто первым прогуливает красотку? Правильно, Гордон, потому что давно распознал, увидел, и незаметно, но настойчиво оказывал знаки внимания. Теперь же благодарная замухрышка нафуфырилась, заважничала и надменно прохаживается с мужчиной своей мечты.

Как у всякого древнего рода в истории Гордонов было много тайн и преданий. Рассказывали о бесстрашном воеводе, что сидел в засаде на Куликовом поле, внезапно ударив монголов в тыл вместе с храбрым Боброком. Шептались о несметных богатствах, вывезенных угрюмым сотником Артемием при падении Астраханского ханства. Три дня преследовал он уходившего от неверных бея. Настиг обоз, захватил брошенный гарем, но беглый хозяин путал следы, исчезал и вновь появлялся в отдаленных улусах. Наконец казаки приволокли раненного джигита. Мушкетная пуля пробила страдальцу печень. Брошенный своими, он тихо лежал меж барханов. Шел снег, обжигающая пыль металась в степи. Артемий велел поднять умирающего в кибитку и напоить горячей водой с вином и сахаром. Бойцы хмуро повиновались. Врагов добивали. Милосердие было не в чести.

Глотнув теплой влаги, пленник повеселел. Он знаками попросил сотника приблизиться, и, прохрипев на ухо что-то тайное, начертил план. К утру раненный стих и похолодел. А уже в полдень мятежный бей был схвачен и под пыткой выдал сундук, полный разноцветных камней и монист, что, как золотые семечки, рассыпались по снегу, когда старшина разрубил замок ударом булата. Добыча досталась славная. Поделив по честному, казаки половину отказали Артемию, признав в нем вожака и атамана.

Счастье Артемия оказалось недолговечным. В опричнину ревновавшие к богатству царевы слуги признали в нем вора и разбойника. Мучили сотника любимцы Грозного Басманов и Годунов. Били, жгли, ломали кости. Ночами не давали спать, заставляя по горло стоять в ледяной воде. Но силен был Артемий. Никого не оговорил, и  клада не выдал. Утомленные палачи вернули полумертвого узника семье. Три дня спустя  сотник умер, так и не открыв тайну.

С тех пор жила легенда о сокровищах. Говорили разное, с годами история обросла небылицами. Утверждалось, что внук сотника Апраксий камни нашел и перепрятал, добавив сундук италийского золота, нажитого пиратством. Выглядело это выдумкой, так как Гордоны жили бедно, имея пару худых деревень и усадебку на глухом берегу речушки Пекши, что меж Петухами и Владимиром. Дом получился просторный, но холодный, ветер гулял от широких, по южному размашистых окон к сеням и светлице, студил полы и нары в людской. В честь внука место назвали Апраксиным, но меж собой иначе как Продувным поместье не величали, то ли из-за сквозняков, то ли потому, что не принесло оно ни богатства, ни счастья.

Возвысились Гордоны при Елизавете Петровне благодаря хитроумию сибиряка Юрия. Переселившись с семьей к Тагилу, он сначала открыл мануфактуру, чтобы позднее выкупить захиревший прииск. Золота не нашлось, но старатели напоролись на камни. А дальше случился анекдот.

Депутация знатных купцов приехала на прием к царице. Парадно одетые делегаты везли дары – кто соболя и куницу, кто золото, кто хитроумные игрушки. Среди гостей выделялся никому неизвестный Юрий, облаченный в сирое платье и с лукошком куриных яиц. Вид его вызвал насмешки, стража не хотела пускать незнакомца, а церемониймейстер грозно потребовал переодеться, дабы не оскорблять царский взор видом убогого рубища. В ответ бедняга бухнулся на колени и, на потеху двору, принялся бить поклоны, причитая, что, мол, человек он бедный, и от имени простых людей хочет поблагодарить государыню продуктами, хоть и безыскусными, но своими и заработанными честно.

Чиновник посмеялся, и, поразмыслив, решил допустить странного гостя до встречи, отведя ему роль шута. Это решение было подкреплено премилым изумрудом, которым потешный мужичок наградил его, выпрашивая нужное решение. –  Царица это чучело увидит и развеселится, - рассудил сановник. – А если осерчает, скажу, прости, матушка, хотел позабавить тебя этим дуроломом с яйцами.  Думал спляшет или споет затейливо. А он, как Ваше Величество увидел, одеревенел, точно колода.  Вели рассовать ему яйца в шапку и за пазуху и палками бить. Чтобы знал, дикобраз неотесанный, что во дворец надо являться с доброй мыслью и почтением. – Так думал придворный плут, сочинял оправдания на случай светлейшего гнева, а руки ощупывали холеные бока зеленого камня, прикидывая, пустить ли это чудо в перстень или отдать молодой  жене на диадему. Что-то она за ним, стариком, загрустила. - Пусть ей, позабавится, - решил чинуша, и на душе у него стало хорошо.

Аудиенция случилась через день, Гордон явился в простом, но аккуратном кафтане, все с теми же яйцами в корзинке. Делегаты, опасаясь конфуза, пытались затереть Юрия подальше, но он бойко пробился вперед,  одним из первых представ перед царицей. Увидев его, государыня нахмурилась и изволила недоумевать. Придворные сердито зашумели, депутаты отстранились от дурного гостя. Один из них, Томский суконщик Емеля, полный верноподданнических чувств, грозно гаркнул на недотепу. В ответ Юрий привычно пал на колени и уронил лукошко. Яйца рассыпались, покатившись к ногам императрицы. Та отпрянула, негодующе топнула сапожком. И тут... из расколовшейся скорлупы полилась не сопливая жижа, не желтая осклизлая гадость, а  брызнули в стороны разноцветные камушки – красные и зеленые, дымчатые и голубые. Вид их был драгоценен, яркие блики играли на переливчатых гранях. Царица изумленно наклонилась, выбрав причудливый александрит, величиной с добрую сливу. Двор восхищенно шептался, а Юрий, не вставая с колен, лукаво подмигнул опешившему Емеле. Далее он неторопливо поднялся, поклонился государыне в пояс и спокойно поведал, что хотел матушку потешить, да и порадовать отборными семенами со своих лугов. Так и сказал – семенами с лугов. – А за рубище прошу простить и не гневаться, - извинился Юрий. – Ибо в человеке, как в яйце, важна не скорлупа, а внутренняя суть, и ежели она драгоценна, то блеском своим затмевает и скромность убранства, и внешнюю пышность.

Услышав столь разумные речи, Елизавета Петровна пришла в замечательное настроение,  благосклонно приняла других депутатов, а Гордона наградила беседой, пообещав милость и внимание. Юрий был произведен в поставщики двора, вместе с двумя ювелирами отправлен на учебу в Италию, где постиг премудрости драгоценного дела. Позднее трюк с яйцами был с успехом применен при встречах иноземных делегаций, и в особенности изумил французского посла, поначалу оскорбленного скромным подарком, и затем восхищенного крупным смарагдом с чистым и глубоким сиянием.

Были и другие последствия. Церемониймейстер граф Баумбах, счастливо приведший Юрия к царице, был пожалован орденом и домом, клялся ювелиру в дружбе и звал крестить первенца, принесенного белотелой Эмилией, своей ненаглядной , но беспутной женушкой. Материнство не означало верности и, год спустя, сановный плутишка умер от внезапной жабы, застав супругу в объятиях гвардейского офицера.

Томский Емеля, обладатель оперного баса и суконного дела, бил Гордону челом,  прося прощения и заступничества перед двором. Юрий зла не держал, даже ссудил купца деньгами, обретя доброго приятеля и помощника. Позднее, в турецкую войну, по протекции Гордона Емелин сын Николай был принят во флот, где отличился при взятии Корфу и был награжден самой императрицей. Миловидный юноша приглянулся Екатерине, был зван в Петербург, обласкан и пожалован титулом и имением, став на склоне лет одним из героев французской кaмпании.

Долгое время  Гордон скрывал секрет изготовления волшебных яиц. Недруги и конкуренты пытались повторить фокус, вытачивая овалы из тонкого камня, или склеивая толченый перламутр. Получалось плохо и ненатурально. Лже-яйца крошились и бились, были тяжелы и трудны в производстве. Юрий же готовил их сотнями, посмеиваясь над незадачливыми коллегами по цеху. Но с возрастом, разбогатев и  возвысившись, он стал попивать, и, однажды забывшись, проболтался. Оказалось, что технология проста и остроумна. Из тонкой бумаги клеился искусный футляр, по форме и размеру похожий на яйцо. Камни помещались внутрь, футляр запаивался воском и опускался в раствор квасцов, где, покрываясь солями кальция, спустя неделю приобретал надлежащий вид. Изделие было прочно, легко, дешево в изготовлении и неотличимо от оригинала. Впрочем, крушение монополии едва ли поколебало прочное положение Гордона при дворе. К тому моменту он уже ходил в любимцах юной Екатерины, коей успел поднести золотой букет, полный изумрудных листьев, ягод из спелых рубинов, покрытых каплями алмазной росы. Итальянские уроки не прошли даром, и Уральский ювелирный дом более не нуждался в потешных трюках для привлечения внимания  избалованных хозяев той блестящей жизни.

Судьба дальнейших поколений Гордонов туманна. История сохранила отблески семейного скандала вокруг дочери Юрия Насти, бежавшей от родителей в Париж и рано умершей от туберкулеза. Внук ювелира примкнул к модным тогда террористам и был пойман на изготовлении фальшивых денег. Заступничество родителей позволило обойтись ссылкой, откуда юноша вернулся героем, и на отцовские деньги открыл либеральный салон. Там собирались модные литераторы, непонятые гении, полицейские агенты, и прочие темные, но свободолюбивые граждане нашей таинственной и непредсказуемой отчизны.

Здесь прадед Петра Валентиновича познакомился с кучерявой курсисткой Ирочкой, увлеченной Гегелем и Адамом Смитом. Молодых объединила энергия и страсть к путешествиям. Любовь осветила их путь, подарив годы странствий, веселых и предприимчивых детей, известность и беспокойную старость. Счастливая пара объездила полмира, в поисках доколумбовых раритетов путешествовала в Перу, карабкалась на Гималаи, три месяца жила на острове в Полинезии. Обосновавшись в Москве, Гордон основал музей, выделив несколько комнат собственного дома для публики. Здесь любопытные обыватели могли наблюдать фотографии и рисунки с видами дальних стран, китайские шкатулки, копья и луки дикарей с Борнео и прочие реликвии. 

Путешествия сделали прадеда знаменитым. Его пригласили ко двору, императрица и августейшие дети интересовались историями скитаний, повадками индейцев, страшными и древними обычаями Азии. Но оседлая жизнь была ему чужда, и вскоре дед Николай, как звали странника в семье,  покинул пригретое место придворного рассказчика. Слухи о его дальнейшей жизни противоречивы.

Говорили, что остаток жизни Николай, посвятил поискам фамильного клада. Им был разобран и перестроен дом в Апраксино, разбит уникальный сад, полный диковинных растений, привезенных из Америки и Китая. Не найдя сокровищ, Гордон построил церковь, что до сих пор украшает высокий берег Пекши. Он завещал похоронить себя здесь, но ему не суждено было обрести покой в родной земле. Продувное не пустило к себе Николая, как и не выдало тайну семейного золота. Существует легенда, что на склоне лет он совершил путешествие в Сибирь, где искал редкие металлы и камни. Бесспорен лишь тот факт, что энергичный прадед Петра Валентиновича исчез незадолго до германской войны, оставив больную жену и легендарный дневник, где, как гласило предание, имелась зашифрованная запись о расположении клада.

Этот дневник, перечитанный поколениями Гордонов, был предметом раздоров между семьями, и даже поссорил внуков деда Николая настолько, что братья не разговаривали восемь лет, и помирились лишь по настоянию матери.
Дневник деда Николая стал семейной легендой. Поговаривали, что он нашел Артемиев клад, и будто бы даже перепрятал, оставив зашифрованную запись с указанием тайного места.  Петенькины родители, и в особенности Лидия Александровна, не раз ехидно прохаживались по этим легендам.

В последнее время потрепанная тетрадь хранилась у дяди Петра Валентиновича, старика Юрия. Тот был нелюдим, жил одиноко и богато, избегая родственников и былых друзей. Молва утверждала, что он безуспешно пытался найти сокровища, и, стараясь расшифровать дневник, нанимал профессиональных криптологов, обещая им половину. Увы, все было тщетно. Хитрый Артемий не выдал секрета.

Где пропал дед Николай? Никто не знал наверняка. Говорили, что он утонул в Байкале, неосторожно ступив на предательский хрусталь ноябрьского льда. Находились очевидцы, что видели Гордона в Тулоне, садящимся на пароход в Тегусигальпу, где он якобы намеревался пополнить собрание туземных истуканов. Неизвестно. Дед сгинул, оставив тайну драгоценных копей потомкам.

Бабка Ирина умерла в августе шестнадцатого, не оставив завещания. Похоронили ее у Апраксинской церкви, в месте, которое Николай готовил под себя. В революцию дом разграбили, а богатства канули. Веселые мужички открыли бабкину могилу – считалось, что старуха похоронена в обнимку с золотой саблей, вывезенной из Туниса. И правда, нашелся длинный зазубренный меч, острый как бритва, с непонятным арабским заклятием на рукояти. К разочарованию воришек клинок оказался обыкновенным, впрочем, сработанным из преотличнейшей стали – изгибался в дугу, звенел и рубил чугунные вериги. Он пополнил  коллекцию Гордонова музея, национализированного к тому времени большевиками.

Позднее рассказывали, что к осквернителям могилы являлось привидение. Одетое в саван, чудище скорбно вздыхало, грозило ворам пальцем и исчезало на рассвете. Казенные безбожники, приехавшие из Петухов, высмеяли суеверие. Недолго думая, они расстреляли попа и попадью, неопровержимо доказав конечность бытия и необратимость смерти. После такого устрашения слух затих, но не умер. Тем более, что зачинщик грабежа сифилитик Павел вскоре погиб при загадочных обстоятельствах. Его нашли у подножья заброшенного имения. Лицо мертвеца было перекошено, глаза выпучены, а язык свесился до подбородка. Приехавшие большевистские приказчики смерть нашли естественной, объяснив странный вид трупа приступом падучей, что частенько сражает больных дурной заразой. Поговаривали, однако, что Павел искал клад и наткнулся на призрак, что и свел вора со света. После этого случая барская усадьба и парк вокруг нее считались местом нехорошим, и пойти туда в лунную ночь мог только человек отважный и без предрассудков.

С годами семья Гордонов размножилась и распалась. Родственников разбросало по миру. Московская ветвь, представленная братьями Юрием и Валентином, изредка общалась с Сибирскими носителями фамилии, жившими до последних лет в Иркутске. Какие-то неведомые племянники и кузины слали письма из Бостона и Иерусалима. Периодами просыпался Питер, и оттуда сыпались упреки в невнимании и жалобы на болезни и старость. Встречались, главным образом, на похоронах. – Умер Владик, - гласила очередная телеграмма. – Кто такой Владик, - морщил лоб Петр Валентинович. – Ну сын Катерины, снохи Николая, - объяснял отец. И Гордон вспоминал ветхого старца, которого считал умершим десятилетия назад. – Сколько ему было лет, - поражался Петр Валентинович,  - Девяносто два, - отвечал отец. И поразмыслив – Или девяносто семь. – Девяносто семь! Владик! – удивлялся Гордон-младший. Вот так и тебя положат в ящик и скажут – Петенька умер. А у Петеньки к тому времени правнуки будут девчонок тискать.

В новые времена отец Петра Валентиновича выкупил у сельсовета то, что осталось от Продувного и сада. Место давно забросили, от имения сохранилась полуразобранная голландка с остатками саксонских изразцов, да ветхий фундамент. Расчистив буреломы, Гордоны воздвигли просторную избу, починили печь, и повадились проводить в Продувном лето. Реликтовые деревья выросли и состарились. Кроны канадских сосен и кленов приятно затеняли террасу, обращенную на север. В самую жару здесь  было прохладно. Внизу, за садом, бежала река, излучиной утекая за косогор. В мае в кустах японской сирени селились соловьи и не давали заснуть. По осени с умыслом посаженные дедом Николаем осины, клены и вязы одевались пурпуром и златом, павшие листья устилали землю изумительным ковром, а прохладный ветерок шептал о вечном.
Продувное любили. Здесь жизнь текла по своим законам, не признавая спешки и беготни. Рука сама тянулась к мольберту, на ум приходили возвышенные строки и хотелось мечтать о счастье.

Петенька вырос в этих краях, бывая в Продувном почти каждое лето, и почитал его родиной. Темные намеки на зарытые где-то сокровища будоражили мальчишеское воображение, но уже в юношестве он успокоился, старательский пыл совершенно его оставил. Здесь он отдыхал и отсыпался, гулял с родителями, а когда дом бывал свободен, приглашал романтически настроенных барышень. Те благоговейно вкушали семейных историй, округляли глаза, переживали, и плотнее жались к Гордону, ожидая увидеть то дедов призрак, то тайную стрелку к таинственным копям. Гордон привирал безбожно, живописал похождения Артемия и Николая, и нередко в тени густого амурского винограда бывал награжден горячим поцелуем.


Шалун

Последние поколения Гордонов было современными людьми. С годами интерес к фамильному кладу угас. Легенда уже не возбуждала умы. Апраксинский дневник считался скорее семейным памятником, чем нитью к сокровищам. Да и согласитесь, что все золото мира блекнет перед энергией и жизнелюбием, унаследованным Гордоном от непоседливых предков. В наши дни, когда мужчины активны, как снулая рыба, любвеобильны, точно объевшиеся удавы, а красноречием подобны врожденным заикам, Петр Валентинович любил жить. Он от души трудился, путешествовал, шалил и радовал милых дам неистово и усердно.

Хотел ли Гордон жениться? Скорее нет, ибо свобода была ему милее сытого семейного рабства. По молодости он примерял совместное житье с одной энергичной очаровашкой, но вскоре открылось, что девица строга и авторитарна. Петеньку едва не насильно  усадили на морковную диету и таскали на авангардные балетные постановки, где два существа без пола и возраста весь первый акт истово терлись спинами о табуретку, завывая дурными голосами. Попытки избежать ненавистных занятий встречались плачем и укоризнами. Петр Васильевич слез боялся, чувствовал себя виноватым, и, мучаясь овощной отрыжкой, брел на постановку Шекспира, где Гамлет в японском народном платье зашивал Офелию в мешок и с плеском выбрасывал куда-то за кулисы.

Любовь заслоняла невнятные будни, но однажды начитанная девушка добыла книгу, где семейное счастье объяснялось проказами звезд, назывались дни, запретные для чувств, а мужчины изображались существами дикими и опасными. Виолетта (таково было имя девицы) с присущим молодости напором принялась исполнять предписание астрологов, ограничив инфернальные страсти и призывая Петеньку вместе припасть к источнику мирового разума. Припали. Виолетта перешла на проросшие зерна пшеницы и, не конфузясь, предлагала себя в наложницы внезапно возникшему гуру с реликтовым для тибетских звездочетов  именем Виталик. Отказы Виталика, полные туманной значительности, выдавали пугливого импотента, что избавило Петеньку от мук ревности.

Через неделю Гордону стало тошно, и он, тайком улизнув из домашнего святилища, отправился к нескованной комплексами подруге, где провел неделю. По возвращению обнаружилось, что Виолетта исчезла. Из оставленной записки следовало, что девица отправилась в Тибет на поиски настоящего учителя, способного обратить веления звезд в неукротимые позывы плоти. Оставшись один, Петр Валентинович испытал облегчение.

С тех пор Гордон не искушал судьбу, избегая милых соискательниц его свободы, что, словно пестрые рыбки, вьются подле многих взрослеющих озорников. Родители же лишь вздыхали, сокрушаясь увидеть внуков.

Петеньку нельзя было признать красавцем. Роста небольшого, он отличался приятной плечистостью, румяным лицом и необыкновенной чистоты синими глазами. Этот хрустальный взгляд в сочетании с темными волосами и маленькими изящными ладонями являлся, по утверждению Петиной бабки, признаком породы. Губы его были пухлы и великоваты, а когда Гордону случалось выпивать, наливались обрюзглым лиловым соком, поэтому Петр Валентинович избегал спиртного. Был он молчалив, но выразительная внешность и манеры с лихвой заменяли немногословие.

Сложения Петенька был грациозного, но крепкого, хотя с годами наметилась склонность к полноте, и в борьбе с издевательским брюшком Гордон временами мучил себя голодом и физкультурой. Будучи от природы вынослив, он часто ленился и не терпел суеты.

Характером Петр Валентинович пошел в отца, сочетая покойную целеустремленность с расслабленным жизнелюбием. Любовь казалась ему подарком судьбы, а женщины венцом творения. Благосклонные дамы чувствовали его внимание, потакали причудам, понимая, что и Петенька готов без устали утолять их голод на шалости и капризы.

Петенькина молодость была полна приключений. Вспоминалась статная барышня Катерина с роскошным крупом и толстыми бровями, что, не стесняясь, раздевалась перед юным Гордоном. Любви, впрочем, не получалась, ибо неуступчивая дева отбивала неумелые Петенькины атаки, только сильнее распаляя его. Ее отказы он объяснял опытностью и не чаял подружиться с любимой поближе. Их встречи напоминали изнурительные борцовские поединки, где Катерина неизменно брала верх. Они кувыркались на ковре или в постели, но сокровенного не случалось, Петенька потел и нервничал, упрекая себя в хилости и неумении. Катин идеальный мужчина рисовался ему дискоболом или гребцом огромного роста, с мускулистой спиной и чугунными руками. Видя, что любимый грустит, щедрая дева прижималась к его чреслам горячим задом, что неизбежно вызывало спасительный взрыв плоти. Облегченный, он был не опасен.

Однажды случилось так, что веселая компания отправилась за город. На даче у знакомых намечалось изрядное веселье. Место оказалось чудесное, полное цветов и сосен, день струился к ночи, обещая таинства и откровения.

Молодые люди прихватили подружек, а Катерина уговорила Гордона пригласить  знакомую, неприметную мышку с утиным носиком и влажными карими глазами. Веселье шло к закату, и в темноте народ разбился на пары. Катерина бесстыдно обнажилась, оставшись в призрачном бикини, чем вызвала у Петеньки неукротимый прилив. Улучшив момент, он прильнул к ее огнедышащим холмам и долинам. Катерина шумно задышала, странным образом не оттолкнув его. Ободренный Петенька ринулся на приступ, но вдруг могучая дева беспомощно расплакалась, признавшись, что невинна и боится, боится.... Боже, Боже, ей так стыдно, она не умеет, не знает как... Она ему не понравится, а он такой миленький...  Так причитала Катерина, а распаленный Гордон не знал правильных слов, не умел ее утешить, и потому, влекомый молодым эгоизмом, бежал с поля боя, беспощадно бросив любимую наедине с ее ужасом.

