На краю... Глава 5 Немецкий вопрос

С первых же дней после начала войны в российской столице Петербурге резко активизировались антинемецкие настроения. Уже 22 июля (по старому стилю) было буквально разгромлено германское посольство на Исаакиевской площади. Вот как об этом впоследствии в своих мемуарах писал начальник дворцовой охраны, генерал Спиридович;
«Толпы народа, вперемежку с извозчиками и автомобилями запрудили всю площадь и тротуары около посольства. Эскадрон конных жандармов удалял публику с тротуара посольства. Против здания, к стороне Исакия, горел громадный костер. Там копошились пожарные.
– Это жгут Вильгельмовские портреты, – сказал подбежавший ко мне юркий молодой человек, и, прибавив, что скоро будет ещё лучше, убежал.
Громадное здание посольства было освещено только внизу. Там бегали какие-то люди и выбрасывали в окна какие-то предметы. Скоро появился свет во втором этаже, затем и выше. Бегающие фигуры появились во всех этажах. Особенно суетилась там какая-то барышня в шляпке. Кипы бумаг полетели из окон верхнего этажа и, как снег, посыпались листами на толпу. Летели столы, стулья, комоды, кресла... Всё с грохотом падало на тротуары и разбивалось вдребезги. Публика улюлюкала и кричала ура. А на крыше здания какая-то группа, стуча и звеня молотками, старалась сбить две колоссальные конные статуи. Голые тевтоны, что держали лошадей, уже были сбиты. Их сбросили, с крыши и, под восторженное ура, стащили волоком к Мойке и сбросили в воду. Около, на тротуаре, стал городовой. Кругом меня все галдело. Галдела интеллигенция. А из посольства всё летели, летели разные предметы. Раздававшийся от падения треск и грохот вызывал ура. Чем сильней был треск от разбитого, тем громче было ура и улюлюканье. Полиция только просила не ходить на тротуар посольства. Эскадрон стоял наготове. На площади был сам министр внутренних дел Маклаков, был и только что назначенный новый градоначальник князь Оболенский.
Вдруг пронеслось, что на чердаке громилы нашли труп убитого человека. То был русский, долго служивший в посольстве. В группе начальства заволновались. У эскадрона жандармов послышалась команда. Публику стали просить расходиться. Никто не слушался. Появилась пожарная машина, в толпу направили струю воды, с хохотом стали разбегаться. Я сел в экипаж и поехал телефонировать моему начальнику. По дороге обогнал большую толпу. Шли громить австрийское посольство, но полиция не допустила разгрома.
Утром, едучи на вокзал, я проехал посмотреть на посольство. Жуткая картина. Колоссальное здание зияет разбитыми окнами. На крыше – покосившиеся лошади. Их не сумели сбить. Тротуары завалены грудами обломков и осколков. Полиция не позволяет приближаться. Публика смотрит молча. Ходят на Мойку смотреть, где сброшены статуи».
В те же дни толпы демонстрантов под воинственными лозунгами поджигали здания немецких фирм и магазинов. На немцев, живущих в Петербурге, обрушились оскорбления, доходящие часто до крайних проявлений. Много угроз слышалось и в адрес царицы – бывшей немецкой принцессы.
Антинемецкие настроения не могли не отразиться и на политике самодержавной власти. Первым её шагом в борьбе с «немецким засильем» стал указ Николая II от 18 августа о переименовании «немецкого» Санкт-Петербурга в «русский» Петроград, что, несомненно, охладило пыл части радикально настроенного населения. А некоторые «русские немцы» последовали примеру царя и из «чувства патриотизма» меняли немецкие фамилии на русские. Так, директор Балаковского коммерческого училища Гофман стал Ермолаевым, взяв девичью фамилию своей матери.
Затем последовали правительственные распоряжения о введении ещё целого ряда ограничений для лиц немецкой национальности. Но они были не настолько жёсткими, чтобы стать поводом для всероссийского «ату» по отношению к немцам. Последние по-прежнему чувствовали себя вполне уверенно, особенно в глубинке.
