Друг мой Виктор

RLD

Кто веселый эмбрион?
Это - Виктор, это - он!
Кто горшки с окна швыряет /1/,
Деда /2/ крысой /3/ обзывает?
Это он, это он,
Наш веселый эмбрион!

Александр Глебов/4/, 6-й "Б"


Память всегда фрагментарна.

Сергей Данилко.


Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.

С другом моих детства, отрочества, юности, зрелости (и, надеюсь, старости) Виктором Юрьевичем Милитаревым (vulgo - "Милитаршей", "Милитопиком", "Милитаристом", "Милишвили", "Инжиром", "Крепышом", "Карлсоном", "Эмбрионом", "Жирным Мясом", "Борзой Свиньей", "Солнечным Кабанчиком", "ВиктОром", "Молли Белым Хвостиком" - прозвищ у моего одноклассника и закадычного друга было не счесть!/5/ - нынешним l'enfant terrible православной национал-патриотической тусовки, вице-президентом Института Национальной стратегии, российским публицистом, политическим комментатором, активнейшим участником традиционных "чаепитий по-московски", "Правых маршей", "Русского Общественного Движения", Совета православных общественных организаций при Синодальном отделе по взаимодействию Церкви и общества, популярным блогером, колумнистом "Известий", автором бестселлера "Русская колонна" и прочая, и прочая, и прочая) автор этих строк познакомился 1 сентября 1963 года - в день, когда оба мы пошли во второй класс спецшколы №13 Краснопресненского района города Москвы с преподаванием ряда предметов на немецком языке (так она, если мне не изменяет память, официально называлась, неофициально же мы называли ее по-разному - например, "домом страха" или "ослиным питомником").

У нас с Викторушкой почти что с самого начала совместного обучения в "доме страха" сложились доброжелательные, а затем - и дружеские отношения, чего не скажешь о его отношениях с большинством наших одноклассников. "Милитарша" был сплошным комком нервов и чуть что - впадал в ярость, начиная при этом нещадно колотить тех, кто в нем эту ярость вызвал (ненамеренно или - что, честно говоря, бывало чаще - ведь дети жестоки к тем, кого считают интересным травить - намеренно), чем попало или швырять в них чем попало (не взирая на лица, пол и возраст, так что попадало от него и нашему завхозу Александру Ивановичу по прозвищу "Мухомор", которым завхоз был обязан характерной формой своей шляпы,  и трудовику Игорю Николаевичу по прозвищу "Напильник", и другим преподавателям, включая самоё директрису Веру Яковлевну Карягину по прозвищу "ВЯК" или "Керогаз"). При этом друг мой Виктор громогласно и безбожно матерился, хотя происходил из интеллигентной семьи (мама - адвокат, дедушка - тоже юрист, хоть и на пенсии, отчим - хирург-проктолог). За прекословие преподавателям и препирательство с ними на уроках его нередко, как и всех нас, ставили в угол. Оттуда он, как правило, корчил преподавателям рожи, за что те, заметив сие безобразие, обычно выставляли его из класса, наградив иногда при этом пощечиной (учителя нас в "доме страха", случалось, бивали, и это не считалось чем-то из ряда вон выходящим). Но мой друг Виктор обладал поистине несокрушимым, революционным и бунтарским, духом. Он всеми силами упирался и, будучи выставлен за дверь, многократно врывался обратно. Или же, нарушая порядок, сидя за партой, в ответ на грозный возглас учительницы (или учителя); "Вон из класса!", не вставал, как полагалось всякому примерному ученику тех лет, а, продолжая сидеть за партой (а позднее, после замены парт столами и стульями - за столом), начинал цитировать закон о всеобщем школьном обучении, согласно которому учителю запрещалось удалять даже провинившегося ученика с урока, препятствуя ему тем самым усваивать знания. Порой это срабатывало, и его оставляли в классе, порой "коса находила на камень". В данной связи мне вспоминается такой случай. Как-то после болезни Ваш покорный слуга, освобожденный на некоторое время от занятий физкультурой, сидел у дверей физкультурного (и одновременно - актового) зала, как того требовал школьный устав (писаный или неписаный - не знаю). Ранее освобожденные от занятий физкультурой после болезни ученики были обязаны сидеть в самом спортзале, но потом в школьном распорядке для них было сделано послабление. Итак, сижу я себе в коридоре, посиживаю, читая какую-то книжку - и вдруг слышу нарастающий в спортзале гул голосов, гневный крик нашего "физрука" Дмитрия Александровича (скорого на расправу и тяжелого на руку - он мог схватить ученика, скажем, за руку, и отшвырнуть его в угол зала, как однажды, во втором классе, проделал и с автором этих строк - ушиб был весьма ощутимый), еще более гневные вопли моего друга Виктора. Затем дверь распахивается, в ее проеме появляется красный, как рак или бурак, "Крепыш", отчаянно цепляющийся обеими руками за дверную раму и не дающий физкультурнику вытолкнуть его в коридор. Затем мой друг Виктор, получив увесистый пинок, так сказать, в самый "тухес", крикнув: "Вы все бандиты!", со скоростью пушечного ядра вылетает-таки в коридор, но тут же кидается с кулаками на захлопнувшуюся дверь, начиная отчаянно барабанить в нее, ругаясь самыми  последними словами. Проходящая мимо с классным журналом подмышкой директриса (она преподавала биологию в старших классах) хватает Виктора за плечи, отрывает от двери спортзала, поворачивает лицом к себе и начинает на все более повышенных тонах отчитывать, то и дело давая ему пощечины - то справа, то слева. Остервенелый Виктор вырывает у нее журнал и принимается охаживать директрису журналом - справа, слева и сверху, так сказать, по челу. Проходящий мимо старшеклассник громко вопит: "Веру бьют!" Начинают раскрываться двери классов, отовсюду сбегаются, прямо с урока, падкие до скандалов и сенсаций школьники. "Крепыш" снова в центре всеобщего внимания. Но ему все это как-то сходило с рук...

Читал он очень много, хоть и крайне беспорядочно, причем не только любимых всеми нами Джерома Сэлинджера, Ричарда Олдингтона, Эриха-Марию Ремарка, Эрнеста Хэмингуэя и Джона Брэйна, но и, скажем,  Леопольда Стаффа, Бертрана Рассела, двух Альбертов - Эйнштейна и Вейника -, Норберта Винера, Станислава Лема (не "Звездные дневники Ийона Тихого", "Эдем", "Кибериаду" или там "Солярис", а "Сумму технологии" - я это хорошо запомнил, потому что мой папа одолжил эту книгу, наряду с трехтомником Эйнштейна и книгой Вейника, "Инжиру" из своей библиотеки, куда даже я не имел прямого доступа). Поэтому из уст моего друга Виктора уже на ранних этапах школьного обучения (до того, как "Милитарша", вследствие постоянных конфликтов, неизменно выливавшихся в скандалы с нецензурной бранью и рукоприкладством, безмерно радовавших большинство наших соучеников, был переведен на индивидуальное обучение) можно было услышать не только матерные выражения, но и, скажем, рассуждения о мастерах абстрактной живописи, изобиловавшие правильно построенными и исполненными глубоко продуманного содержания фразами типа: "Развитое интуитивное понимание хаоса, которое он (не помню уж, какого абстракциониста "Эмбрион" имел в виду), видимо, пытается выразить в математической форме..." и т.д.   

В 6-м классе все мы начали влюбляться, а в 7-м - уже были вовсю влюблены (как правило, в своих одноклассниц - могу смело и без колебаний утверждать это от имени своих одноклассников; а вот когда одноклассницы начали влюбляться в нас - увы! - не знаю до сих пор, хоть и считается, что девочки формируются, развиваются во всех отношениях и, так сказать, созревают, раньше мальчиков). Влюбился, как все мы, и друг мой Виктор. Избранницей сердца Викторушки (после кратковременной влюбленности в считавшуюся у нас неоспоримой "классной королевой" Иру Кейко - если верить доверительному сообщению нашей же одноклассницы Аллы Тиль, передававшей Ирочке в очешнике любовные записочки от "Крепыша"),  стала другая наша одноклассница Таня Морева vulgo - "Кошка" (получившая свое прозвище за "кошачий" нрав и "кошачью", вкрадчивую манеру поведения) и "Рюбэ". Последнее прозвище, полагаю, нуждается в пояснении для тех из наших уважаемых читателей, которые не обладают достаточными познаниями в языке Шиллера и Гёте. Дело в том, что в немецком языке есть слово "Моррюбэ" (сокращенно: "Мёрэ"), означающее в переводе на русский "морковь". Поэтому Таню Мореву, по созвучию ее фамилии с этим словом, прозвали сначала "Моррюбэ", а потом, для краткости, просто "Рюбэ" (хотя это слово означает уже не "морковь", а "репа"). Таня Морева была ярой бонапартисткой (таких отпетых я в нашем многострадальном отечестве не встречал, пока не познакомился с еще более пламенным фанатом "корсиканского чудовища" - Сергеем Данилко, державшим дома ТОЛЬКО сочинения Наполеона I и о Наполеоне I, да еще бронзовую статуэтку - если не сказать статую, в пол-человеческих роста, "корсиканского чудовища", стоящего, в ботфортах и со шпагой на боку, склонив голову в треуголке и скрестив руки на груди, вероятно, на берегу острова Святой Елены, а уже в зрелом возрасте - с "Сиром" Олегом Соколовым /6/). Ее настольной книгой были сочинения самого Наполеона и книги о нем, в том числе, кажется, "Мемориал Святой Елены" (за что, впрочем, ручаться не могу). Впрочем, довольно об этом...

