Тени

Начало октября придавило хмурой, тяжёлой, как свинец беспросветностью небес, сеющейся влагой, промозглостью прохладного воздуха. Темнота стояла такая, что без электричества невозможно было работать, а при включении света у Марата быстро уставали и начинали болеть глаза.  Он выключил компьютер, прилёг на кровать, как всегда, лицом в потолок, и лежал без мыслей и воспоминаний, полоская в мозгу глупую, попсовую мелодийку, привязавшуюся за утренним чаем. Марат работал дома, оформлял книжку стихов богатенького графомана, его тошнило от топорных слезоточений автора, от его выворачивающейся наизнанку, мелкой душонки. «Вот, блин! Какой-то недоумок тешит свою манию величия, а Егор не может пробить третью книжку таких настоящих стихов!», - вознегодовал он в душе, и сразу вернулось настроение что-то делать, только не эту подневольную работу. Марат вдруг понял, как он сделает обложку для Егора, что на ней будет. Он просто увидел её в своём воображении и сразу решил приняться за дело. Конечно, денег не было, а счета за квартиру уже лежали на тумбочке в коридоре, но творческий позыв он отложить не мог и не хотел.
Марат работал три часа, и готовая обложка оказалась точно такой, какой он себе её представлял: лаконично и драматично было выражено то главное, что любил он в стихах друга. Глубинный внутренний свет сквозь мглу, зов вечности в россыпи мерцающих разноцветьем звёзд, крепость ветвистого дерева на обрыве, словно неподатливость самой природы страстям и ураганам жизни, от корней дерева отрастал новый тонкий стволик – молодая поросль, непрерывность жизни, тяжёлая мерцающая вода реки --- непроницаемое и неукротимо движущееся время…
Марат вглядывался в свою работу, и что-то вдруг начало тесниться, ворочаться в душе, тревожа и мучая. «Не содрал ли я откуда-то картинку? Что-то такое я видел… Где?.. Когда?..», -- он снова лежал плашмя на кровати, отдыхая от пережитого напряжения. Захотелось перекусить. Он уже давно не ел, как все:  завтрак, обед из трёх блюд,  ужин -- всё в своё время… Нет, он привык к перекусам: бутерброд с чаем или там котлета с солёным огурцом… Варить себе или выходить на обед ему казалось пустой тратой времени. В крайнем случае,               пельмени или что-то разогреть из готового. И всё-таки во время еды он всё томился от ощущения некого дежа вю.         
Марат подошёл к окну. Надо было бы выйти на воздух, просто прогуляться, купить кусок хлеба, в конце концов, но сытая лень совсем сморила его. Он из кухни зашёл в гостиную, посмотреть телепрограмму, взглянул наверх книжной стенки и остолбенел. «Так вот же, вот! Почти оно, но…» Там стояла картина, да нет, громко сказано! Этюд, на который он обычно старался не смотреть, чтобы забыть, не бередить душу. На картоне масляными красками было изображено то самое вечереющее небо с россыпью звёзд, обрыв над рекой... Только дерева не было, ни самого могучего ствола, ни тонкого прутика поросли… «Дерево я придумал, но… что такое?» Дерева не было, но там, где оно было в его работе, теперь отпечаталась прозрачная тень. Тень была резкоконтурной, прутик сбоку тоже был чётко вычерчен, вся эта «растительность» размещалась внутри картины правильно по композиции, выглядела естественно и органично. Теперь этюд был дополнен и точно повторял только что сделанную обложку. Марат нервничал. Он не был суеверным или подверженным мистике, но ужас его тайны словно открыл ему секретную дверцу в необъяснимый человеческим разумом мир. Именно этот живописный этюд и был реальным предметом, связавшим его с нереальным миром, в то же время являясь уликой преступного и опасного поступка его жизни.
Марат почти упал в кресло, стоящее напротив книжных рядов, и, призакрыв глаза, начал прокручивать воображаемую киноплёнку своей жизни.