«Приказчик лесной торговли Кауфмана поселянин Иван Данилов Вентергольд в разговоре в разное время про военные действия с приказчиками лесных торговцев Мамонова – Ерошкиным Иваном Фёдоровым, Спиркиным Павлом Гавриловым; Лобанова – Морозовым Василием Павловым, Прянишнковым Иваном Ивановым и др. позволял грубо издеваться над русской армией и её главнокомандующими, выражаясь, что германская армия лучше русской, а также германской орудие лучше русского, даже часто выражался так, что наша Германия обязательно победит Россию, и что она скоро будет повелевать всем миром, и что наш Вильгельм очень знаток своего дела и т.п., – доносил по инстанции унтер-офицер балаковского жандармского пункта в феврале 1915 года. – К сему докладываю, что приказчики мне лично заявляли, что если немцев-врагов наших не уберут из Балакова, которые над всем нашим русским позволяют так грубо издеваться и смеяться, то обязательно в Балакове скоро будет бунт и погром всех без исключения немцев. И вообще, все население сильно озлоблено  и недовольно над их наглыми издевательствами».
Эти настроения заметно обострились к осени. В сентябре того же года в Самару было отправлено донесение о том, «что все жители (старожилы) г. Балаково имеют самое отвратительное отношение к немцам вообще, а к проживающим в Балакове в особенности. Многие во всеуслышание говорят, что если бы немцев убрали из России, то русскому населению жилось бы тогда лучше, и оно свободнее себя бы могло чувствовать, не имея угнетения со стороны немецкого населения».
До погромов в Балакове дело не дошло. Тем не менее, местные жандармы очень пристально наблюдали за всем, что так или иначе касалось немецкой общины. Одной из главных ставилась задача не допустить шпионажа.
Первая информация о шпионаже со стороны враждебных России государств появилась в секретных донесениях задолго до начала войны.
7 февраля 1914 года начальник Самарского губернского жанжармского управления полковник Познанский сообьщал самарскому губернатору Протасьеву:
«Ваше Превосходительство, милостивый государь Николай Васильевич.
Ко мне поступили сведения, что за последнее время сравнительно часто стали появляться в России иностранцы, выдающие себя за туристов-пешеходов, совершающих кругосветное путешествие на пари с каким-нибудь спортивным обществом. Одним из условий, предъявляемых этим путешественникам, является и добывание средств к жизни от продажи собственных фотографических карточек. На самом же деле, прибывая в Россию из-за границы, подобного рода путешественники не стараются пройти её в возможно короткий срок по намеченному маршруту, а подолгу остаются в определённых районах, по несколько раз посещают одни и те же пункты, в денежных средствах не стесняются, путешествия свои, вопреки заключённому пари, часто совершают по железным дорогам, а не пешком, останавливаются в первоклассных гостиницах, посещают дорогие рестораны и проводят время в обществе женщин лёгкого поведения. Всё это заставляет сомневаться в истинной цели подобных путешествий и даёт повод заподозрить в них агентов подвижных, работающих в пользу иностранных держав по разведке. На обязанности этих агентов, кроме сбора военных сведений, лежит посещение постоянно проживающих в России секретных иностранных агентов разведки и дезертиров. Справедливость сказанного подтверждается, между прочим, арестом в 1912 и 1913 гг. на Кавказе болгарского и австрийского подданных.
Давая знать об изложенном, имею честь просить Ваше Превосходительство, если признаете рациональным вменить в обязанность начальникам полиции вверенной мне губернии при появлении в их районах туристов иностранных подданных, немедленно устанавливать за ними негласный надзор и, приступая к выяснению их личности, ставить меня одновременно в известность».
Кстати, в мае 1914-го редакцию балаковской газеты «Заволжье» тоже посетил турист, студент парижского университета Б. Ионеску. Но о том, был ли он шпионом, неизвестно.
