Как будто из Рильке 2

Как старый Тимофей пел перед смертью
(Райнер Мария Рильке. Вольный перевод)

Все же, это здорово  - рассказывать калеке.
Здоровые люди видят вещи то с одной, то с другой стороны.
Если проводишь с ними какой-нибудь час так, что они находятся справа от тебя, они вдруг могут ответить слева. Причем только потому, что им придет в голову, будто  это подчеркнет их учтивость или хорошее воспитание.

С больными такого не бывает.
Неподвижность калеки делает его похожим на вещи, с которыми он интимно связан судьбой.
Похоже даже, что неподвижность делает его самого  чем-то вроде вещи.
Однако эта вещь высшего порядка, способная вслушиваться:  своим молчанием, редкими, негромкими словами, своими чувствами, истонченными недугом.

Мне нравится рассказывать моему другу Эвальду.
И я был рад, когда Эвальд окликнул меня со своего обычного места у окна.

Я подошел к окну и поздоровался.

- Откуда эта история, которую ты мне недавно рассказал? – спросил он. Из книги?
- Да, - ответил я печально. Эта история умерла, а ученые похоронили ее в книге. Но это случилось не так давно.
Еще лет сто тому назад эта история была жива, и ее передавали из уст в уста.
Но потом, люди стали употреблять тяжеловесные слова, которые невозможно  петь.
Сокращенная и обедненная, она дожидалась смерти, как вдова в выморочном поместье.
А затем умерла, не оставив наследников.
Ее похоронили  со всеми полагающимися почестями в какой-то книге, рядом с почившими ранее родственниками.

- Она была очень стара, когда умерла? – спросил мой друг
- Ей было лет четыреста, может быть, пятьсот – ответил я. Многие ее родственники умерли в гораздо более почтенном возрасте.
Но до своей смерти, пока они переходили из уст в уста, - они иногда надолго  задерживались в сердцах некоторых людей: там, где тихо и уютно.

- Но разве люди когда-нибудь были столь тихими, чтобы песни могли задерживаться в их сердцах? -  Эвальд  глядел на меня с недоверием.

- Скорее всего, так оно и было.  В старые времена говорили меньше, танцевали медленные танцы, в которых было нечто успокаивающее. А  главное, люди смеялись не так громко, как теперь, несмотря на общее повышение культурного уровня.

Эвальд как будто хотел еще что-то сказать, но раздумал и улыбнулся:
-  Может быть,  ты расскажешь еще какую-нибудь историю?
Он смотрел на меня и ждал.

- Историю? Я не знаю.
Впрочем, могу сказать, что иногда эти былины, сказки, песни   – в некоторых семьях являются как бы достоянием рода.
Они переходят от отцов к детям в наследство, как старая дедовская библия.
Тот, кто знает лишь небольшую часть этих сказаний, или не знает совсем, - теряет большую часть опыта и чувств, которые в них заключены.
В отличие от своих братьев и сестер, он становится как бы лишенным наследства.

Так, к примеру, чуть было не случилось с  неким Егором Тимофеевичем.
Он, против воли отца, старого Тимофея,  женился на красивой девушке и уехал в Киев,  святой город, где покоятся мощи величайших святых и мучеников Православной Руси.
 
Тимофей, который был искусным сказителем и певцом, -  проклял непокорного сына.
Всем соседям он стал говорить, что у него нет сына, и не было никогда.
Он разогнал всю молодежь, приходившую к нему, чтобы послушать сказки и песни, хранящиеся в его памяти, как в старой запыленной скрипке.
Он онемел от горя.

- Батюшка, спой нам хоть одну песню. Мы разнесем ее по всей округе, и ее будут петь по деревням каждый вечер, как только в хлевах затихнет скотина.

Но старик, который  почти все время лежал на печи, -  только качал головой.
Он уже плохо слышал, и  не был уверен, просит ли его сейчас кто-нибудь из парней, постоянно трущихся около дома, спеть песню.
Поэтому он беспрерывно качал своей седой головой и говорил «нет, нет, нет» - пока не засыпал.
Потом он просыпался, снова качал головой, бормотал «нет, нет, нет» …  и опять засыпал.
 
Старый Тимофей знал, что скоро умрет.
И ему самому было больно, что все его былины, сказания и песни  покроются мертвящей пылью. И он охотно выполнил бы просьбу парней.
Но он также знал, что если он запоет, то наверняка вспомнит о своем Егорушке и тогда ...
Кто знает, что случится тогда.

По крайней мере, пока он молчит, никто не увидит его плачущим.
Теперь каждое слово означало для него рыдание, и Тимофей должен был всегда очень быстро и плотно закрывать рот, чтобы это рыдание как-нибудь не вырвалось наружу.

Своего единственного сына Егора, старый Тимофей с самого детства учил песням, и с пятнадцати лет тот знал их больше и пел лучше, чем любой другой парень в округе.

Бывало, по праздникам, подвыпивший Тимофей говаривал ему:

-  Егорушка, голубчик, я уже научил тебя многим былинам, песням и молитвам. В свое время их передал мне твой дед. А он знал сказания и песни со всей Руси, да и  татарские сказки тоже. 
Ты пока очень молод и поэтому я еще не передал тебе самые лучшие  былины: слова в них, как иконы.
И те песни, которые ни казак, ни мужик не могут слушать без слез, ты еще не выучился петь.