Цветное-цветное детство металось бабочками по лужайке, где они с мальчишками гоняли мяч, носилось солнечными зайчиками по вертящейся в парке карусели, переливалось влажными лужицами на поверхности корытец с акварелью, на влажной палитре в художественной школе. Были цветными и осенние наряды маленьких рощиц по буграм на городской окраине, где кособоко приютился их домик, построенный покойным дедушкой. Заливала красками весна… Даже зимы сверкали и горели морозными бриллиантами, новогодними нарядами ёлок, обёртками конфет из подарков… Был цвет и у чёрного дня, когда умер папа: глина на его могиле была бордовой, как запекающаяся кровь, а мамины голубые глаза обрамляли синие круги трёхмесячного недосыпания у постели больного… Он видел свою покрасневшую от холода руку, берущую ком земли, бросающую его в могилу, коричневые кружки колбасы на тарелках, жёлтые блины…
Потом цвет померк, пошла чёрно-белая лента. Домик на окраине мешал новой трассе, и его снесли, а им с мамой дали эту вот двухкомнатную малогабаритную квартиру. Им было достаточно, и удобства радовали: ещё пестрел в глазах простенький кафель на полу в ванной, и голубая масляная краска стен кухни была свежей и весёлой, но… Но мама всё сильнее кашляла, задыхалась, и лицо её стало серым, глаза утратили голубизну и стали, как серый гранит, и квартира вся наполнилась, словно туманом, беспросветной серой грустью, тоской ожидания самого плохого. А Марат уже учился в институте, уже мечтал стать хорошим художником – полиграфистом, потому что очень любил литературу и живопись и мечтал объединить их в своём творчестве. Цветными  иногда мелькали встречи с друзьями, особенно, с таким, необыкновенно видящим мир, Егором. Но юность проходила вся под гнётом маминой болезни, со страхом скорой разлуки навсегда, и чёрная тревога, соседствуя с белой печалью пустоты, делала всё вокруг серым, бесцветным. 
Когда чёрная земля сомкнулась над маминым сереньким гробом, а осеннее небо, такое же, как сегодня, опустило на землю бесцветные ткани дождевых потоков, Марат почувствовал, что не может больше видеть краски, а значит, не владеет живописью. Он кое-как доучился до конца сессии, взял в институте академический отпуск и пошёл на стройку маляром. Не было ни мыслей, ни желания двигаться по жизни, талант или пропал, или уснул, как  боль в замор`озке.
Год прошёл, протянулся, проволочился, запутывая паутиной серых дней до полной беспросветности. Марат сидел на скамейке в сквере и заставлял себя думать о том, что надо восстанавливаться в институте. От работы на стройке он словно отупел, тем более, что свято выполнял клятву, данную матери в последний день её жизни: не скатиться до пьянства. «Три рюмки, сынок, за праздничным столом – и всё!», -- он повторил её слова, и точно выполнял обещание, хотя на стройке его и считали за это чудаком.
Один, в ставшей вдруг просторной квартире, Марат бродил из угла в угол, повсюду натыкаясь на мамины вещи и поспешно заталкивая их в шкафы и ящики. Только их последнее фото, где они прижались щекой к щеке, он оставил на столике швейной машинки и постоянно менял в хрустальной белой вазочке либо чёрную гвоздику, либо чёрный тюльпан или чёрную розы, в зависимости от времени года и наличия в цветочном магазине. Все другие цветы были серыми, а эти, чёрные, он ставил у фотографии и каждый раз думал, что  двойное фото -- это залог скорой навечной встречи с мамой.
Год…  Это уныние отчаявшегося грешника длилось уже год. И только то, что мама взяла с него обещание обязательно окончить институт, заставляло его, сидя на скамейке в парке, катать в мозгу свинцовый шарик этой скучной мысли. Тут и подошёл Егор. Он просто сел рядом, тихо обронив, «Здор`ово». Они учились раньше в одной школе, Егор на три класса старше. Он успел отслужить в армии, не поступив в первый год в их полиграфический на редакторский факультет. Потом привёз из горячей точки такие стихи, что его не только сразу приняли, но и нашли спонсора для издания первой книжки «Из боя в бой». Книжку в невзрачной обложке и на дешёвой бумаге он просто дарил всем и каждому, не беря ни гроша, зато, прирабатывая грузчиком на железной дороге, где проводницей служила его мать-одиночка, как он прозывал её всегда. Марат ответил «здравствуй» и снова погрузился не в мысли, а, именно, в бессмыслие.
---  Говорят, ты институт отложил? С чего это?
---  Маму похоронил.
---  Это она тебя попросила?
---  Естественно, нет. Но… -- и вдруг неожиданно для себя Марат выпалил всё, что его мучило, рассказал этому почти чужому парню. – Главное, способность к творчеству пропала, я как ослеп!
Егор долго молчал. Потом Марат оценил значимость его молчания. Но вот, положив руку ему на плечо, склонившись к самому уху Марата, Егор прошептал:
---  Мы это проверим.