А в самые первые дни войны по инстанциям распортсранялась информация о китайцах-торговцах, которые, почти бесперепятственно разгуливая по Российской империи, представляли собой «элемент, из которого легко могут вербоваться военные разведчики в пользу иностранных держав».
В подтверждение этих слов, департамент полиции сообщал, что «в пределах Варшавского военного округа было задержано несколько китайцев-торговцев, уличенных в занятиях военным шпионством в пользу Германии». А главное управление Генерального штаба предупреждало, что «для организации в России шпионажа на самых широких началах» китайцев используют и японцы.
«Установленным наблюдением по Санкт-Петербургу и Москве за китайцами-торговцами выяснено, что они в обеих столицах подразделяются на группы, каждая из коих представляет собой правильную, тесно сплочённую и отлично дисциплинированную организацию, — сообщалось в секретных донесениях. — При этом нельзя не отметить, что большинство из китайцев располагает весьма незначительной наличностью товара, как бы существующего у них лишь для отвода подозрений. Некоторые из них имеют самое смутное представление о качестве и цене продаваемого ими товара. Наконец, многие из китайцев стараются скрывать следы своих переездов внутри России».
В связи с этим за китайцами было установлено тщательное наблюдение «на предмет выяснения истинных их занятий и целей пребывания в империи».
Помимо прочего германская и австрийская разведка, в качестве прикрытия шпионской деятельности своих лазутчиков, использовали американские паспорта. По подразделениям российской жандармерии распространялись секретные списки с теми, кто получил их за последние год-два.
Как утверждает Игорь Дамаскин в своей книге «100 великих операций спецслужб», германская и австрийская разведки проникли в самые верхи военного управления России. В руки обеих разведок систематически попадали секретнейшие военные документы. Им был известен план подготовки России к войне 1914-1918 годов. При попустительстве царской охранки и самого Николая II шпионы работали дерзко и нагло, хотя их деятельность не была тайной для многих. Вред, причиненный русской армии, был огромен, он сказывался на протяжении всей войны. Пожалуй, ни одна удачная операция германского командования на восточном фронте не нанесла русской армии такого ущерба, какой нанесли ей австрийская и германская разведки. Следствием этого стал подрыв авторитета руководства российской армии, что явилось одной из причин её разложения.
Впрочем, такие выводы можно было сделать лишь только после окончания войны, а тогда, в российской глубинке со шпионажем шла локальная борьба.
Например, в декабре 1914 года начальник Самарского почтово-телеграфного округа информировал самарского губернатора о том, что шпионы могут перехватывать секретные телеграммы «путём устройства временных ответвлений существующих телеграфных проводов». В связи с этим за телеграфными линиями был установлен особый надзор силами полиции. При этом каждому представителю управления почт и телеграфов, который командировался для каких-либо работ на телеграфных линиях, было вменено в обязанность всегда иметь при себе удостоверения личности.
14 июля 1915 года начальник Самарского губернского жандармского управления получил анонимное письмо, в которос ообщалось о том, что в Николаевске существует тайная шрионская организация. Письмо было написано печатными, но корявыми буквами. По «телеграфному» стилю чувствовалось, что оно было написано полуграмотным человеком (стиль и орфография сохранены):
«Срочно. Обратит. Вним. Николаевск доверенный балаковск. Шмита Емелин сейчас выбыл Н. Новгород якобы торгов. дела, сведениями войсках, обучении продовольствии, планами передать централь… шпионажу Замешаны пристав Тедерс, живет даче Шмита Балакове. Капиталы магазины отвод гласз, действит. шпионам Мясоедовской организации. Переписка часть доме Емелина, часть куполе магазина, часть даче Шмита пороховом складе. Случае обыска не доверяйте полиции (вероятно, имелась в виду местная полиция – Ю.К.)  иначе все пропадет. Дело важное, одновременно обыщите Емелина в Новгор. При нем бумаги и одно время Николаевске и Балакове. Я принадлежал шайке, раскаялся взял с них 4000 р. еду Америку иначе буду убит, еще не знают мою измену они.