У моего друга Виктора Милитарева, влюбленного по уши (а точнее сказать - втрескавшегося) в "Кошку", нашелся, как всегда бывает в таких случаях, соперник - наш одноклассник Мишка Эйдинов (vulgo - "Медведь" или "Эйда"). Дошло у них дело и до дуэли. Поединок происходил в морозный зимний день у нас на школьном дворе. Ваш покорный слуга удостоился быть секундантом "Инжира". Дрались на кулаках, до первой крови. После первого раунда кулачного единоборства, окончившегося вничью, Витюша попросил меня дать ему как следует по морде, чтобы он посильней разозлился. Испытывая некоторую неловкость, я долго отнекивался, но потом поддался на уговоры верного друга и, помнится, закатил Викторушке такую оглушительную оплеуху, что наш присутствовавший при дуэли одноклассник Сергей Маленков сочувственно охнул, а другой Витюшин секундант - наш друг Володя Малюков (vulgo - "Старикан" alias "Старик") совершенно не к месту расхохотался. Вторым секундантом "Медведя" был наш общий друг и одноклассник Саша Шавердян (vulgo - "Остап" alias "Шавердь" alias "Ша", или "Ша-а" ). Разъяренный влепленной ему мной от души пощечиной, Виктор с остервенением ринулся в бой (храбрости ему было не занимать, о чем говорило не только его поведения в драке, но и способность несколько лет противостоять, практически в одиночку, почти всему классу, долго травившему его, и преподавательскому составу, пока он не заслужил уважение и не завоевал себе "место под солнцем"). Почувствовав, что желанная победа ускользает у него из рук, "Эйда", в нарушение дуэльного кодекса, пустил в ход не только руки, но и ноги, обутые в крепкие и тяжелые зимние ботинки (родители всегда очень хорошо и добротно одевали "Медведя"; его мама была юристом - как, впрочем, и мама "Инжира", известный в Москве адвокат -, а папа - кажется, директором универсального магазина). Но тут вмешались мы, секунданты и растащили дуэлянтов, не дав "Медведю" запинать ногами "Крепыша" (который протер запотевшие очки и произнес навеки вошедшие в анналы нашего класса сакраментальные слова: "Ну, с меня, кажется, хватит!"). На счастье "Эйды", мой друг Виктор уже вышел к описываемому времени из возраста, в котором дедушка приходил за ним в школу после уроков, иначе "Медведю" было бы "совсем не клёво" (как говорила одна наша приятельница по прозвищу "Пеппи")...

Именно вместе с моим другом Виктором Милитарёвым я сподобился впервые в жизни выпить коньяку - причем не какой-нибудь там дешевенькой "конины" советского "левого" розлива. Дело было так. По окончании 7-го класса аз многогрешный некоторое время жил у бабушкиной сестры, тети Мили, в Измайлово. Мы с папой (а иногда - и с мамой) и до того довольно часто заезжали к ней и к ее мужу, дяде Акиле (он был итальянцем), особенно часто - зимой, когда ездили в Измайловский парк кататься на лыжах. Тетя Миля (хотя мне она приходилась, собственно, бабушкой) вкусно готовила (особенно хорошо у нее получались борщ и котлеты с гречневой кашей - почти так же вкусно, как у моей собственной бабушки Лизы). К сожалению, тетя Миля умерла (Ваш покорный слуга жил в ее квартире в период, когда она лежала в больнице). Много лет тетя Миля страдала сахарным диабетом (она должна была ежедневно делать себе инъекции инсулина; одноразовых шприцев тогда еще не было, и она кипятила свои шприцы и иглы, которые хранила в шкатулке из нержавеющей стали), но умерла не от диабета, а от рака, перенеся предварительно тяжелую операцию. Тетя Миля пережила дядю Акилу всего на полтора года. Он умер после того, как съездил с ней на родину в Италию, где не был более пятидесяти лет (дядя Акила был итальянским военным моряком с крейсера, стоявшего в 1920 г. в Одессе, и дезертировал, влюбившись в тетю Милю, жившую тогда в Одессе - но это отдельная история; кстати, по иронии судьбы, другая сестра моей бабушки - тетя Люся - при аналогичный обстоятельствах уехала со своим итальянским возлюбленным в солнечную Италию, где счастливо прожила при всех тамошних режимах - в Венеции, а впоследствии в Риме - до конца своих дней, несколько раз приехав к нам в гости (разумеется, уже на склоне лет, но один раз - с дочерью и зятем). Царство им Небесное, вечный покой...

Одному мне было скучно, потому-то я и пригласил к себе моего одноклассника и друга Виктора Милитарева. В описываемое время мы особенно активно и интенсивно дружили с "Инжиром" (надо сказать, что среди одноклассников у меня, кроме "Крепыша", было еще два закадычных друга, которых я по-настоящему любил - в первую очередь Андрей Баталов, по прозвищу "Бата" и "Апостол", а кроме того - упоминавшийся выше Саша Шавердян-"Остап"; я дружил со всеми ними, но с разной степенью интенсивности, больше всего общаясь то с одним, то с другим, то с третьим). Про "Инжира" я даже написал (от руки; портативную пишущую машинку "Эрика", ГДР-овского производства, родители купили мне только в 10-м классе, и она верно служила мне много лет, на ней я написал, в частности, свою дипломную работу на тему "Сравнительный анализ перевода донских казачьих диалектизмов в трех изданиях романа Михаила Шолохова "Поднятая целина" на немецкий язык"), после исторического романа "Маккавеи", приключенческий роман-фэнтези под названием "Полководец Милитарев", занимавший, в рукописном варианте, дюжину толстых "общих тетрадей" и повествовавший о героической, хотя и тщетной, попытке "Крепыша", нашедшего где-то на Аляске неразведанные запасы золота, завоевать весь мир. Короче, "Инжир" приехал, мы сходили погулять по Измайловскому парку, после чего вернулись домой и решили перекусить чем Бог послал (и что хранилось в холодильнике). В поисках еще чего-нибудь съестного я полез в кухонный шкаф и...обнаружил там почти непочатую бутылку югославского коньяка. Точнее говоря - не бутылку, а плоскую, круглую резную стеклянную флягу, да и содержавшийся в ней напиток был, хоть и не "конина", но и не коньяк в полном смысле слова, а "виньяк а ля коньяк" под названием "Жупский рубин" (больше мне этот редкий в наших палестинах и изысканный напиток в жизни пробовать не доводилось, но в тот раз мы с "Крепышом", так сказать, "уговорили" всю бутылочку под черный кофеек с бисквитным тортиком и ломтиками недозрелого, зеленого лимончика, посыпанными сахаром - по давнему рецепту, кажется, Царя Освободителя российских крепостных крестьян и балканских "братушек"-славян Государя Императора Александра II, или же Царя Миротворца - нашего незабвенной памяти Государя Императора Александра III, точно не помню, каюсь). Это был мой первый опыт общения с коньячной продукцией стран "Третьего мира" (Югославия, хотя и считалась социалистическим государством, в действительности занимала промежуточное положение между двумя лагерями - социализма и капитализма, претендуя, с куда большим правом, чем весьма зависимая от СССР кастровская Куба! - на лидерство в так называемом "движении неприсоединившихся стран" сиречь "движении неприсоединения", что, в частности, выражалось, в соблюдении ею лицензионных и патентных прав - югославы, например, не осмеливались именовать свой крепкий напиток "коньяком", а у нас в СССР армянский, грузинский, дагестанский, молдавский коньяк именовался официально именно "коньяком", а не "бренди", как он же именовался и при Советах в экспортном варианте). И все-таки это был всего лишь "виньяк а ля коньяк"...

Начиная со второго класса мы были расколоты на две враждебные группировки - "Организацию мушкетеров" и рыцарский Орден, неоднократно менявший названия. Первоначально он именовался Орденом Золотого Орла, имевший филиалы - Орден Серебряного Орла,  действовавший среди моих друзей по дачному поселку Абрамцево, не учившихся в нашей московской школе №13 (кроме "Остапа" - Саши Шавердяна, который, хотя и учился в нашем классе и тоже жил летом в Абрамцево, но был одним из главных мушкетеров - Атосом, и потому "по определению" не мог вступить в наш Орден) и Орден Бронзового Орла, в который входили наши московские друзья, не жившие летом на даче в Абрамцево (а также в соседних поселках Глебово и Репихово) и не учившиеся в нашей школе. Затем - Орденом тамплиеров, Ливонским Орденом, Тевтонским Орденом и Орденом госпитальеров. Долго мы воевали "с мушкетерами", но, начиная с четвертого класса, стали параллельно играть в "планеты". Автором этой идеи был не кто иной, как мой друг Виктор Милитарев, хотя и состоявший ранее в нашем Ордене, но активного участия в его деятельности (драках с мушкетерами и существовавшей некоторое время параллельно с ними и нами и враждебной как им, так и нам, группировкой "гвардейцев кардинала" или, сокращенно, "кардинальцев", во главе с Олегом Гузеевым, vulgo - "Гузей" - Царствие ему небесное (ведь он, бедняга, первым из всех наших одноклассников переселился в мир иной)! Надо сказать, что "Гузя" уже с ранних лет считавший "делом чести, доблести и геройства" разыгрывать из себя "приблатненного", любил, как говорят в народе, "нарываться". Помню, мы как-то стояли в очереди в школьном буфете и "Гузя" стал приставать к "Остапу" - или требовать у того "манюхи" (денег), или что-то еще. И вот "Остап", у всех на глазах, с громким криком: "КарАте!" (тогда Ваш покорный слуга впервые услышал это японское слово) резко выбросил в "фашистском приветствии" правую руку, угодив кончиками пальцев "Гузе" прямо в кадык (ей-Богу, как в кино). "Гузя" посинел, закашлялся, "увял" и более не "выступал".