Зачем ему это было? Он взялся за Марата, словно от того, вернётся ли тот к творчеству, зависели его собственные творческие силы и возможности. Словно он не чужого парня вытаскивал, а самого себя тащил из пучины за волосы.
Сначала он привёл Марата к себе домой, мама, Полина Дмитриевна, была в поездке. Он поил нового друга чаем и читал ему стихи. Не только, а скорее, не столько свои, сколько любимых поэтов, смешивая классику с самыми современными стихами.  Прочитав что-то,  особенно им любимое, он заглядывал  Марату в глаза и спрашивал, Марату казалось, наивно: «Ну, зажгло? Запекло внутри? Только не обманывай!» Марат пожимал плечами. Он чувствовал, что мысли взбудоражились, словно всколыхнулась тяжёлая вода в заросшем пруду, но свет оставался серым. Тогда Егор велел приготовиться к воскресенью для поездки в лес. 
Они сошли с электрички на станции со странным названием Волосок и, не дойдя до деревни, этого самого Волоска, свернули по дорожке в лес.
---  Почему это – Волосок? Не знаешь? – спросил Марат.
---  Интересовался. У меня бабушка, мамина мать, из этой деревни. Там сказка или легенда среди людей передаётся. Слушай.
Егор вытащил из внутреннего кармана пиджака мятую и грязноватую записную книжку,  отлистал в её вываливающемся нутре несколько первых страничек, присел на замшелый пенёк у дороги и прочёл, похожее на детское,стихотворение.
Девица – краса,               
Длинная коса,               
Тонкий поясок,               
Нежный голосок.               
Полет и жнёт,               
При лучине прядёт...
Девица-умелица,
А никто не женится:
Краса, всем желанная,
Она ж не приданное!..

Проходили солдатушки,
Притомились ребятушки.
На деревне постой.
Офицер молодой
В хатке водицы
Попросил напиться.
Вынесла ковшик
Краса-девица.
Он только раз
В её очи взглянул,
Воду испил,
Словно зелья глотнул.
И заболела,
Заныла душа!
Бой на рассвете --
Враги в камышах.
Он даже имя
Её не спросил.
Поднял с земли
Волосок из косы.

Он уходил
В предрассветье на бой,
Нёс на руке
Волосок золотой:
Палец кольцом
Обручальным обвил,
Так и в могилу
С кольцом уходил...
Дева ему
Накрывала лицо
Белым платочком
Последним своим
И увидала
На пальце кольцо,
Волос узнала,
Подобранный им.

Видел
Обломанный колосок,
Лютик, свидетель
В кровавой судьбе,
Дева
Кудрявый его волосок
Тоже колечком
Надела себе.
Так и жила
Ни жена, ни вдова,
Но и не жаловалась
На судьбу.
Был волосок --
Эта нитка-судьба.
Был и жених её вечный
В гробу...

Марат почувствовал лёгкий укол в сердце. Смешно, но стихи расстроили его, разжалобили, что ли… Он хмыкнул, словно прогоняя сентиментальное настроение, заговорил, смущаясь.
---  Ты деревенскую легенду стихами изложил?
---  Просто, зарифмовал рассказ своей бабушки. Она всегда повторяла эту историю и плакала.
---  Егор, а ты… у тебя есть любовь?
---  Вот, вот ты и начал оживать, мой унылый! Если речь о любви завёл, значит, и к творчеству вернёшься! Любовь… нет, браток, сейчас я пуст, как цеппелин. Внутри урчит какой-то слабенький моторчик, правлю, вроде бы, в ту сторону, но ничего не вижу на горизонте.
---  То-то ты со мной, как с девицей носишься… От пустоты, от скуки.
---  Ну, это ты загнул! Какая скука-пустота! Мне девчонки прохода не дают, одна у другой уводят! Я от них скрываюсь уже. Дома сижу, книги читаю, пишу, как пулемёт, не могу остановиться. Видал, Светка свитер связала, а Галка курицу в морозилку затолкала, неделю там анестезию принимает. Ох, Марат, не связывайся, с кем ни попадя! Это мои ошибки --- слишком я общительный.
---  Так что же, тебе никто не нравится, а ты с ними?..               
---   Нравятся, браток, все нравятся… Но ты же о любви… Не качай головой, я никого не обманываю, наоборот, сразу заявляю, что жениться не хочу и не буду, что влюбчивый и легкомысленный, так что замуж за меня пусть и не собираются.
---   А что же плохого, если девушка собирается замуж за того, кого полюбила? Разве это позор?