В саду цвела сирень, сладко кричала неведомая птаха, упоительно пахло травой и дождем. Здесь Петенька обнаружил одинокую Катину подругу, забытую всеми в наступивших сумерках. Завернувшись в бесформенный свитер, она с любопытством смотрела на Гордона, полного страсти и позора. Наверное, вид его был слишком красноречив, ибо, без лишних слов, охотно и изощренно, она лишила Петеньку девственности. Ошеломленный и бессильный, он позволил ей восхитительно надругаться над своим беспомощным телом, и исчезнуть, так и не назвав себя.

Позднее Гордон сомневался, а была ли незнакомка? Не привиделась ли в предательских закатах умершего дня. Быть может, ее родил Петенькин смущенный мозг. Или же сноровистая мышка была порождением неведомых сил, освободивших юношу от тягот невинности. Так или иначе, Гордон более не видел своей спасительницы, не узнал ее имени или адреса. Отношения с Катериной после той ночи расстроились, она сочла Петю несерьезным вздыхателем, недостойным ее будущего.

Лет несколько спустя они случайно встретились, и Катя познакомила Петеньку с мужем. Им оказался потертый мужчинка с дряблым животом и синюшными щечками. Уныние жило в его взоре, ладошки при рукопожатии оказались мокрыми и вялыми, как потрошеная треска.  Катерина все так же лучилась энергией, явила миру  короткое платье, поражая  размерами бюста и крупными жилистыми ногами. Оценивающе оглядев дорогой костюм и золотые часы Гордона, она весело поведала, что супруг ее намедни стал старшим бухгалтером, что он старается, но боится за сердце.

Ах, она была так соблазнительна и откровенна. Внутри у Гордона вспыхнул горячий огонек. Приятная слабость поразила колени. Улучшив момент, Катерина  привычно прижалась к Петенькиным бедрам, но вместо волнующей теплой мякоти, он ощутил мускулистую сталь. Наваждение исчезло. Пообещав позвонить, он бросил прощальный взгляд обреченному гражданину, оставив номер несуществующего телефона.

Надо признать, что последнее время Петенька грустил и задумывался. Его текущая подруга Варенька, по прозвищу Звереныш, расстраивалась, не на шутку ревнуя Гордона к подруге прошлой Зиде, отставленной по причине помешательства на почве семейного строительства.

Звереныш стал мнителен и капризен, дулся по пустякам, а давеча после бурной, и надо заметить, восхитительной ночи, и вовсе разрыдался, вызвав у Петеньки мучительное чувство вины. С Зидой он не знался уже более месяца, но нет-нет украдкой вспоминал ее теплые плечи, распахнутые грустные глаза и отзывчивые, пахнущие барбарисом, губы.

Звереныш являл полную противоположность Зиде,  поражая энергией и жизнелюбием. Роста небольшого, но бешеного темперамента, Варенька являлась душой любой компании, вызывая у мужчин демонические чувства. Поклонники стояли в прихожей, облаком вились на вечеринках и прогулках. Какие-то неведомые мужики бродили под окнами и молчаливо сопели в телефон, когда Петеньке случалось брать трубку. Однажды некий восточного вида верзила с безумными глазами и несчастным лицом, бросился на Гордона в подъезде. Слава Богу, рядом оказался сосед, прогуливавший злющего мастифа, который и отогнал скорбного вздыхателя. Крикнув непонятное, тот растворился в чернилах нагрянувшей ночи.  С тех пор Петенька стал осмотрительнее, и старался быть начеку.

Почему Варенька выбрала именно его? Познакомились они в случайной компании, и, видимо, Гордон был единственным мужчиной, не пытавшимся ухаживать за ней. Присев на балконе, он с помощью оказавшейся под рукой акварели, принялся набрасывать расплывчатые контуры вечернего пейзажа, когда услышал дыхание. Обернувшись, он увидел стройную спортивную девушку, с интересом наблюдавшую его занятия. Не говоря ни слова, Петенька набросал ее портрет, оказавшийся удивительно похожим.

Ах, мама, мама, спасибо тебе, любимая, что научила рисованию. В сущности, это такая безделица, ненужная современному человеку. Однако, несколько мазков, и свершается чудо - картон оживает, с него струится и взгляд, и чувство, и надежда.

К вечеру они были вместе. Лишь через день Гордон узнал, как зовут его новую подружку, и ласково нарек ее Зверенышем. Да и нужны ли были иные имена, когда древняя неодолимая сила в мгновенья соединила их тела, скомкала руки и бросила на дно нескончаемой башни, имя которой любовь.

Варя была хороша той магнетической красотой, что смущает и мужчин, и женщин, заставляя одних одевать маску трусливого равнодушия, а других шипеть от злости. Живая и умненькая, она обладала острым языком  и телом заядлой спортсменки. Но то была не бывалая мускулистость, не жилистая крепость бицепсов и связок, а скорее теплая упругость плоти. Звереныш трепетал в Петенькиных объятиях, в сладкой судороге терся о его грубую кожу, будто показывая – ты такой сильный, ловкий, поймал меня, горячую, пугливую птичку. Притворный испуг рождал чувство превосходства и гордость победы. Теплый сгусток Вариной плоти окутывал его, ласкал чувствительные местечки, бился, взлетал, увлекая Гордона за собой, неистово взрываясь с хриплыми криками и слезами. Потом их тела вновь обретали вес, они лежали рядом, и она горячо шептала Петеньке на ухо: - Ведь тебе было хорошо, правда? Ты полетал со мной? Да? Тебе понравилось? Честно?

Гордон устало кивал, прижимал к себе любимую, мурлыкая нежности в ее круглое соленое ушко. Звереныш урчал и жмурился, и неутомимо продолжал исследовать потаенные участки Петенькиного организма, плотоядно прохаживаясь по ним нежным язычком, и пробуждая, казалось, уснувшее вожделение. Варенька называла это поисковой экспедицией по разведке новых эрогенных зон. По природе, она была фантазеркой и уверяла, что при некотором старании любая часть тела может успешно служить любви.

Изучение Петенькиного тела подтверждало этот парадоксальный вывод, ибо в исполнении Звереныша и касание нежной изнанки пальцев, и интимное дуновение пониже затылка наполняли Гордона жгучим любовным электричеством, требующим немедленной разрядки. Варвара бессовестно пользовалась правом первопроходца, неутомимо истощая Петенькины мужские силы.

Он поневоле вспоминал спокойную, холодноватую Зиду, что покорно отдавалась в немыслимых местах и позах, а потом безучастно лежала рядом, а иногда тихо плакала непонятно о чем. Воистину, сколь разных женщин дарила ему жизнь! Неугомонных и покладистых, шумных и потаенных, жадных до ласк и строго стыдливых. - Да, прав был друг-Некрофилыч, поучая его, Гордона, азбукам любви, - думал Петенька, мыслями переходя к незаменимому товарищу по удовлетворению женской части человечества, отъявленному бабнику, и, как считало большинство барышень, неисправимому мерзавцу, Нестору Кристиановичу Офилиди.

Некрофилыч считал, что у каждого настоящего мужчины должно быть минимум восемь любовниц, что соответствует восьми оттенкам мужского настроения. Эту гипотезу он богато иллюстрировал случаями из практики, доверяя Петеньке интимные перипетии свой нескучной жизни.

Некрофилыч

Своим прозвищем Нестор был обязан папе-греку и грузинке-маме, наградившим его экзотическими именем и фамилией. Был он художником и подписывался размашистым  Н.Кр.Офилиди, веселя несказанно друзей и подруг. Была и другая причина. Обиженные Некрофилычем девушки всерьез рассуждали, что мужчина его темперамента не в силах пропустить ни одну даму, от тринадцати до шестидесяти трех лет, будь то живая или покойница. Попав на иную вечеринку, вы могли застать сумрачного Нестора, хищно оглядывающего ряды вновь прибывших девиц. На предложение закусить или выпить, он коротко отвечал: - Теряем время. Ищу настоящего человека.

Выбрав жертву, Некрофилыч действовал решительно и победоносно, и уже через полчаса, парочка обнаруживалась в хозяйской спальне или ванной комнате, не запертой по причине внезапной страсти, завладевшей всеми помыслами молодых.
Нестора не любили хозяева вечеринок, потому что он гадил, оставляя скомканное белье и полотенца, обрывки презервативов и живописно расставленные носки, будто  их владелец бежал куда-то крупными скачками, а потом волшебным образом выпорхнул и улетел. Носки стояли твердо, сохраняя волнение и аромат момента, как некая абстрактная художественная  инсталляция. – Кто-то умер, - крутили носами родные и близкие, вернувшись в пенаты на следующее утро. – Милый, у тебя ничего не протухло? – Поиски источника вони неизменно приводили в спальню, вызывая гнев и укоризны.

Некрофилыча не любили мужья в частности, и мужчины в целом.  Первые за неподдельный  и плодотворный интерес к их женам и подругам, вторые за удачливость и победность. Кроме того, многие из них стали несчастными жертвами его похождений. Дело в том, что категорически не рекомендовалось дружить с барышнями после Некрофилыча. Богатая флора и фауна, щедро передаваемая Нестором вновь обретенным девам, угрожала половому здоровью поколений самцов пост-Некрофильской эпохи. Именно по этой причине его не любили также и женщины. Но и отказать не могли, пребывая в плену неувядаемый чар. – Смотри, сволочь, триппером не награди - пела бывалая подруга, голосом, полным меда и любви, -  Муж вторую неделю антибиотики пьет. Я сказала – витамины. – Поверил? - вопрошал Некрофилыч, умело заваливая жертву на гладильную доску, заботливо накрытую попоной для хозяйского кобеля. – Угу, - податливо стонала несчастная, не ведая, что в этот самый миг неисчислимые полчища мандавошек десантировались на ее гостеприимное лоно.

Кто же любил Некрофилыча? Периодически – девы всех возрастов и сословий. Но их обожание было мимолетным, как флер облаков в апрельском небе. Постоянно – немногие друзья и подружки,  что мудро разглядели в залихвацком гуляке нежную душу и тонкое обаяние.

Некрофилыч был невысок и плотен. Более сосредоточен, чем весел, хотя временами на него снисходило красноречие. Лицо его было кругло и улыбчиво, а в темных глазах сновали веселые чертенята. Каштановые волосы росли буйно и разнообразно, неподвластные модам и расческам. Нестор играл на всех известных миру музыкальных инструментах, рисовал пестрые и непонятные картины, и мог, не меняя выражения лица, декламировать Вольтера и рассказывать скабрезный анекдот.  Он проникновенно смотрел на женщин, безошибочно угадывая прихоти и настроения.  Неизвестно, что за волшебство ворковал Некрофилыч своим избранницам, где находил словечки, что заставляли теплеть самых холодных и неприступных. Правда в том, что эти чувства не были поддельными, и нередко при одном лишь упоминании о Несторе иные гранд-дамы тяжелели дыханием, а глаза их становились мечтательными и томными.
Помимо всевозможных художеств Некрофилыч душевно тяготел к технике, будучи прекрасным механиком и даже гонщиком. Машины он водил  виртуозно, собирал их сам, лелея каждую железочку и винтик. Из лишних и отслуживших деталей Нестор творил скульптурные композиции, поражавшие современников хулиганской новизной. Так из прогнившего глушителя, цепей и покрышек он смастерил весьма правдоподобного Гагарина, ошеломлявшего улыбчивыми железными зубами и гигантским фаллосом. На вопросы о причине столь явных анатомических расхождений с оригиналом, Некрофилыч отвечал, что первопроходец космоса, в его понимании, был наделен огромной половой мощью, ибо сумел своим поступком оплодотворить сознание всего человечества. Вообще, Нестор любил аллегории, смысл которых был несложен. Это, в его понимании, соединяло высокие чувства с приземленной реальностью.

Машины Некрофилыч ремонтировал толково и с высоким художественным смыслом. Собственно с этого он и жил, периодически отправляясь во Внуково, где у приятеля имелся обширный гараж, оборудованный всем необходимым. Там страдающим одышкой Волгам пересаживались новые мерседесовские сердца, пыльные и ржавые аппараты превращались в резвых  ласточек и прыгучих скакунцов. – Коник ты мой с яйцами, - нежно приговаривал Некрофилыч, поглаживая лакированный бок довоенного Форда, преобразованного в рычащий мустанг путем хитроумных манипуляций с двигателем, трансмиссией и тормозами.

Периодически Нестор страдал вдохновением и в такие минуты был неудержим. Его взгляд сверкал, он жестикулировал, шутил и рассказывал. Собственно, именно истории Некрофилыча и составляли суть его натуры. Они были остроумны и ярки, и, как сама жизнь, чреваты непредсказуемым финалом. Нестор имел особенность попадать в немыслимые ситуации, и, верно, поэтому, его рассказы неизменно собирали слушателей.

Временами Некрофилыч впадал в оцепенение. В такие дни он переставал бриться  и выпивать, что выдавало крайнее моральное опустошение. Проводил дни, не вставая с постели, не подходил к телефону, тупо уставившись в телевизор. Так продолжалось неделю, очередная пассия с озабоченным видом носила сумки, полные еды, готовая  с ложки кормить заросшего и мрачного Нестора. Но однажды утром Некрофилыч просыпался с улыбкой, в глазах вспыхивали озорные бесенята. Отослав текущую подругу по какому-нибудь пустячному поводу, он отправлялся на поиски очередного настоящего человека.

Для этой цели в распоряжении Некрофилыча был рукописный гроссбух с телефонами, адресами и явками многочисленных поклонниц. База данных, как называл ее Нестор, вполне могла служить полным справочником женщин России и ближайшего зарубежья. На закономерный  вопрос, неужели ему удалось близкое знакомство со всеми обитательницами списка, Некрофилыч тупил взор, розовел и мечтательно вздыхал, что со всеми женщинами страны конечно не подружиться , но стремиться к этому надо. – It’s a kind of fun to do the impossible,* – цитировал он на чистом оксфордском. Интересно, что Нестор шифровал свои записи, меняя девичьи имена на мужские. Так, Натальи становились Николаями, Ольги – Олегами, а Светы – Святославами. Поэтому, любой посторонний, случайно проникший в записи Некрофилыча, мог принять его за отпетого педераста. Предосторожность, как выяснилось, была отнюдь не лишней, ибо у Нестора была любознательная мама, мечтавшая  женить непутевого сына. Мама совершала периодические набеги на гнездо Некрофилыча (так он обозначал свою вполне комфортабельную квартиру), убирала мусор и хлам, попутно изучая признаки женского присутствия. При обнаружении улик Некрофилыч подвергался допросу с целью выявления достойных кандидаток в невесты. Нестор маму боялся и старательно маскировал свой образ жизни, уверяя, что девушками не интересуется и целиком погружен в искусство. Мама без труда выводила обманщика на чистую воду и требовала представить  счастливую избранницу. Для этой цели, обычно, использовалась особо преданная подруга, которая старательно ломала комедию перед мамой.

Маме никто не нравился. Она давала Некрофилычу уйму ценных советов, тот послушно кивал и поддакивал, с тоской прикидывая, во что обойдется спектакль. В своем выборе девушки не отличались разнообразием, Нестор пытался откупиться обещаниями написать портрет своей спасительницы, но не тут то было. Настойчивые дамы обещаниям не верили, требовали близости к телу, и Некрофилычу приходилось показывать свои знаменитые умения в деле.

В гости Некрофилыч обычно являлся в сопровождении психиатра Волковича, рекомендуя его, как самого сумасшедшего из всех известных ему психиатров. Волкович был щуплым и мрачным мужчиной с темными волосами и журавлиной походкой. Ходили слухи о его гениальности и чудовищных размерах причинного органа. Поначалу он бывал тих и сосредоточен. Так продолжалось до первой рюмки. Алкоголь преображал Волковича до неузнаваемости. Его щеки расцветали, он начинал читать речитативом, нести всяческую околесицу, заигрывать с девушками и их мамами, раздеваться, писать в цветочные вазы и пытаться выпрыгнуть с балкона. В этих случаях психиатра обычно изолировали, поместив в закрытое помещение, лучше без окон.

Несмотря на явную невменяемость, Волкович пользовался бешеным успехом у дам. Возможно, причиной было простое любопытство или слухи о необыкновенной анатомии и эмоциональности психиатра. Рассказывали, что в минуты любви он не пыхтел и охал, как обычный мужчина, а распевал песни, декламировал классику, и славил свою избранницу выдержками из Горация.   

Впрочем, следует отметить, что Волкович страдал неодолимой склонностью к самым непотребным проституткам, и периодически возмущал общество, приходя в сопровождении вокзальных потаскух или опустившихся побирушек, представляя их своими женами или невестами. Невесты ржали, с готовностью демонстрируя потертые прелести. Волковича привычно клеймили позором, в утешение наливали водки, а девиц выпроваживали вон.

Волкович был героем нескончаемых происшествий и историй Некрофилыча. На рассказы о себе он реагировал смущенно, показывая всем видом, что, мол, случается всяко, и, хотя он не ангел, но человек талантливый и необыкновенный. Потому что с обычным индивидуем таких приключений не происходят.

На удивление Волкович был женат на девушке по фамилии Ежикова. Никто не помнил ее имени, но все жалели, потому что именно бедняжке Ежиковой доставалось пуще всех от чудачеств психиатра. При знакомстве, однако, Ежикова не выглядела оскорбленной несчастиями супругой  и скорее производила впечатление человека решительного и отважного. К примеру, она одна из немногих отвергла домогательства Некрофилыча, заявив, что ей хватает венерических болезней, приносимых мужем. Грубый отказ скорее скрывал ее неподдельное чувство к психиатру, которого она любила верно и беззаветно. Волкович вяло реагировал на ухаживания за его женщиной, ибо не знал ни единой, к которой Нестор не пытался бы подкатиться. К тому же, следует признать, что Ежикова была слишком несгибаема и смела, чтобы удовлетворять одно из восьми настроений Некрофилыча.

Ежикова слыла знатоком японского языка, и, работая с крупными фирмами, имела солидные деньги, постоянно вызволяя мужа из немыслимых злоключений. Ее отношения с Волковичем были на диво спокойными, за исключением случаев квартирных краж, происходивший, когда психиатр приводил домой проституток. Тогда Ежикова бледнела и плакала, беспомощно разбросав по коленям красивые ухоженные ладони. Синий от перепоя, трагический Волкович пришибленно прохаживался рядом и клялся взяться за ум. Действительно, на несколько недель он пропадал из боевых сводок, но хватало его ненадолго, и вскоре он, как ни в чем не бывало, появлялся в компании очередной подружки, а то и вовсе в обнимку с дамой полусвета.

Вся эта пестрая компания была Петенькиной жизнью, местом, где он отдыхал душой и телом. Не следует думать, что его окружение сплошь состояло из половых маньяков и пьющих шизофреников. Случались здесь и солидные бизнесмены, и  доктора, и юристы. Однажды забрел прогрессивный политик, поразив всех аппетитом и ухватками удачливого уголовника. В беседах и застольях завязывались знакомства, вспыхивали и гасли чувства, рождались семьи, создавались книги и картины. Именно здесь Некрофилыч впервые изложил обществу свою теорию восьми настроений.

• Что за забава совершать невозможное – Уолт Дисней


Восемь настроений Некрофилыча


В своих изысканиях Нестор основывался на личном опыте. Следует согласиться, что вряд ли сыщется человек, способный обобщить и исследовать столь многогранный и сложный материал, как любовные похождения Некрофилыча. То, что он сам решился взяться за эту сверхзадачу, выдавало пытливый разум и ученое занудство, умело спрятанные за маской расслабленного бонвивана.

Случилось так, что однажды Нестор оказался в центре внимания мировой науки. Половые приключения приводили, порой, к печальным последствиям, и Некрофилыч находился в постоянном поиске новых антибиотиков, могущих истребить зловредную флору и фауну из самой трудовой части его организма. Знакомые доктора снабжали его последними разработками венерологии, убеждая, что уж этот-то напалм выжжет до основания прилипчивых вредителей. Истребительная война против собственного народа не прекращалась ни на минуту. В результате, подвергаемые всевозможным гонениям, Несторовы зверьки окрепли в боях, окостенели и уже не реагировали на очередной шедевр врачебной мысли. А однажды из Некрофилыча высеяли микроб, устойчивый ко всем известным антибиотикам. Это стало всемирной сенсацией. Сразу три конфликтующие друг с другом научные школы объявили о выдающемся открытии и принялись лихорадочно строчить диссертации. Поскольку Некрофилыч оказался единственным источником уникальной бактерии, к нему зачастили всевозможные комиссии и эксперты, умоляя отдать на алтарь науки несколько драгоценных капель.

Несмотря на болезненность процедуры, поначалу Нестор даже гордился своей исключительностью. Один уважаемый директор инфекционного института быстро раскусил Некрофилыча и пытался умножить свои научные лавры, соблазняя его длинноногими аспирантками. Другой академик, выходец с востока, использовал тонкое искусство обольщения, предлагая припасть к  телу синеглазой хранительницы местной библиотеки. Та ненадолго пленила Некрофилыча, поразив сочетанием внешней невинности и склонностью к  великолепным извращениям. Ей удалось невозможное – а именно удивить Нестора и, как он признался позднее, существенно обогатить его арсенал древними приемами персидских мазохистов, прямым наследником которых являлся упомянутый академик. Намечавшееся было большое личное счастье Несторовой мамы было внезапно прервано, когда девушка узнала о редком микробе, переселившемся к тому времени в ее бархатистые глубины.

Открылось, что коварный академик не предупредил бедняжку об опасности. Заразившись, наивная куртизанка стала неисчерпаемым источником ценной бациллы для безжалостного исследователя. Испуганная и распаленная страшным предательством, она свалилась в эпилептическом припадке. Придя в себя, несчастная не вспомнила ни Некрофилыча, ни их любви, ни печальных последствий. Выяснилось, что дева с детства страдала злыми судорогами с потерей памяти, чем, как объяснили доктора, и объяснялась ее неутомимая свирепость чувств.

Следует заметить, что наука быстро наскучила Некрофилычу. Ее плоды были хоть и поучительны, но горьки. А после отказа смазливой лаборантки микробного института, убоявшейся подцепить сенсационную находку, он отлучил ученых от тела. – Умножая знания, умножите скорбь. – С этой цитатой из Библии он выпроводил плачущего докторанта из Киргизии, не успевшего собрать Несторовы жемчужные посевы  для завершения диссертации. Злополучный жрец науки бросился с жалобами к академику, который утешил беднягу, поручив заботам вполне оправившейся к тому времени библиотекарши.

Постепенно интерес к Некрофилычу упал. Было доказано, что удивительный микроб разрушается радиацией, выделяемой взрывом средней атомной бомбы, а в открытом космосе и жидком азоте его способность к размножению претерпевает существенные изменения. Эти эпохальные открытия наполнили ученых мужей оптимизмом. Возникшая было паника по поводу неизлечимости новой болезни пошла на убыль, и мировая наука вновь обратилась к привычным истязаниям лягушек и хомяков, ставших символом побед  разума над невежеством.

Последним свидетельством давней сенсации стал автопортрет под названием «Врачи налетели», где обнаженный Нестор  представал в окружении миловидных гарпий, хищно подкрадывающихся к его вполне реалистично написанным мужским достоинствам. 

