Дорогие мои...

Ну, вот и я взялась за мемуары. И спрашиваю себя: это что, уже закат? Все пишут мемуары и говорят: это для детей, для внуков… Чтобы знали, как мы жили…
У меня только один сын и он, я думаю, не станет читать эти воспоминания, а внуки, говорящие и пишущие на иврите, тем более. Тогда зачем?
Просто, когда уходит близкий человек, ты вдруг понимаешь, что за что-то не успел попросить у него прощения, что-то для него не сделал, какие-то слова не сказал…
Но человек уже ушел, ушел так далеко, что не дозовешься. И что с этим делать?
У пишущего человека есть одно преимущество перед другими: он может вылить свою боль на бумагу и как бы освободиться от нее. Боль, правда, никуда не денется, но она ослабит свои тиски, отпустит…
Наверное, потому и пишу. Это, во-первых. А во-вторых, я всегда любила писать о людях, интересных людях, со своей судьбой, мечтами и неугасимым огоньком в душе. Именно таковы близкие мне люди: и те, кто ушел навсегда, и те, кто еще, по счастию, живы, и я еще могу успеть сказать им теплые, поддерживающие слова.
А кто ушел… что ж, слово произнесено, улетело в пространство, и если их души еще витают где-то там, в неведомых сферах, возможно, они услышат меня. И вам привет, дорогие, и последнее ПРОСТИ…

МОИ РОДИТЕЛИ*

Мой отец, Рождественский Александр Петрович. Я написала о нем повесть «Отец мой…» вскоре после его смерти. Она не была опубликована, так как никого не удовлетворила: ни демократов, по мнению которых я слишком хорошо писала об отце-коммунисте; ни коммунистов, которым показалось, что я слишком откровенно писала о своем отце. Поэтому со временем я просто дала ее на своей авторской странице в «Прозе.ру». Пусть читатели сами решают, что у меня правильно, а что нет.
И, конечно, я тогда тоже писала о своей боли. Потому что при жизни отца мы были очень далеки друг от друга.
Биография отца была типична для того времени: паренек с фабричной окраины, который всего в жизни добился сам и который страстно рвался реализовать светлую идею построения нового общества. Сейчас многие считают, что идея была ложной, и забывают при этом, что данной идее не сто лет, а гораздо больше, тысячелетия. А если идея живет так долго, то значит не она ложная, а ложными, вернее, неправедными, были попытки ее реализации. И я уже давно поняла, что не могут несовершенные люди построить совершенное общество. Самое главное – это воспитание, и надо начинать с него, а не с революций. Такие люди, как мой отец, истинные коммунисты, фактически все погибли в 1937 году. Поначалу эти романтики революции были нужны власти, власть нуждалась в них, так как они реально отдавали все силы и ум светлой цели. Но затем, когда «социализм был в основном построен», романтики свою миссию выполнили, и от них стали избавляться. Такая же участь ждала и моего отца, но целый ряд благоприятных обстоятельств спас его. Благодаря этому появились на свет два моих брата и я.
Отец умер в первых числах января 1986 года, не дожив до перестройки, рыночной экономики и прочих благ капитализма. Наверное, это было правильно. Он не смог бы принять новую жизнь. Ради чего он тогда жил? Но я думаю, что все то хорошее, что он сделал для людей, поднимается над политикой и над прошлым, и остается в памяти людей, как некий идеал того, «как должно быть».