Надо сказать, что со временем мы с "Гузей" сдружились и некоторое время даже сидели в школе за одним столом (которыми у нас довольно рано заменили парты, правда, не во всех классных комнатах; а старые парты, сваленные грудой на школьном дворе нам как-то на уроке труда велели раздолбать кувалдами на части, после чего они были преспокойно сожжены - отличное дерево горело долго, дым от кострища поднимался, как от аутодафе, но пожарную охрану, видимо, кто-то вовремя попросил не беспокоиться). Кстати говоря, именно "Гузя" впервые в моей жизни показал мне рогатку, изготовленную из развилки довольно толстой ветки, очищенной от коры и ошкуренной добела, с красной резинкой и кусочком черной кожи в том месте, в которое закладывался камень, и научил пользоваться ею на нашем школьном дворе (где впоследствии был построен спортзал, стоявший отдельно от старого, кирпичного школьного здания и соединенный с ним крытым проходом; до третьего класса мы занимались физкультурой в актовом зале). Вторая его рогатка была уже усовершенствованной: изготовленной из медной проволоки, с ручкой, обмотанной синей изоляцией, и желто-белой резинкой, которую "Гузя" называл "медицинской". Из этой проволочной рогатки, форма которой, в отличие от первой, деревянной, напоминала не букву "У", а скорее "трезубец князя Владимира" (родовой знак Рюриковичей) без центрального "зубца", или, точнее говоря, "двузубец князя Святослава Игоревича", стреляли не камнями и не шариками, а специально согнутыми в форме подковки кусочками алюминиевой проволоки. Мы с "Гузей" играли (в том числе, чего греха таить, и на уроках) в собственного изготовления бумажных солдатиков самых разных времен. стран и народов, которых рисовал обычно я (обладавший из нас двоих наибольшим багажом знаний в области истории военного искусства - не зря мой старший друг "Джим", он же - папин аспирант дядя Слава Белоконь подарил мне первые два тома весьма раритетного по тем книжно-дефицитным, да и по нынешним книжно-преизобильным временам довоенного издания "Истории военного искусства" Е.А. Разина, на момент выхода книг того издания еще полковника, как и значилось на фронтисписе, из библиотеки своего папы-генерала), а вырезал из бумаги - обычно "Гузя". Хранились наши бумажные легионы у него на антресолях (у меня едва хватало места для своих, подаренных мне моим другом и кузеном Петей Космолинским, солдатиков из самых разных материалов - пластилина, пенопласта, сплава свинца с оловом, бумаги, картона и дерева). Когда мы учились в восьмом классе, то перед самыми экзаменами, на занятиях по труду, проходивших почему-то на улице (уж не помню, чем мы там занимались), "Гузе" поручили проверить исправность одного из снятых со стены огнетушителей (старого типа, с белым жестяным раструбом-колпачком в верхней части цилиндра, из которого должна была в случае пожара извергаться пена). То ли огнетушитель оказался неисправен, то ли "Гузя" сделал что-то не так, но струя пены ударила из огнетушителя, который он держал наклонным вниз к земле по диагонали, ударила ему в подбородок и подкинула на порядочную высоту над землей (точнее - асфальтом), после чего "Гузя" приземлился лицом на ступеньки школьного подъезда (он был полукруглый, с колоннами, а выше него на фасаде красовались выложенные кирпичом более светлого оттенка, чем кладка, изображение пионера и пионерки, из коих пионер трубил в горн, а пионерка отдавала ему или еще кому-то честь (в смысле - пионерский салют). Мы все перепугались (а больше всех - завхоз и трудовик), тотчас же вызвали скорую медицинскую помощь. Потерявшего сознание "Гузю" с тяжелым (как выяснилось) сотрясением мозга отвезли в расположенную недалеко от нашей школы Филатовскую больницу, но все в тот раз обошлось благополучно. Мы его, конечно, навещали с гостинцами, хотя у него в и на тумбочке стояло все, что только можно было пожелать, включая дефицитную зернистую черную и красную икру, миног, бананы, ананасы и прочее (мама "Гузи", директор продуктового магазина близ Тишинского рынка, души в сыне не чаяла)...      

Однако наша дружба с "Гузей" - тема отдельного рассказа, ибо мы начали играть в "планеты" без него. Суть игры, замысел которой зародился в высоколобой голове моего друга Виктора Милитарева, заключалась в следующем.

Все желающие участвовать в новой игре ученики нашего класса разыгрывали, при помощи кубика от какой-то из весьма распространенных в то время настольных игр. планеты нашей Солнечной системы. В результате самому "Инжиру" досталась планета Юпитер (переименованная впоследствии в Зевс), моему закадычному другу Андрею - планета Сатурн (впоследствии - Крон), Мишке Эйдинову (упомянутому выше "Медведю"-"Эйде") - планета Нептун (Посейдон), Сашке Вахмистрову (vulgo - "Вахме" или "Брахмапутре") - планета Венера (переименованная несколько позднее в Афродиту), Вовке Малюкову-"Старикану"- "Старику" - планета Марс (Арес), Андрею Крылову (vulgo - "Крылу" или "Прылу") - планета Меркурий (Гермес), Сашке Денисову (vulgo - "Де Нисяке") - планета Уран (для нее, названной изначально по-гречески, "Инжир" другого названия подбирать не стал), автору настоящих строк, как подоспевшему из-за очередной простуды (в детстве я часто болел из-за хронического тонзиллита, опасались даже гайморита, но Бог спас, хотя гланды и аденоиды пришлось, в конце концов, удалить уже в тринадцатилетнем возрасте), так сказать, к шапочному разбору - Плутон (Аид).

Та половина наших одноклассников, что состояла в соперничавшей с нами (рыцарями Ордена. несколько раз менявшего свое название и ставшего, наконец, Орденом тамплиеров) Организации Мушкетеров, принять участие в "розыгрыше планет" гордо отказалась, утверждая, что имеет собственную, искусственного происхождения планету под незамысловатым названием "Мушкетерия" - в то время была весьма популярной идея астронома академика Шкловского об искусственном происхождении одного из спутников Марса - Фобоса (а может быть, Деймоса, точно не помню). Планета "Мушкетерия" была, якобы, "бегающей", то есть не обладающей собственной орбитой - мушкетеры могли направлять ее в любом направлении, как гигантский космический корабль. Уж не помню, от какого источника энергии питалась мушкетерская планета, хотя глава мушкетеров - их "капитан д'Артаньян" ("Вова-Корова" Смелов) мне это достаточно долго и подробно объяснял. Впрочем, особого значения это и не имело, поскольку мушкетеры в основном играли в свою "бегающую" планету сами, крайне редко вступая с нами в контакт по этому поводу (хотя неутомимый "Инжир" постоянно пытался всех объединить, учредить "Совет планет Солнечной Системы" и даже "Большой Всегалактический Совет" для тех, кто создал свое государство за пределами нашей системы - как, например, как Сашка Лазарев (vulgo - "Горыныч", "Лазарь" или "Грударь"), учредивший свою державу на Веге - как, неясно, ибо Вега, как известно, не планета, а звезда, то есть гигантское небесное тело, состоящее не из плотной материи, а из раскаленных газов, но... игра есть игра). Мы же, рыцари, какое-то время играли дружно, устраивая на своих планетах разные государства, войны и прочее по своему вкусу, иногда воюя и друг с другом. Мы не сразу сообразили, что не так-то просто воевать друг с другом не в эпоху развития техники, даже более высокого, чем на современной нам Земле, а в прошлом - например, в эпоху древности или средневековья, пребывая на разных планетах. Поначалу "Инжир" придумал какой-то знакомый древним, но со временем забытый способ путешествовать в пространстве и во времени, Затем "Крепыш", однако нашел для нас более простой способ общаться в далеком прошлом. "Молли-Белый-Хвостик" предложил просто-напросто взять да и перенести все материки, архипелаги и отдельные острова всех наших планет на одну огромную планету (со временем перенеся туда даже все земные острова и континенты). Таким образом препятствие в виде межпланетного пространства оказалось устраненным, и мы смогли общаться, торговать (а чаще - воевать), начиная с самых ранних исторических эпох. Но до этого даже наш премудрый "Эмбрион" додумался не сразу, не говоря уже об остальных, не столь "яйцеголовых" (разумеется, в смысле, "высоколобых").

