Раздел VIII. Палач

Начало: "Слово двух свидетелей" http://www.proza.ru/2014/07/10/946 

 Предыдущая часть: "Раздел VII. ключи от ада и смерти" http://www.proza.ru/2014/07/22/999    

                Короткевич В.С. (26 ноября 1930 — 25 июля 1984)

                РАЗДЕЛ   VIII.   Палач

                (Евангелие от Иуды)
                (перевод с белорусского языка)


                Ад першых людзей мая праца ідзе,
                Старая яна, як рай.
                Бог караў выгнаннем першых людзей,
                Каін Авеля смерцю караў.

                Нат Цара — калі трон свой няўчасна ўкрадзе —
                На плаху валочыць кат.
                І, значыць, галоўны — кат між людзей,
                І, значыцда, кат — прымат.

                Сярэдневяковая лацінская эпіграма


За последней из Городенских слобод, в глубоком влажном овраге, поодаль от всякого жилья, пристроилась у источника хижина под дерновой крышей.

Гонец спрыгнул с лошади, толкнул сбитые из горбылей двери и остановился: так внезапно, после солнечного света, тьма украла глаза.

Некоторое время он стоял, как слепой, потом увидел окошко, сноп света, в котором курился дым, и высоко над своей головой — две пары зеленых глаз.

Глаза на минуту исчезли, потом что-то мягко ударилось об пол, и глаза загорелись уже около земли. Приблизились. Что-то мягко потёрлось о ногу гонца. Он затрясся от омерзения.

— Агысь, — бросил он безличный выкрик, потому что не знал, какое существо он гонит.

Свинье он крикнул бы «аюц», овце «ашкир», но тут, не зная, животное это или, может, сам дьявол, растерялся.

— Апсик! — прозвучало из темного угла.

Кот отошел и заурчал. И только когда он попал в квадрат света на полу, гонец понял, почему он не видел его. Кот был черный, как китайское чернило и как сама тьма: огромный, с ягненка, гладкий котяра.

Глаза немного привыкли к тьме. Гонец увидел небольшую комнату. Пол был гладко оструган и наполовину, где ближе к кровати, покрыт шкурами. Кровать также был под шкурами, а над кроватью висели два меча, оба двуручные и длиной почти с человека.

Ровный предназначался для дворян, политических преступников и вообще ради прерывания тех злодеяний, в каких суд не находил элементов ереси. Работать ему по этой причине приходилось редко. А волнистый, который не только сек, но еще и рвал мускулы, был для людей более простых и еретиков. Этому приходилось бы работать и работать, если бы не то обстоятельство, что простонародье охотнее вешали, а еретиков жгли.

Таким образом, сохранялось свойственное природе равновесие.

На лезвии волнистого меча было вырезано последнее слово на дорогу: «И nunc...» (1), хотя палач латыни не знал.

Стояли еще в комнате, в самом темном углу, резной шкаф, на котором блестели глаза второго неизвестного существа, стол и разнокалиберные стулья. И от этого делалось не по себе, ведь сразу вспомнилось, что палач имеет право на одну вещь из конфискованного имущества осужденного (остальное забирали судьи и следователи, отдавая кое-что доносчику).

Хижина, по-видимому, была врыта в склон оврага, потому что, очень маленькая снаружи, она имела продолжение: большое совсем темное помещение, похожее на сарай. Помещение было отделено от первой комнаты завесой из облезлых шкур.

— Почему не пришел Пархвер? — спросил тот же самый ясный голос. — За мной всегда приходит Пархвер.

— Сегодня ему не до того, — сказал во тьму гонец.

— Как это не до того? Он что, не мог мне выказать уважение? Он что, не знает, кто я?

— А что он должен знать?

— А то, что из высоких людей только счастливый избегает моих рук. Как и лап дьявола. И потому со мной надо дружить. Как надо иметь, на всякий случай, приятелей и в аду.

— Важное дело, хозяин.

— Ну, хорошо.

Глаза наконец привыкли к тьме. Только верх шкафа безнадежно терялся в ней, и таинственного существа нельзя было рассмотреть. Но остальное было видно.