Итак, Некрофилыч был человеком, приобщенным к вселенской научной мысли. Неудивительно, что это подвигло его на собственные изыскания.

Обобщив богатый опыт женолюбия, Нестор пришел к мысли, что в жизни каждого настоящего мужчины необходимо постоянное присутствие  восьми разных женщин, что соответствует восьми оттенкам мужского настроения. Этот подход вызвал бурный протест борцов за женское равноправие, что, впрочем, никак не повлияло на заключения и стиль жизни Некрофилыча. Не секрет, что его отношение к прекрасному полу было, по большей части, потребительским, и, пользуя всевозможных дамочек в хвост и гриву, он стремился к собственному увеселению и пользе.

Некрофилыч искренне считал, что женщины существуют единственно для удовлетворения желаний и стимуляции творчества. В любви он искал вдохновения, которое потом реализовывал в причудливых картинах и инсталляциях. Нестор даже автомеханику считал весьма эротичным занятиям. Однажды Петенька застал его во Внуковском гараже в состоянии глубокой задумчивости. Поразмыслив и глядя на разлапистую корму новенького Ниссан-Патрола, Некрофилыч мечтательно произнес: - Погляди, мой друг, не напоминает ли тебе зад этого аппарата попу стоящей раком девушки О.? – Гордон, слегка ошарашенный неординарным сравненьем, оценивающе вгляделся в массивную корму, высоко приподнятую над развратно расставленными колесами. Девушка О. отличалась  богатством плоти и веселым нравом, и оба товарища успели вкусить от ее благодати. Подумав, Петенька согласился с несомненным портретным сходством заднего бюста обоих предметов. – Ах, милая О., - пылал меж тем Некрофилыч, - энергична, неутомима, изобретательна. Этой груде железа так далеко до ее несокрушимой прелести. – С этими словами Нестор вновь углубился в себя.

Размышления навели Некрофилыча на мысль о необходимости многих спутниц в жизни мужчины. Обобщив опыт, он выделил восемь типов настроений, которые, сменяя друг друга, требуют разных женщин. Заключение это казалось Нестору очевидным, а игнорирование открытых им правил он считал опасным, настаивая, что однобрачие ведет к застою желчи, загустению семени и нервной задумчивости.

Свои изыски Некрофилыч излагал устно. Записки Нестора, являющейся не только памятником мужскому шовинизму, но и забавной кладезю ценных наблюдений и психологических советов, когда-нибудь обязательно увидят свет. Клянусь, о читатель, я непременно познакомлю тебя с этой замечательной рукописью, как только натупит время.



Некрофилыч и семейная жизнь


В пору далекой юности Некрофилыч был пылок и неискушен. Однажды он влюбился и, втайне от мамы, решил жениться. Его избранницей стала статная и белолицая адвокатесса Клавдия, с длинными толстыми ногами, умопомрачительной грудью и пышными, добрыми губами. Она была старше Некрофилыча лет на пять, а опытнее на все двадцать, что не мешало их страстному союзу. Удивительным образом энергичная дева удовлетворяла все восемь желаний Некрофилыча, которые, впрочем, в те давние времена еще не приняли осмысленный вид  и проявлялись по-детски неосознанно и туманно.

Одурманенный любовью и пользуясь тем, что бдительная мама возделывала дачу, Нестор пригласил Клавдию к себе. Та не замедлила явиться, и рьяно взялась за благоустройство. В знак начала семейной жизни ею был куплен электрический чайник, набор конфет и длинный китайский веник  ( - Чтобы полетать, - ехидно прокомментировал приобретение Волкович).

Дело шло к свадьбе. Мама Некрофилыча пребывала в счастливом неведении. Накануне дня, когда счастье молодых должно было приобрести форму закона, Некрофилыч встретил Волковича и напился. В алкогольном чаду ему неожиданно открылась вся пагубность задуманного шага.  Воротившись домой, Нестор твердо сообщил любимой, что раздумал жениться, и считает свободу высшим достоянием человечества. В ответ оскорбленная Клавдия, оглядев гнездо Некрофилыча, грозно вскричала  «Раздел имущества!». - «Раздену и замучаю» - радостно согласился Нестор и, заключив адвокатессу в объятия, ринулся в спальню. К исходу ночи истерзанная дева бежала, сжимая в руках совместно нажитые чайник и швабру. Конфеты были съедены и не подлежали изъятию.

Некрофилыч страдал сильно, но недолго. С тех пор семейная жизнь представлялась ему занятием пустым и недолговечным, и он стал верным адептом свободы во всех ее формах и проявлениях.


Пивные дни

Периодически Некрофилыч и Петенька закупали пива, креветок и другой снеди, и предавались философии. Такие дни, именуемые «пивными», вошли в традицию. Заседали с утра, обычно по выходным, крепко выспавшись. Барышни на пивные дни не допускались, и, как несложно догадаться, основной темой мальчишников были женщины.

Так в одну из суббот Петенька проснулся поздно, ближе к полудню, и долго валялся в постели, не находя решимости сбросить одеяло и начать день.  Делать ничего решительно не хотелось. Холодильник был с вечера загружен пивом и закусками. Некрофилыч должен был вскоре появиться и обещал принести какой-нибудь еды, но надежды на это было немного. Нестор был прижимист и предпочитал выпивать и закусывать за чужой счет. Многие называли это халявством, но Гордон принимал повадки друга легко и не обижался.

Сначала выпивали молча. Нестор был задумчив и малословен. Вскоре завязался привычный разговор о женщинах. Некрофилыч постепенно распалялся: - Смысл жизни, поиски пути –  это чисто мужское занятие. Представь себе барышню, что ночи не спит, мучается, пытаясь осознать свое место на земле. Нет, дружок, это не про них. Все женское существование проникнуто единственной целью – дотянуться и ухватить. Их жизнь представляется ненасытным деревом, чьи корни прорастает нас, мужиков, пытаясь высосать все, что можно, - деньги, удовольствия, славу и почести. А стебель и листья тянутся в стороны и вверх, стараясь выглядеть выше, пушистее и зеленее, чем соседки. И еще обвеситься всеми мыслимыми побрякушками.
Вся женская жизнь – это непрерывная месть мужчинам. Тут уж не до смысла жизни. Что им творчество чистого разума и  свет истины. Они на мир-то смотрят нашими глазами и красотой считают прилизанную блевотину, что так и лезет со страниц глянцевых журналов. Подумай, пара прикольных мужиков придумывают моду, и, хохмы ради, объясняют миллионам двинутых баб, как одеваться, в каких местах бриться, каких размеров должны быть у них жопы, и, если мазать под глазами свежей спермой, то время пойдет вспять. А все стадо дружно хавает это порно за чистую любовь и канает мужей – милый, купи мне вон тот крем от морщин. – Но дорогая, там за десять грамм просят девяносто долларов, а запах, ты извини, ну понимаешь, как что.… Ну и понеслось – не любишь, не жалеешь, а думаешь о соседке-Клаве, от которой, кстати, все время так пахнет… И вся эта жуть называется семейной жизнью. – По-моему, ты слишком строг, - вмешался Петенька. – Есть же и талантливые женщины, художницы, поэтессы…
Некрофилыч досадливо махнул рукой. – Ах, брось, не смеши. Самые способные могут лишь ронять сопли по загубленной любви или сбежавшему поклоннику. А тут ведь радоваться надо. У парня хватило духу вовремя сделать ноги, ну а для эдакого воздушного создания это, понятное дело, беда. Не успела заарканить и впиться всеми присосками.

Да пойми ты, женская жизнь – это битва с мужчинами. С засадами, разведками, погонями и маскировками. Особенно это заметно у феминисток. Те прямо заявляют – мы не хуже мужиков. И самолеты водим, и в космос летаем, сами по себе. Налицо попытки доказать, что мужчины им не нужны. А это и есть апофеоз так называемой любви, сублимирующийся в чистую ненависть. – Петенька удивленно вскинул брови, - Любовь или ненависть. По-моему, ты окончательно запутался, дружок. – Отнюдь, - живо парировал Некрофилыч. Глаза его возбужденно искрились, круглое лицо озарилось довольной улыбкой, будто он поймал Гордона в заранее расставленную ловушку. – Именно так, как я сказал. Был я недавно в Германии. Ну, ты помнишь, выставка, дизайн и авангард. Друзья позвали, я и поехал. Познакомился там с чудесными немцами…В основном, конечно, с женщинами.

Здесь Нестор сделал паузу, жадно отпил от кружки, после чего в ней заметно обмелело. -  Все до одной феминистки, - продолжил он. – Открываешь дверь, пропускаешь вперед – обида. Подаешь руку на лестнице – вообще скандал. Мы, говорят, за женское равноправие, а ваши ухаживания только подчеркивают неравенство полов и потому нам глубоко оскорбительны. Ну а я давай хохотать, остановиться не могу. Немки эти сначала тоже засмеялись, а потом одумались и обиделись. Ты, говорят, над нами потешаешься. Да, отвечаю, как же не потешаться. У нас в России это уже было. Сначала равенство всех, потом полные права женщинам, а кончилось знаете чем? – Чем? – спрашивают хором. А хор такой слаженный, четкий, командный такой хор. Залюбуешься. А тем, говорю, что бабы шпалы и мешки с песком грузят, а мужики рядом прохаживаются и палочки в тетрадках рисуют. А еще тем, что женские тюрьмы переполнены. А главное, нормальных мужиков не стало. С виду вроде обычные – с руками, ногами, яйцами, а как до дела – мнется, жмется и на бабу косится, что де она ему насоветует.  - Ну а что же немки? – полюбопытствовал Петенька. – Как что, удивился Некрофилыч, - они же умницы, образованные, красивые женщины. Это у нас, ежели что поперек скажешь, сразу крик и шум, типа не любишь, зарплату пропиваешь, редко раком ставишь. А в Германии все разумно, взвешенно, ну и… это,.. чувственно, - тут глаза Нестора затуманились, он, точно кот, замурлыкал неведомую мелодию. Волосы его оттопорщились еще более, а щеки в блаженстве растянулись. – Эй-эй, не отвлекайся, - Петенька вернул друга к реальности. – Эх, Петронас, - шумно вздохнул Некрофилыч, - видел бы ты… Была там одна,.. Сабиночка… настоящее чудо… Из феминисток – самая отпетая. Все мне лекции читала о равенстве и свободе. А глаза… колодцы прохладные, как глянет – все во мне умирало, и сердца ход, дыхание и слава… - Ну, в общем, втрескался я в нее по самое не балуй. За неделю три портрета написал и подарил. А на них – глаза и улыбка, смех и взгляд. Короче, когда мы в первый раз оказались вместе…

Тут Гордон прыснул, всем своим видом показывая, что без  «быть вместе» у Некрофилыча никак не выходит.  Нестор же, напротив, сдвинул брови на переносье, и, насупившись, неодобрительно замолчал, пережидая Петенькино веселье. Отсмеявшись, тот припал к своей кружке, сделав глоток полужадный, что означало большой, но не слишком, в меру и для удовольствия. Нестор, неспешно допив свое пиво, сухо продолжил. – Ну, так вот, тогда то мне и открылось. Некоторые продвинутые дамы пытаются подменить традиционные женские символы счастья – любовь, брак, семью – новой группой образов. Они заявляют всем, и не в последнюю очередь себе, что карьера, успех, деньги и слава и есть высшее женское счастье. В этом суть феминизма, а вовсе не в равенстве.
Только проблема в том, что все эти новые ценности являются чисто мужскими, и, борясь за них, объявляя их высшей целью, феминистки расписываются в любви к мужчинам и всему мужскому, что, на словах, так люто ненавидят. Поэтому их ненависть и есть самая настоящая любовь в извращенной форме.

Но тут возникает конфликт. Природа ведь берет свое, и развитая барышня, познав деньги и славу, страдает от отсутствия доброго мужа и веселых детей точно так же, как последняя, никому неведомая разведенка. И здесь появляется вторая причина ненависти к мужчинам – отсутствие нормальной любви. Да, я добилась всего, чего хотела, но вместо подлинной страсти вы предложили мне животную похоть. Вы тупо хотите меня трахнуть, а потом хвастать перед друзьями – видишь эту богатую стерву – так вот я ее имел, и она выла от вожделения, как последняя сука… А друзья покивают головами и скажут – все они одинаковы… Вот чего боится успешная женщина, вот чего она так ненавидит, и также страстно желает. Ибо нет ни единой, кто не хотел бы забыть свет и тьму, славу и почести и прочие прелести нашего колкого мира, чтобы предаться животным страстям, побыть просто женщиной в объятиях любимого.

Некрофилыч замолчал. Как часто с ним случалось после вдохновенных речей, он тяжело дышал, его круглая и широкая грудь вздымалась, а на покатом лбу повисли капли пота. – Послушай, - прервал молчание Петенька, - ну а так, чтобы все сразу. Есть же, верно, женщины и успешные в делах, и знаменитые, но вместе с тем любимые и счастливые в браке. –Наверное, - безучастно ответил Нестор. – Но история стерла их имена. Мир быстро забывает совершенство. Нас влекут трагедия и пафос несчастной любви. Кому интересен счастливый конец. – Выходит, - не унимался Петенька, - все лучшее остается мужчинам. – Не думаю, - вздохнул Некрофилыч, - нам достается  то, что мы считаем лучшим, и за что мы готовы бороться… Слава, деньги, женщины… Хотя, по большому счету, нам на них действительно наплевать. Для нас женщины – это способ удовлетворения древнего инстинкта, что, кстати, выхолащивает и отнимает силы.

Издревле, великие мужи в преддверии великих дел отрекались от женщин и безбрачными творили бессмертие. И наоборот, могучий Китай пал, когда правители погрязли в гаремах, поручив управление империей женам, матерям и евнухам. – Похоже, ты собрался взять обет, - съязвил Петенька. – И сколько часов ты намерен протянуть без женщин? – Моя слабость, - понурился Некрофилыч, - лезут со всех сторон, падлы, и нет сил сказать «кыш». А великое ждет в бездне окружающей жизни, уходит время, исчезают в тумане дней замыслы и надежды. Как подло. Проще устроить оргию, чем написать мадонну с цветком.

Глаза Нестора сделались влажными, и Петенька подумал, что, может быть, его другу не хватает женщины (о, ужас!), которая осушила бы его слезы поцелуями, ничего не прося взамен.

Вскоре Некрофилыч ушел, а Петеньку сморило. Видно дало знать выпитое. Гордон прилег и забылся, и привиделся ему странный сон. Будто заболел он неведомой болезнью, и на шее у него вскочила настырная синяя шишка величиной с кулак. Увидев ее, Петенька испугался и решил, что у него рак, но тут, откуда не возьмись, появился Некрофилыч, привычно изогнул брови и, что было мочи, ловко дернул его за шишку, вытащив откуда-то из Петенькиной шеи осклизлого мелкого человечка.

Человечек извивался и смешно пищал, стуча мелкими острыми зубками. Пустые, как черные жемчужины глаза яростно блестели. Некрофилыч без церемоний плотно сжал существо за лодыжки, точно кошку за хвост, и с нехорошим стуком хватил его головой о дверной косяк. Человечек пискнул. Нестор брезгливо бросил его на пол, где тот через мгновение превратился в слизкую кучку экскрементов. – Говно шкодливое, - вяло прокомментировал Некрофилыч. – Сам гадит и других подбивает. Залезет внутрь и давай подзуживать, - то бабу за грудь укуси, то в ресторане на стол насри. Голем, одно слово, зараза…

Петенька так и не понял, где он подцепил этого окаянного голема. Наверное, от беспорядочной половой жизни, подумал он. И мало ли их еще во мне сидит, этих мерзких големов, а ну как однажды полезут из всех щелей… С этой мыслью он заснул без сновидений.



Наука и жизнь

По окончании школы перед Петенькой были открыты многие институты страны, Гордон, изменив  семейной традиции, закончив биологический факультет  Университета.

Здесь Петра Валентиновича поджидала наука, корпение над пробирками и микроскопами. По ходатайству отца, в ту пору вхожего в высокие кабинеты, руководить Гордоном взялся директор института биологии, академик Ленимир Иванович Длинник.

Петенька получил ответственный кусок работы по выявлению неких неведомых генов. Быстро втянувшись, он скоро стал своим в пестром и тщеславном сообществе ученых. Академик был велик и недосягаем. Текущее руководство Гордоновой диссертацией осуществлял профессор Демин, хрупкий крепыш с железной волей и оригинальными идеями. В институте Демин работал недавно и слыл человеком талантливым, впрочем, слегка вольнодумным. Будучи по образованию химиком, профессор не страдал идеями глобального исцеления человечества, а приземленно создавал необычные белки и гены, смысл которых был смутен, а применение туманно. Впрочем, очевидно, Демин знал нечто непонятное основной массе соратников по науке. Это вызывало опасливое уважение, переходящую, временами в уверенную зависть.

В общении Демин был корректен и скор, не любил болтунов и чурался женщин. В отличие от многих, Петенька быстро разобрался в профессорских хитросплетениях  и скоро они неразлучно колдовали над дымчатыми картинками генов. Диссертация писалась легко. Уже к исходу второго года службы Гордон понес Длиннику фолиант, полный идей и находок.

Академик встретил Гордона приветливо. Предложил чаю, завел разговор о перспективах науки, о талантливой молодежи. Петенька автоматически поддакивал, мучительно пытаясь сосредоточится на теме разговора. Но в голову лезли всякие глупости. Он поймал себя на мысли, что у Длинника испуганные глаза, и весь он дерганный и нетерпеливый, а разговор - лишь розыгрыш,  плохая подделка под барственную неторопливость. И еще Петеньке показалось, что Ленимир недоговаривает  и витает далеко.

Минут через двадцать в дверь постучались и, не дожидаясь ответа, просунулись. Длинник вздрогнул и выпрямился, стараясь сохранить величавость. Возникло существо неясного возраста, с пухлыми губами и глазами, полными лжи.  Лицо, приподняв верхнюю губу, постаралось улыбнуться. Удалось не очень. Академик также старательно осклабился, и аудиенция быстро пришла к концу. – Передайте Демину, что я посмотрю и одобрю, - напутствовал на прощание Ленимир, даже не притронувшись к манускрипту. «Не  взглянул, но уже одобрил, - подивился Петенька. – Демину не понравится». Академик же был поглощен бесцеремонной гостьей, коей оказалась средних лет девушка, с толстыми лодыжками и замечательным крупом. Вкатившись в кабинет, она оглядела Гордона насквозь, презрительно поджала рот, нагло и подобострастно заговорив с Длинником. Петеньке стало неловко, и он быстро вышел.

В приемной сидел народ. «Влезла без очереди», - подумал Гордон. Секретарь Юля свирепо печатала на машинке. Белобрысые кудри растрепались, карминовая помада просыпалась на подбородок. Не так давно Юля была шатенкой и не пользовалась косметикой. Но месяц назад в гости к Петеньке нагрянул Некрофилыч. Судьба столкнула его и Юлю в институтском коридоре. Вскоре Гордон обнаружил несчастную в гостях у друга. Девушка была полуодета и немного конфузилась. Спустя неделю она сменила масть и стала исступленно краситься. Впрочем, нет худа без добра. С тех пор между Петенькой и Юлей установились вполне доверительные отношения.
- Кто это чучело? - одними губами спросил Гордон, указывая на дверь начальника. В ответ Юля зарычала, клавиши  зазвенели под ударами. – Новая! Удар! Сотрудница! Дзинь! Сука! Бумагу бьет! Дзинь-Бом! Достала! – выпалила Юля, и было непонятно, сердита ли она на наглую гостью или на сломанную машинку.
Демин отнесся к рассказанному Петенькой на удивление равнодушно. - Готовь апробацию, - скомандовал он. – Ученым можешь ты не быть, но кандидатом быть обязан.

Защита случилась полгода спустя и прошла как-то сонно. – Главная задача, - наставлял Петеньку Демин, - не показать, что ты умнее господ заседателей. Сделай милость, хотя бы на часок изобрази идиота. – Гордон повиновался.
В президиуме величаво водрузился Длинник, зал нехотя заполнился. Во время доклада Петенька поймал себя на мысли, что присутствующим он не интересен. По окончании, туповато улыбаясь, он старательно ответил на пару вялых вопросов. Председатель монотонно зачитал рецензии, после чего собрание единогласно причислило Петеньку к сообществу ученых. Выслушав вердикт, он испытал опустошение.

Вечером, на организованном по случаю банкете, Петенька выпил. После третьей водки его отпустило. Подошедший Демин крепко сжал руку, участливо похлопав по плечу. – Держись, герой. Детство кончилось. Ученье – свет, а ученых – тьма. Мест под солнцем не хватает. – И, помолчав, добавил. – Я ходил к академику, просил для тебя ставку.  – Ну, и?.. - оживился Гордон. – А ничего, - усмехнулся Демин. – Мудрит начальник. Говорит, у него на тебя планы. – И он испытующе поглядел на Петеньку, будто укоряя: ну, мутный отрок, что ж ты шустришь за моей спиной. Сказал бы, что с Ленимиром  все слажено. Не пришлось бы мне зайцем скакать, и за тебя упрашивать.

Петенька смутился. Он хотел было крикнуть, что никуда не ходил, и Длинника не просил, но тут из-за Деминской спины появился синеглазый человечек, в открытом платье, масти русой и кучерявой. Гордон совсем застеснялся, его щеки вспыхнули, а профессор, весело рассмеявшись, махнул на Петеньку мускулистой ладошкой, воскликнув: - Не печальтесь, юноша. Вижу, вижу, вы ни сном, ни духом, что за блестящий путь вам готовит командование. Но, будьте осторожней, жизнь при начальстве полна превратностей. – С этими словами Демин испарился, оставив Петеньку наедине с кудлатой дивой. Та решительно шагнула навстречу и, представившись Машей, по-мужски протянула сильную руку.

Маша училась в Университете. Их отношения сложились загадочно. Совсем недавно Петенька обрел холостяцкую свободу, расставшись с Виолеттой,  что искала истины в суевериях Востока. Его душа просила одиночества, и Гордон жил легкими свиданиями – «спортивными танцами», как говорил Некрофилыч. Серьезные женщины утомляли. А тут эта Маша. Она была крупной и улыбчивой девушкой с ясными сине-зелеными глазами и небрежной прической. Локоны ее вольного цвета темной меди беспечно спадали на плечи и лицо, путались на лбу,  вились и играли на белоснежной шейке. Маша легко и прекрасно отбрасывала их назад, к затылку, но те непослушно возвращались и падали на смеющийся рот, полные, изумительно очерченные, резные губы, и гордый припухлый носик, который недоброжелатели могли быть назвать бесформенным, если бы не трепетные, живые ноздри, чутко отвечавшие настроениям хозяйки.