Следует заметить, что мы играли "в планеты" не все сразу и не все вместе, а как бы "парами" - "Милитарша" - с "Эйдой", "Эйда" с "Вахмой", "Милитарша" - с "Батой", "Бата" - с Вашим покорным слугой, Ваш покорный слуга - с "Милишвили" и т.д.

Чаще всего мы играли "в планеты" (по отдельности) с "Батой" и с "Инжиром".

Главное государство "Милитарши", расположенное на Юпитере, именовалось "Милисланд". Это была настоящая империя со структурой, не менее сложной, чем у земной средневековой "Священной Римской империи германской нации". Запомнилось мне название одного из этих вассальных государств - Хорозонда (крайне экзотическое государство, сочетавшее в себе все наши представления о "загадочном Востоке - деле тонком", где произрастали самые немыслимые плоды - например, БАНАНАСЫ - помесь одинаково дефицитных тогда в нашей стране бананов с ананасами). Возглавлявший его князь Хорозондинский с совершенно непроизносимым (и потому напрочь забытым автором этих строк именем), носивший, между прочим, фрак, цилиндр, трость и штиблеты с белыми гамашами, был одним из ближайших советников милисландского императора, а два сына хорозондинского владыки - Наморангин и Китторамбин (вот их-то имена я, как ни странно, запомнил совершенно точно!) - видными милисландскими полководцами. Какую-то, уже сейчас не помню, но наверняка немаловажную внутри- и внешнеполитическую роль играл еще и некий герцог (или граф) Хуусметанен (фамилия у него была, прямо скажем, "говорящая")...

Впоследствии "Мелик" ухитрился разными способами распространить свою власть также на Меркурий, Венеру, Марс и Уран. Во главе Милисланда стоял некто Джонатан Милис, по прозвищу "Ренни" ("Резвый"), которому подчинялся (а порой не подчинялся, учиняя заговоры и бунты, создавая всевозможные, бесчисленные антиимперские конфедерации и коалиции) многочисленный и буйный клан Милисов (был среди них воинственный Вальдемар Милис, начальные буквы имени и фамилии которого подозрительным образом совпадали с начальными буквами имени и фамилии Виктора Милитарева; были и еще какие-то Милисы, имен которых я сейчас уже не могу вспомнить). Со временем, объединив то силой, то хитростью весь Юпитер, Джонатан Ренни стал воевать с государством "Эйды" - Антидой ("футбольным", а впоследствии - "хоккейным" государством), напоминавшим своим устройством США, во главе с родом миллиардеров Круцких и президентом, носившим звучное имя Битлс Роллинг (в честь переживавших в то время пик своей популярности - даже в СССР, невзирая на все официальные запреты! - "Битлс" и "Роллинг Стоунс") - одновременно знаменитым футболистом, хоккеистом и бит-музыкантом (тогда все, помнится, включая самих "Битлов", говорили о "бит-музыке", в то время как понятие "рок-музыки" распространялось на "классический", так сказать, рок-н-ролл в стиле Элвиса Пресли), длинноволосым, как настоящий "битник" или "битломан" (вообще "Эйда" занимался на своей планете главным образом отправкой в дальний космос экспедиций, участников которых награждал по возвращении Рубиновыми Звездами Героев Космоса, и организацией всепланетных и межпланетных чемпионатов по футболу и хоккею с шайбой). Немаловажную роль в жизни Антиды играли вышеупомянутый сплоченный клан мультимиллиардеров Круцких, а также радикальная партия максималистов во главе с харизматическим (выражаясь языком современных СМИ) вождем Стивенсоном Ивенсом. Программа максималистов, по крайней мере, в том виде, в какой мне ее излагали "Эйда" и "Инжир", была достаточно путаной, хотя обнаруживала явные черты доктрин фашизма или национал-социализма (естественно, в соответствии с представлениями тогдашних советских школьников, только что посмотревших вышедший на широкий экран двухсерийный документальный фильм Михаила Ромма "Обыкновенный фашизм" -  надо сказать, весьма "зрелищный", в плане презентации "массовой хореографии" фашизма и нацизма; впрочем, последний термин в тогдашнем СССР почти не употреблялся). Помню, что эта программа максималистов состояла из двух частей - "Национального Минимума" (программы-минимум) и "Национального Максимума" (программы-максимум) - совсем по Ленину -, которые Стивенсон Ивенс со своими присными намеревались претворять в жизнь последовательно, одну за другой. Весьма часто собрания максималистов проходили в залах, украшенных полотнищами с изображением двух букв "М" - большой и маленькой (символизировавших, соответственно, "Национальный Максимум" и "Национальный Минимум"). Мне запомнился флаг партии максималистов: черная заглавная буква "М" (или два прямых скрещенных остриями вверх меча с крестообразными рукоятками) в кольце, с расходящимися во все четыре стороны света черными стрелами, заключенными еще в одно черное кольцо, большее по размеру, на белом поле. Был у них, впрочем, и другой вариант партийного флага: две черные буквы "М" - большая и маленькая - в белом круге на черном полотнище; иногда эти две буквы "М" были обрамлены круглым венком из золотых или серебряных листьев (дубовых или лавровых).

"Милишвили" долго, с переменным успехом, воевал с "Медведем", в основном на территории планет, на которые оба предъявляли взаимные территориальные претензии - так, например, немало крови виртуальных солдат было ими пролито за сравнительно небольшой остров Утику (или Утичку). В конце концов каждый из них объявил о том, что завоевал земли другого и присоединил их к своим владениям. Поскольку мне было не интересно играть с "Эйдой", то играл я, главным образом, с "Милитопиком" и "Батой", считавших земли "Эйды" завоеванными "Крепышом". "Инжир" переименовал своего Джонатана Милиса-Рении в императора Милисланда Роллана. При нем государственный флаг Милисланда, представлявший собой три черные пятиконечные звезды, расположенные в форме треугольника вершиной вверх на красном поле, был заменен новым, представлявшим собой двухполосное черно-голубое полотнище. Верхняя, голубая, горизонтальная полоса, по словам "Инжира", обозначала правящее сословие, аристократию "голубой крови", господствующую над чернью, непривилегированным простонародьем, олицетворяемым нижней, черной полосой двухцветного флага Милисланда. Кстати говоря, у кого-то из Милисов рангом пониже, имелся свой собственный флаг - три белые пятиконечные звезды на зеленом поле, также расположенные на нем в форме треугольника вершиной вверх (Я вспомнил об этом только что, ЧИСТО АССОЦИАТИВНО).

Среди других государств, входивших в учрежденную под эгидой милитаревского Милисланда Федерацию Планет Солнечной Системы (ФПСС - почти КПСС!) входило, в частности, государство Аэродэнз (запомнившееся мне по сей день своим характерным названием).

Класса примерно с седьмого Витюша стал увлекаться политикой (естественно в доступной для тогдашнего среднего советского школьника форме). В 1968 (или в 1969) году (когда по всей Европе, а, возможно, и Америке, прокатилась волна студенческих и вообще молодежных "революций", переросших в захваты университетов, "сит-ины", а кое-где - к примеру, в славном городе на Сене в традиционное для парижан возведение баррикад) мой друг Виктор (уже переведенный, в целях общего спокойствия, на индивидуальное обучение и потому являвшийся в наш "Дом Страха" не чаще раза в неделю) предстал передо мной и "Батой" в потрепанной кожаной куртке, затертых синих джинсах, черном берете, темных солнечных очках и в черном шейном платке (имея родственников по материнской линии в Соединенных Штатах, он весьма неплохо, по тем временам, одевался, когда приходила очередная "оказия из-за кордона" - "из-за бугра" мы тогда еще не говорили; но о гардеробе "Милишвили" мы подробнее расскажем далее). На наш вопрос о смысле этого наряда, Викторушка ответил не без гордости, что он - гошист. Поскольку мы французского - увы! - не знали, "Солнечный Кабанчик" (тоже, кстати говоря, не знавший языка Вольтера и Стендаля) со снисходительностью знающего человека, вынужденного доводить до ума невежд нашего с "Батой" пошиба прописные истины, пояснил нам, что "гошист" означает "левак", от французского слова "гош", то есть "левый". Таким образом он, дескать, выражает свою солидарность с взбунтовавшейся против "системы" левой европейской молодежью.

В своих политических симпатиях он явно не сходился с одним из музыкально-поэтических кумиров нашей (и не только нашей) юности Владимиром Семеновичем Высоцким, написавшим о столь любезных сердцу Виктора Милитарева французских "новых левых", с которыми лично столкнулся в Париже, следующее:

Новые левые – мальчики бравые
С красными флагами буйной оравою,
Чем вас так манят серпы да молоты?
Может, подкурены вы и подколоты?!
Слушаю полубезумных ораторов:
"Экспроприация экспроприаторов..."
Вижу портреты над клубами пара –
Мао, Дзержинский и Че Гевара.
Милые педики, красятся бабами,
Шашни заводят с друзьями-арабами,
Лгут. Лицемерят. Бросаются фактами.
Носятся с Насером и с арафатами.
Лучше бы, право же, мальчики правые!
Левая власть – это дело кровавое.
Что же, валяйте затычками в дырках,
Вам бы полгодика, только в Бутырках!
Не суетитесь, мадам переводчица,
Я не спою, мне сегодня не хочется!
И не надеюсь, что я переспорю их,
Могу подарить лишь учебник истории..."
 