Русский».
Прежде чем продолжить рассказ о расследовании по этому письму, следует уточнить, что это за мясоедовская организация. Для этого воспользуюсь разными источниками, в том числе книгой Игоря Дамаскина «100 великих операций спецслужб».
Сергей Николаевич Мясоедов окончил Московский кадетский корпус, служил в Оренбургском пехотном полку, затем в Отдельном корпусе жандармов. В 1907 году он возглавил Вержболовское жандармское отделение Петербургско-Варшавской железной дороги. Вержболово располагалось на русско-германской границе, по ту сторону которой был охотничий заказник кайзера Вильгельма, где не раз охотился и российский император Николай II. По своему служебному положению Мясоедову всякий раз приходилось близко общаться с обоими монархами, и за несколько лет службы он получил 26 русских и иностранных орденов и медалей.
Но вскоре Мясоедова заподозрили в том, что он покрывал контрабандистов и на этом неплохо зарабатывал. Тогдашний директор департамента полиции Максимилиан Иванович Трусевич поручил корнету Пономарёву проверить эти сведения. Ничего компрометирующего корнет не обнаружил. Тогда решили доказать, что Мясоедов плохо работает.
Вышеупомянутый корнет заплатил контрабандистам за перевозку через границу оружия, взрывчатки и революционных прокламаций, которые сам же им дал. На границе все были предупреждены, и контрабандистов задержали. Но на суде выступил сам Мясоедов и объяснил, что это чистой воды провокация.
Разоблачив провокацию корнета, Мясоедов спасал себя, однако в департаменте полиции это сочли предательством. Начальник департамента Трусевич пожаловался премьер-министру Столыпину. Тот распорядился: «Перевести полковника Мясоедова на равную должность не ближе меридиана Урала».
Полковник Мясоедов подал рапорт об отставке. Казалось, карьера закончилась. Но на водах в Карлсбаде он через жену познакомился с военным министром Владимиром Сухомлиновым, и тот решил поручить ему наблюдение за благонадежностью офицеров и распространение революционной пропаганды в армии. Так, распоряжением императора 27 сентября 1911 года Мясоедова вернули в отдельный корпус жандармов.
Но через некоторое время на него снова началась охота. 13 апреля 1912 года «Вечерняя газета» крупного издателя Бориса Суворина опубликовала сенсационную статью, в которой говорилось, что крупный чин контрразведки, полковник Мясоедов, — на самом деле австрийский шпион. Эту информацию подхватил видный депутат Государственной думы Александр Гучков, который впоследствии при Временном правительстве, с марта 1917 года, займёт пост военного и морского министра. Он выступил на заседании парламента с заявлением о том, что военный министра находится в руках «банды проходимцев и шпионов».
И того, и другого Мясоедов вызвал на дуэль. Первый отказался, и дело закончилось скандальной стычкой на бегах, а второй вызов принял, но промахнулся, получив в ответ лёгкое ранение руки.
После этого Мясоедова опять отправили в отставку.
Когда началась война, опальному полковнику с трудом удалось добиться возвращения на службу. Его взяли переводчиком в штаб 10-й армии, которая дислоцировалась на территории Польши. Но прослужил он недолго.
В декабре 1914-го в Главное управление Генерального штаба явился подполковник Яков Колаковский. Он бежал из немецкого плена, точнее, был «переброшен», так как там его «завербовали». Он якобы узнал, что Мясоедов — немецкий шпион, с которым ему поручили связаться. На основании этих показаний 19 февраля 1915-го Мясоедова арестовали.
Но никаких реальных улик на него не оказалось, и военно-полевой суд не нашёл оснований для приговора. Тогда дело передали в суд более покладистый, а тот уж его раскрутил на полную катушку. В официальных сообщениях говорилось, что следствием установлено существование в России с 1909 по 1915 год шпионского центра, который осведомлял Австрию и Германию о составе и вооружении русских войск и степени их боевой готовности.