Уверен, что сыскались бы люди, посчитавшие Машу толстой. Действительно, все в ней было крупно – высокий светлый лоб, широкие ладони, статная фигура, круглые руки, унизанные спелыми веснушками покатые плечи. Она была хороша, как налитое яблоко, напоенное солнцем, счастьем и здоровьем. Рядом с ней Петенька чувствовал неуверенность и смущенье, как слабый и неловкий человек ощущает себя перед заведомо более сильным и красивым, и, стесняясь своих несовершенств, исподволь любуясь струящимся на него светом радости и удачи. Маша была другой, не похожей на бойких веселушек из Петенькиного повседеневья. Это и влекло, и пугало.

Они попробовали встречаться. Сидя в кафе, Петенька не мог отделаться от странного чувства. Маша и манила, и излучала опасность. Ее глаза и руки не желали мимолетной любви, а дружелюбие не было напускным. Полные колени, что невзначай выплескивались из разреза платья, вызывали у Гордона вожделение. Он испугался и поступил недостойно – представил Машу Некрофилычу. Тот мурлыкал и пел, обнимал гордую деву за плечи, но... о, ужас! – был отвергнут.

– Ребенок играет, - Нестор авторитетно объяснил поражение. – Половое созревание опередило развитие мозга. – И убыл, насвистывая беспечно. – Что за козел, - по-детски прокомментировала Маша. – Деревенский онанист в роли героя-любовника.
Петенька недоумевал, давая зарок не искать близости со своенравной студенткой. Он исчез на неделю, поочередно проводя время то в обществе глазастой развратницы по прозвищу «Союз архитекторов», то с большеротым созданием со схожей кличкой «Союз композиторов». Девицы жили напротив друг друга в домах, принадлежащих упомянутым союзам, и славились живостью нрава, чреватой, впрочем, некоторой неразборчивостью, чем активно пользовались как архитекторы, так и композиторы.

Союз архитекторов просыпалась с закатом, предпочитая ночную жизнь. Союз композиторов была жаворонком, будила Гордона чуть свет. Этот распорядок обеспечивал круглосуточную занятость. Девы не жалели сил,  неугомонно переплетали тела и не тяготили совесть. На период Петенькиных гастролей они не подпускали к себе иных вздыхателей, чем повергли в уныние широкие слои творческой общественности. Никто не знает, скольких кантат и симфоний лишилась отечественная культура, ибо создатель не обрел необходимого вдохновения. Какие дворцы, мосты и библиотеки могли бы украсить наш чудный город, укроти Петенька свой эгоизм, и отпусти он распутных муз к их привычным занятиям.

Увы,  Гордон пытался бежать самого себя, и  расплата надвигалась, как зрелость - желанно и неотвратимо. Через неделю ему стало скучно. Он затосковал, заметался, и, ненавидя собственную слабость, вернулся домой, где автоответчик Машиным голосом тревожился и умолял Петеньку не прятаться, не дичиться. Позвонить, в конце концов. Да просто дать знать, жив ли, не случилась ли беда.
Гордон промучился до вечера, а потом собрав всю наглость, малодушно пригласил Машу в гости. Та согласилась, не задавая вопросов, и будто не удивляясь Петенькиному исчезновению.

Она пришла, одетая в цветное открытое платье, вьющиеся волосы сбегали на плечи, круглые голые руки были хороши, а в глазах жили вопросы, вопросы... У Петеньки не было ответов. Он властно обнял Машу за спину, привлек к груди и попытался поцеловать. Но она избегла его губ, широкой ладонью легонько хлопнув Гордона по щеке и подбородку. Петенька увял и безвольно предложил чаю. Маша на чаепитие согласилась, и, в течение часа, как ни в чем не бывало, они болтали о ерунде.

Перед уходом Маша внимательно, и, как показалось Гордону, с сожалением оглядела его с головы до пят и направилась прочь. Петеньке захотелось ее вернуть, но, вспомнив обидную оплеуху, он сдержался и лишь проводил девушку глазами, надеясь, что вот сейчас она обернется и пожелает остаться. Но Маша беспощадно исчезла в электрической пасти лифта, и Петенька дал себе слово более не искать с ней встреч.


Рассказы  Некрофилыча. Поучительная история о нерушимости семьи


Однажды Волкович, поддавшись животному порыву, привел домой двух девиц с вокзала. Ежикова на беду была в командировке, и некому было дать отпор хищницам.
По обыкновению, выпив водки, Волкович почувствовал вдохновение и запел любимую песню  «Бессамо мучо» («Бес самку мучил», по выражению Некрофилыча). Барышням песня не понравилась, и они попытались свести общение к теме оплаты их вполне заурядных услуг. Психиатр возмутился такой меркантильностью, но прогнать прагматичных дев не смог, ибо был фатально пьян.  В негодовании он рухнул на ковер и сделался бездыханным.

Впав в бешенство и пользуясь беззащитным состоянием жертвы, корыстолюбивые самки грязно надругались над Волковичем, гладко побрив половину лобка и яичек, оставив нетронутой густую бурую шерсть на другой половине. Более того, не удовлетворившись издевательством, они с помощью оказавшегося под рукой флакона зеленки покрасили бритую часть гениталий в замечательный изумрудный цвет, с чем и удалились.

Очнувшись, Волкович не сразу обнаружил следы глумления, а, увидев, ужаснулся. Ежикова обещала быть назавтра, но все попытки стереть прилипчивую зелень оказались напрасными. Психиатр бежал  в гнездо Некрофилыча, где скрывался три дня, не вылезая из ванной и пытаясь отмыться. Но выяснилось, что, во-первых, зеленка сходит только вместе с кожей и, во-вторых, волосы на лобке растут очень медленно.

Удрученный Волкович сник и пошел сдаваться. Узнав все, Ежикова  разрыдалась, потом треснула психиатра чайником по морде, потом долго хохотала, потом опять треснула тем, что осталось от чайника, разбив несчастному нос. Обливаясь кровью, Волкович пал. Ежикова испугалась и простила. Уже вечером, они вместе пировали с друзьями, демонстрируя нерушимость семейных уз.


Хитрюшка

Диковинное имя  Длинника Ленимир расшифровывалось как Ленин и Мировая Революции. Очевидно, еще младенцем академик стал жертвой большевистского энтузиазма своих родителей. Папаша будущего светила, крупный хозяйственник из крестьян, счастливо избег лагерей и опалы, но, надорвавшись на партийной работе, умер от грудной жабы в расцвете сил. Мама странное имечко невзлюбила, звала Длинника Леней или ласково – Хитрюшкой. Ее интерес к коммунизму иссяк со смертью мужа и, верно, поэтому дальнейшая жизнь Хитрюшки была отмечена скорее благоразумием, чем революционными порывами. Так, еще будучи аспирантом, он своевременно нырнул под крыло ученой дамы, вхожей в сталинский полусвет, и бившейся доказать порочность буржуазной генетики. Позднее, в оттепель, шустрый Ленимир сумел талантливо изобразить скрытого карбонария, подпольно ведшего смелые эксперименты. На гребне новых сил он проник в экспертный совет нового биологического центра, где, правильно распределив силы на карьерном марафоне, вырос в маститого деятеля от науки, потершегося и подле великих умов, и подле власть имущих.

За оттепелью настали заморозки. Вчерашние соратники осели в лагерях и западных университетах. Новые генералы от науки нуждались в проверенных кадрах с репутацией ученых. Настал звездный час Ленимира. Отсидевшись в тени звонких первопроходцев и мрачных диссидентов, он выпорхнул на свет, страдая аурой серьезного биолога, чуждого власти и политики.  Такие были в цене. Длинник получил институт и кафедру, стал академиком и членом многочисленных советов и коллегий.

Бывшие друзья дивились случившейся с Ленимиром перемене. Он стал властен и скуп на похвалы. Исчезла былая улыбчивость. Некогда словоохотливый и участливый, Хитрюшка перестал замечать попавших в опалу соратников. Академик умудрялся проходить мимо не глядя, словно перед ним был не вчерашний закадычный друг, а пространство, лишенное материи. Партийное руководство по  достоинству оценило это удивительное свойство. Дела Ленимира шли в гору, он похудел и заосанился. Его долговязая фигура стала привычной частью отечественного научного пейзажа.
Вести о выдающихся Хитрюшкиных исследованиях разносили телевидение и газеты. Обаятельные аспирантки дружно строчили диссертации, обогащая послужной список Ленимира новыми изысканиями. По несколько месяцев в году Длинник проводил на  зарубежных гастролях, где коллеги-биологи по достоинству оценили образование и тонкий юмор московского гостя.

Дома царил образцовый порядок. Зашуганные профессора свято блюли дисциплину, бдительно истребляя крамолу, будь то сожаления об изгнанных  кумирах или несанкционированные попытки творчества. Вообще, идеи пугали. Право на фантазии надо было заработать. Вот только беда, что новации почему то исходили от сомнительных  умников, с дурными наклонностями и весьма туманными представлениями о субординации. Некоторые из них нагло требовали указать в публикациях свою фамилию, да не где-нибудь, а впереди самого академика. А один нахал подверг сомнению его, Длинника, научный вклад, в свою вполне примитивную работу. И был уволен. Сейчас трудится в Принстоне. Хитрюшка со злобой прочел последние публикации перебежчика. Продался! Использовал его, Ленимира, идеи, и, судя по всему, неплохо устроился, паскуда. Академику не нравились успешные люди. Чужая удача не на шутку тревожила его.

Прибывавших с визитами мировых светил принимали широко. Вместо бледных будней в окружении реторт и смесителей, их тащили на охоты и в бани, где молоденькие лаборантки нахлестывали заезжих знаменитостей вениками и блудливо таращили глазки, разнообразя досуг в меру сил и воображения. Зарубежные коллеги размякали, незаслуженно считая Хитрюшку другом, делились планами и секретами и даже предлагали совместные исследования. От предложений не отказывались. Особо отличившиеся лаборантки получали повышение, пытались воплощать секреты и планы.

Но тут не заладилось. То ли секреты были пустячными, то ли лукавые иностранцы не спешили делиться сокровенным – но открытий почему-то не получалось, а совместные изыскания шли вяло и безрезультатно. Вернувшись домой, великие иностранцы забывали банный пыл и ограничивались встречными любезностями, жлобски приглашая Ленимира на бокал вина, кислого как прогорклая капуста Хитрюшкиной бабки Пелагеи, староверки, проклявшей внука за бесовские эксперименты. Вина Длинник не выносил, от него жгло под ложечкой, распирало живот, а изо рта несло тухлым, из-за чего предпоследняя жена академика Раиса напрямую гвоздила Хитрюшку смрадным псом и наказывала не тащить в рот всякого говна,  а жена последняя ловкенькая Зинаида лишь деликатно морщила носик.

Но худшим страданием было отсутствие ГЛАВНОГО. Ленимир Иванович был неглуп и понимал, что потомки забудут о нем через день после погружения его растопыренного трупа в мерзлую землю Новодевичьего кладбища. Не было открытия или великого дела, которым он, гениальный ученый, потряс бы мир. Чтобы с красной строки, с заголовка начинались энциклопедии и монографии – теория Длинника, или лучше вакцина Длинника-Пиранделлио. Именно в такой последовательности, дабы заносчивый итальянец шел вторым, чтобы позднее, с годами его имя и вовсе стерлось из скрижалей истории.

Пиранделлио был итальянским коллегой академика, пригласившим однажды Ленимира в свою лабораторию под Миланом. Побывав там, несчастный Хитрюшка заболел злой досадой. Вроде и завидовать было нечему. Всего три комнатенки было у Пиранделлио, и приборчики хоть и современные, но ничего особенного. Трудился здесь не штат проверенных в банных утехах милашек, не вышколенные аспиранты или пугливые профессора, а страшная как черт горбоносая итальянка, и немой китаец, что на все наводящие вопросы лишь косо улыбался и шепелявил невнятное. Но творились в Милане чудные дела, изобретались химеры, гены ладно выстраивались в нужные комбинации, а веселый падре Джиджи, как звали итальянца сотрудники, на ломанном английском сотрясал научный свет такими откровениями, что и чванливые американцы, и скрупулезные японцы, и трезвые британцы разве что не молились на аппенинского гения.

Последней каплей послужили слухи, что Пиранделлио номинирован на Нобелевскую премию за открытие  молекулы сложного ракового антигена. Работа итальянца сулила прорыв в борьбе со страшной болезнью и была восторженно встречена на последнем мировом конгрессе. Джиджи, однако, не спешил раскрывать структуру находки, ограничившись публикацией умопомрачительных результатов. От вопросов отмахивался, заявляя, что исследования далеки от завершения, что вещество нестойко, в расшифровке структуры много ошибок и необходимо сравнить полученный ген с известными вирусами. Из всего сказанного, Хитрюшка понял, что итальянец мутит воду, чтобы отвлечь внимание конкурентов, а потом внезапно вылезти с неоспоримым и великим открытием.

Особенно обидно было то, что две отлично экипированные лаборатории института Длинника вот уже седьмой год бились над аналогичным проектом, тщетно пытаясь нащупать следы ракового чудовища. А тут расхлябанный макаронник, волосатая ведьма и безголосый азиат походя решают неразрешимое, посрамив лучшие отечественные разработки. Уж на что не хват в науке товарищ Биндюжников, непосредственный начальник Хитрюшки в ЦК, но уж мимо него Нобелевская премия не пройдет. Вызовет, насупиться. - Что ж это вы, товарищ академик, - скажет. – Денег народных угрохали уйму, по полгода за границей прохлаждаетесь, цельная дивизия аспирантов всяку херню шмоляет – а как до дела –  шиш. Плохо, очень плохо, Длинник.

Крут Биндюжников и слов на ветер не бросает. Обещал институт – дал институт, обещал академию – выбрали как по маслу. Теперь вот пролезть бы в президиум, как раз время приспело, а тут этот Джиджи окаянный со своим Нобелем. Спаси Господь! - И Хитрюшка воровато перекрестился на бюст Ленина, насупившийся в углу кабинета. Как всякого подхалима и выскочку его жгли суеверия. А в последнее время он тайно, но свято поверил в Бога, умоляя Создателя притупить разум Пиранделлио, увести подальше от заветной цели. Но вера эта выходила какая-то путанная, в сознании академика Ильич сливался с Господом, хотя временами на хрестоматийной лысине вождя ему чудились вполне сатанинские рога.
Похоже, молитвы были услышаны. Пиранделлио затих, поток публикаций спал, и по научным коридорам , словно сквозняк, заструился шепоток, что не все ладно у итальянца, надежды не сбываются, а результаты преувеличены. Разговоры эти были для Длинника медом.

И тут появилась девица. Пухлая такая, носом все время шмыгает,  и пронырлива, как хорек по весне. Прорвалась к Хитрюшке через охрану и секретариат, едва до драки не дошло. Все кричала , что должна де рассказать академику про свое открытие. Вошла, глаза наглые потупила, и давай заливать про гены да вакцины. И что удивительно, выходило, что создала барышня антиген ну точь-в-точь, как у Пиранделлио. Хитрая стерва. И зовут - Лена Злобко. Подходящее имечко. Такая вцепится – не отпустит. Будет свирепо сопеть, изворачиваться, но зубов не разожмет и вырвет кровавый клок из любого дела. Главное поставить задачу. А на счет открытия – лукавит, каналья. Ничего она не находила, и даже исследовать не пыталась. Это Хитрюшка понял сразу. Почитала журналы, нахваталась понемножку и сообразила, как к нему, к Длиннику, лучше подъехать, использовав научно-художественный вымысел. Ну да Бог с ней. Ученых и так полно, а вот надежных людей нету.

Хитрюшка с некоторых пор считал себя стратегом. И в этот раз у него созрел план. Натравить Лену на поиски неуловимого антигена, посулить ей лабораторию и поездки за границу. А главное свое, Длинниковское, благоволение. А тем временем, загодя, не спеша, договориться о визите в Милан. Пусть Злобко поедет, понюхает, чем дышат гении от науки. А потом, по возвращении домой, поработает немного для приличия, да и опубликует результаты, полученные под руководством академика.

А если итальянцы с чем вылезут, то заверещит, заголосит, как на базаре, что это ее, то бишь Хитрюшкины идеи, неосторожно высказанные при той давней встрече в Милане, использовали итальянцы.  Что она, девушка честная, поделилась открытием с иностранными коллегами, не подозревая вероломства. Мы, скромные и молодые, долгие годы искали путей, страдали ночами и не спешили звонить о победах, а доверительно делились только лишь в узком кругу. А тут, видите ли, подлость. После такого скандала, да еще с бабьим визгом, со слезами и укоризнами, не видать вам Нобеля, синьор Пиранделлио. Чистоплюям из Стокгольма  спешить некуда, пусть ученые поспорят, время расставит приоритеты.

Получалось, что при всех раскладах удавалось Длиннику перехитрить конкурента. Если изловчиться опубликовать Ленкину чушь раньше итальянцев, то можно претендовать на соавторство. Мол, работали параллельно и лавры пополам. А если Пиранделлио опять вырвется вперед – поднять шум и зарубить премию.

Только бы Злобко не подвела. Но не должна, уж больно ухватиста. Вчера Ленимир чинно позвал Елену в кабинет, и отвлеченно глядя в окно, сообщил о решении пригласить ее на работу и вручить лабораторию. Та выслушала безропотно, смежив полные коротковатые колени, и даже всхлипнула под конец. А круглые глазищи выдавали, сияли предчувствием свежей крови. Сегодня ближе к вечеру в кабинете академика раздался звонок, и Лена Злобко, зябким неуверенным голосом сказала, что потрясена оказанным доверием, что это самое великое событие в ее жизни, которое хотелось бы отметить. А тут как раз случилось семейное торжество, и она хоть и стесняется, но приглашает Ленимира Ивановича принять участие в скромном празднике. Хитрюшка смешался и ответил неопределенно. Выждав приличествующую паузу, Лена твердым голосом продиктовала адрес и обещала ждать.

Академик задумался. Непростой экземпляр. Цепко берет. То, что на празднике они окажутся вдвоем, Хитрюшка не сомневался. Может быть, стоило выждать, отстраниться, дать понять, что приглашение на работу означает доверие, но не более того... Длинник вспомнил, что у Злобко пухлые колени и вполне округлая попа. – А, впрочем, что такого? Сообразительная девушка, сразу поняла, что надо платить. Спокойно и честно предлагает себя в полное распоряжение любимого руководства.

Хитрюшка заметался. Дело в том, что смолоду, как многие неуверенные и подлые субъекты, Ленимир боялся порядочных женщин.  Однажды ему представился уникальный шанс войти в семью отца водородной бомбы секретного академика Шустера, по кличке Беня-динамитчик. Дочь Шустера Юля тяготела к высоким велеречивым мужчинам и увлеклась Длинником. Дважды молодые обнимались на пороге загородной дачи и вот , наконец, термоядерная наследница пригласила Хитрюшку домой, сладко поведав, что папа с мамой на отдыхе. Замирая от ужаса, Длинник явился в назначенный час. Время шло, чай был выпит, беседа двигалась от науки к искусству, но юный Ленимир не находил в себе сил повалить барышню на ковер и проникнуть в последний секрет советского сверхоружия. Более того, когда, при  попытке улизнуть, бедная Юля неловко поцеловала его в губы, он ощутил ужас, холодная пустота сгустилась в брюках, и Длинник бежал.

Позор повторялся еще раз или два, пока несчастный Ленимир не познакомился с домработницей друга Федора. Друг Федор был сыном крупного гэбиста, охранявшего тайны советской науки. Выпив, он острил, что главная задача разведки уберечь от неприятеля примитивизм и разруху, царящие в стране. – Да если они узнают, как мы работаем – умрут от смеха, - откровенничал Федор. – Так что мы трудимся в интересах Запада. Общими усилиями создаем образ врага – основу существующего мироздания.

В обширной Федоровой квартире было много закоулков и комнат, в одной из которых жила прислуга. К удивлению Длинника то была не колченогая старушка, и не домовитая кухарка, а тощая спортивная девица с ****скими глазами и вызывающим именем Зоя. Однажды, изрядно отпив от экзотической бутылки виски, друзья расслабились и заговорили о женщинах. Длинник грустно пожаловался на несговорчивость интеллектуалок, на что захмелевший Федор предложил другу угоститься Зойкой. Хитрюшка опешил, а Федор уже тащил за руку широко ухмылявшуюся девицу. Так будущий академик обнаружил, что может быть мужчиной.
В дальнейшем, в выборе жен и подруг, Ленимир старательно избегал утонченных недотрог, предпочитая грубое пиршество плоти. Постепенно за ним закрепилась репутация ловеласа, и многочисленные аспирантки игриво хихикали, когда рука академика по-хозяйски ощупывала их юные плечи. К этому времени друг Федор уже имел судимость за содержание подпольного борделя, и лишь усилиями отца сумел отвертеться от узилища. Папаше похождения сына стоили места, он был отправлен в скромную отставку, где спустя два года умер за рукописью о героях разведки, укравших у американцев секрет атомной бомбы.

Предложение Злобко взволновало Длинника. Это могло показаться странным. Академик не знал нужды в дамах. Но тут было иное. Хитрюшку зазывала не покорная аспирантка. Себя предлагала опытная хищница. Он чувствовал, что от встречи с Леной зависит исход задуманной комбинации, понимал, что необходимо доверие, рождающееся, порой, между порочными и беспринципными людьми, осознавшими взаимную нужность. Длинник и Злобко нашли друг друга как единомышленники, как диковинные и опасные твари, использующие одни и те же приемы, способные, где надо унизиться, а где можно схватить за горло. Их не отягощала совесть, они признавали только силу, а доброту считали слабостью. Они подходили друг другу, и вместе были вчетверо опаснее, чем порознь. Это был органичный союз.
Ленимир думал о Лене. Она немолода. Коротко сходила замуж, не отягощена детьми. Вспомнились ее глаза, полные ледяного напора, презрительные, слегка вывернутые губы. Настроение улучшилось, он чувствовал себя охотником, идущим навстречу коварному зверю. Вздохнув, Длинник засобирался на праздник.


Свита

Когда Ленимир стал великим, вокруг него образовалась свита. То было пестрое сообщество, сопровождающее Длинника повсеместно –  на заседаниях, в поездках и торжествах. Здесь встречались нынешние и бывшие любовницы, приближенные подлизы, шустрые шарлатаны и циничные карьеристы. Они грызлись, мирились, продавали, продавались, злословили и пресмыкались.

Среди прочих выделялся верный заместитель академика по многочисленным президиумам и заседаниям, уроженец юга профессор Сипатов. Его научный вклад был бесспорен, ибо он неустанно доказывал миру огромную роль изысканий Длинника. Профессор метил в академию и уповал на Ленимира.

Страсть к карьерному росту была неодолима. Сипатов барражировал вокруг академика как муха у чарки меда, отгоняя конкурентов и улавливая настроения и прихоти хозяина. В повседневной жизни Ленимир облек профессора высшим доверием, поручив носить портфель, заказывать билеты и бронировать гостиницы. В поездках Сипатов следовал за академиком тенью. Длинник милостиво пошучивал над профессорским усердием, демонстрируя, впрочем, царственную благосклонность. Это наполняло приживала  незаслуженным оптимизмом. Надежды пролезть в академию крепли, да и Ленимир склонялся поддержать верного портфеленосца на грядущих выборах. Но тут Сипатова постигло злоключение.