Моя мама, Рождественская Роза Михайловна (в девичестве Розалия Гальбина). В шестнадцать лет она ушла из отчего дома, уехала в Харьков, чтобы учиться и работать. Этому решению предшествовало одно событие, которое и решило ее судьбу. Мама очень любила читать и очень хотела учиться. Но родители ее считали, что девочка не должна много учиться, у нее другая роль в жизни. С этой целью они изменили ей год рождения в свидетельстве о рождении (именно поэтому я до сих пор  точно не знаю, когда родилась моя мать). Родители хотели, чтобы она пошла работать, а не учиться. Узнав об этом, моя мама, ночью, в одной сорочке, вышла на улицу. Была зима, на земле лежал снег, и она ступила босыми ногами на этот снег. Конечно, этого хватило, чтобы она заболела. Потом ей рассказывали, что во время болезни она бредила и все время повторяла: «Если я не могу учиться, то я не хочу жить… я не хочу жить…». Когда она выздоровела, то родители уже были готовы на любые условия дочери. Она собрала немногочисленные пожитки и уехала в Харьков, к старшему брату. Брат помог ей устроиться на работу и пойти учиться на рабфак. Через два года ее посылают от работы в Дом отдыха в Крым. Здесь она знакомится с отцом. Через год она переехала к отцу в Москву, где он тогда работал в «Комсомольской правде». Так началась их совместная жизнь, которая длилась 55 лет.
Я часто думаю о маминой жизни. Мне кажется, она считала, что жизнь ее не удалась, и она не смогла себя реализовать. Дело в том, что еще в юности у нее обнаружили какое-то редкое глазное заболевание, и со временем ей пришлось оставить работу. Кроме того, дети, четверо детей, которых нужно было растить и воспитывать. В той, нашей прошлой жизни, мы привыкли думать, что домашняя работа, это, как бы, не работа – за нее ведь не платят деньги. Маму тяготила домашняя обстановка, замкнутость в четырех стенах. Она была активным и общительным человеком, а выхода для своей активности не находила. Так как мама плохо видела, мы, дети, читали ей вслух книги, а отец по вечерам – газеты. В нашей большой челябинской квартире во всех комнатах и даже на кухне было радио, и мама слушала новости, радиопостановки, музыку. Везде висели часы с боем (на кухне – часы с кукушкой), и это помогало ей узнавать время. По магазинам с ней ходил отец, а уборку дома делали дети. Внешне мамина жизнь вроде бы была устроена, но она чувствовала себя неудовлетворенной, так как «не работала» и не имела своих денег…
Уже приехав в Израиль и читая книги о еврейском образе жизни, я поразилась, как все разумно и правильно  было устроено у евреев: женщина – это дом, она полностью отвечает не только за детей и питание, но и за общее устройство дома. И деньги муж приносит в дом, а не тратит на себя и свои потребности. Конечно, сейчас многое поменялось: светские женщины, как и мужчины, работают, а детей отдают или в детский сад, или под присмотр няни. Только религиозные женщины соблюдают устав и традиции прошлого.
И вот ведь парадокс. В 16 лет мама ушла из дома, чтобы порвать со старыми традициями, которые она не понимала и не принимала, и жить жизнью свободной женщины нового мира. Но обстоятельства заставили ее оставить работу и полностью посвятить себя детям, мужу и семейному очагу. Сейчас я думаю, что моя мама полностью выполнила свою женскую миссию. И хотя в нашем доме вся жизнь строилась по отцовским порядкам, но душой дома была, конечно, мама. Мы не только читали ей книги, мы делились с ней своими бедами и проблемами, мы с ней советовались, мы купались в тепле ее заботы и поддержки. Я читала ей свои первые литературные опусы и получала от нее первые рецензии. Конечно, многое начинаешь понимать слишком поздно. При жизни мамы я не смогла вернуть ей все то тепло и любовь, которые она дарила мне. Я была слишком эгоистична, слишком хотела жить своей самостоятельной жизнью, иметь свою квартиру. Теперь-то я знаю, что человеческое счастье заключается не в этом.
Наш отец умер довольно быстро, он недолго мучился. Мама умирала иначе, долго и мучительно: после инсульта почти полный паралич. Так было в течение восьми месяцев. Я тогда часто спрашивала себя: почему и зачем эти страдания, кому все это нужно? Теперь я понимаю, что это было нужно нам. Болезнь мамы собрала вокруг нее нас, ее детей. Мы просто отдавали долги. И если я все-таки не все свои долги отдала, то так это и останется со мной до конца дней. Эта непроходящая боль. А потому думайте о живых, пока они живы.
Незадолго до смерти мама рассказала мне свой сон: «Сегодня видела во сне Сашу, и он сказал: потерпи немного, скоро будем вместе. Приснится же такое…».

*О своих родителях я написала сравнительно немного, так у меня уже  написана повесть об отце «Отец мой…», где дается довольно подробная биография отца и мамы. Поэтому здесь я ограничилась самой необходимой информацией.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.