Старик  повторял это своему сыну каждое воскресенье и по всем праздникам православного календаря, то есть довольно часто.
До той самой поры, когда сын уехал в Киев с дочерью бедняка, красавицей Устинькой.

Года через три после этого, как раз в то время, когда богомольцы со всей обширной Руси стекались в Киев, к старику зашел сосед  Осип.

- Я пришел попрощаться с тобой, Тимофей Иванович. Вот, собрался с богомольцами  в Киев. Дай-ка, обниму тебя на прощанье.

Осип не был близким другом старика, но все же,  перед таким большим, важным и долгим делом как паломничество, он решил попрощаться с Тимофеем.

-  Бывало, я обижал тебя,  - продолжал Осип, - ты уж меня прости.
Ты ведь знаешь, что это не со зла.
Так - по пьянке. Тут уж ничего не попишешь.
А теперь, я хочу помолиться и поставить свечку за твое здоровье.
Бог даст, ты,  Тимофей Иванович,  поправишься, да и расскажешь или споешь нам чего-нибудь, как раньше.
Что это были за песни!  Думаешь,  я забыл про Дюка Степановича, например?
Не забыл, - до сих пор прекрасно помню.
Правда, так, как ты умел петь... Уж дал тебе Господь дар.
Ну, по правде сказать, другим Бог дает что-нибудь другое.
Вот, к примеру, мне ...

Старик закряхтел и заворочался на своей печке.
Осипу  даже показалось, что он услышал имя: «Егор».
Может быть, Тимофей хотел передать сыну какую-то весточку?
Но нет, - старик молчал.
На всякий случай, уже стоя в дверях, Осип спросил:
- Ты что-то сказал, Тимофей Иванович?
Но старик спокойно лежал на печке, молчал и только отрицательно мотал головой.

Бог знает как, но только и года не прошло с той поры, как Егор неожиданно вернулся.

Старик не сразу узнал его.
В избе  было темно, да и глазами Тимофей стал совсем плох.
Однако, услышав голос вошедшего, он словно очнулся от забытья, слез с печи и попытался встать на свои дрожащие ноги.
Егор подхватил его.
Потом они обнялись.
Тимофей плакал, а Егор все повторял:
- Ты давно болеешь, отец?

Немного успокоившись, старик снова полез на печь, а устроившись на ней, строго спросил:
- А как твоя жена?

Егор сплюнул:
- Знаешь, я ее оставил. Вместе с ребенком.

Немного помолчав, он добавил:
- Как то в Киеве зашел ко мне Осип.
Я говорю:
-  Осип Никифорович?
- Да, - отвечает, - он самый и есть. Твой отец, Егор, очень болеет.
Петь больше не может.
И на деревне у нас теперь стало так тихо, будто нет в ней ни одной живой души.

Я призадумался, позвал жену.
- Устинька, - говорю, - я должен вернуться домой. Отец при смерти.
Видно настал мой черед петь. Но тебя не могу взять с собой – отец не хочет тебя знать.
- Хорошо, - говорит Устинька, - поезжай.
- Может статься, что я не вернусь.
- Поезжай, - отвечает, - о нас не беспокойся. Господь нас не оставит.
Здесь много богомольцев – подадут на пропитание.
Так я и ушел.
...

Вскоре по округе пошел слух, что Егор вернулся домой, а старый Тимофей снова запел. 
Но в ту осень по всей округе дул такой сильный ветер, что трудно было разобрать, поют ли в доме Тимофея или это просто чудится.
Люди стучались в двери Тимофея, да видно хозяева не хотели никого впускать и дверей не отворяли.

Егор сидел на краю печки, рядом с лежащим отцом, время от времени  склоняясь к нему. 
Старик своим надломленным дрожащим тихим голосом пел, а  Егор качал в такт головой и ногами.

Так прошло довольно много времени.
Тимофей вспоминал все новые и новые песни, одну лучше другой.
Иногда он будил сына ночью и до самого рассвета пел ему песню за песней.

Старик умер после того, как спел свою самую лучшую песню.

В последние время перед смертью он горько жаловался на то, что ему не хватает времени, чтобы передать сыну все, что он помнит.
Иногда он лежал в напряженном раздумье, наморщив лоб, а его губы дрожали в предчувствии, потом он садился, покачивал головой, шевелил губами,  и наконец, возникала тихая песня.
И вот старый Тимофей Иванович умер, а Егор остался жить в его доме один.
Всю зиму дом был заперт, и только когда наступила весна  Егор Тимофеевич, обросший длинной бородой, вышел из дома и начал петь.

Потом он пошел соседние деревни, и по всей округе разнесся слух, что Егор стал таким же искусным певцом, как и его отец.

Егор Тимофеевич знал множество былин о старинных героях,  пел он и старые песни, те, что никто: ни казак, ни мужик не может слушать без слез.
Его песни звучали всегда нежно, а часто - печально, хотя его никто не учил петь  именно так.

Так, по крайней мере, мне рассказывали.

- Значит эта печаль у него не от отца? -  спросил  Эвальд.

- Нет, - ответил я, - никто не знает, откуда эта печаль.

Я отошел от окна, но больной снова подозвал меня:
- Он, наверное, все время думал о своей жене и о ребенке.
Взял ли он их к себе после смерти отца?

- Не знаю.  Во всяком случае, он умер одиноким.