Мясоедова судили и вынесли ему смертный приговор. Перед приведением его в исполнение он пытался покончить жизнь самоубийством, но безуспешно. 19 марта 1915 года Мясоедов был повешен – в Варшаве.
Роковым для него стало то, что правящие круги надеялись свалить на него вину в военных неудачах, а оппозиция, наоборот, увидела в нём символ разлагающегося режима.
Сообщение о появлении «шпионов» в Николаевском уезде не могло не взволновать жандармское управление. Во-первых, рядом – Балаково с заводами, работающими на армию, во-вторых, в уезде – множество немецких колоний, жителей которых, «за малым исключением, нельзя было считать вполне лояльными», наконец, в-третьих, бывший пристав Тедерс был уличён в «связях» с военнопленными, за что и был уволен со службы.
На следующий же день после получения анонимки были проведены обыски в домах заподозренных и в магазинах и складах торгового дома «Шмидт и сын», расположенных в Балакове и Николаевске, но ничего преступного и компромитирующего в них обнаружено не было.
Зато полиция всерьёз взялась за других Шмидтов, однофамильцев и родственников вышеназванных (сын главы первого семейства, Владимир Андреевич, был женат на дочери главы второго, Софье Самуиловне).
В июле того же, 1915 года, начальник Саратовского губернского жандармского управления сообщил своему коллеге из Самары, что до него дошли сведения о том, что в имении Николая Самуиловича Шмидта при дер. Дмитриевка Николаевского уезда хранится порох и оружие, как предполагалось, предназначенные для диверсионной деятельности. Надо сказать, что это семейство Шмидтов уже было на подозрении у полиции. Поводом стало то, что после начала войны Николай перевёл на своё имя магазин «с разными металлическими изделиями» (по другим данным, оружейный) в Саратове, принадлежавший австрийским подданным Карлу и Густаву Трейбаль. Увидев в этом какой-то злой умысел, полиция провела обыск в магазине и на хуторе отца Николая Самуила Григорьевича и обнаружила незарегистрированное оружие и порох. Принадлежность Шмидтов к шпионской организации доказать не удалось, но, на всякий случай братьев Трейбаль и Николая Шмидта арестовали на три месяца. Причём последнего через несколько дней выпустили на свободу после уплаты штрафа в три тысячи рублей.
И вот очередной виток подозрений. Документы о том, чем он завершился, пока не найдены. По всей видимости, и на этот раз никаких доказательств не нашлось, а, значит, и сурового наказания не последовало. Но дамоклов меч всё-таки настиг Николая Самуиловича Шмидта, правда, это произошло уже в 1920 году. Он снова был обвинён в шпионаже и был расстрелян в Пугачёве по решению революционного военного трибунала Заволжского военного округа. Вот только непонятно, шпионаж в пользу кого: первая мировая война к тому времени закончилась и перешла в фазу войны гражданской.
Между тем, 17 августа 1915 года из Балакова в Самару было отправлено очередное донесение о шпионаже и снова упоминалась фамилия Шмидт:
«Задержанный в Балакове за кражу вещей поселянин с. Базель Баратаевской волости Рихард Шмидт, 22 лет, заявил, что летом текущего года он находился на работе в цементном заводе Зейферт, откуда по праздникам ходил в Вольск и всегда почти заходил в лавку и на квартиру к знакомому своему поселянину с. Гларус Баратаевской волости Якову Карловичу Еникк, живущему в Вольске в собственном доме, но по какой улице не знает, а знает только – на улице богатого купца Парфёнова, лесопромышленника. Лавка Еникка рядом же с домом его. Торгует последний кожевенным товаром. В лавке и доме Еникка приходилось играть много раз в карты с немцами, а иногда и с русскими.