Наш "Милитарша" и на школьных утренниках (а впоследствии - вечерах) предпочитал декламировать стихотворения не о любви, природе или космонавтах (как, к примеру, его вечный ненавистник "Эйда"), а "с политическим подтекстом" -
"Сволочи" ("Разобрали венки на веники...") уже опального к тому времени (хотя еще не высланного) Александра Аркадьевича Галича /7/ (именно от "Крепыша" я узнал, что настоящая фамилия Галича - Гинзбург; у "Инжира" же автор этих строк впервые познакомился с творчеством Бориса Леонидовича Пастернака - естественно, не с запрещенным на просторах Родины чудесной и принесшим ему Нобелевскую премию по литературе, от которой его вынудили отказаться, "Доктором Живаго" /8/,а с "подцензурными" стихами и поэмами; в нашей домашней библиотеке сочинений Пастернака не было, как слишком "левого"), "Ленина не звали хозяином..." /9/ Бориса Абрамовича Слуцкого и прочее в том же роде.

С "Инжиром" нас роднило неприятие всего, что мой друг Сергей Данилко обозначал двумя собирательными образами - "БОлшэвизм" и "СовдЭпиа".

Дед "Крепыша" Эммануил Ильич (помнится, активно защищавший его от приставаний, в порой - и нападений одноклассников в первые годы школьного обучения, когда провожал внука из школы до дому, как-то поваливший пристававшего к "Инжиру" Сашку Штернберга, без долгих слов, прямо на тротуар перед гостиницей "Пекин" и даже пинавший обидчика внука ногами), в минуту откровенности рассказал мне о своем бегстве на мотоцикле от немцев летом сорок первого и о весьма недружелюбно настроенных к нему украинских колхозниках, от которых дед Викторушки (кажется, тогда он был политработником, политруком или политкомиссаром, точно не помню, да он в эти детали своей биографии особо не вдавался) еле ноги унес. Мне эта деталь истории Великой Отечественной Войны советского народа показалась новой и довольно необычной. В другой раз, когда мы уже были постарше, дедушка "Крепыша", извлекший из глубин своей невероятной памяти не менее захватывающую и достоверную историю, поведав нам, как в застенках одесской ЧК его, попавшего в облаву (или взятого заложником, я уж не помню), уже собрались вывести в расход со словами: "Цум ломп!" (что означает по-еврейски: "К лампочке!", или, по-русски: "К стенке!"), но что-то в последний момент его спасло. Что именно, не помню, зато помню другое. Эммануил Ильич, прервав свои воспоминания, задумчиво заметил: "А начальником ЧК в Одессе был в те годы Дейч..." Я, по наивности, спросил: "Дейч? Немец, что ли?" Думаю, по гроб жизни не забуду выразительного взгляда, брошенного на меня дедушкой "Милитопика" в ответ на мой вопрос...

Один из старших (единокровных) братьев "Милитарши", по имени, если не ошибаюсь, Александр, закончивший Институт востоковедения (или стран Азии и Африки), живший в районе Почтамта, на Чистых прудах, специализировавшийся, насколько мне не изменяет память, по семитским языкам Ближнего Востока, но имевшей в то же время отношение к Непалу, привозил оттуда всякие диковинки. Брату Виктору он подарил заколку для галстука в виде изогнутого кинжала. Причем весь "цимес" заключался в том, что кинжальчик вынимался из узорчатых ножен, и его стальной клинок был острым, как бритва, рассекая человеческий волос (мы с моим другом Виктором сами в этом убедились на практике).

В гардеробе у Викторушки - единственного в нашем классе "Б" - был синий "фирменный" джинсовый костюм "Ливай Стросс" (или, как мы тогда говорили "Леви Страус"). Была у него и синяя джинсовая сумка (последний "писк" джинсовой моды тех времен). Все объяснялось наличием у него родственников за океаном (или, как тогда говорили, "за кордоном"; "за бугром" тогда еще не говорили)./10/

Матушка "Инжира", Юлия Эммануиловна, привозила ему из поездок в США - "оплот международного империализма" массу дефицитных "клоуза" и "шизни" (от сапог до "мокассов"), носков, подтяжек, батников и маек-тишёртов (в том числе - "Национальной Стрелковой Ассоциации США") всех видов и расцветок, вплоть до замшевых и вельветовых "блайзеров" и "трузеров", но, кроме шмоток, "баттонов" (модных в ту пору круглых значков-"пуговиц"), "котлов" (часов), "селедок" (галстуков) и даже бабочек, также курительные трубки, "диски" (тогда так называли виниловые грампластинки) - например, фирменный альбом еврейского ресторана "Фоур Сизэнс оф зэ Йиэр" с песней об израильском флаге - "Синий и белый" ("Зэ Блю энд зэ Уайт"), а таксже сестер Бэрри - "Бэйгэлэх"/"Бублички", "Дос из а хасэнэ", "Ба мир юисту шэйн" и, разумеется, "Тумбалалайка":

Штэйт а бухэр ин эр трахт,
Трахт ин трахт а ганцэ нахт,
Вэмен ци нэмен и нит фаршемен,
Вэмен ци нэмен и нит фаршемен...
Тумбала-тумбала-тумбалалайка...   
Шпилт балалайка, фрэйлех зол зайн.../11/

Бабушка моего друга Виктора - Полина Григорьевна - переводила мне (да и самому Викторушке, не знавшему "мамэ-лошена", как и большинство тогдашних московских евреев и, в отличие, скажем, от "Баты", никогда не ходившему на симхес-тойрэ к синагоге на улице Архипова; правда, и "Мэтр" ходил туда, если не ошибаюсь, до того, как был крещен сельским священником в заброшенной деревеньке где-то в Псковской области, да и то исключительно за компанию с учившейся в нашем "доме страха" рыжеволосой Юлей Тинкер, годом и классом старше, в которую был долго, безнадежно влюблен - автору этих строк приходилось, по просьбе "Баты", сопровождать его "для придания ему бодрости и смелости", когда мой друг Андрей ходил провожать предмет своей любви от школы до дома (в районе прославленных Булгаковым Патриарших прудов) содержание "Тумбалалайки" с идиша на русский. Я запомнил также, что Полина Григорьевна пела нам и другую песню, причем по-немецки (хотя и с акцентом):

Херрен унд дамен,
Вир алле цузаммен...,/12/

объяснив, в ответ на мой вопрос, что выучила эту песню совсем юной гимназисткой от немецких офицеров, стоявших у них дома на постое (кажется, в Вильно - нынешнем Вильнюсе, или в Ковно - нынешнем Каунасе) в годы Второй Отечественной (Первой мировой) войны (каково же было мое удивление, когда я впоследствии узнал из нашего 23-томного энциклопедического словаря Майера - Meyers Konversations-Lexikon, Quelle deutschen Wissens -, что эта распеваемая бабушкой "Инжира" немецкая песенка была официальным гимном существовавшей во Втором рейхе Гогенцоллернов на совершенно законных основаниях Германской Социальной Антисемитской партии - Deutschsoziale Antisemitische Partei - председатель которой, Макс Либерман фон Зонненберг, был в 1890 г. избран депутатом рейхстага и возглавил парламентскую фракцию своей партии, насчитывавшую ни много ни мало - 14 депутатов).

Все это происходило, когда "Инжир" жил в (снесенном ныне) доме дореволюционной постройки на Колхозной (ныне - Сухаревской), странным образом напоминавшем некоторые старинные многоквартирные дома в Одессе и других южных городах (вплоть до галерей во внутреннем дворе; впрочем, подобные дома я видел кое-где в Ленинграде и даже в Москве, пока их почти не свели на "нет"), по соседству с домом, в котором жил Юрий Визбор(сохранившимся по сей день и даже украшенным мемориальной доской). В следующем же (на моей памяти) фамильном гнезде Милитаревых - квартире в странном, с узкими конами, конструктивистском доме постройки 30-х годов на Гоголевском бульваре, близ станции метро "Кропоткинская" (по странному стечению обстоятельств - в том же самом доме, что и наша первая классная руководительница Нина Ивановна Безрукова), я как-то на его, а заодно - и моем собственном дне рождения (мы с моим другом Виктором родились в один и тот же день - 1 октября 1955 года и потому праздновали наш общий день рождения совместно, вместе с общими друзьями- главным образом, одноклассниками, но и с другими близкими людьми, с которыми можно было непринужденно веселиться, есть, пить, петь под гитару и "фоно", как тогда именовалось пианино - особенно нам нравилось петь хором песню о сгорающих свечах, плачущих за людей, хотя имя сочинившего ее ленинградского барда автор этих строк узнал лишь много лет спустя /13/, а также песню про осенние дожди другого, тоже неизвестного нам тогда автора-барда /14/ - не зря одна из девушек, попавшая в наш узкий круг достаточно случайно, а потом зачастившая к нам, как-то в приливе явно неподдельного восторга во всеуслышание заявила: "Я балдею каждый раз, когда к вам попадаю - у вас мне кажется, что никакой советской власти нет!") - познакомился с Женей Альбац (будущей известной журналисткой Евгенией Альбац, подругою "троцкиста от ислама" Гейдара "Джихадовича" Джемаля) и ее сестрой (кажется, Асей, точно не помню, давно это было). У Жени Альбац, одетой в тот вечер в красный пиджачок, белую водолазку и темные расклешенные брюки, была стрижка "каре", она целовалась с моим другом "Батой" ("Апостол" потом утверждал, что Женька, якобы, не умела целоваться и напустила ему полный рот слюней). А автор этих строк, под кайфом, целовался с облаченной в вязаное облегающее платье чуть выше колен, с пояском, и черные замшевые сапоги, сестрой Жени (у которой были длинные, пышные черные волосы, собранные поначалу в "конский хвост", а затем распущенные по плечам). Я пошел ее провожать и долго целовал, в том числе и в голову. Был дождливый осенний вечер, волосы Аси (?) намокли, и во рту у меня появился какой-то странный привкус. Потом Вашего покорного слугу "посетил Иван Рыгайло", как мы выражались в таких случаях - я разумею, что меня полночи выворачивало наизнанку, пока из моих недр не излилось все то, что мы именовали "голубой водой"/15/ - а дело было в том, что Женина сестра спрыснула себе кудри ("хары" - так они тогда именовались на московском молодежном слэнге) лаком, под дождем отлакированные волосы намокли, я вдоволь наглотался этого "водо-лако-волосяного коктейля"...никогда не думал, что можно отравить (в буквальном смысле слово) самые приятные минуты... вполне обычным лаком для волос!