Чтобы быть поблизости, Сипатов обустроил кабинетик недалеко от директорских апартаментов. Это была приспособленная малометражная конура без окон и с умывальником. Профессор не смущался тесноты, ибо расположение  комнаты было стратегическим, и позволяло,  затаившись в нише подле приоткрытой двери, держать в поле зрения коридор и входы к  Длиннику. Здесь, устав от сидения в приемной, Сипатов проводил время, подглядывая, не нужно ли чего, что за люди посещают начальство, с каким выражением лица выходят из сановного кабинета друзья и недруги. Ниша располагалась у двери и задергивалась занавеской. Сидя в ней, Сипатов был незаметен.

Кабинет был темен, тесен и неустроен. Впрочем, это не мешало профессору вынашивать планы и затевать интриги. С подчиненными Сипатов был строг, холоден, порой жесток. С коллегами сладок, велеречив, и полушутя старался выведать слухи и сплетни, чтобы, при случае, наябедничать.

Но и на старуху бывает проруха. Случилось непредвиденное –  Сипатов влюбился. И надо же – не в безвестную мойщицу или послушную аспирантку. Такие бы и упираться не стали перед всемогущим заместителем. Несчастный соблазнился белокурой стервой из лаборатории своего старого врага, биохимика Южанина, пожилого ловеласа, с козлиной бородой и увядшими усами. На беду звали Сипатовскую избранницу Саломеей, и была она ну чистой волчицей - наглой, ехидной, с языком, точно бритва, причешет – не отмоешься.

Очевидно, фатальная склонность южан к белобрысым уроженкам русских равнин не подлежит разумному объяснению. Как всякая страсть, чувство профессора было иррациональным, и потому, гибельным. Сипатов попробовал напролом, предложив избраннице недельную поездку в Сочи. Был послан, но позднее милостиво прощен. Бесстыжая бестия держала профессора на поводке, то холодно отвергая влюбленного, то коварно возвращая ему надежду.

Уже никто не удивлялся, увидев Саломею в Сипатовской комнатенке, где блондинка вела себя по-хозяйски, пивала чай с фруктами и громко язвила конкуренток. Профессор поддакивал и невзначай предлагал совместный выходной на подмосковной даче. Мадам хохотала, грозила пальчиком и гладила озорника по вспотевшей лысине, от чего тучный Сипатов прел еще более, его смуглый лик розовел, и он начинал трудно дышать и пыжиться. Нередко в этот момент что-то важное происходило у Длинниковской  двери, и профессор отвлекался. Это сердило Саломею, она хмурилась. Сипатов шептал ей извинения и клялся в верности.

Прошел месяц и Саломея получила ключ от святая святых, запросто заходя в Сипатовский кабинет. Профессор Южанин, которому молва приписывала давний, но бурный роман с блондинкой, буквально лез на стену, цепляясь к дамочке по пустякам. Вот она и искала убежища у влюбленного заместителя.

Тут надобно заметить, что длительное подглядывание в дверную щель пагубно сказывается на ряде физиологических функций организма. Вот и Сипатов, исполняя обычные служебные обязанности – то есть, подсматривая за коридором,  бывал раздираем дилеммой: с одной стороны мучительно хотелось писать, с другой – отлучка в туалет, находящийся в другом крыле здания, была чревата потерей контроля за ситуацией. А ну как в это время произойдет нечто чрезвычайное – Южанин незамеченным проникнет к Длиннику, или, того хуже, нагрянет кто из Президиума. А он, Сипатов, ничего не ведая, будет струить продукты жизнедеятельности вдалеке от судьбоносных событий. Нет, такой поворот дела не устраивал профессора. Как верный пограничник, он не мог ни на минуту оставить пост. Но как же быть? Позывы плоти бывали неодолимы. Решение напрашивалось само в виде спасительного умывальника в Сипатовской сторожке. Вот и привык бедняга творить обычное мужское паскудство, впрочем, исключительно в интересах дела.

Привычка, как известно, вторая натура. С течением лет профессор настолько привык к использованию умывальника не по назначению, что гадил в него не задумываясь, походя, иногда впрок, чтобы, случись в коридоре  важное событие, не отвлекаться и не упустить ничего, достойного внимания.
Все шло хорошо. Саломея уже дважды сходила с заместителем в ресторан и соглашалась на загородную прогулку. Сипатов чувствовал, что еще немного, и ветреная блондинка покорится. Скорая победа туманила разум.

И тут случилась беда. Однажды, едва досидев до конца длительного и совершенно тупого совета, на котором профессор Демин (тот еще зазнайка!) нес непонятную чушь про генетику, Сипатов ринулся в сторожку. Длинник ушел с середины, поручив заместителю продолжить заседание. Приказ начальства был исполнен, но академик на час выпал из поля зрения порученца!  Задыхаясь, пограничник мчался на пост. Слава Богу, в коридоре было безлюдно. 

Открыв дверь кабинета, Сипатов ринулся к умывальнику и зажурчал. Верно, он расслабился, и потому привычное опустошение длилось слишком долго. Но уже к середине ритуала бедолага почувствовал неладное. Что-то происходило у дверей, в стратегической нише и, холодея спиной, профессор ускорялся, что было мочи. Наконец, воровато оправляясь, он осторожно зыркнул через плечо. В уголке, давясь беззвучным хохотом, сидела Саломея. Рядом с ней примостился вихрастый паренек, в котором Сипатов признал нового Южанинского аспиранта. Гаденыш  нагло глазел на заместителя и ухмылялся.

Профессор заметил, что Саломея неодета, помада размазана, а прическа пришла в расстройство. Да и юноша был слегка истерзан, брюки на нем сидели криво, а  рубаха неопрятно распахнута. Сипатов опешил и шагнул было навстречу  изменнице, но парочка, прыснув со смеху, бегом ретировалась.

Открылась истина! В отсутствие Сипатова бесчестная блондинка привела в сторожку любовника. И вот, несчастным стечением обстоятельств, профессор застигнут в  неприглядном виде. Сипатов понял, что пал жертвой предательства, и ужаснулся.
История стала широко известна. Доложили Хитрюшке. Тот хохотал минут двадцать, но, что всего больнее, приблизил к себе Саломею. Она теперь запросто заходила к академику, издевательски подмигивая в профессорскую щель. Поползли слухи, что у академика и блондинки сложилось, а текущая Ленимирова зазноба пухлая аспирантка Катенька отставлена, и дни напролет безутешно рыдает. Сипатов помучился и смирился. В отместку он попытался прищучить гаденыша, но ему донесли, что Длинник велел сосунка не трогать, взяв над его работой личное шефство.

Но хуже всего было то, что Саломеин змеиный язык разнес поганый анекдот за пределы института, и вот уже в академии секретарь президиума показывал на Сипатова пальцем, шептал что-то соседям, и те ржали, как жеребцы на случке.
Вскоре  профессора постиг последний удар. Длинник пригласил его к себе, и, неприятно посмеиваясь, сообщил, что ситуация ныне неблагоприятная, и на ближайших выборах Сипатов в академию не пройдет. Не стоит пытаться. А будущем –  что ж, поглядим-увидим. Услышав это «поглядим-увидим», Сипатов понял, что в академии ему не бывать, что белобрысая бестия напакостила ему крепко, наплела о нем начальству гадостей, и возможно, лишила доверия.

Профессор сник, и злоба затопила его сердце. Но делать было нечего, и он продолжал нести свою службу у щели, зорко выглядывая измену, и втайне надеясь на светлый миг, когда командование вернет ему утраченную благосклонность.

Другим человеком свиты был доцент Ахундов. Маленький, темноволосый, с яркими синими глазами, он производил приятное впечатление и еще в аспирантуре привлек внимание академика. Ахундов не только в совершенстве знал английский, но и обладал музыкальным слухом. Это определило его место подле Хитрюшки. Юному дарованию позволили быстро защититься и выделили ставку на кафедре. Взамен ему была доверена деликатная миссия шпиона. Но если портфеленосец Сипатов подглядывал, то  доцент подслушивал. Напрягая уши, он неотступно следовал за высокими гостями или сотрудниками, чтобы позднее представить Длиннику отчет. Доносы Ахундова были толковы и сопровождались краткими размышлениями, что выдавало ум и известную карьерную смелость. Читая, Длинник чувствовал себя демократом, позволяющим подчиненному рассуждать.

Коллеги доцента ревновали, за глаза называя хунвейбином, а распоясавшийся Южанин заклеймил его бичом Божьим  и Навуходоносором. Сперва Ахундов польстился сравненьем с ужасным царем, но позднее грозное имя глумливо уменьшилось, превратившись в Прохундоса. Мерзкая кличка прижилась. Прохундос пробовал обижаться, но тщетно. Вскоре сам академик по-отечески трепал доцента за смоляной чуб и любя крестил Прохундосиком.

Прохундос воспитывался матерью, женщиной принципиальной и властной. Работая переводчицей, она мечтала о музыкальной карьере сына и с младенчества мучила бедняжку скрипкой. Будущий доцент извлекал из инструмента протяжные звуки, бесконечно далекие от божественных трелей, должных появляться из рук мастера. За это строгая матушка ставила школяра в угол и  лупила по вишневым от стыда ягодицам.

По мере взросления Прохундос обнаружил, что экзекуции ему приятны. Скрипка в его руках уже нарочно блеяла козлом, вызывая у грозной мамаши приступы темной ярости. Не ожидая приказа, он покорно спускал штаны, предвкушая наслаждение.
Очевидно, и свирепая мать имела свои резоны держать сына в строгости, находя некое взрослое удовольствие в регулярных упражнениях на юношеской попе. Отпрыск возмужал, выучился, стал доцентом и бросил играть на скрипке, но казни продолжились, а растущий ученый с готовностью подставлял  зад  под удары родственной десницы. Но все хорошее однажды кончается. С годами карающая рука ослабла, а тренированное Прохундосово подхвостье, напротив, покрылось мозолью, требуя все больших сил, дабы высечь искру вожделенья. А однажды, во время порки, неумолимая родительница захрипела, обмякла и рухнула на ковер. Прилетевшая скорая определила удар, и спустя три дня больная скончалась. Осиротевший доцент был безутешен.

Сперва Прохундос не помышлял о замене. Но время шло, а жизнь его опустела. Однажды доцент выпил и наговорил комплиментов тучной валькирии из института физики. Дама живо откликнулась на ухаживания, и вечером они оказались вместе.

Красотка предстала перед Прохундосом в ажурном пеньюаре, сапогах и белье красной лайковой кожи. Доцент боязливо разделся, и, конфузясь, признался, что девственен.  Это сообщение привело ученую деву в восторг. Соблазнение длилось всю ночь, впрочем, без всякого результата. Прохундос оставался холоден. Под утро наставница отчаялась и задремала. Тогда наш герой несмело достал ремень и предложил любимой поупражнять руку. Рассвет парочка встретила под аккомпанемент ударов. Оба были совершенно счастливы.

Открылось, что соблазнительница состояла в тайном клубе, где посетители носили вызывающие платья, обменивались невестами и изобретали необычные ритуалы. Прохундос влился в секретное общество, подставляя привычную задницу то суровой бабушке в маске, то ушастому прощелыге с накрашенными губами. Валькирия слегка ревновала, и временами сурово наказывала любовника. Для этих целей из Амстердама, где доцент побывал в командировке, была скрытно привезена волосатая плетка, удары которой доставляли Прохундосу  острое удовольствие.

Личная жизнь наладилась. Доцент потолстел и заважничал. Его доносы стали пространны и поучительны. Длинник миролюбиво читал наставления. Прохундос был полезен. Не страдая доверчивостью, академик планирован направить его в Италию вместе со Злобко. Чуткие уши могли вполне пригодиться в задуманной Хитрюшкой комбинации.

Многие люди вращались подле Ленимира. Был здесь энергичный пройдоха Кадилов, прозванный Крокодиловым за умение откусить свое от чужого. Несколько лет назад он прославился публикацией, утверждавшей возможность промышленного получения глюкозы из атмосферного воздуха. Первым автором статьи был дальновидно поставлен  Длинник, что не позволило научному сообществу открыто рекомендовать Крокодилову курс лечения в желтом доме.

Ободренный изобретатель направил письмо в продовольственный комитет ООН с требованием  Нобелевской премии по экономике, и уверениями, что великое открытие навсегда решило проблему голода на земле. Адресат вежливо ответил, что наукой не занимается, и, видимо, сочтя Кадилова невменяемым, вложил в конверт буклет с адресами известных швейцарских психиатров. С тех пор Крокодилов неустанно бомбил научные общества и Нобелевский комитет, требуя признания заслуг. Результатом явилось пространное послание, из которого следовало, что эксперты оповещены, а первооткрывателю следует умерить эпистолярный пыл и терпеливо ждать решения. Крокодилов воодушевился и громогласно объявил, что великое изобретение школы Длинника принято на соискание престижной премии. Попутно попытался по совокупности работ защитить докторскую диссертацию и одновременно получить место профессора на одной из университетских кафедр.

В итоге стараниями Ленимира защита удалась, хотя с третьего раза и со скандалом. Но с профессорством не заладилось, и теперь Крокодилов стерег Хитрюшку, стараясь ухватить при случае вожделенную должность. В этом с ним успешно соперничала резвая бабушка Ворвант, к доисторическому профессорству добавившая членство в пяти зарубежных обществах, звание в Нью-йоркской академии  и место на Новодевичьем кладбище для себя и засидевшейся в невестах дочери.

В молодости Ворвант делала карьеру на борьбе с генетикой, позднее возглавила комитет по поиску врачей-вредителей. Естественно, такой опыт не мог быть оставлен без внимания, и Длинник, вызывая  ревность свиты, прислушивался к астматическому нашептыванию старушки.

Молодежь не отставала от ветеранов. Во главе институтского комсомола стоял пламенный болтун Паша Мозговитый. Вполне отвечая своей фамилии, юный проходимец был щупл, башковит и неудержим. Петеньке он повадился звонить после полуночи, смущая его невыполнимыми заданиями. Так однажды он потребовал от Гордона явиться назавтра к семи утра, прихватив с собой группу товарищей не менее десяти человек. Предполагалась демонстрация у посольства США, и Мозговитый планировал двинуться к оплоту империализма спозаранку организованной колонной.
Петенька спросонья не понял, кто у телефона, и ответил грубо. Оскорбленный комсомолец решился на показательное собрание, где отщепенца Гордона ждал остракизм. Но Петенька на судилище не явился, мудро решив, что Мозговитый, как и многие лихорадочные мерзавцы, перебесится, пыл его испарится, а Петенькину участь решит  Длинник, а не оголтелые зверьки от комсомола. Так и случилось. Ленимир по-отечески пожурил Гордона, тот виновато потупился, внутренне поклявшись более не брать трубку ночами. Встретившийся вскоре Мозговитый с выраженьем на лице бросился на Петеньку, пеняя ему на  безыдейность и политическую слепоту.

Паша любил отповеди, произносил их с драматическим надрывом и блеском в очах, широко загребая худыми руками. С его слов выходило, что коммунизм в СССР не построен только лишь из-за Петеньки, и, в то время как вся трудовая молодежь неустанно создает, укрепляет и пукает от усердия, ленивый Гордон тянет назад страну в целом и институт в частности. Под конец речи Мозговитый разволновался, на его глазах выступили слезы, а Петенька даже почувствовал растроганность. Он кротко успокоил комсомольца, заверив, что будет настороже и не позволит врагам завладеть его неокрепшей совестью. Благодарно всхлипнув, Паша умчался прочь на поиски очередной жертвы своего неукротимого задора.

Мозговитый был на хорошем счету у Длинника, заходил запросто и служил проводником крикливых акций по восхвалению научного наследия Ленимира. Кроме того, Паше была доверена интимная задача по отбору и представлению начальству новых аспиранток. Для этих целей ему предоставили просторную залу, вызывавшую законную зависть свиты. Формально помещение было предназначено для коммунистической учебы молодежи. Фактически Паша владел  кабинетом монопольно, используя для задушевных бесед с доносчиками и новобранцами. Здесь перед походом в царственные апартаменты Мозговитый строил новичков, инструктируя, как одеваться и улыбаться перед академиком, как вести в случае светлейшей благосклонности.

Худосочный Паша любил женщин крупных и веселых, отмечая их среди вновь прибывших. Эти дамы могли рассчитывать на  особое внимание комсомольца. Живописуя избранницам карьерные перспективы, Паша увлекался, по обыкновению пускал слезу, и, вдыхая ароматы возбужденной девы, пытался приобнять за круп. Барышни реагировали по-разному. Большинство сторонились несвежего дыхания комсомольца и старались улизнуть. Но некоторые милостиво допускали Мозговитого до тела, избегая поцелуев и умоляя почаще полоскать воспаленные десны.

Петенька служил для Мозговитого причиной огорчения. Дело в том, что девушки, в том числе пухлые и румяные, оказывали Гордону куда больше симпатии, чем пронырливому комсомольцу. Увы, юность непрактична. Сулимым Пашей карьерным горизонтам милые дамы предпочитали обходительного Петеньку. Мозговитый нервничал, срывался на слезливый фальцет, причесывал редеющие кудри бриолином, отчего приобретал вид мокрый и лысый, и, сокрушаясь превзойти Гордона, копил раздраженье.

Однажды Петенька пожаловался Демину на постоянные придирки комсомольца. Профессор фыркнул и выдал спасительный рецепт: - Будет приставать с идиотскими заданиями – скажи, что, по поручению академика Длинника, мы выполняем секретное научное задание, и отвлекаться от него запрещено. Если возникнут вопросы – отправляй ко мне.

Петенька так и сделал и Мозговитого отвадил. Дело в том, что Паша профессора боялся. Как всякий лодырь, он чуял в Демине человека дела, способного уведомить начальство, что, дескать, комсомольцы под ногами путаются и работать мешают. Он стал обходить Гордона стороной, находя утешение в страдающей насморком сдобной пампушке из лаборатории теплообмена физических тел.

С падением коммунистов Мозговитый исчез. Несколько лет спустя Петенька увидел его в телепередаче, где Паша истово призывал всех и каждого вкладывать деньги в облигации фонда «Гудок», обещая до ста процентов годовых. К тому времени Мозговитый слегка поистрепался, но голос звучал все так же истово, со слезой и надрывом. Гордон подумал, что доверчивые граждане, не имея прививки от Пашиного красноречия, могут поверить проходимцу и отдать свои кровные в сомнительное предприятие. Видимо, так и случилось, потому что вскоре в газетах напечатали, что руководство фонда бежало, прихватив собранные деньги в количестве каких-то безумных миллионов. Среди объявленных в розыск числился Мозговитый. С тех пор Петенька не имел о нем вестей.

Вопросами секретности и порядка в институте ведал полковник в отставке Фуфайкин, известный под прозвищем Фуфел. Этот пожилой и заслуженный чекист начал трудовой путь в далеком сорок седьмом. С младых ногтей он усвоил азы лубянского промысла, что на жаргоне тех лет называлось ЛПП, и расшифровывалось как «ложь, ****еж и провокация».

В те пламенные годы Фуфел отличился в борьбе с  космополитизмом, загнав за можай не одну сотню коварных иудеев. Поговаривали, что в Биробиджане была улица его имени. Позднее, полковник, бывший тогда капитаном, успешно искоренял лесных братьев под Каунасом, вынюхивал крамолу в Бесарабии и учил пыточным премудростям северокорейских братьев. В Пхеньяне Фуфайкин удостоился встречи с Кимом, имел с ним  часовую беседу,  по завершению которой вождь преподнес чекисту портсигар.

Фуфел подарком гордился, и душеспасительные беседы с новичками неизменно начинал с корейской истории, с годами занятно расцвеченной новыми подробностями. Из повествования выходило, что полковник едва не в одиночку поймал шайку американских диверсантов, предотвратив, таким образом, десант империалистов.

Действительность была не столь героична. После руководимых Фуфайкиным трехдневных истязаний, невинный крестьянин признался в попытке покушения на вождя. В результате раскрылся заговор, где мнимому убийце отводилась роль главаря, его жена оказалась радисткой, а пятилетний сын – хозяином явочной квартиры. Корейские коллеги высоко оценили людоедские навыки Фуфела, наградив памятным знаком. Русским специалистом заинтересовался большой Ким, трогательно чувствительный ко всему, что касалось обороны его бесценной персоны.

Позднее Фуфайкин без устали трудился на ответственном посту в Вятской губернии. Здесь в местном техникуме им была обезврежена преступная группа, читавшая вражьи книги под безыдейную музыку Битлз. Предводитель шайки мечтал перебраться в Израиль, а в итоге, стараниями Фуфела, отправился в Мордовию. В лагере осужденный предатель написал стихи и, пользуясь попустительством охраны, переправил их на волю. В этих злобных виршах автор впервые обозвал полковника «товарищ Фуфел». Прозвище прилипло и путешествовало за чекистом по жизни, магическим образом проявляясь на новых местах службы. Фуфайкин страдал, тщетно грозил болтунам. Увы, проклятая кличка оказалась на редкость живуча.
Родина достойно отметила заслуги Фуфела. В праздники его грудь сотрясалась от орденов. А недавно весь институт праздновал юбилей ветерана. В последние годы службы полковник осел на Лубянке, где следил за нерадивыми тружениками науки. Оттуда, не дотянув до генерала, он перебрался к Длиннику в удобное кресло главного секретчика института. Ленимир уважал полковника, поручая ему проверку подозрительных и борьбу с инакомыслием.

В принципе Фуфел был неплохим человеком. С годами он стал снисходительней, милостиво принимая душевное покаяние виноватых. В обширном кабинете, недалеко от директорского, полковник собирал доносы и сплетни, подолгу беседовал с чутким Прохундосом и глазастым Сипатовым. Когда с последним случился скандал,  вызвал бесстыжую Саломею, пытался урезонить, чтоб не болтала. Да куда там! Дамочка лишь задом вильнула, и, как ни в чем не бывало, продолжала  трезвонить про свое гадкое приключение. Это печалило Фуфайкина. – Пропал страх в народе, - сокрушался он. – Распустились. Раньше, бывало... – И Фуфел мечтательно сжимал кулачищи, вспоминая сладкую пору юности.

А где же наука? – удивиться читатель. Где великие открыватели, создавшие гордость державы? Где физики и математики, строители ракет и атомных кораблей? Были ли в окружении академика таланты, способные созидать, а не выдумывать, знакомые с вдохновеньем и жадные к познанию. Конечно, главный научный центр страны не сплошь состоял из выскочек и доносителей. Был престарелый профессор Южанин, человек завистливый и склочный, но одаренный многими талантами, автор фундаментальных работ  по химии. Был Демин, творец химер, обращенный в будущее создатель неведомых генов. Были и иные люди, спокойно и тщательно делавшие свою работу, не искавшие карьерных ласк и сомнительных дифирамбов. Попав в институт, всякий молодой ученый мог выбрать между трудом, творчеством или  прыгучей привязанностью к начальству. Такая дилемма возникла и перед Петенькой, когда после защиты диссертации он принялся планировать свою дальнейшую жизнь.


