Вне времени

Наступило утро, старик Рабинович засобирался на работу. В доме было ничего не найти, потому что опять приходила с уборкой Маечка, и причитала и плакала, рассовывая все по шкафам и попутно набивая под завязку мусорные пакеты. Была у Маечки страсть – выбрасывать как раз то, что не надо бы, и Рабинович всегда нервничал, видя у входа окаянные пузатые мешки. Потом Маечка волокла мешки на мусорку, а Рабинович потрошил оставшиеся.

Маечка приходила разрумяненная, запыхавшаяся. Снова принималась паковать. Она выхватывала из трясущихся рук Рабиновича конфетные коробки, непарные тапочки, баночки из-под сметаны и заботливо выстиранные пакеты от кефира, она страдальчески морщила бровки: «Ну а это тебе зачем?!»

Рабинович лаконично отвечал: «Надо», а чаще молчал. Маечка родилась в другое время, когда все уже было, она не хранила вырезки из газет в конфетных коробках, да и газеты вряд ли читала. Она не растила рассаду огурцов, не сберегала подошвы от старой обуви для ремонта новой, не умела ничего. Легкомысленная девица была Маечка, и на все у нее ответ: «Можно же купить!». Как будто это так просто: взять и купить. Выискать, выходить, очередь выстоять, до дому дотащить...

Нет, Маечке было не понять. Она приносила Рабиновичу много еды в одинаковых пакетах, и нисколько те пакеты не берегла, тут же набивала их газетами, тряпками, коробочками из-под лекарств, тащила на мусорку, ползала с веником по всему дому, чем-то грохотала на кухне, убегала... Словно тот первый поцелуй у двери заряжал ее суетной энергией, и Маечка скакала, мельтешила, жонглировала вещами и чирикала, Рабинович никогда за ней не успевал, а она сердилась: «Ты рассказываешь это уже в четвертый раз!»

Потом они пили чай, и погрустневший Рабинович думал, что Маечка уже отсуетила свое и скоро убежит, чмокнув его на прощанье. Оставит его одного в этом чужом доме, пугающе пустом, со множеством враждебно сияющих поверхностей...

Однако время поджимало. Вербицкий, конечно, ничего не скажет, но запомнит. Скользкий тип. И подумать только, своими руками его – в начальники. Вырастил же, человека из него сделал, а благодарности ни на грош. Того и гляди уволит, кому теперь нужны пенсионеры. А молодые только и ждут. Думают, им его ставка достанется. И Смазная тоже, ехидина смазливая: «Илья Абрамович, вам в белых рубашках ходить противопоказано!» Вот назло тебе, стерва, надену и приду сегодня в белом!

Но белых рубашек не оказалось, Маечка постирала (страшно подумать, не выбросила же!). Разве что в голубой, да на ней пятно... Как Маечка браниться будет: «Это же до-маш-ня-я!» Совсем как Люся: рабочее, домашнее, выходное, разбирается! Тряпок полон шкаф, а надеть нечего. Женщины! А пятно на голубой рубашке почти и не заметно, да Маечка и не узнает. Вот, штаны его тоже спрятала...

Рабинович поднатужился и выворотил из шкафа стопку одежды. Нет, все не то. А костюм тот Маечка выбросила, говорит, ты в него не влезаешь. Можно же перешить! А ей бы все выбрасывать. Люся хоть вещи берегла, а Маечка ничего не ценит. Пусть бы Толик носил. Маечка хохотала: ну не станет Толик такое носить!

- В этом костюме, между прочим, я женился на твоей матери! – строго сказал Рабинович, а Маечка вздохнула:
- Нет, этот костюм вы купили на защиту докторской.
- Ну ладно. А тот где?
- Тому уж сколько лет, откуда я знаю...

Маечка махнула ладошкой и побежала дальше громить дом. Все понятно: выбросила. Хитренькая Маечка, вещи его повыбрасывала, чтобы костюмы Толиковы повесить. И теперь в его шкафу были в основном вещи зятя. Хотя погодите-ка, они же развелись недавно, лет этак... Во всяком случае, Маечка сердилась, когда Петю называли Толиком. Но судя по количеству костюмов, Маечка вернулась к Толику, дело молодое. Как бы осторожнее узнать, чтобы Маечка не возмущалась? Да сама потом скажет...

Однако не идти же ему на работу в чужом костюме! Смазная усмехнется: «Илья Абрамович, вы – опять?» К черту Смазную, а Толик и не узнает. Нечего свои костюмы в его шкаф вешать, какой барин.

Рабинович влез в пиджак и с удовольствием отметил: застегивается. Брюки тоже подошли. Надо будет у Маечки спросить, неужели Толик так растолстел? А сама-то тоненькая, вот как Люся была, и все бегает, хлопочет, вечно времени у нее нет...

Ах он дурак старый, уже половина десятого! Досиделся! Вербицкий психанет. Это Маечка, Маечка все, скажу: ко мне Маечка приехала, не гнать же ее. У него у самого дочка, он поймет.

Рабинович поискал носки. В ботинках их не было, под кроватью тоже. Опять Маечка похозяйничала. Дети ужасно эгоистичны. И где теперь прикажете брать носки? Как это она куковала: «В шкафу! В шкафу! Вся одежда – в шкафу! Шкаф для одежды предназначен, а не для еды, и не для денег, и не для пластинок, и не для газет! Одежда – в шкафу!». Вдолбила-таки.

Но в шкафу вообще ничего не было, а на кровать Маечка набросала одежды, наверное, гладить собралась. А ему где спать? Он ей так и скажет: «Мне твоя уборка даром не нужна!», и пусть возмущается и плачет...

А она и правда плачет, и поднимает его, и причитает: «Да что ж ты тут натворил, папочка, как же тебя оставить нельзя?!», а он пытается ей втолковать, что опаздывает, что Вербицкий сожрет его живьем. А Маечка всхлипывает и говорит вовсе несусветное: «Ты не работаешь уже три года. И Вербицкого уже нет в живых». Фантазерка невероятная, Вербицкий всех нас переживет.

Да пусть болтает, было бы о чем спорить. Рабинович был старик покладистый, он сидел на стуле, хотя вообще-то предпочел бы лежать на своей кровати, и тихо улыбался: хорошо, что Маечка приехала.

15.05.2012