Помню и еще нескольких добрых знакомых "Милитарши", с которыми я, однако, сам напрямую не общался, а лишь "пересекался" на "флэту" у Виктора - Сашку Седова, Гришку (кажется) Каценеленбойгена, сестер Гастевых (чьи имена - увы - совершенно изгладились из моей памяти)...

"Милишвили" любил подолгу любоваться собой в зеркале, что не раз (на моей памяти) вызывало у проходившей мимо Юлии Эммануиловны ироническое замечание по поводу этого самолюбования: "Да, есть в нас нечто...венерическое!".

Как часто мы с "Милитаристом" после школы объедались, безо всяких комплексов, прямо на улице (хотя есть на улице тогда считалось, мягко говоря, не слишком-то приличным, как, кстати говоря, и целоваться - во всяком случае, в Москве) даже в самый лютый мороз, купленными с лотков или в киосках жирными пончиками в сахарной пудре, сосисками в булочках и чебуреками (умудряясь при этом почти не закапаться текущим из них при откусывании густым мясным соком)...

Из головных уборов друг мой Виктор, в силу известных лишь ему причин, предпочитал разного рода картузики, фуражечки, шапочки с козырьком. Он долго носил защитного цвета американское кепи типа бейсболки с длинным козырьком (тогда еще казавшееся в Москве диковинкой; аналогичное носил впоследствии считавшийся в узких кругах "вождем московских хиппи" Юра "Солнце"-"Солнышко"-"Солнцевич") с защитного же цвета (хотя и советского производства) стройотрядовской курточкой. Именно в таком виде "Крепыш" как-то поехал, за компанию то ли с братом, то ли с сестрой, со студентами-этнографами собирать сельский фольклор, кажется, в Мордовию или Удмуртию, откуда привез плетеные берестяные короба и туесочки, а также деревянный валек для отбивки белья при стирке, занявший почетное место среди украшавших его комнату диковинок - между привезенными "Инжиром" из Армении (считавшейся в те времена, как и Прибалтика, так сказать, "не совсем СССР"), вместе с пластинками Рози Армен, медными чеканными изображениями композитора-архимандрита Комитаса (сочинившего или, точнее, переложившего, многие из песен, которые пела нам с "инжировских" пластинок своим дивным голосом Рози Армен - например "Келе-келе" или "Песня пахаря") в монашеской келье и Месропа Маштоца в момент изобретения им армянского алфавита. Когда же друг мой Виктор съездил в Тарту и посетил тамошний (бывший Дерптский, или Юрьевский) старинный университет, то привез оттуда серую студенческую фуражку с черным лакированным козырьком, синими кантом и круглым верхом, в которой гордо щеголял по Москве, пока не подарил ее автору этих строк. Донце фуражки украшал вышитый синими нитками затейливый узор в виде цветка (чем-то напоминавшего входивший тогда в моду среди "продвинутой" части молодежи "образцового коммунистического города" Москвы "цветок хиппи"). 

Перед моим мысленным взором предстает мой друг Викторушка, с комфортом возлежащий на тахте в своей насквозь прокуренной комнате, битком набитой всякими диковинками (включая человеческий череп, детский человеческий скелетик, поддерживаемый в стоячем положении стальным штырьком, в треуголке из газетной бумаги и окурком папиросы "Беломор" в зубах - сказывались родственные связи не только с миром юриспруденции, но и с миром медицины), напротив выставленных за стеклом полной книг "стенки" фотопортретов бородатого Александра Исаевича Солженицына (в меховой ушанке, сфотографированного на похоронах Александра Трифоновича Твардовского) и Михаила Афанасьевича Булгакова (без монокля), в "батнике" с планкой, погончиками и нагрудными карманами, с шелковым платком на шее, в затемненных очках-"консервах", с дымящей ароматным табаком трубкой в руке, рассуждающий о позитивизме, экзистенциализме, Камю, Сартре, Тойнби, Фрише /16/, Дюрренматте, Фрейде, Любимове, Гарсии Лорке, фильмах Андрея Тарковского, Клода Лелуша и хрен еще знает о ком и о чем...Ах, детство, отрочество, юность...   

После школы друг мой Виктор поступил в Московский Экономико-Статистический Институт (МЭСИ), по окончании которого (в период обучения мой друг половину стипендии тратил на покупку книг, а другую половину отдавал в общий семейный "котел"), однако, сменил профессию программиста на совершенно иную. Приняв православие, "Крепыш", сменив свои прежние пестрые, как оперенье райских птиц, одежды на черные и серые, стал псаломщиком в одной из столичных церквей. В этот период я как-то, в силу обстоятельств, воспользовавшись гостеприимством моего друга, жил у "Милитарши" (уже не на Гоголевском бульваре, а в его третьей, на моей памяти, квартире, расположенной в Малом Левшинском переулке) и общался с его новыми коллегами - псаломщиками, как и "Инжир", и приходившими к нему обедать (а порой - и ужинать). Дело было, помнится, "во дни печальные Великого Поста", поэтому стол был постный, по-милитаревски вкусный и обильный - мидии, маслины, популярный у тогдашних москвичей (а вероятнее всего - не только москвичей) "сахалинский салат" /17/, винегрет, квашеные, маринованные и соленые капуста (часто - с клюквой и брусникой, а то и с мочеными сливами), помидорчики, огурчики, грибочки, перчики, свеколка, чесночок и то, что на московских рынках продавали (да и ныне продолжают продавать) под видом черемши (соленая чесночная стрелка; настоящую-то маринованная черемша, гораздо более пахучая, была автору этих строк знакома очень хорошо - мы с папой покупали ее в специализированных магазинах "Дары природы", "Олень" и "Лесная быль"). Даже обычная гречневая каша с постным маслом "по-милитаревски" мне казалась настоящим объедением (хотите - верьте, хотите - не верьте, но вкус ее помню до сих пор). Даже квас (домашний, с изюмом и, может быть, с листьями хмеля) был необычайно вкусным. Псаломщики (по-моему, все, как один - крещеные евреи), с четками-лестовками на запястьях, с длинными, зачесанными за уши, волосами (сам-то Виктор стригся по-прежнему коротко), веселые и шумные не по-постному, спорили за едой и чаем с мятой, сушками, баранками, вареньем, бубликами, медом, семечками, булочками, карамелью, плюшками, повидлом, черносливом, курагой, орехами (грецкими, лесными и кешью), арахисом сырым (он тогда продавался неочищенным, прямо в скорлупе, или, во всяком случае, неошелушенным), арахисом засахаренным, мармеладом (простым, желейным, трехслойным и пластовым, который так удобно было намазывать на белый хлеб), пастилой, печеньем, коржиками, сухарями, круглыми мятными и медовыми пряниками, усыпанной сахарными крупинками разноцветной киевской помадкой, крекером "Здоровье", патом "цветной горошек", соломкой, хрустящими хлебцами, кексами, прямоугольными тульскими и вяземскими пряниками, постным сахаром (продавался такой - простой и фруктовый, в тогдашней Москве), соевыми батончиками (которые мой друг Виктор любил не меньше владевшего волшебными, исполняющими любое желание, спичками без серных головок таинственного мальчика с голубыми глазами /18/ - главного антигероя детской сказочной повести "Шел по городу волшебник", прочитанную Вашим покорным слугой в двух вариантах - сперва в выписываемом мне родителями журнале "Пионер", а затем в виде книги, которую дал мне как-то почитать наш одноклассник Леня Таратута alias "Таратама" /19/), финиками и сушеным инжиром (за любовь к которому Викторушка, собственно, и заслужил в классе одно из своих прозвищ - "Инжир"), о предметах, мне не то что недоступных, но, честно говоря, совсем меня тогда не интересовавших. Как-то один из них, огненно-рыжий, вдруг спросил меня, молча внимавшего ученым богословским беседам и спорам: "Ну, а Вы когда придёте к нам?"