Как Волковича выгнали из армии


В молодости Волкович попал в армию. Служить ему предстояло в пехоте. Там он купил водки и предложил сержанту выпить. Сержант обрадовался, вылакал всю бутылку, а с Волковичем не поделился. Поэтому психиатру в армии не понравилось, и он решил изобразить сумасшедшего, чтобы его побыстрее отпустили домой.

Дело было зимой. Волкович проник в солдатскую баню, разделся донага, вооружился суковатым поленом и притаился. Мимо случилось проходить командиру части товарищу полковнику Свиненко. Дождавшись, когда ничего не подозревающая жертва приблизилась, Волкович с диким криком выскочил на улицу и бросился в атаку, пытаясь сбить с полковника папаху. Папаха у Свиненко была знатная, из серой каракульчи с переливами, и издали была похожа на возвышающиеся над черепной коробкой мозги. Взятый врасплох, начальник не успел уклониться от удара и, спасаясь от голого Волковича, малодушно запрыгал по сугробам. Сметенная поленом папаха скатилась к ногам победителя, и тот с гиканьем продолжил преследование. Бравый командир драпал, громко зовя на помощь и закрывая руками лысину, куда стремительный Волкович нацелил разящий удар.

К счастью для Свиненко психиатр увидел намедни оскорбившего его сержанта. Мгновенно потеряв интерес к начальному предмету охоты, Волкович с  воплем ринулся на обидчика.  Сержант оказался проворней полковника и одним прыжком взлетел на крышу бани, призывая товарищей остановить буяна. Добровольцев не сыскалось, а Волкович меж тем по-хозяйски осмотрелся, помочился на полковничью папаху и стал кидать в сержанта снежками, предлагая последнему спуститься вниз и заняться противоестественной любовью, в которой младшему командиру красной армии отводилась позорная роль.

Товарищ сержант на оскорбление не ответил и боязливо предложил психиатру мир, посулив бутылку водки и пива. Волкович обрадовался и капитуляцию противника принял. Прибежавший вскоре караул обнаружил психиатра в бане, где Волкович, обернувшись простыней на манер римского патриция, распевал революционные песни. Искренне пьяный сержант находился тут же, вел себя вызывающе и пытался помешать аресту нарушителя.

История имела последствия. Медицинская комиссия дружно признала Волковича здоровым, но, от греха подальше, рекомендовала продолжить службу в авиации.  Психиатр, сидя под арестом, распевал на французском песни вагантов и писал в КГБ, утверждая, что командир части товарищ Свиненко им узнан как тайный педераст и китайский лазутчик, прошедший подготовку в разведшколе в Харбине.
В письме указывалось, что Волкович раскрыл полковника, так как сам был завербован китайцами, учился на шпиона, но позднее бежал на родину, преодолев Гималайский хребет.

В ответ на обвинения в полк приехала комиссия в составе одного маршала и трех генералов. С полковником случился сердечный приступ, и он спрятался в госпитале. Комиссия допросила узника. В ответ на угрозы Волкович назвал маршала дедушкой и предложил вместе отправиться диверсантами в Америку. В итоге психиатр был единодушно признан психом. Оправившийся Свиненко лично вручил ему вещи и документы, после чего взашей вытолкал вон из армии.

Вернувшись домой, Волкович пошел в военкомат. Комиссар долго крутил его бумаги, а потом привлек психиатра к разбору архивов. В первый же день Волкович выпил и перепутал папки. В результате ветеран финской кампании, персональный пенсионер генерал Гуревич был ошибочно признан дезертиром и мобилизован на штрафные работы по уборке территории вытрезвителя  № 6.

В то же время, несовершеннолетний призывник Адамян был уличен в геройской обороне Сталинграда и как павший воин посмертно представлен к ордену Ленина. Конфуз раскрылся благодаря матери мнимо убиенного, явившейся за наградой. Покойный герой оказался живым и весьма подвижным подростком, чемпионом района по бегу на длинные дистанции.

На этот раз Волковича уволили из армии окончательно, а его личное дело было положено в сейф, подлежащий открытию через пятьдесят лет, когда, по математическому расчету комиссара, психиатр должен был безвозвратно выбыть из призывного возраста.



Мутное время

Наступали мутные времена. Горбачев вел страну к революции. Очереди за водкой и табаком превращались в демонстрации, народ замирал у телевизоров, ловя каждое слово кумиров нового времени. Империя пришла в движение. Прекратив работу, народ с утра пускался в споры о власти, о будущем страны и войне в Афганистане. Доморощенные витии пугали террором и голодом. Энергичный Ельцин читал в сердцах и звал в будущее, обещая открыть России мир. Потускневшая легенда о коммунизме становилась историей.

В эти дни Петенька с удивлением обнаружил, что политика ему омерзительна. Пока народ ликовал на митингах и пел осанну новым героям, Демин и Гордон варили гены, терзали кроликов и крыс, впрочем, в сугубо научных целях. Как некогда безжалостный Павлов поставил памятник замученным им собакам, так и наши первопроходцы порой содрогались от мысли, сколько невинных зверей легло на алтарь мирового прогресса.

Упорный труд чреват результатом. Не прошло и года, как наши парацельсы выступали на престижном конгрессе в Амстердаме. Демину предложили пленарное сообщение, что было почетно. Петенька довольствовался пятиминутным рапортом. Длинник, узнав о приглашении, задумался, но, увидев, что Демин указал его первым автором доклада, поехать разрешил, не преминув назначить себя главой делегации. Участники полетели разными самолетами: Хитрюшка – первым классом голландских авиалиний, Гордон с профессором – простым Аэрофлотом.

Свиту составили доносчик Ахундов и востроногая Ворвант. Прохундос в первый же день растворился и, лучась счастьем, возник лишь к исходу командировки. В его отсутствие старушка впилась в Петеньку мертвой хваткой, пытаясь воспользоваться им  как переводчиком. Гордон, однако, сумел избежать обузы, солгав, что должен подготовиться к докладу.

Все прошло замечательно. Сначала выступил Демин, на отменном английском задавший тон заседанию. Когда начались вопросы, какой-то неряшливый коротышка взволнованно вскочил и спрашивал сбивчиво, не давая толком ответить. Безупречные интонации выдавали в любопытном гражданине уроженца Альбиона. Длинник, усевшийся в первом ряду, будто ожидая удара, цепенел при каждом  вопросе. Демин, напротив, блаженно улыбался, говорил спокойно и доброжелательно.

Затем пришел Петенькин черед выступать. Он почти не волновался, рассказал все уверенно, даже весело. Все тот же усердный британец, вооружившись солидными очками, выбежал вперед и безмолвно изучал таблицы, представленные Гордоном. Зал замер, и до Петеньки вдруг дошло, что происходит что-то важное, может быть решающее. Наконец коротышка улыбнулся, ринулся к Демину и затряс его руку, как если бы тот выиграл ценный приз. Петенька впервые увидел, как невозмутимый профессор порозовел. Секунду спустя, стиснув Гордону локоть, он возбужденно шептал ему на ухо: « Ты подумай, сам Невил Альтбергер заинтересовался. Ну, мы с тобой молодцы, нечего сказать! Ну, чистые сукины дети!».

Петенька, зараженный Деминским энтузиазмом, растерялся и обрадовался. Перед ними вырос Хитрюшка, осклабившийся всеми коронками и мостами. Нависая над профессором, он широко обнял его и поощрительно мигнул Гордону. Неведомо откуда возникший Прохундос радостно кивал головой, точно китайский болванчик. Ворвант настойчиво щипала за плечо, требуя немедленно объяснить ей суть работы. Петенька понял, что прославился, что они с Деминым совершили что-то невозможное и прекрасное.

Вечером того же дня Альтбергер пригласил Длинника, Демина и Петеньку на ужин. Ворвант не позвали, и она придушено возмущалась. Прохундос вновь испарился.
Разговор шел о сотрудничестве, академик настойчиво зазывал британца в Москву, Демин отмалчивался, и Петенька, глядя на него, тоже прикусил язычок. Громче всех была жена сэра Невила Памела, расцветшая после изрядного стакана джина, напомнив этим психиатра Волковича. Присев рядом с Петенькой мадам Альтбергер принялась игриво расспрашивать, хорошо ли нынче в России, и чем милые мальчики занимаются в свободное время – ходят строем или поют народные песни. Гордон расплывчато отвечал, поеживаясь под пристальным взглядом Хитрюшки, Демин смеялся одними глазами, сэр Невил, не замечая развязного поведения супруги, забрасывал профессора вопросами, на которые, в основном, отвечал Длинник. Ответы, видимо, не удовлетворяли дотошную знаменитость, он не унимался, все глубже зарываясь в генетические дебри.

Разошлись за полночь. Альтбергер привычно подставил плечо шатающейся половине. Длинник размашисто двинулся к гостинице, повелев Демину и Петеньке следовать за ним. В обширной зале двухкомнатного пульмана состоялся совет. Прохундос и Ворвант, будто собираясь обличать предателей родины, со строгими лицами расположились на высоких, напоминающих судейские, стульях.

Хитрюшка был в меру краток. Он заявил, что Демин и Петенька достойно представили отечественную науку (при этих словах собачья мордочка Прохундоса искривилась улыбкой, Ворвант же поджала бледные губы, обнаружив дряблую складку на подбородке). - Планируется крупный проект, – продолжил Длинник (Ахундов со старушкой, как по команде, посуровели). - В этой связи формируется научная группа. - Академик на секунду задумался. – Возглавлю направление лично я, - сообщил он после краткого замешательства. – Научным консультантом будет товарищ Демин, координатором проекта – товарищ Ворвант (бабушка дернулась и расцвела). – А как же Гордон, - неожиданно звучно удивился профессор. От такой бестактности Прохундос негодующе съежился, а старушка побагровела и вспучилась. – Товарищу Гордону будет поручено специальное задание, - ледяным тоном отрезал Хитрюшка. – Его квалификация необходима для исполнения сложного поручения. Все свободны, кроме Петра Валентиновича. Нам предстоит разговор.

Когда все ушли, Хитрюшка долго ходил по комнате, заложив за спину узловатые пальцы. Он считал эту позу величественной, и дал Петеньке возможность полюбоваться собой, полным сомнений и дум. На самом деле, решение Длинник принял еще утром, когда Демин с Гордоном несли радостную белиберду на симпозиуме. Интерес полоумного Альтбергера встревожил Ленимира. Оказалось, что Демин самовольно создал что-то стоящее, а он, Хитрюшка, упустил момент и мог бы и вовсе потерять контроль. Скверно, очень скверно. Похоже, профессор занесся, смеет перечить. Наверное решил, что институт – частная лавочка. Не выйдет, уважаемый. Хотите работать – надо делиться. А впрочем, похоже, тут есть, чем поживиться. Демина надо изолировать, но и обижать нельзя. Пусть его, работает, но без Гордона. Этот сметливый отпрыск пойдет в другое дело.

Хитрюшка вздохнул и сделал доброе лицо. Петеньку давно поражали происходившие с Ленимиром метаморфозы. Он заметил, что академик умел быть ласковым и приветливым, и подозревал, что эта маска предназначалась тем, кто в глазах Хитрюшки представлял хотя бы временную ценность. В такие дни Длинник заботливо выспрашивал о семье и родителях, обещал помощь в житейских вопросах и ставил задачи, выполнять которые надлежало неукоснительно. Неточное исполнение приказа вело к опале, а то и к потере места. Позднее, когда дело было сделано, и нужда в сотруднике пропадала, Хитрюшка превращался в человека пасмурного и холодного, и мог пройти мимо вчерашнего любимца, не замечая и глядя насквозь, будто через стеклянную витрину. Поведение Длинника указывало дальние планы, и Петенька был заинтригован.

- Вы прекрасно выступили, - начал Хитрюшка. – Но нельзя останавливаться на достигнутом, – и, подавляя Петенькин протестующий жест, продолжил. – Демин справится с проектом, он талантливый ученый с большим будущим.

Сказав это, Длинник сделал паузу. Сегодня же сопляк расскажет профессору содержание разговора. Пусть думают, что Хитрюшка благоволит Демину. А там посмотрим.
 
– Я собираю группу для нового проекта, - важно сообщил Длинник. – Совместная работа с лабораторией Пиранделлио. – У Петеньки замерло сердце. Великий итальянец! Боже мой! Это же здорово! - Его волнение не укрылось от Ленимира. Тот удовлетворенно хмыкнул. – Так вот, Петр Валентинович, предлагаю вам войти в состав новой лаборатории. – Петенька зачарованно кивнул.

Вполне насладившись эффектом, Ленимир отвлеченно взглянул в окно, и нехотя молвил: - Вы знакомы с Еленой Андреевной Злобко? – При чем здесь Злобко? – мелькнуло у Гордона. – Ну так познакомитесь,  - веско закончил академик. – Вам предстоит совместная командировка в Милан. – Кто еще войдет в группу? - робко спросил Петенька. – Доцент Ахундов, - ответил Длинник. – Он поедет вместе с вами. Готовьте документы. – Академик встал. Аудиенция была закончена.

Выйдя из гостиницы, Петенька обнаружил Ворвант и Прохундоса, нервически крейсирующих у входа. Увидев Гордона, они поспешили навстречу. – Ну, как?! – задушевно вопрошал доцент, кокетливо проводя рукой по масляным волосам. – Товарищ Гордон, вы должны мне все рассказать, - не отставала старушка. Петенька огляделся. Он неожиданно понял, что оказался среди этих людей случайно, что их привычки, манеры, дела, внешний вид, словом, все, что их объединяет, -  ему глубоко противны. Осознав это, Петенька почувствовал уверенность и силу. Властно отстранив Прохундоса и одарив Ворвант ледяной улыбкой, он двинулся прочь.

В холле гостиницы Петенька застал Демина. Профессор был задумчив и молча пригласил Гордона расположиться рядом. Тот повиновался. – Дело плохо, - наконец прервал молчание Демин. И уловив Петенькину тревогу, пояснил. – Вас, по существу, отстраняют от работ. А мне навязывают вцепучую Ворвант. – В ответ Петенька торопливо передал разговор с Длинником, рассказав и про Пиранделлио, и про Злобко, и про Прохундоса, внезапно очутившегося с ним в одной упряжке.

Демин выслушал внимательно, изредка качая головой, и мрачнея все больше и больше. – Мудрит академик, - резюмировал он. – Его интересует сэр Невил, а не наша работа. Будьте начеку. Злобко – та еще штучка. Редкая порода существ, которые кусаются с колыбели, а добро считают слабостью. Маловероятно, что она способно создать что-то стоящее. Скорее всего, вас используют, а результат присвоят всей шайкой. С ними не болтайте. Поддакивайте и слушайте. За своего не примут, но где-нибудь обязательно проговорятся. И еще. Мне, скорее всего, предстоят нелегкие времена. Академику не нравиться чужая удача.

Петенька запротестовал было, но Демин его остановил решительным жестом. – В любом случае поздравляю. Вы хорошо выступили, вас отметил сам Альтбергер. Это успех и его надо отпраздновать. Не прогуляться ли нам по городу, и не опрокинуть ли по стаканчику доброго голландского джина. – Петенька воспринял предложение профессора с энтузиазмом. Вооружившись гостиничными зонтиками, они бодро зашагали вдоль берега канала.

Хитрюшка, тем временем, пребывал в замечательном настроении. Внезапно задуманная комбинация получала прекрасное развитие. Гордона отметил сам Альтбергер, и теперь никто не скажет, что юнец – проходимец и плагиатор. Вот и поедет он в Милан вместе со Злобко, выступит соавтором и публикаций, и скандала. Вот, мол, молодой и талантливый ученый, уже создавший оригинальный труд, открыл ценнейший ген совместно с группой исследователей во главе... ну и так далее. Одна Злобко выглядела бы неубедительно, а тут совсем другой антураж. 

Длинник удовлетворенно потер ладошки. Ему вспомнился праздник, куда, он приглашенный Злобко, прибыл со скромным букетом и бутылкой амонтилльядо. К его удивлению, Лена оказалась не одна. На кухне сутулился ее брат Вася, молчаливый лысый юноша с карими глазами навыкате. Как и сестрица, он постоянно хлюпал носом и глядел исподлобья, напоминая собаку, ждущую кость. В глазах  читалась способность  служить и кусаться.

Злобко меж тем, уловив Хитрюшкино недоумение, затараторила, что Васенька заглянул на минутку, что он такой талантливый, что заканчивает институт и мечтает о серьезной науке. Длинник сумрачно пообещал пристроить молодое дарование лаборантом. Лена расцвела, а юноша пропал, мышью шмыгнув за дверь.

Дальнейшее Ленимир вспоминал с удовольствием. Девица оказалась покорна и сообразительна. Не докучая академику угощениями, она невзначай распахнула халатик, обнаружив сдобные бедра и пушистый треугольник, едва закрытый резными прозрачными трусиками. Хитрюшка воодушевился, заключив развратницу в объятия.

Терпеливо снеся поцелуй в губы, Злобко зашептала, что всю ночь накануне читала индийский фолиант по искусству любви и почерпнула немало интересного. Позволительно ли ей будет показать академику плоды обучения. Длинник милостиво позволил бесстыднице взять инициативу и не пожалел о решении. Злобко трудилась над ним со страстным остервенением, временами издавая утробное рычанье, как зверь, терзающий добычу. Но стоило ему окликнуть девицу, как она превращалась в смиренную служанку, садилась на полные голени, и, потупив взор, справлялась, хорошо ли хозяину, доволен ли он, и, по неловкости и невежеству своему, не сделала ли она ему больно.

Сейчас Хитрюшка жалел, что не взял Злобко в Амстердам. Было бы с кем развлечься. Но и слишком сближаться нельзя. Пусть прочувствует, что это для него ничего не значит. Дело превыше всего. Длинник задумался. Голландия знаменита пикантными развлечениями. А что если прогуляться и подобрать себе барышню по вкусу. Такую же полненькую, с сочными коленками и наглым ртом.
Хитрюшка проституток опасался, но сейчас почувствовал вкус к приключениям. Здесь, вдалеке от неотступной свиты, это было несложно. День удался, и его надо было отметить. Одев плащ и надвинув на глаза шляпу, он двинулся в сторону призывно мигающих огней на другом берегу канала.

Днем прошел дождь, и асфальт жирно блестел под ногами. Демин и Петенька начали с пива, после чего плавно переместились в кофейню, где в открытую торговали анашой. От пакостного сладкого смрада у Гордона заломило затылок. Они бежали дальше, направившись к огромному собору, купол которого возвышался  над домами.
Внезапно, за поворотом улица осветилась малиновым сиянием, и Петенька увидел яркие витрины. В них сидели обнаженные женщины и невесело улыбались прохожим.

Знаменитый район красных фонарей просыпался с сумерками, завлекая  воспаленным неоном бессонных окон. Мимо прогуливались туристы, с интересом разглядывая выставленный на продажу живой товар. Девицы реагировали вяло, имели вид несвежий и грязноватый. Некоторые не отвлекались на зевак, и, развалившись в креслах, вязали или читали книги.

Среди прохожих преобладали выходцы с востока, хотя случались и почтенные пары, с любопытством глазеющие по сторонам. Дюжие зазывалы на всех языках мира приглашали в мигающие огнями распахнутые рты притонов. Внутри бесновались тени, в витринах выгибались  лоснящиеся кокотки, полные похотливого задора. Магазины полнились шипастой кожей, плетками, цепями, поражали выстроенными в шеренги одутловатыми фаллосами.

Глядя по сторонам, Демин поежился. Они дошли до собора, красивые кованные ворота которого выходили на клубнично-розовую пещеру. В  глубине, развалясь в кресле, возлежала упитанная негритянка. Огромные, надутые груди с черными сосцами-бутонами, выпрыгивали из кружевного лифчика, оливковый живот был гладок, а безупречные бедра бесстыдно расставлены. Девица безучастно взглянула на Петеньку и чмокнула сочными фиолетовыми губами. Гордон поспешил мимо, преодолевая приятное чувство жара, разливающегося под ложечкой. - Бедный юноша, - усмехнулся Демин. – Вас влекут экзотические животные? – Угу, - согласился Петенька. – Это сильнее меня. – Боюсь, я не составлю вам компании, - заметил профессор, - Но могу подождать вон в том кафе. Полагаю, это займет не более получаса. – Напротив экзотичной куртизанки находилось премилое заведение, столики были вынесены наружу, чистенькие официанты бодро разносили кофе и булочки.

Петенька колебался. Стесняясь Демина, он чувствовал неодолимую тягу к красотке, от которой не укрылось его восхищение. Внезапно оживившись, девица  пугающе длинным языком принялась провокационно облизывать мороженное, по форме напомнившее детородный орган средних размеров. Гордон напрягся и поспешил к Демину, уже занявшему столик. Профессор расхохотался: - Петр Валентинович, поглядите, это представление дается специально для вас.  Похоже, мадам хорошо усвоила пристрастия клиентуры. -  Петенька отмалчивался. Видя его колебания, упорная дева повернулась к улице задом, наклонившись так, что напротив пещерки остановилось сразу несколько прохожих.

От группы зевак отделился высокий господин в плаще и надвинутой на глаза шляпе. Сделав недвусмысленный жест рукой, он властно постучал в стекло витрины. Вызывающе виляя ляжками, проститутка открыла дверь, приглашая неизвестного внутрь. Заходя, тот воровато оглянулся, и Петенька с изумлением узнал в незнакомце Длинника.

Шторка захлопнулась, парочка исчезла. Демин сотрясался от смеха. – Ну теперь все цели командировки выполнены. Состоялся плодотворный научный обмен! Заключительный семинар прошел на должном уровне. Иностранная сторона проявила живой интерес с отечественному опыту и пожелала лично изучить вид образцов и глубину кошелька. А вы, молодой человек, учитесь у старших товарищей. Никаких сомнений, быстро, решительно, пришел, увидел, уложил. Допивайте кофе, нам пора идти, а то, неровен час, «старик-начальник нас заметит, и в гроб сведет, благословив», - сказал почти стихами профессор, и они заспешили прочь.

Уже на выходе из красного квартала, в стеклянной глубине неприличного магазина они увидели Прохундоса. Сжимая в руках витую плетку и увесистые кандалы, доцент увлеченно торговался с приказчиком. Демин болезненно скривился, Петенька же лишь хмыкнул. На воле коллеги представлялись в новом свете. Впору было застать и бабушку Ворвант, отплясывающую в эротическом шоу для геронтофилов. Эта мысль повеселила Гордона, пожелав профессору спокойной ночи, он отправился спать.



Волкович обиделся


Дело было студеным февралем **** года, на улице гудел ветер, а мороз стоял под минус восемнадцать. В такую пору ничего серьезного затевать неохота, да и на улицу не выйти. Но в гнезде Некрофилыча кипело веселье. Два заезжих виртуоза музицировали – один на скрипке, другой на флейте, девушки мечтали, а юноши напрягались и показывали значимость. Был тут и Волкович. Он выразительно читал Блока, врал слова, тут же исправлялся, придавая вечеринке пикантный привкус декаданса.