Между тем, две недели назад он и Еникк играли вдвоём в карты в лавке, и  последний секретно сообщил, что к нему приходит германско-подданный шпион Александр (фамилие шпиона не знает), а потому Еникк приглашал Шмидта вступить в компанию с ними и заняться шпионством в пользу Германии, т.к. шпион Александр обладает большими денежными суммами, который и их может сделать богатыми людьми. Кроме того, Еникк со шпионом Александром предполагали близ дачи Менькова в лесу вырыть яму и скрываться там, а в ночное время нападать на проезжающих богатых людей и грабить их. Шпион Александр умеет делать взрывчатые бомбы.
Но на эти предложения Шмидт не согласился. После этого Еникк пригрозил Шмидту, что если он об этом сообщит кому-либо, то будет убит. Причем Еникк показал свой револьвер «браунинг».
Где проживает шпион Александр, неизвестно. Еникк говорил, что Александр постоянно проживает в Вольске, но, на какой улице и в чьём доме, неизвестно. Письменного вида о личности своей Александр не имеет. Но Еникк намеревался представить ему паспортную книжку своего отца Карла Еникк, за что шпион даёт ему 1000 рублей».
Реакция на это донесение губернской жандармерии неизвестна (документы не найдены).
А в конце того же года было установлено негласное наблюдение за германским подданным, инженером Иваном Фёдоровичем Марковским. Он был владельцем «какого-то» завода в Варшавской губернии и, после начала боевых действий в том районе, всё бросил и приехал в Балаково к своему тестю, известному землевладельцу Василию Ивановичу Бердникову, владельцу первой балаковской телефонной станцией. В ноябре 1915-го Марковский попросил разносчика газет Ивана Фёдоровича Осипова доставлять ему газету «Раннее утро», где публиковалась карта военных действий. Причём он обещал платить за каждый номер вместо 5 копеек 15. Это-то и показалось местному полицейскому приставу Широкову подозрительным.
Преследование австро-германских подданных, волей судьбы оказавшихся в годы войны на территории России (тогда здесь не только русских немцев, но и «настоящих» проживало довольно много и нередко десятки лет), велось повсеместно. Так, в Балакове учительница школы для беженцев Элиза Вагенгорст лишилась работы только потому, что была «подданной воюющего с нами государства». Причём это едва не стоило карьеры городскому старосте Ивану Мамину.
В июле 1916 года николаевский уездный исправник сообщил самарскому губернатору, что в Балакове, на квартире городского старосты Ивана Васильевича Мамина проживает германская подданная Елизавета Фёдоровна (Элиза Фридриховна) Вагенгорст, которая преподаёт в местной школе для детей беженцев. Глава губернии отреагировал незамедлительно: «Предоставление должности учительницы подданной воюющего с нами государства в данное время является совершенно нежелательным», - написал он инспектору народных училищ.
Тот объяснил, что во всём виновата жена городского старосты Лидия Ивановна Мамина, которой было поручено организовать школу для детей беженцев. Несмотря на предупреждение инспектора, она всё равно приняла Вагенгорст на работу, причём не только дала ей преподавательские часы, но и поручила заведование учебным заведением. Когда инспектор узнал об этом во время своего визита в Балаково, он приказал немке немедленно удалиться из школы и больше никогда туда не возвращаться.
Губернатор это решение поддержал, и на какое-то время буря утихла. Но в ноябре того же года на губернаторский стол легло ещё одно донесение, на этот раз из жандармского управления:
«Госпожа Вагенгорст, отец коей уроженец Восточной Пруссии, а мать бывшая австрийская подданная, тою же Маминой, состоящей распорядительницей по женской гимназии, с согласия мужа Мамина, приглашена на должность заведующей пансионом для девочек при этой гимназии, где репетирует некоторых учениц».
Это непослушание вывело губернатора из себя. Он потребовал отстранить Вагенгорст от преподавательской деятельности, выслать её из пределов Самарской губернии и доложить, куда. Причём жандармов обязали провести дознание, кто виноват в неисполнении требования высшего губернского начальства.