Я был настолько обескуражен неожиданностью вопроса, что не сразу нашел, что ответить, а потом честно признался, что как-то об этом не думал.
Рыжий псаломщик с улыбкой заметил:

"Ну что ж, Господь каждого призовет в свой черед..."   

Эти слова оказались пророческими.

Поистине, наша память - кладезь поистине неисчерпаемый...

ПРИМЕЧАНИЯ

/1/ Факт исторический, которому автор этих строк был свидетелем. Придя как-то раз в неистовство из-за того, что наша преподавательница истории Раиса Михайловна, не любившая "Инжира", незаслуженно занизила ему оценку, мой друг Виктор Милитарев в гневе схватил с подоконника горшок с цветами и выкинул его в приоткрытое, по случаю теплой весенней погоды, окно нашего класса (дело происходило на четвертом этаже - увы! - давно снесенного здания нашей спецшколы №13). В другой раз "Инжир" в приливе праведного гнева (уж не помню, на кого) с грохотом сбросил с постамента бюст Зевса Олимпийского работы Фидия, украшавший (наряду с бюстами других олимпийских богов и богинь) коридор второго этажа нашего "Дома страха".

/2/ Или: "Напа", точно не помню. Дело в том, что "Милитарист", бывало, дрался по разным причинам со своим дедушкой, приходившим иногда забирать его из школы, при этом обе стороны не стеснялись в выражениях. Что же касается прозвища "Нап" (сокращенно: "Напильник"), то это прозвище носил наш завуч Игорь Николаевич, одновременно преподававший нам и "труд". Первоначально его, в связи с последним обстоятельством, прозвали "ИгНикНап" ("Игорь Николаевич Напильник"), впоследствии - "Напильник", а со временем, удобства ради, стали называть его просто "Нап". С ним друг мой Виктор также дрался, и не раз, причем не только на уроках труда (когда "Мелик" скандалил с другими учителями - а в нашей школе они были в большинстве своем женского пола - "Напильника" вызывали в качестве "спецназа" или "Омона", хотя этих сокращений в тогдашнем советском школьном лексиконе еще не существовало).

/3/ Или: "сукой", я точно не помню.

/4/ Возможно, эту сатиру сочинил не наш одноклассник Сашка Глебов (vulgo "Заноза"), а также учившийся в нашем классе Мишка Эйдинов (vulgо "Медведь"), точно не помню, зато точно помню, что именно "Заноза" во всеуслышание зачитывал ее ликующему классу и негодующему Виктору Милитареву с вырванного из тетрадки листка - дело, как обычно в подобных случаях, закончилось потасовкой, вмешательством педагогического состава и выдворением неистовствующего Виктора за двери класса, хотя он и кричал. что это незаконно.

/5/ Следует заметить, что прозвища (причем порой не одно, а сразу несколько) были почти у всех наших одноклассников (и других наших "фрэндов", учившихся не в нашем классе и не в нашей школе. Причем давались они по самым разным поводам и имели самое разное происхождение. У автора этих строк было, скажем, три прозвища: "Омар" (в честь Омара Хайяма, которому он тщился подражать, насколько это было возможно в его возрасте и положении, в образе жизни, но, главным образом, конечно, в вольности суждений) и "Вонука" (это прозвище-палиндромон было всего лишь моей фамилией, прочитанной наоборот). У моего друга Андрея Баталова - "Бата" (образованное от первой части его фамилии), "Мэтр" (он его сам себе придумал из тщеславия) и "Апостол" (поскольку наш общий друг Леха Былинкин, которому "Бата" украдкой стремился подражать, носил кощунственное, с современной точки зрения, прозвище "Христос", наряду с более нейтральным прозвищем "Былина"). Володя Малюков получил прозвище "Старик", поскольку, явившись однажды на встречу со мной в черных солнцезащитных очках, с важным видом вынул изо рта сигарету, поднял в "хиповском" (как тогда считалось) приветствии правую руку с двумя пальцами, растопыренными в форме латинской буквы "V", сказал нарочито хриплым голосом: "Привет, Старик!" Наш одноклассник Леня Таратута носил прозвище "Таратама" (почему - понять нетрудно). Саша Шигимага звался у нас в классе "Шигин" (так же, как и Таратута-Таратама, "по созвучию"). Аналогичным образом обстояло дело с прозвищем Коли Афанасьева - "Афоня" ("Афонька" или, в более развернутой форме, "Афонька-Кобылу-Отфакал"), прозвищем Володи Дедова - "Дед" и др. У нашей "классной королевы" Иры Кейко, наряду с прозвищем "Ирен" ("Апостол", полушутя, полусерьезно признаваясь Ире, стоя на коленях, в пламенной любви, пел романс Вертинского "Ирен", хотя волосы у нашей, классной, "Ирен" были не "медно-змеиные", как у "Ирен" из ариетки, а черные, как вороново крыло), имелось и другое, более замысловатое - "Девчонка С Грязной Попкой" (или, сокращенно, просто "Попка"). Дело в том, что когда мы, после завершения очередного школьного вечера, пошли всей компанией в залитый - не слишком ярко, лунным светом дворик, дабы распить там припасенный алкоголь, "Ирен" со своим фрэндом (слово "бой-фрэнд" еще не вошло в московский молодежный, да и не только молодежный, слэнг) "Паней" уселась на заляпанную чем-то скамейку пить и целоваться, перепачкав в результате весь свой соблазнительный бэксайд, обтянутый модными белыми трузерами-клеш, чем и заслужила такое прозвище. Были у наших одноклассников и еще более причудливые прозвища - скажем, "Вальпургий Шахмедузов". Но довольно об этом...

/6/ Олег Валерьевич Соколов ("француз в России, русский во Франции") - один из основателей (наряду с моим кузеном Петром Федоровичем Космолинским, моим другом Александром Ивановичем Талановым и другими, о чем сам Соколов, как ни печально, вспоминать не любит - особенно в своих обширных мемуарах; впрочем, все мы люди, и ничто человеческое...) движения военно-исторической реконструкции в СССР.

/7/ Это крайне "неполиткоррекстное" по тем далеким временам стихотворение Галича более известно под названием

"Памяти Б.Л. Пастернака":

"... правление Литературного Фонда СССР извещает о смерти писателя, члена Литфонда, Бориса Леонидовича Пастернака, последовавшей 30 мая сего года, на 71-ом году жизни, после тяжелой и продолжительной болезни, и выражает
соболезнование семье покойного".
(Единственное, появившееся в газетах, вернее,в одной - "Литературной газете", - сообщение о смерти Б.Л.Пастернака)

Разобрали венки на веники,
На полчасика погрустнели...
Как гордимся мы, современники,
Что он умер в своей постели!
И терзали Шопена лабухи,
И торжественно шло прощанье...
Он не мылил петли в Елабуге
И с ума не сходил в Сучане!
Даже киевские письмэнники
На поминки его поспели.
Как гордимся мы, современники,
Что он умер в своей постели!..

И не то чтобы с чем-то за сорок —
Ровно семьдесят, возраст смертный.
И не просто какой-то пасынок —
Член Литфонда, усопший сметный!
Ах, осыпались лапы елочьи,
Отзвенели его метели...
До чего ж мы гордимся, сволочи,
Что он умер в своей постели!

"Мело, мело по всей земле
Во все пределы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела..."

Нет, никакая не свеча —
Горела люстра!
Очки на морде палача
Сверкали шустро!

А зал зевал, а зал скучал —
Мели, Емеля!
Ведь не в тюрьму и не в Сучан,
Не к высшей мере!

И не к терновому венцу
Колесованьем,
А как поленом по лицу —
Голосованьем!

И кто-то, спьяну, вопрошал:
— За что? Кого там?
И кто-то жрал, и кто-то ржал
Над анекдотом...

Мы не забудем этот смех
И эту скуку!
Мы — поименно! — вспомним всех,
Кто поднял руку!..

"Гул затих. Я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку..."

Вот и смолкли клевета и споры,
Словно взят у вечности отгул...
А над гробом встали мародёры
И несут почётный ка-ра-ул!

Переделкино,
4 декабря 1966

/8/ В те времена в народе даже ходило следующее четверостишие:

    На тебя пришла бумага,
    Что читал ты про Живаго.

/9/ Прямо скажем, читать приводимое нами ниже для людей более молодых поколений, чем наше с "Инжиром", на школьном вечере в разгар брежневского "развитОго" социализма, отмеченного печатью десталинизации ("Хозяином", как известно, неофициально именовали подсоветские люди товарища Сталина), стал бы не всякий семиклассник:

Ленина звали "Ильич" и "Старик"...
Ленина звали "Ильич" и "Старик" —
Так крестьянина зовет крестьянин.
Так рабочий с рабочим привык,
Ленина не звали "Хозяин".
"Старик" — называли его, пока
Он был еще молод — в знак уваженья.
А "Хозяин" — это словцо батрака,
Тихое от униженья.
Весь наш большой материк
И все другие страны земли
Хороших людей называют "старик"
И лучшего слова найти б не смогли.