К полуночи народ совсем разошелся. Некая изрядная пампушка, подобрав и без того недлинную юбку, уже отплясывала на столе, мужчины подобрели и расслабились. В это время загремел входной звонок, и, поскольку на его шум никто не откликнулся, в дверь крепко постучали. Нестор пошел открывать и обнаружил испуганную соседку, которая сообщила, что ею на балконе обнаружен голый мужчина. На все попытки выманить замерзающего в тепло, бесстыдник мычал и закатывал глаза.

- Ежели он ваш, - настаивала сердобольная дама, - забирайте назад, а то, неровен час, замерзнет, скотина. – Балкон располагался на приличном расстоянии от окон Некрофилыча, и представить, что некто перелез по карнизу к соседям, казалось невозможным. Общество отказалось было забирать неизвестного, но тут вспомнили о психиатре. Его давно не видели.

Все кинулись на балкон, где был найден окоченевший Волкович, на котором из одежды обнаружился лишь презерватив, натянутый на гордо каменеющий причинный орган.

Психиатра стали уводить прочь, но он сделался буен, пытался драться, но его уволокли прочь, не забыв, впрочем, напоить водкой. Немного придя в себя, он так и не сумел объяснить, что толкнуло его пробраться к соседям и пугать старушку. На вопрос, зачем он надел презерватив, Волкович сообщил, что совсем остекленел на морозе, и рассчитывал согреться. Это изрядно повеселило публику. Тем временем психиатр протрезвел и потребовал еще водки, в чем ему было решительно отказано. Волкович обиделся и ушел в себя.

Под утро гости разбрелись, но в прихожей осталась невостребованная пара обуви. Оказалось, что в знак протеста Волкович ушел домой босиком.
С тех пор психиатру никогда не отказывали в выпивке.


Перемены

По возвращению в Москву, Петенька окунулся в работу. Необходимо было доделать немало перед уходом в новую лабораторию. Но время шло, а никаких движений не происходило. Не было ни приказа о назначении, ни распоряжений собираться в Милан. Гордон сходил в отдел поездок, оттуда его, ничего не объясняя, отправили к Фуфелу. Полковник принял Петеньку со сдержанной лаской, по-отечески, из чего Гордон заключил, что чекисту уже доложили о решениях академика. Был долгий разговор ни о чем. Фуфел нахваливал Петеньку за знание языка и образованность, высокопарно разглагольствовал о любви к отчизне и готовности принести на алтарь... ну и так далее. Под конец Гордон напрямую спросил, в какие сроки планируется командировка в Италию и когда же, наконец, выйдет приказ о создании новой лаборатории. Фуфайкин лукаво прижмурился и заговорщицки зашептал, что Ленимир Иванович должен решить ряд вопросов, закупается оборудование, выделяются помещения. Все это Петенька уже слышал и понимал, что полковник врет.

Истинная причина была прозаична. Высокие перемены задели Длинника. Не по своей воле ушел на пенсию товарищ Биндюжников. Новые лица в работу не вникали, на вопросы отвечали пространно. Начались перебои с финансированием. Ленимир понял, что дело швах. А тут, как на зло, в академии заговорили о выборах. Очевидно, все шло к переизбранию президиума. Хитрюшке до озноба, до дрожи в чреслах хотелось получить вожделенное местечко. Чтобы не просто академик – а член президиума, или, помоги Господь, вице-президент. Длинник покосился на бюст Ильича, сурово насупившийся в углу у шкафа. 

О президентстве Хитрюшка не мечтал, ибо в кулуарах шептались, что кандидатура  уже одобрена политбюро, а выборы станут формальностью. Счастливцем оказался математик Бурчук, кряжистый сибиряк, говоривший с сильным малорусским акцентом. Он должен был сменить на посту великого физика Никандрова, аристократического дедушку, что не спешил пустить Длинника в святая святых, открыто заявляя, что торопиться некуда, ученые заслуги у соискателя скромны, замашки авторитарны.

Повелительные интонации Биндюжникова не производили на Никандрова никакого впечатления. Физик был вхож в такие кабинеты, куда и всесильному чиновнику путь был заказан. Посмеиваясь, дедушка сверлил аппаратчика взглядом и едко спрашивал: «А работать кто будет, господин хороший? (От этого обращения Биндюжников ежился и чувствовал себя неуютно, понимая, что он скорее раб, чем господин).  Вы мне про идейную грамотность песен не пойте. Вы мне расскажите-ка, любезнейший, что изобрел ваш Длинник. Может быть, вакцину против холеры и чумы. Или хотя бы полиомиелита? Правильно, это не он, это Смородинцев с Чумаковым да Сэбиным. Только что-то вы их в президиум не рекомендуете. Ах, он работает над проблемой рака. Но постойте, это же профессор Абелев, а не Ленимир Иванович, обнаружил раковый альфа-фета протеин. Не хотите Абелева в президиум? А почему? – глумился Никандров. – Чем Гарри Израилевич не подошел? Или ленинская национальная политика не позволяет? – Что вы! – багровел Биндюжников, мечтая, при  случае, уесть вредного деда.

Позднее, передавая Хитрюшке суть разговора, Биндюжников сокрушался, что Никандров не понимает ситуации, ведет себя нагло, грубит и не боится. – Самого Берию не испугался, - будто в оправдание рассказывал Биндюжников. – Послал к матери при подчиненных. Тот к Сталину, но вождь, взвесив научный вклад академика, трогать не велел.

Уж как старался товарищ Биндюжников, как подмывал неуступчивого физика, докладывая начальству, что под крышей Никандровского института цветут скверные настроения, коммунизм подвергается осмеянию, и открыто собираются деньги для опального Сахарова. Да, видно, уж очень умен был дед и ценен для державы. Командование добродушно трепало Биндюжникова по плечу, а потом, за рюмкой водки вместе с Никандровым  посмеивалось над незадачливыми доносчиками.

Новые времена дали надежду. Собрав толстую папку компромата, Биндюжников двинулся наверх. Здесь был внимательно выслушан. Вскоре заговорили об отставке Никандрова по возрасту, о необходимости дать дорогу молодежи. Биндюжников ликовал, исподволь готовя Хитрюшку к новой должности. И тут вдруг... Зря он радовался. Когда Биндюжникова вызвали в орготдел ЦК, тот сразу почувствовал плохое, будто скользкий червячок  завертелся под ложечкой. Намедни назначенный, но давний, еще по партучебе, приятель виновато сообщил, что принято решение, и пора дать дорогу молодым... Вот так. За что боролся, на то и напоролся.

Биндюжников не сник, ушел достойно, по-мужски. Напоследок дал Ленимиру инструкции, с кем из новоселов дружить, кого сторониться. – Стереги Бурчука, - увещевал отставник Хитрюшку. – Он в Ставрополье каким-то институтишкой правил, у Самого то ли жену, то ли тещу уму разуму учил. Позднее перебрался в Сибирь, на филиал. Математик. Все считает, да моделирует. Два года назад ко мне заявился. Создал, мол, матмодель отела овец в Алтайском крае. Я ему – какую модель? Вы, гражданин, выражайтесь прилично, без мата. Ну а он-то и давай мне выкладывать критерии параметрические, непараметрические, анализ распределения... А ты знаешь, слушаю я  его, кумекую - Биндюжников интимно прильнул к Длиннику, - слова вроде русские, а смысла нету, ну того... как птица поет. Красиво, но непонятно. Я ему интеллигентно так заявляю – Вы, дорогой товарищ, с матом или без мата, но практическую пользу от вашего изобретения выпятите, так чтобы простые колхозники могли разобраться. – Ну а дальше? – полюбопытствовал Хитрюшка. – А что дальше? – удивился Биндюжников. – Поехал наш математик по колхозам. Лекции читать. Говорят, одного председателя уговорил компьютер купить. У того двенадцатилетний сын рос. Как раз ему компьютер-то и пришелся.

Ленимир задумался. Он давно искал подходы, узнав, наконец, что Бурчук страстный охотник. Записавшись на прием, Хитрюшка скромно рассказал об успехах, не преминул вспомнить о разработках уникального гена, затеянных молодыми учеными института Злобко и Гордоном. Бурчук закивал и одобрил, заявив, что молодым везде дорога. Затем, выждав паузу, Хитрюшка завздыхал, пожаловался на усталость, и попросился в отпуск. Он обратился к Бурчуку как к начальнику, хотя того еще не избрали, а был лишь тлеющий слушок. Тому понравилось. Оценил! Поинтересовался, где Длинник собирается отдыхать.

Не зря Хитрюшка готовился к встрече. Расставлял ловушечки. Не моргнув глазом, он принялся рассказывать, что собирается к знакомым в деревню, мечтает побродить с ружьишком, покараулить глухаря, если повезет, выйти на лося. Бурчук загорелся, и вскоре уж Ленимир слушал сказки про метко подстреленного изюбра и кабана-подранка, что двинулся на оробевшего егеря, и как храбрый математик, ринулся на помощь и сразил зверя с первого выстрела.

Длинник кивал головой, восхищался искусством Бурчука, всем своим видом показывая, что до математика ему далеко, что сам-то он не охотник, а скорее любитель, стреляет плохо, не то, что Бурчук. В итоге, как и предвкушал Хитрюшка, математик пригласил его на Алтай, обещая волчью потраву, а может чего и поинтересней. Ленимир поначалу насупился, но быстро согласился, оговорившись, впрочем, что есть у него и научный интерес. Бурчук оживился. – Видите ли, - пояснил Хитрюшка, - попалась мне ваша давняя работа по аграрным моделям. Собственно, сельское хозяйство меня не интересует. Но метод!.. Вот если бы применить его в генетике... – Ленимир замолк, пытливо посматривая на математика.

Бурчук задумался. Было в академике Длиннике что-то приторное и неприятное. Легкая беседа об охоте развлекла математика. Но нынешний поворот беседы произошел неспроста и Бурчук напрягся. Он понимал, что, на случай избрания президентом, ему понадобятся «свои люди». Но станет ли этот сахар медович своим? А если сумеет, то надолго ли? Кого не спроси – все говорят – проститутка и говно, а не человек. С другой стороны, - рассуждал математик, - от сволочей не уберечься. Весь народ такой. Нужен и приказчик, чтоб понимал, за что служит, чтоб отвечал и боялся. – Он внимательно посмотрел на Хитрюшку. Про себя усмехнулся. – Пацан еще, жизни не видел, дерьма не хлебал. Бурчука решил обмухорить. Не-е-т, братец кролик. Не с тем связался. Хочешь в президиум. Хорошо. Не то, что в президиум, в вице-президенты взлетишь. Но если, мил человек, ты у меня пукнешь не по уставу... Дышать станешь по команде, как папа велел.

Бурчуку вспомнилась армейская юность и его первый учитель, старшина Небалуйко, гораздый на всякие шуточки и присказки. Бывало, выстроит их, салаг немытых, и внушает: Вы, мол, сопляки, ходить будете по жердочке, жрать по приказу, а какая падла заумничает, или в сторону вильнет, уж простите деда, чешите грудь себе и папе... Поморю весь взвод.

И ведь, морил, старый перец. Помниться, полночи на одной ноге стояли, когда литовец Мамкус в самоволку сбежал. Как Небалуйко вынюхал, непонятно. Но спокойненько так, без шуму, из кроватей поднял, в одних трусах на плац вывел все пятнадцать человек. А на улице дождик, ветрило подвывает.

Старшина всех на ножку и командует: - Значит так, голуби, стоять вам тут по журавлиному, пока ваш этот литовской мамки драный сын домой к папе Небалуйко не вернется. Как объявится – выйдет вам амнистия. Вопросы? – сказал и смотрит хитро.

От такой несправедливости  Бурчука аж передернуло. – А Мамкусу что будет? - не выдержал он. – Правильно спросил, - похвалил Небалуйко. – Грамотно. Но вы есть кто?  Единое боевое подразделение. Мог бы и я, по-отечески, Мамку вашу фашистскую, как папа... ну понимаете, - и дождавшись сальных смешков, старшина продекламировал – Так дружочек не годится, раздвигай-ка ягодицы. – Несмотря на холод и слякоть, одноногий взвод заржал. Небалуйко, широко осклабившись, скомандовал: - Ноги менять раз в час. Как придет ходок – всем отбой. И ни секундой раньше. Ежели кто уйдет без приказа – зачморю... 

Мамкус появился под утро. Его долго били, а потом решили опускать, обмакнув в содержимое казарменной параши. Но тут возник Небалуйко, экзекуцию прекратил, сурово выругался и повелел спать. После этого старшину уважали, считая человеком справедливым и умеренным.

Бурчук поглядел на Длинника. Тот сидел в позе боевого суслика, весь вытянувшись, преданно поедая начальство глазами. – Талантливо, - подумал математик. – Вон как глаза пучит. – И обезоруживающе улыбнувшись, добавил вслух. – Это интересно, коллега. Новые подходы к естественным наукам отвергаются нынешним руководством академии. Но перемены не за горами. Прогрессом должны управлять современные люди. – Хитрюшка вспыхнул и просиял. – Прямо как девица, - мелькнуло у Бурчука. – На лету хватает, мерзавец. – И добавил миролюбиво: - Давайте все обсудим при следующей встрече. Так нужны думающие и преданные люди.

Длинник неловко встал и раскланялся. Внутри все пело. «Думающие и преданные, следующая встреча», - окрылено стучало в голове. Бурчук благожелательно кивал на прощание. – Попалась, пташка, - подумалось ему. – Будешь петь в моем оркестре.

Вскоре внеочередное собрание академии избрало новый президиум. С пленарным докладом выступил академик Длинник, подвергший резкой критике бывшее начальство и лично физика Никандрова, попеняв на близорукость и отказ от современных методов.

Деда эта отповедь ничуть не огорчила, он выступил с ответным словом, пожелав новому составу президиума создать и построить столько же, как это было сделан ими, стариками. Ответ Никандрова звучал издевкой. Он уходил спокойно и величественно, будто приговаривая: - Ну что, зайцы, захотелось царствовать? Вот вам трон. Хоть и не по вашей жопе сшит, а берите. Не жалко. Как съестся, так и пернется. С вас спрос, вам и кнут.

Не оборачиваясь, Никандров покинул зал. Собрание единодушно избрало Бурчука президентом. Окая и растягивая слова, математик по бумажке зачитал кандидатуры заместителей. Хитрюшка был назван первым, и его утвердили без запинки.
Вот такими делами ворочал Хитрюшка, и было ему не до Петеньки. Гордон же мучился неизвестностью, советовался с Деминым, но тот отмалчивался и вздыхал неопределенно: - Не волнуйтесь, Петр Валентинович. Ярмо ваше никуда не убежит. Придет время, само на шею прыгнет.

Дважды Петенька встречался с Машей. И все как-то несерьезно и недоговорено. Ходили в кафе, ели клубнику, спорили о живописи. Маша прятала глаза, но когда Гордон взял ее за руку, не отняла ладони и несильно сжала его пальцы, будто приглашая куда-то. Петенька нечаянно оробел, а на сердце разлилась блаженная истома. Захотелось никуда не уходить, подольше посидеть вот так, ощущая горячее Машино прикосновение. Но вместо этого он вдруг заспешил, солгал, что его ждут не дождутся в лаборатории, и под насмешливым взглядом ее синих глаз ринулся прочь.


Цена свободы

Однажды Нестор и Волкович купили выпить и пошли в гости. Но хозяев не оказалось дома, и, поскольку идти никуда не хотелось, друзья вместе с подвернувшимися по случаю девицами решили расположиться в подъезде. Психиатр развеселился и стал голосом Сары Брайтман петь арию из «Призрака в опере».

Жильцы, не стерпев безобразия, вызвали милицию. Явился сержант с лицом из застывшей морской пены, натертой кирпичом. Его дыхание было обжигающе винным, и весь он напоминал усталую сторожевую собаку, с повисшими щеками, слезящимся носом, и псиной пахнущими подмышками.

Девушки оробели и зашушукались. Некрофилыч, по его признанию, остался невозмутим, а Волкович, определив сержанта по запаху, воодушевился, и галантно представился: - Франциск Ассизский, в миру – Иосиф Флавий.

-  Гражданин Фраер, пройдемте, - сумрачно ответствовал милиционер. - Соседи жалуются на распитие, а шуметь надо тихо.

Находчивый Нестор налил милиционеру водки, тот вздохнул, проглотил, мечтательно завел глаза к небу, и, на радостях, отпустил Волковича и его друзей  восвояси.



Семья

Жизнь Петра Валентиновича прирастала не только любовными приключениями, но и семьей. Родственников у Петеньки было много, но общался он с ними редко и неохотно. С родителями получалось сложно. Как многие подросшие любимчики, Гордон тяготился их опекой, раздражался попусту, когда Лидия Александровна наставляла сына по очевидным, как ей казалось, житейским вопросом.

Родители в Петеньке души не чаяли, но если Валентин Николаевич прятался за напускной строгостью, то Лидия Александровна давала волю чувствам, хмурилась на новые увлечения сына, не стесняясь барышень обсуждать, критиковать и советовать. Она мечтала увидеть его женатым, хотела нянчить внуков и предприимчиво пыталась устроить Петенькину жизнь.

Однажды, когда Петр Валентинович был еще молод и томился любовными тайнами юности, Лидия Александровна упросила сына пойти с ней на вечеринку. Там предполагалось познакомить Петеньку с дочерью сослуживцев. Гордон смотрин стеснялся и отнекивался, но Лидия Александровна расписала девушку красавицей и умницей, уговорив сына на встречу. На деле барышня оказалась угрюмой и тучной, с копной неопрятных волос, что по моде, косицами, свисали на длинный унылый нос. К Петеньке она отнеслась подозрительно и едва удостоила его парой слов. Он пригласил девушку на танец, та скорчила гримаску, но согласилась, танцевала нехотя,  вяло передвигая бесформенными бедрами и отвернув от Гордона лицо, будто от того дурно пахло.

Петенька разозлился и, ушел не попрощавшись. Лидия Александровна негодовала, заклеймила сына невеждой, утверждая, что девушка огорчилась его исчезновением, а сослуживцы обиделись и попеняли ей на воспитание сына. Вспомнив неприветливую пассию, Петенька вспылил, наговорил глупостей и ушел хлопнув дверью, дав себе зарок более матушку не слушать и похождениями не делиться.

Позднее Гордон и Лидия Александровна помирились, но Петенька слово хранил, не посвящая матушку в перипетии своей нескучной жизни. Та тяготилась ужасно, обижалась и питалась невероятными слухами, приносимыми разными, зачастую неумными, людьми.

 – Петруша, - вздыхала матушка. – Что за девушка была с тобой третьего дня в институте? Мне знакомая рассказывала (у Лидии Александровны повсюду были знакомые). Одета крикливо, пострижена мальчишкой и волосы как перья разноцветные. Ну чистое чучело. – Петенька краснел, но держался, а Лидия Александровна, как ни в чем не бывало, продолжала. – Да и какие родители позволят девушке таскаться в юбке выше колен, курить и краситься под вульгарную кокетку. Так кто же она? – вопрошала матушка, не замечая Петенькиного неудовольствия. Тот мямлил, отнекивался, и наконец, отвечал заносчиво, что ежели девушка столь плоха и невоспитанна, так чего ради Лидия Александровна ею волнуется, и мало ли с кем его могла видеть знакомая, сама, между прочим, дама болтливая и неумная. Матушка вспыхивала на его ответ, бросалась защищать подругу, требовала подробностей, но Петенька грубо отказывал и поспешно удалялся.

Валентин Николаевич относился к похождениям сына спокойнее. По молодости был он изрядным гулякой, попортил крови и родителям, и жене. Лидия Александровна мужу не пеняла, ибо была любима, но временами ревниво следила за его взглядом, провожающим какую-нибудь обтянутую фигурку. –Валя! Опять! – Шептала она усмешливо. – Никак не уймешься. Пора о Боге подумать. – А то верно, мама, - соглашался Валентин Николаевич. – Вот брат мой Юра, хоть и старший, а бойкий, третью жену прогнал, завел молоденькую, трендит на гитаре романсы. Ну не жизнь, а одно баловство, - заключал отец с явным удовольствием.

Лидия Александровна брата Юрия не любила и хмурилась: - Или я тебе надоела,  - обижалась она. – Так я на дачу съеду. Зови своих потаскух, пусть им, стирают, убирают, обеды тебе готовят, в аптеку бегают, когда тебя от их стряпни пучить станет. – Валентин Николаевич притворно пугался, дряхло тряс головой и, изображая ветхую старость, блеял: Не бросай меня, матушка. Хоть я и греховодник, но все ж тебе угодник. Не хочу потаскуху, хочу мою лапушку... – И обнимал Лидию Александровну, которая хоть и изображала строгость, но глазами уж и смеялась, да и губы поневоле складывались в улыбку.

То была игра, длившаяся годами. Лидия Александровна знала, что муж хоть и гулена,  но выбрал ее и будет с ней до гроба, ибо опытная любовь не ищет разнообразия, а упивается глубиной чувств.

Тем больнее ей было видеть Петенькины метания, хороводы барышень вокруг единственного чада. И хотя ей льстило, что сын приятен и пользуется успехом, все мимолетные девы представлялись Лидии Александровне корыстными разбойницами. Она наставляла Петеньку, стараясь уберечь от глупостей, приоткрыть житейский опыт. – Давеча ты пришел с девушкой, ну такой темненькой, все лицо в прыщах, - предостерегала Лидия Александровна. – Будь с ней осторожней. Плохая кожа – это признак обменных заболеваний. – И не замечая Петенькиного раздражения. – Я узнавала, ее отец совершенный сумасшедший, преподавал философию, всех мучил, а когда его сняли, на кафедре случился праздник. – Гордон взрывался, возбужденно просил не вмешиваться в дела его сердца (а он был увлечен прыщавой Марусей, она восхитительно целовалась, была умна и кокетлива), но про себя отмечал, что Марусин отец и вправду невменяем, при встрече полез к Гордону с кретинскими  советами, требовал мыть в квартире посуду и чинить проводку.

Оперившись и засамостоятельничав, Петенька с трудом сносил поучения, делал все по-своему, ошибался, и, понимая правоту старших, злился еще более на свою неопытность и недальновидность, но пуще всего на родительскую прозорливость. Молодость не любит мудрости, почитая ее занудством. Да и повзрослев, мы не прощаем другим собственных ошибок.

С отцом у Гордона отношения были ровные, скорее деловые, чем родственные. Валентин Николаевич был богат и мог обеспечить сына сам, либо предложить ему хорошее место. Но ему нравилось наблюдать Петенькину взрослость и амбициозное желание пробиться. Наука представлялась Валентину Николаевичу  предметом темным, по своей натуре он скорее склонялся к энергичному движению, чем к созерцанию. Но Петенькины успехи в генетике были ему приятны. Он гордился сыном, а дамское влечение считал неотъемлемым признаком творчества.