---   Вот, вот и ещё один такой, как я, нашёлся! Слава Богу! Я же и сам считаю, что девушка должна думать о замужестве, о детях, в общем, о семье, а не о любовных играх и приключениях. А они что? Я им – не хочу жениться, а они всё равно на шею виснут. Ну и получайте, вертушки! Я на эти вещи не жадный.
---  А о семье, правда, не думаешь?
---  Думаю. Но надо же встретить её! Понимаешь? А такая ещё не перешла мою дорожку. Да и быт не располагает: куда жену привести? А зарабатывать как? А творчество куда девать? То-то и оно. Но я фаталист. Главное, не суетиться и ничего у судьбы не просить, сама даст. Ну, сворачиваем на тропочку. Я тебе такое место покажу, красота неописуемая!
---  Да в лесу и так красиво, что ещё?
---  Не жалеешь, что поехал?
---  Нет, что ты! Спасибо!
Марат уже не раз в мыслях укорил себя, что,  живя в лесном краю, за этот год ни разу в лесу не побывал. Всё лелеял свою душевную пустоту, упивался ею. И вдруг осознал, что лес полон красок: листва переливала из оттенка в оттенок всю гамму цветов от чуть желтоватого, почти белого, по всем тонам зелёного в оранжево-красные до тёмно-коричневых. Каскад осеннего огня вздымался перед ним, падал на траву, стекал вдоль дорожки… Проблески солнца поджигали и оживляли лес, будили его голоса: то треск сорок на опушке, то телеграфный стук дятла, то гортанные крики неузнанных птиц…  Едва уловимый шелест витал над головами, навевая покой и раздумья. Так вдруг защемило в груди, так стиснуло, что из глаз выступила скупая влага, как от ветра, но ветра не было.
Егор шёл впереди и, подойдя к краю дорожки, за которым виделся просвет, приостановился. Он обернулся к Марату и проговорил почти шёпотом:
---  Вот. Это МОЁ место! Я здесь, как в святом углу очищаюсь. И тебе его дарю.
Они вышли к реке. Марат, действительно, почувствовал трепет от созерцания красоты. Берег был высоким, но не крутым, река, подмыв то там, то здесь кромки русла, обнажила песчаные его бока под слоями травы и почвы, создала маленькие гладкие пляжи. На другом берегу ступенями поднимался лесной массив, в котором смешались лиственные и хвойные деревья. Одна прекрасная сосна, словно балерина, застывшая на бегу, зачинала лесную поросль. За ней бежали деревья-подростки, кружились толстушки-ёлочки, изгибались пластичные берёзки,  корявились клёники… Кустики сухой, почти чёрной травы, вкрапливались в зелёно- жёлтые волокна. А дальше вздымался взрослый лес, глядел на этот детский концерт, слегка кивал одобрительно в такт осенней музыки дуновений, мудро молчал.
На их же берегу лес словно остановился в ратном продвижении вперёд. Сразу начинался песок, нежно жёлтый, скорее, белесый. Он заливал бугор и мягкими застывшими волнами уходил к воде, разлёгшись широким, пушистым покрывалом.  В стороне, по правую руку, Марат заметил глубокую лощинку, трещину в земной коре, заросшую густой, высокой травой. А слева росли три сосенки, словно встали в кружок, чтобы пошептаться о своём, о девичьем. Между ними песчаный пятачок. Тут и поставили палатку, словно специально для неё и было создано это местечко. Набрали сушняка, развели костёр и, глядя на огонь, Марат почувствовал, что что-то вернулось, наполнило душу, пока ещё не ясными, желаниями.
Они много говорили в эти два дня. Ни Марат, ни Егор никогда не увлекались рыбалкой, поэтому река их от бесед не отвлекала, а бродя вокруг палатки по лесу, разыскивая редкие уже грибы, парни говорили и говорили, перескакивая с темы на тему: от институтских интрижек до космоса и основ религии.
Последняя воскресная электричка неслась среди чёрных стен вечернего леса, гремела железом и тревожила жаждой путешествий и приключений. Марат стремился домой, хотелось посидеть за компьютером, старенькой, хламной машиной, купленной по частям, но уже совсем не способной реализовывать задуманное.  «Надо найти заработок, обновить компьютер, надо…  Надо, надо, надо – вот пружина, заставляющая двигаться, стремиться, действовать. Но начало этого надо всё-таки в неодолимом «хочу», в желании достичь этого «надо».