/10/ Читательницы и читатели теперешнего, так сказать, постперестроечного, поколения (а если быть точнее, то постперестроечных - pluralis! - поколений) при всем желании не в состоянии представить себе всей степени скудости быта тогдашних "трудящихся" (во всяком случае, непривилегированных слоев "новой исторической общности - советского народа"). Дефицитными товарами считались самые обычные вещи - пачка жевательной резинки, презерватив со смазкой, баночка растворимого кофе (когда и нерастворимы-то был дефицитным, и тем, кто не мог его достать, приходилось довольствоваться суррогатами вроде кофейных напитков "Лето", "Балтика" или "Народный"). Причем Москва еще снабжалась относительно прилично, по сравнению с другими регионами СССР, где даже гречка, макароны, колбаса (порою с крайне странным, с позволения сказать, вкусом и запахом) и сливочное масло были только по талонам (если вообще появлялись на прилавках магазинов, а не только под прилавками). Но и в Москве очень многие товары, в том числе - пищевые - боле-менее приличного качества доставались преимущественно "из-под прилавка" ("с черного хода" магазина или базы) либо же получались в составе "заказов" (введенная еще при "дедушке Ленина" система спецпайков оказалась весьма живучей, просуществовав до самого конца страны "реального социализма").   

/11/ Штэйт а бухер, ин эр трахт,
    Трахт ин трахт а ганцэ нахт,
    Вэмен ци немен и нит фаршемен,
    Вэмен ци немен и нит фаршемен.

    Тумбала-тамбала-тамбаллалайка,
    Тумбала-тумбала, тумбалала,
    Шпилт балалайка, тумбалалайка,
    Шпилт балалайка, Фрэйлех зол зайн.

    Мэйдел, мэйдел, х вил ба дир фрегн,
    Вус кен ваксен, ваксен он регн?
    Вус кен бренен и нит уфхерн,
    Вус кен бенкен, вэйнен он трерн?

    Тумбала-тамбала-тамбаллалайка,
    Тумбала-тумбала, тумбалала,
    Шпилт балалайка, тумбалалайка,
    Шпилт балалайка, Фрэйлех зол зайн.

    Наришер бухер, вус дарфст ду фрегн?
    А штейн кен ваксен, ваксен он регн.
    Либе кен бренен и нит уфхерн,
    А харц кен бенкен, вейнен он трерн.

    Тумбала-тамбала-тамбаллалайка,
    Тумбала-тумбала, тумбалала,
    Шпилт балалайка, тумбалалайка,
    Шпилт балалайка, Фрэйлех зол зайн.

    (Стоит паренек, и думает,
    Думает, думает всю ночь напролет.
    Кого взять и не опозорить.
    Кого взять и не опозорить.

    Припев:

    Тумбала-тамбала-тамбаллалайка,
    Тумбала-тумбала, тумбалала.
    Играет балалайка, тумбалалайка,
    Играет балалайка, чтоб было весело.

    Девушка, девушка, я хочу спросить у тебя:
    Что может расти, расти без дождя?
    Что может гореть, не переставая,
    Что может страдать, плакать без слез?

    Припев.

    Глупый паренек, что ты спрашиваешь?
    Камень может расти, расти без дождя.
    Любовь может гореть, не переставая.
    Сердце может страдать, плакать без слез.

    Припев).
   
/12/ Herren und Damen,
   Wir alle zusammen...,

   что, в переводе с немецкого языка на русский, означает

   Дамы и господа,
   Все мы вместе...

/13/ Как я узнал впоследствии, эту песню сочинил Александр Николаевич Лобановский, бард из Ленинграда. Вот ее, так сказать, "канонический" (авторский) текст:

Осенней ночью за окном
Туман поссорился с дождем,
И беспробудный вечер,
И беспробудный вечер.
О чем-то дальнем, неземном,
О чем-то близком и родном
Сгорая, плачут свечи.
Сгорая, плачут свечи.
О чем-то дальнем, неземном,
О чем-то близком и родном
Сгорая, плачут свечи.
Сгорая, плачут свечи.

Казалось, плакать им о чем?
Мы, в общем, праведно живем,
Но иногда при встрече,
Но иногда под вечер
Становится чего-то жаль,
Мы вдруг садимся за рояль
И зажигаем свечи.
И зажигаем свечи.
Мы вдруг садимся за рояль
Снимаем с клавишей вуаль,
И зажигаем свечи.
И зажигаем свечи.

А свечи плачут за людей,
То тише плачут, то сильней,
И позабыть волшебных дней
Они не могут, свечи.
Воск умирает от огня,
Но память прошлого храня,
И за тебя, и за меня,
Сгорая, плачут свечи...
И очень важно для меня,
Что не боится воск огня,
И за тебя, и за меня,
Сгорая, плачут свечи.
Сгорая, плачут свечи...

Мы же в годы юности пели ее несколько иначе:

Ночь притаилась за окном
Туман рассорился с дождем,
Спит беспробудно вечер,
Спит беспробудно вечер.
О чем-то дальнем, неземном,
О чем-то близком и родном
Сгорая, плачут свечи.
О чем-то дальнем, неземном,
О чем-то близком и родном
Сгорая, плачут свечи.

Казалось, плакать им о чем?
Мы, в общем, праведно живем,
Но иногда под вечер,
Но иногда под вечер
Мой друг садится за рояль,
Снимает с клавишей вуаль,
И зажигает свечи.

И свечи плачут за людей,
То тише плачут, то сильней,
И удержать горючих слез
Они не успевают
И очень важно для меня,
Что не боится воск огня,
Что свечи плачут за меня,
Что свечи тают.
И очень важно для меня,
Что не боится воск огня,
Что свечи плачут за меня,
Что свечи тают.

Ночь притаилась за окном
Туман рассорился с дождем,
Спит беспробудно вечер,
Спит беспробудно вечер.
О чем-то дальнем, неземном,
О чем-то близком и родном
Сгорая, плачут свечи.
О чем-то дальнем, неземном,
О чем-то близком и родном
Сгорая, плачут свечи.

/14/ Особенно хорошо запомнилась мне эта песня про дожди в исполнении подруг моей юности - сестер-близняшек Шуки (Машки) и Нюки (Аньки) Кибкало (пользовавшихся широкой известности в узких кругах - в честь них была даже сочинена хвалебная песня, исполнявшаяся на мотив бессмертной "Шизгары": "Сегодня мы пришли на бал, /Чтоб спеть вам песню про Кибкал. / Вот - Шука, а вот - Нюка, вот, / А может быть, наоборот! / Keep colors! O, сеструхи Keep colors!/ Поёте солидно / Вы, сразу видно!" и т.д.) в их большой квартире на улице Куусинена. Как я впоследствии узнал, сочинил эту песню еще в 1966 году бард Вадим Владимирович Егоров. Вот ее авторский текст:

Я вас люблю, мои дожди,
Мои тяжелые, осенние,
Чуть-чуть смешно, чуть-чуть рассеянно
Я вас люблю, мои дожди.

А листья ластятся к стволам,
А тротуары, словно зеркало,
И я плыву по зеркалам,
В которых отражаться некому,

Где, как сутулые моржи,
Машины фыркают моторами
И льются рельсы монотонные,
Как серебристые ужи,

Где оборванцы-фонари
Бредут шеренгою заляпанной,
И осень огненный парик
Сдирает ливневыми лапами...

Спасибо вам, мои дожди,
Спасибо вам, мои осенние,
За все, что вы во мне посеяли,
Спасибо вам, мои дожди.

 Помнится, мы, в отличие от этого "канонического" текста, пели во второй строчке первой строфы: "Я вас люблю, мои осенние", во второй строчке третьей строфы: "И тротуары, словно зеркало", в третьей строке той же второй строфы: "И я иду по зеркалам...", а в третьей строке третьей строфы; "И вьются рельсы монотонные...". Но это так, к слову...

/15/ То есть, попросту говоря, блевота - по созвучия с английским словосочетанием "блю уотэ(р)" (blue water), что в переводе, как известно, означает "голубая (синяя) вода".

/16/ Макс Фриш тогда был крайне популярен в стране победившего социализма, и на сцене Театра Сатиры с большим аншлагом шла его пьеса "Дон Жуамн или любовь к геоме6трии".

/17/ "Сахалинским салатом" называлась продававшаяся в круглых жестяных баночках с изображением рыбацкого сейнера (а иногда и без упаковки, вразвес) консервированная морская капуста с растительным маслом, уксусом и репчатым луком - неплохая закуска (во всяком случае, более постная, чем другой вид консервированной морской капусты - в томатном соусе с мидиями, хотя употребление в пищу черепокожных, или, в просторечии, моллюсков, в пост, и допускалось многими православными авторитетами).

/18/ Кстати, и у самого моего друга Виктора Милитарева глазки тоже голубые, с четко очерченным черным зрачком. Кроме соевых батончиков, мы с ним особенно любили два сорта тогдашних конфет-карамелек - "Раковые шейки" и "Гусиные лапки". Теперь их что-то нет в продаже - только "Сниккерс", "Марс" и "Баунти" - "изысканное наслаждение"...

/19/ Экранизация этой весьма занимательной книжки, если не ошибаюсь, "Одесской киностудией", выпустившей по ней двухсерийный фильм, была гораздо слабее самой книги.