Палач сидел возле кровати на полу и складывал из прутиков что-то дивное, с крыльями.

— Сейчас, — сказал он. — Домастерю вот только, и поскачем.

Был он широкий в плечах, руках и бёдрах, но какой-то вялый и как будто даже изнеженный. Лицо широкое. Брови черные. Жёсткие мускулы у рта. И странно было видеть в небольших глазах оттенок какой-то удивительной меланхолии, а в беспрекословных складках возле рта — иронию и разочарование.

— Это что?

— Я, братец, изобретатель.

— А это зачем? Клетка?

— Угу, — сказало со шкафа неизвестное существо. Словно в бочку.

— Замолчите, пан, — сказал туда палач. — Да, эта клетка.

Помолчал. Потом сказал с приятной конфиденциальностью:

— Понимаешь, шириться мать наша церковь. И римская шириться, и восточная. Римская в особенности. И неизвестно, которая возобладает. А скорее всего — рано или поздно помирятся. И придет время — грядет она, правая вера, над всеми иными языческими верами, над всем миром. И даже над животными и гадами. Всех, кто хоть немного иначе думает, сметет. И будет тогда рай, тишина и благорастворение воздухов. Человека, его мать наша нежностью, и неотступным попечением, и отеческими заботами уловит в мережу Божьего царства и любви. А вот с животными и годами тяжелее. Они себе прыгают, играючи веселыми ногами, ползают, и летают, и поют, и нет им дела, что распинали когда-то христиан и, значит, теперь христиане к светопреставлению должны распинать других и господствовать над ними. Попробуй, улови их душу. И никто над этим не думает. Ни философы эти, ни академики, ни поэты, никто... Есть, конечно, есть, ничего не скажу. Но как-то все бескрыло, как-то все только на людей (2). И раз они, сопливые книжники, не хотят думать о грядущем человечества и вообще всего живого — надо это все взять в наши сильные руки. Мы не подготовились. И кому-то надо думать о грядущем, и готовиться. Вот я, скромный, и мастерю.

Палач прикрепил к изделию второе крыло.

— Эта клетка для соловья, — он рассматривал ее с нежностью и законной гордостью творца. — С крыльями. Летучая. Летай себе в ней и славь Господа Бога и нашу церковь.

И неожиданно легко вскинулся на ноги.

— Пойдем, чего тебе покажу.

Он быстро пошел к занавеси, отдернул ее и зажег светильник. В неопределённом мерцающем свете проступили возле стен огромного сарая десяток странных, необычных для глаза машин и сооружений.

— Всесильный он, все он может, человеческий мозг, когда с ним Бог и церковь, — тихо сказал палач. — Видишь, вон прибор для добывания мозга через нос и исследования его на предмет опасных мыслей. Беда только, вынимает хорошо, а вот назад вставить, если ничего не нашел, — этого еще не добился. Ничего, добьюсь. Это долбня с приводными колесами. Если удачно стукнуть лет в тринадцать — никаких мыслей и намерений у человека больше не останется, кроме намерения маршировать и получать за это хлеб.

Он ласкал руками машины.

— А вот клетки.

Одна клетка была огромная, как корабль, обтекаемой формы, с шарнирными лопастями.

— Вон плавающая клетка. С плавниками. Для кита... А вон там — видишь, с ногами — бегающие, для львов... Э, брат, тут неделю можно показывать. Клетки разные. Хочу еще такие, чтобы ползали, придумать. Для червяков.

— Для червяков, почти что, лишнее, — падал голос гонец.

— Ну, не говори. Мало что! Они также у кореньев роют. Поехали?

Он подпоясывал сорочку кожаным ремнем с крючками. Сорочка была явно с чужого плеча, и гонцу опять стало не по себе.

Палач взял меч.

— Может, и не надо, — сказал гонец.

— Ну, на всякий случай. А что?

— Да еретики. В лучшем случае вешать, а то и костер.

Палач расплылся в улыбке.

— Ну, брат, этот ты хорошее принес... Это...

— Уга-га! — разделив восхищение, сказало вместо хозяина существо на шкафу.

И только теперь в свете светильника, гонец увидел там огромную, в половину сажени, сову. Он никогда не видел таких. В два раза больше любого филина. Гонец попятился к двери.