Отцовские поучения не были дидактичны, его разговоры с сыном были отвлеченны и содержательны и Петеньку не раздражали. С возрастом Валентин Николаевич полюбил философию, зачитывался Марком Аврелием и Сенекой. К женщинам Валентин Николаевич относился спокойно, но иронично, отказывая им в абстрактном мышлении и умении планировать на годы.

– Будь с девушками уважителен и ласков, - наставлял он сына. – Одевайся опрятно и стильно, не спеши за модой. Никогда не суетись. Ничто так не ценится в нас, мужчинах, как надежность и сила. И не жди от них ответов на вопросы. Не мучь их своими метаниями. Женщинам непонятны наши души, они пугаются смуты, что время от времени  настигает каждого мыслящего человека.

И далее: - Женщины справедливо считают нас эгоистами. Они  ревнуют к нашим мыслям, и не переносят, когда мы задумываемся о постороннем, полагая, что думать мы должны только о них, любимых. Всякие иные размышления считаются ими оскорблением, и они не дадут тебе покоя, докучливо привлекая внимание, обижаясь и требуя обожания.Так поучал сына Валентин Николаевич, но Петеньке философия была неинтересна, видно был он еще молод, и не настал его час быть мыслителем.

Со временем Петенька сблизился с дядей. Юрий Николаевич был старше отца на пять лет, и не сказать, что не устроен, но его жизнь была сумбурна и пестрела женами, увлечениями и профессиями. В молодости он, как и дед, подался в геологи. Потом, набродившись вдоволь по Северу и Сибири, решился стать ученым, придумал хитрый бур для нефти и сделался нефтяником.

В новом качестве Юрий Николаевич преподавал на кафедре, снискал славу человека умного, но заносчивого и самолюбивого. Кроме того, здесь обнаружилась его нетерпеливая склонность к женщинам. Поначалу он сошелся со своей аспиранткой Оленькой и жил с ней открыто, не оформляя отношений.

Оставленная им супруга, написала на Юрия Николаевича письмо в партком, требуя вернуть мужа в семью. Созвали собрание, но дядя на него не явился, а парторга, набивавшегося в отцы родные и советчики, послал далеко. В итоге, с кафедры Юрий Николаевич ушел, окончательно бросив и жену, и Оленьку, которая, опасаясь за будущую карьеру, повела себя малодушно, и от любовника отреклась. Позднее они пробовали встречаться, но прежней искренности не получалось.

Юрий Николаевич устроился в горно-технический институт, где быстро прослыл донжуаном, влюбив в себя дюжину студенток. Настали либеральные времена, на дядины похождения смотрели сквозь пальцы. Он увлекся исследованием недр, изобрел эхолот и пытался применить его в поисках фамильного клада. Для этого Юрий повадился в Продувное,  угрюмо слонялся по окрестностям, и едва не рассорился с братом, требуя раскопать фундамент фамильной усадьбы.

Валентин Николаевич в раскопках отказал, но Юрия это не остановило, и тайком, пользуясь отсутствием брата, он разломал часть старинной кирпичной кладки, едва не обрушив весь дом. Не найдя сокровищ, дядя не пал духом, восстановил разобранную стену и поисков не оставил. Впрочем, по настоянию Валентина Николаевича, он ограничился попытками расшифровки знаменитого дневника и исследованием подозрительных по рукописи участков. Для этих целей Юрий использовал свой эхолот, с успехом примененный к тому времени при разведке минералов. Увы, все было тщетно.

Клада не было, ханское золото представлялось легендой, а Лидия Александровна, метко прозвавшая дядю Юрия рудокопом, сетовала, что боится разбить в Продувном огород. – Стоит вскопать грядку, а рудокоп-то наш тут как тут. Достанет свои щупальца (эхолот по виду напоминал кишкастого осьминога), и знай кругом топать. Я его увещеваю, а он тетрадкой окаянной машет. Здесь, мол, Лидия Александровна, клад зарыт. Позвольте, говорю, как же так. Вы же утверждали, что сокровища сокрыты в ином месте. Я и завела огород подальше от ваших богатств. Как же случилось, что интерес поиска поменялся. – Юрий Николаевич смущался и ссылался на страницу такую-то дневника, неопровержимо доказывающую правоту его новых суждений.

Лидия Александровна подозревала и говорила об этом вслух, что дядя ревнует, когда кто-нибудь кроме него копает в Продувном, и даже огород считает покушением на свое право на недра. Ее стараниями легенда о ханском золоте со временем стала анекдотом. Юрий Николаевич насмешек не выносил и Лидии Александровны чурался.

С некоторых пор Петенька зачастил к Юрию Николаевичу в гости. Его привлекала большая неприбранная квартира, полная диковинных минералов, слитков розовой меди и кристаллов искусственного хрусталя. Кроме того, последняя дядина подруга  Леночка была чудо как хороша, ухаживала за Петенькой, накрывая ему чай с печеньем. Сюда запросто заглядывали Леночкины подружки, Петенька заводил знакомства и брал у дяди книги, благо библиотека Юрия Николаевича была хоть и запущена, но огромна.

Здесь Гордон впервые увидел знаменитый дневник. Дядя рукописью дорожил и не сразу уступил на просьбы племянника. Однажды, разомлев от тягучего, как вишневые октябрьские вечера, портера, Юрий Николаевич позволил Петеньке подержать драгоценную тетрадку. Тот поразился, что легендарная рукопись оказалась истертой стопкой страниц, забранных в клеенчатый переплет. Позднее, читая дневник, Петенька не нашел в нем ничего особенного. Про клад рукопись не упоминала и оказалась сводом древних рецептов и наставлений по хозяйству, да фривольным описанием похождений деда Николая, не лишенных легкой философии и метких замечаний о жизни.

По прочтении Гордон закидал дядю вопросами, пытаясь найти связь рукописи и сокровищ, но тот отмалчивался или делал выразительное лицо. С годами, похоже, Юрий Николаевич к кладоискательству охладел, и не реагировал на колкости окружающих, справлявшихся о ходе работ и утверждавших, что если бы весь дядин пыл был пущен на поиски нефти и минералов, страна бы обогатилась втрое против нынешнего, и народ бы зажил припеваючи.

Постарев, дядя Юрий стал невыносим. Родственники общались с ним лишь по необходимости. Валентин Николаевич на брата раздражался, Лидия Александровна посмеивалась, считая его человеком пустым и развратным. К тому времени он прогнал Леночку (у нее случился роман на стороне) и жил один. Молва утверждала, что в одиночестве Юрий не чурался платной любви, но, зная дядину подозрительность и скупость, Петенька сомневался в правдивости слухов.

Гордон навещал старика, слушал его ворчание о нравах, развале образования и науки, тупицах докторах и дороговизне. В последнее время Юрий Николаевич болел, обнаружились диабет и гипертония, а в руках появилась неуверенная тряскость. Несмотря на это, когда Юрий рассуждал о кладе, мысли его оставались ясными, а рассуждения стройными.

– Здесь сокрыта тайна, - убеждал он Петеньку. – Дед Николай был богат. Достоверно известно, что и отец его имел солидное состояние. Но все это исчезло вместе с Николаем незадолго до Первой мировой. Где, куда? Неизвестно. Подозревают, что отправляясь в последнее странствие, он с согласия супруги припрятал сокровища от греха подальше. Время уже было неспокойное, а банкам Николай не верил. И правильно делал. Все банкиры воры. – Тут Юрий Николаевич пустился в рассуждения о вероломстве банков.

Терпеливо выждав, Петенька любопытствовал, причем же здесь ханское золото. – В том –то и дело, - сиял дядя Юрий, - что неясно, нашел Николай древний клад или нет. Известно, что он всю жизнь последовательно и неутомимо искал Артемиевы копи. Подозреваю, что, обнаружив их под конец жизни, он места не выдал, и прибавил к имевшемуся кладу собственные сбережения. – А дневник, - не унимался Петенька. Юрий Николаевич хмурился. Он не любил делиться секретами. – Не знаю, - нехотя молвил он. – В дневнике возможен шифр с указанием места. – И замолкал многозначительно, никак не реагируя на расспросы.

Петенька в клад не верил, и нередко в кругу друзей, насмешливо отзывался о семейной легенде. Впрочем, была польза и от мнимых сокровищ, ибо романтическая эта история нравилась девушкам, и Гордону случалось снискать их внимание, рассказывая сказки про Артемия и Николая, приукрашая доблесть и подвиги предков.


История о Волковиче и превратностях любви

Однажды Волкович заразил жену гонореей и затаился. Но Ежикова, быстро ощутив неладное, обиделась и объявила психиатру бойкот. С тех пор они общались только письменно и преимущественно стихами. Волкович упорно отрицал, что явился источником заразы. В гневе Ежикова написала:

Если нет триппера у психиатра,
То для чего он бежит на Доватора?

На улице Доватора находилась венерическая лечебница, где Волкович числился завсегдатаем. Психиатр ответил туманно, но романтично:

Шел на Доватор, тоскуя, любя,
Даже в больнице не мог без тебя,
Слезы роняю, печалюсь, дрожу,
И сострадания не нахожу,
Иль суждено мне покойником плыть,
Иль у любимой прощенья добыть.

Услышав про покойника, Ежикова встревожилась и Волковича извинила. Тот расцвел и вновь заговорил стихами:

В кромешной тьме, во мраке ночи,
Тебя любил я, что есть мочи,
И умолял – побудь со мной,
Будь не подругой, но женой,
Будь не гневлива, но строга,
Не подпускай ко мне врага,
Не допускай до сердца ложь,
Свиданьем страстным растревожь,
Больную грудь облобызай,
И душу больше не терзай.

Ежикова растрогалась и полюбила Волковича сильно. Тот неделю ходил с укушенной губой и жаловался.


Движение

В последнее время жизнь Петеньки пришла в движение. Наконец-то появился приказ о новой лаборатории. Возвысившийся Хитрюшка стал недосягаем, поговорить с ним удавалось изредка, и Гордон довольствовался общением с Леной Злобко. Та вяло описывала суть предстоящей работы. А Петеньке не терпелось. В общих чертах выведав планы и перспективы, он азартно кинулся на охоту за убийственным геном.

Демин посмеивался, но в помощи не отказывал. – Ищите, юноша, - потешался он над Петенькой, - и да прибудет с вами сила и благосклонность хозяйская. Но не спешите рапортовать о результатах, ибо в данном случае важен сам процесс. Если вам так не повезет, и вы действительно обнаружите зловредный ген, на следующее утро вам подыщут замену. Мавр сделал свое дело и может уйти. – Петенька сердился, а Демин его успокаивал. – Не волнуйтесь и не воображайте, что отыщете. Может, никакого гена и нету. И предстоит вам, Петр Валентинович, многолетние и безрезультатное странствие по коридорам науки. А начальство, между тем, не теряя надежды, будет вас  холить, любить и отправлять в командировки. То-то вы их надуете!

Надувать Петенька никого не собирался, и ген искал всерьез. Набрал образцов, наставил опытов и с нетерпением ждал результатов. Удивительно было то, что Злобко относилась к его прыти без всякого энтузиазма, хоть и передала Гордону невнятные плоды своих предыдущих изысканий. Ознакомившись с ними, Петенька запутался окончательно. Рукопись содержала скорее описание известного гена, но никак не пути его получения. Гордон пытался с Еленой Андреевной поговорить, обсудить эксперименты, но та всякий раз от встречи увиливала, ссылаясь на неведомые дела.

Петенькино недоумение развеял Демин: - Вы полагаете, что госпожа Злобко поставлена над вами для работы? Побойтесь Бога, сударь мой! Эта особа по другой части. И хорошо. Пусть ограничится похождениями к академику. Не ровен час, и вправду заинтересуется генетикой и начнет вам советы давать.

После долгих мытарств Петеньке, наконец, удалось вызвать Злобко к разговору. Она приняла  Гордона в своем кабинетике, небольшом, но премило обставленном, с японским телевизором, маленькой отдельной комнатой, туалетом и даже душем. Здесь нашлось место и мягкому диванчику, и удобному кожаному креслу. Именно в нем Елена Андреевна встретила Петеньку, бесстыдно развалясь и раздвинув колени, отчего видны были пышные белые ляжки, до середины забранные бежевыми чулками. Резинка чулок сжимала кожу, оставляя красные полоски, а выше под юбкой Петенька увидел светлый треугольник трусиков, из-под которых вызывающе выглядывали кучерявые волосы. При появлении Гордона Злобко позы не поменяла, и расслабленно махнула ему полной ладошкой. Он присел в стороне, поймав себя на мысли, что  Елена Андреевна так развалилась не без умысла, и что вид ее пухлостей ему приятен.

Злобко казалась утомленной и раздумывала о своем, отвечая на Петенькины вопросы невпопад. Постепенно беседа от вопросов науки ушла на общие темы. Вежливо коснувшись неточностей в описаниях, Гордон посетовал Лене, что результаты будут перепроверяться, что во всем необходима аккуратность. В ответ Злобко, будто проснувшись, открыла на Петеньку круглые наглые глазищи, полные серой откровенной влаги, и развалясь еще более, еще непристойней, внятно произнесла: - Пойми, Петенька, старики должны уйти. Приходит наше время. Все эти люди, – тут Елена Андреевна неприязненно передернула плечами, - все эти Южанины, Абели и… и прочие, - произнесла она, покосившись на портрет Длинника, висящий на стене, - Они все приговорены, они старые, вздорные, избалованные славой, почестями и нами,.. бабами…

Злобко говорила, вытягивая слова, томно глядя на Петеньку. При этом ее круглая коленка мерно покачивалась, и Гордон понял, что думает не о смысле речей Елены Андреевны, не о карьерных полетах, а о том, что она впервые назвала его на «ты» и Петенькой, что ее развратная поза кажется ему обольстительной, а сама Злобко не лишена опасной и гадкой привлекательности, и он ее хочет, хочет…
Петенька вскочил, одним шагом достиг Елены Андреевны и рывком опрокинул ее на кресло. – Закрой дверь, дурачок, - нежно мурлыкнула Злобко ему на ухо, обнимая Гордона мягкими горячими руками.

Того же дня вечером, Гордон, не в силах удовольствоваться вороватыми ласками в институте, навестил Лену дома. Здесь, у порога, не произнося ни слова, они срослись в жадном поцелуе, потом Петенька, грубо подхватив Елену Андреевну на руки, бросил ее на диван, и, испытывая какое-то зверское, мстительное вожделение, надругался над нею грязно. Злобко безропотно приняла его ярость, и лишь стонала низким, рокочущим голосом.

Гордон еще не успел придти в себя, а Елена Андреевна уже совершенно владела собой, села, скрестя ноги, и закурила. Вид ее был ироничен и властен, она поглядывала на Петеньку победителем. Тот смутился ее взгляда, но глаз не отворотил, бесцеремонно рассматривая Ленины прелести, успевшие, впрочем, потерять для него радость новизны. Так они седели некоторое время молча, а потом Петенька неожиданно спросил, откуда взялась фамилия Злобко. – От прадеда пошло, - ответила Елена Андреевна равнодушно. – Казаком был, жидов по местечкам рубил. Они и прозвали.

Еще помолчали. Затем, вдруг, Лена близко придвинулась к Гордону и стала его ласкать, нашептывая на ухо. – Мы должны пробиться, слышишь, мы должны… Просто обязаны. Иного пути нет… Ты ученый, серьезный парень, вот и ищи свои гены-антигены. Поедем вместе в Милан, там все, что надо, добудем, а нет, так сами дойдем… А ты работай, думай, работай… Демина своего высокоумного напряги… Пусть тоже репу чешет… А то все на себя, да на себя… Нельзя так. Надо сообща взяться, чтоб всех старых индюков по боку, чтобы молодая кровь пришла…

Злобко шептала сбивчиво, восхитительно и распутно целуя Петеньку, и тот нежился, прогоняя мысли, что неспроста Елена Андреевна допустила его до тела, что их свидание скорее деловая встреча, а не любовь. Ему чудился Демин, неодобрительно покачивающий головой, и смеющаяся Маша. И нечаянно он представил себе Машу на  месте Злобко, и все в нем ожило, и уже не Елена Андреевна, а Маша развратно ласкала Петеньку, утробно урча и курлыча, и не вовсе не Лена, а Маша, прижималась к нему крепкой грудью.

Взволновавшись, Гордон вдруг ринулся на Злобко, немало ту озадачив. – Ну, ты опять… - удивленно выдохнула она и крикнула непритворно, когда Петенька будто впервые, неистово и слепо, вспоминая все обиды, страхи и притворства, овладел ею как женщиной, той самой, что скребла у него на душе и не давала покоя. А Гордон, зажмурив глаза, видел перед собой копну кучерявых волос, лицо, искаженное любовью, слышал хриплое дыхание, молящее о пощаде, и мечтал, чтобы Маша вот также умоляла его, просила о снисхождении, вот также животно рычала и выла, сотрясаясь всем телом.

Наконец он откинулся в сторону, довольный своей местью. Елена Андреевна еще долго лежала поодаль, ее кожа матово пылала в сумерках, грудь часто поднималась. – Ну ты… ты даешь,.. – прерывисто шептала она. – А ты, оказывается, и вправду любовник… - Последние слова Злобко сказала с нажимом, и некоторым даже восхищением, что Петеньке польстило. Он наклонился к Елене Андреевне и поцеловал ее крепко, та вся зашлась дрожью, обняла Гордона ослабевшими руками, и эти руки, прежде такие мягкие и теплые, вдруг показались Петеньке твердыми и холодными, как у мертвеца. Он освободился и стал собираться.

Больше они не разговаривали, любые слова казались Петеньке излишними. Лена проводила его до дверей. В ее глазах, прежде непроницаемых и властных, Гордон прочел новое чувство и понял, что это уважение.

Ночью, лежа без сна, Петенька подумал, сколь непредсказуема и прихотлива жизнь. Как мы, в своем гордом невежестве, гоняемся за неясной, неопределенной целью, считая себя охотниками за научными ли открытиями, за карьерой или почестями. А на самом деле, вовсе мы не охотники, а добыча, и это не мы ищем цель, а цель гонится за нами, расставляя ловушки, предлагая себя в поразительных обличьях или в виде диких приключений. И еще подумал Петенька, что, овладев целью, выясняешь, что и не больно-то она была и нужна, и не та это цель, ради которой следовало не есть, не спать, биться головой о стену или мечтать годами. И добившись своего, осознаешь, что ты - жертва этой проклятой цели, или, скорее, жертва своего тщеславия, самолюбиво толкнувшего тебя на опрометчивую охоту, где ты оказался дичью, и с какого-то момента лишен выбора и можешь лишь бежать и уворачиваться от метких стрел обстоятельств.

Наука вдруг показалась Петеньке занятием пустым и тусклым. Ему мучительно захотелось любви и свободы. Помаявшись немного, он взглянул на часы. Было без четверти три ночи. Гордон вобрал в себя воздуха, зажмурился, потом разом все выдохнул и быстро набрал Машин телефон.

Когда она ответила, Петенька почти потерял надежду. Голос был сонный и встревоженный. Маша сразу узнала Гордона и испугалась, не случилось ли чего. – Хочу тебя увидеть, - Петенька сказал просто, ибо у него не было причин объясняться сложно. – Хорошо, - не удивилась Маша. – Приходи.

Лицо ее припухло со сна, но глаза зеленели тревожно и весело. Каштановая грива вольно раскинулась по плечам. На плите кипел чайник, Маша жестом пригласила Гордона за стол и приготовилась слушать. Мысли теснились в Петенькиной голове, набегая одна на другую. В этой умственной толчее Маша неизменно оказывалась в центре, казалась причиной и следствием и его метаний, и успехов, и дурных поступков.

- Удивительное существо человек, – излагал меж тем Петенька. – Агрессивное, жестокое, и вместе с тем нервное и нежное, в самых своих  зверских  поступках мечтающее о ласке и любви. Вся наша жизнь пронизана уничтожением. Мы конкурируем за лучшее место, пытаясь удалить, а то и уничтожить соперников. Готовы воевать со всем миром для своего лишь удобства и удовольствия. Гордимся брутальностью предков, собственной кровавой историей и стесняемся жалости как какого-нибудь изъяна или несовершенства. И вместе с тем, страстно хотим, чтобы нас любили, ласкали и потакали капризам. А потом этих же любящих и нежных нам людей отталкиваем и обижаем, считая их чувства само собой разумеющимися.

Все дела человека пронизаны эгоизмом и пренебрежением к окружающей вселенной. Мы пытаемся убить болезнь, и возмущаемся, если в ответ болезнь пытается убить нас. Когда мы больны раком, и раковые клетки сжирают нас изнутри, мы готовы отрезать и убить часть себя, убить даже здоровые ткани, лишь бы уничтожить врага. А если, не дай Бог, на Землю прилетят инопланетяне, первое что мы сделаем, это выпустим в них все имеющиеся ракеты, взорвем все бомбы, погубим все кругом, а потом, те горемыки, что останутся живы, начнут толковать о дружбе и согласии. Мы не делаем даже робкой попытки понять, почему вокруг одни беды. Не стараемся никак договориться с несчастными обстоятельствами. Уничтожение неизвестного или неудобного явления – обычный и естественный путь человека.

А вдруг выяснится, что все не так плохо. Что инопланетяне не собираются нас завоевывать, а рак – лишь собственная встревоженная генетика, и надо не убивать следствие, а понять причину, докопаться до корней. Вот мы ищем страшный опухолевый белок,  и думаем, что, истребив его, исцелим людей от рака. А может быть, это лишь вопль страдающего, больного организма, попытка привлечь внимание, прокричать – мне плохо, я заболел, вылечите меня!.. И вместо того, чтобы охотится за следствием, надо узнать, почему своя родная ткань перерождается в злобного хищника.

А что, если смертельная опухоль - это реакция на тихие, невидимые нам изменения, и по давней человеческой привычке срабатывает механизм самоуничтожения, ликвидации всего нестандартного, малоперспективного с точки зрения  серой середины. И рак – это не болезнь, а способ умереть, открыть кингстоны на обреченном корабле. И если люди перестанут умирать от рака, перестанут естественно выбраковываться, как негодный скот, то мы выведем породу монстров, не знающих ни боли, ни сожаления, ни любви…

Маша сидела, облокотясь на руку, и слушала внимательно. Ее лицо не омрачалось и было спокойно. Петенька же распалялся все более. – Мы боимся любви, - признавался он. – Видя неизведанное, яркое, манящее чувство, что надвигается неотвратимо, мы пугаемся и ищем забвения в привычном разврате, в рутине, боясь потерять ежедневную жалкую, никчемную, мелкую жизнешку. Считаем себя умными, хитрыми, и одновременно, как дураки, исступленно топчемся на своем счастье, острим и гогочем над спасительным светом, горящем в других людях, несомненно, более достойных и честных, чем мы сами. Прощаем себе немыслимые и ужасные выходки и никогда не прощаем любящих нас людей, которых виним во всех грехах, а главным образом в собственном страхе и нерешительности.

Так сумбурно и искренне говорил Петенька, идеи его прыгали от несовершенства человечества к собственным слабостям, а Маша светлела, улыбалась, а с последними словами решительно встала, и сжала его руку.
– Иди ко мне, - приказала она властно.