В ходе дознания выяснилось, что Вагенгорст, после окончания Саратовской второй министерской женской гимназии «учительствовала» в земской школе с. Моргентау Торгунской волости Новоузенского уезда (с конца 1914-го – Нестеровка). Когда началась война, Елизавета Фёдоровна подала прошение о получении русского подданства. Но её просьбу не удовлетворили, мало того, попросили уволиться.
Так бы и пришлось Елизавете рассчитывать только на поддержку родителей и на случайные заработки, но тут пришла на помощь Лида Мамина, с которой они учились в гимназии. Она и пригласила подругу в Балаково.
Согласно отчёту школы для детей беженцев, под руководством Вагенгорст дети среднего отделения изучили 2-ю часть книги для чтения Вахтерова, 2-ю часть упражнений из курса правописания Некрасова, 2-ю часть решений задач по Комарову и, по Закону Божию, - молитвы и историю Ветхого Завета. Последнее особенно возмутило проверяющих: как это так – учитель другого вероисповедания преподавала православие?
В ходе дознания также выяснилось, что одним из возмутителей спокойствия стал ветеринарный врач и журналист Михаил Карнеев. Именно он, ещё в сентябре 1916-го написал заявление на имя председателя балаковского городского комитета по призрению беженцев с требованием «на все эти ненормальности обратить внимание и на будущее время их устранить». Ответ перед общим собранием членов комитета пришлось держать Лидии Ивановне Маминой, на которую, как на председательницу школьной секции, была возложена обязанность по открытию школы.
«Когда началось обучение детей беженцев, моей заботой было найти педагогический персонал, который отвечал бы вполне своему назначению в довольно трудных условиях существования беженской школы, - объяснялась Мамина. – Ввиду того, что при открытии школы  не было совершенно известно, требуется ли утверждение состава учительского состава уездным инспектором, то в приглашении Вагенгорст я руководствовалась исключительно интересами дела. Дальнейшее показало, что выбор сделан не ошибочно, и, действительно, Елизавета Фёдоровна сумела хорошо поставить дело преподавания: дети очень хорошо посещали школу, и, несмотря на жару (например, в июле месяце), процент посещаемости был прекрасный».
Несмотря на столь понятное объяснение, комитет постановил: «Факт приглашения в учительницы иностранной подданной признать неосторожным, так как о подданстве её комитет не был поставлен в известность, и впредь просить Мамину все дела докладывать на обсуждение школьной секции комитета».
Объяснила Мамина, но только уже полицейскому приставу, и своё решение о приглашении Вагенгорст в женскую гимназию. Дело в том, что это учебное заведение открылось на маминские средства, и Лидия Ивановна посчитала себя вправе приглашать на работу в частную гимназию того, кого считает нужным. И когда Елизавета Фёдоровна в очередной раз лишилась работы из-за «патриотически настроенных» балаковцев, Мамина и пригласила её экономкой «в содержащийся на личные средства пансион для учениц городской гимназии», так как считает, что она «человек отзывчивый, чуткий, сердечный и прекрасный педагог».
Давал пояснения губернскому начальству и городской староста. Иван Васильевич Мамин встал на защиту своей супруги и напомнил, что о приглашении Вагенгорст она сообщила членам школьной секции ещё в марте, а в июле им же был предоставлен отчёт, в том числе, о заведовании и преподавании Елизаветы Фёдоровны, и никаких претензий тогда высказано не было. Кроме того, сообщал Мамин, «требование инспектора об удалении Вагенгорст в комитет не поступало». А раз не было этого, значит, не было оснований и для увольнения Вагенгорст.
Тем дело и закончилось: виновных в «преступлении» не выявили, а Елизавете Фёдоровне всё-таки пришлось уехать к своим родителям в Саратов.
Таким образом нередко и решался «немецкий вопрос».