— Ну, звери, — сказал палач, — не балуйтесь тут без меня, будьте умницами. Я вам за это мяса привезу из города.

...Они медленно ехали берегом Немана. Солнце было в зените и жгло нещадно и немилосердно.

— Я, брат, человека знаю до конца, — рассуждал палач. — Как никто больше. Работа у меня старинная, почетная. Со всеми великими людьми, уж не говоря про всех умных, знаком.

И вдруг гонец опять увидел на лице палача разочарование и меланхолию.

— Но работа у меня неблагодарная. Торговец, скажем, угодит покупщику — ему руки жмут, в следующий раз к нему придут. А ко мне? Врачу от того, кто придет в чувство — подарки. — Палач всхлипнул. — А я стараюсь, ночи бодрствую для общей, для общественной пользы, а мне — ну хоть бы кто. Отцы церкви, конечно, не в счёт, их можно не брать во внимание. Но ничего я так не хочу, как человеческой благодарности. Мне — от людей бы спасибо. Ну, сказал бы хоть один: вот, братец, здорово ты с меня голову снес. Я просто теперь на седьмом небе. Так нет... Сегодня хоть кого? Зачем это весь синедрион собрался?

— Христа с апостолами смертью казнить.

Палач остановил лошадь.

— Шутишь, что ли?

— Да нет, правда.

— Б-батеньки, — глухим голосом сказал палач. — В-вой!

— Что, не любишь?

— Да нет... Нет! Случай-то, какой редкий! Счастье, счастье какое привалило!

Палач задумчиво улыбнулся солнцу и жаворонкам. Они приближались к воротам на валу.

— Личину опусти.

— Не личину, а забрало... Для борьбы за справедливость. — Палач опустил красную маску. — Господи мой Боже, счастье какое. Слушай, неужели общество не поблагодарит, не отметит моей работы, долгой моей работы? И он... Слушай, ему же все равно воскресать — может, и похвалит?

— А может...

— Скорей, братец, скорей.

Они пустили коней вскачь.

...Когда они проезжали через Ростань, редкие люди бывшей толпы еще оставались на ней. Сидели у ратуши, молчали. И молчание стало еще более хмурое, когда увидели всадника в красной маске.

— Поскакали, — сказал Зенон, увидев палача и гонца.

— Поскакали, — Гиев строгал мечной заготовкой щепочку.

Марко и Клеоник играли в кости. Ничего не сказали, только мрачно проследили за всадниками.

— Если бы самозванец — они бы так быстро за палачом не поскакали, не повезли, — сказал Дударь.

— Ясно, — жестко бросил Кирик. — Обмишулились мы. На наших глазах второй раз Христа взяли, а мы дали им взять. Последнюю нашу защиту перед мытарями. Жаль.

— Брось глупость нести вздор, голова, — улыбнулся Клеоник. — Просто человек. Люди. Потому и жаль.

Кузнец уже почти кипел:

— Раз хватают, раз сразу за палачом и на казнь — значит, это не просто люди.

Ус смотрел на мир мрачными глазами через блестящие золотые пальцы.

— К нам пришел. Знал, что скверно.

— Чтобы нас защитить, пришел, — еще возвысил голос Вестник. — Чтобы город свой защитить. От голода, от их чумы, от налогов, от монахов. Сам Христос! То что, дадим?!

И вдруг он вскочил. Обвел глазами безлюдную площадь, слепящие под солнцем стены, закрытые от жары ставни.

— Эй, люди!

Площадь молчала.

— Люди! — гаркнул на весь голос Кирик. — Убийство! Христос пришел в Городню!

(1) «Так иди же...»

(2) Каким образом неграмотный палач первой половины ХVІ ст. мог предвидеть появление, скажем, господина Канеллопулоса, теоретика партии ЭРЭ, поэта, философа, академика и теоретика убийства, а также похожих ему, — тайна сия большая есть! Наверное, все от Бога, и некоторые особы благодаря ему имеют дар предвидения.


Продолжение: "Раздел IX. Дно ада" http://www.proza.ru/2014/07/24/1370