 
                2
Марат нашёл работу, его взяли в издательство, которое только что создалось. Директором – владельцем стал большой друг Егора Игорь Митявин, выпускник их же ВУЗа, писатель. Он занимался историей города, писал на эту тему, потому что его прадед был известным заводчиком и меценатом, жил в доме, который потом превратили в горком партии, а теперь Игорь выкупил его и, разместившись на втором этаже с семьёй, первый сделал офисом нового издательства. Деньги он «заработал» на торговле в девяностые годы табачными изделиями, как-то смог их неплохо прокрутить и, преобразовав в валюту, сохранить от второго дефолта.  Но мало кто из литераторов ему завидовал, потому что средства свои Игорь направил на два благих и очень рискованных для возможности прибыли дела: издание произведений местных авторов и постройку часовни на месте снесённого храма Вознесения Господня. Деревянная, изукрашенная резьбой часовенка уже красовалась на набережной, а издательство только-только начинало свою почти безнадёжную жизнь. Зарплаты, конечно, маленькие, но Марат согласился, чтобы помочь и себе и людям. Он набирал тексты на компьютере, одновременно редактируя и по возможности корректируя написанное, так как грамотность его была высокой. Устраивало, что никто не требовал постоянного в определённое время его присутствия на рабочем месте: заказы принимал сам Игорь, а Марат должен был просто сделать работу к определённому дню. Он приходил то вечерами, то пораньше с утра, в выходные --- как получалось.
---  Надо, ребят, что-то придумать… Не будут продаваться книжки – это ясно. Ну, заплатят нам за издание, а прибыли шишь. Календари надо выпускать с гороскопами, Господи прости! Рекламу брать…
Шатко-валко, но дело пошло.
Марат весь наполнился желанием действия. Дружба с Егором словно пробудила его от спячки.  Он всегда любил учиться, а тут рванул вперёд так, что госы сдал на «отлично» и защитился с блеском. Сходил на кладбище к родителям и в тот же вечер понял, что хочет что-то делать по своей специальности. Тут и появилась Лиля.
Ровно год прошёл с той прекрасной для Марата поездки в лес на станцию Волосок. Нет, за неделю до годовщины…  В издательство, которое назвалось «Кириллица», и где Марат обосновался теперь и в качестве главного художника и заместителя редактора (а работников всего-то четверо) пришла темноволосая, кареглазая девушка и попросила проконсультировать, как можно издать серию её авторских открыток с видами местной природы. Консультация её расстроила: надо было искать спонсора, проще говоря, денег и немалых а её понимании. Девушку звали Лилия Снеговая – такое неподходящее сочетание, тем более, что от всего её облика веяло летом, теплом, солнечными излучениями. Глаза искрились золотистыми крапинками, три чёрных родинки на правой щеке, как перчинки, придавали лицу особенно живой и яркий вид, полные губы немного кривились при разговоре, словно она обижалась время от времени. Ноздри крупноватого носа трепетали, выдавали горячность натуры. Лиля не была красавицей, но на неё хотелось смотреть, ловить смену её настроений, открытых чувств.
Марат и смотрел. Только смотрел, ни о чём не думая, ничего не желая. Но Лиля стала заходить всё чаще, она тоже смотрела на Марата. Говорила с Танюшкой или Алексеем,  а смотрела на него, облучала теплом карих глаз, блистала белозубой улыбкой, покалывала чернотой родинок на щеке… Стулья все были завалены всяческой продукцией, и Лиля присев, прицепившись на край какого-то из них, прогибала спину, перебирала ногами, чтобы удерживаться и, казалось, что она всё время танцует сидя, лепит из своей изящной фигурки новые пластические формы. Марат, придя домой, делая простые бытовые дела, почему-то часто видел в своём воображении эти разные её позы, глаза, щеку, обращённую к свету окна…
У Лили был особенный голос: бархатный, низкий, но неоспоримо женственный. Марат сразу стал узнавать его по телефону. Стоило ей произнести «алло», как он тут же отвечал: «А, здравствуй, Лиля», а она в ответ тихо довольно смеялась: «Узнал…»
  Так получилось, просто совершенная случайность, что Марат встретил старого маминого знакомого, который  имел аптечный ларёк, как-то удержался в дефолтовской трёпке, теперь оперялся, после сильнейшего ощипа, стал верить в Бога и делать добрые дела. Всю свою историю Иван Макарович выложил Марату в их совместной поездке в троллейбусе. Сказал он и, словно каясь, о своём гордынном желании, хоть какой буковкой зацепиться в вечности. «Я такой хлам! Мелочь, сор житейский… Обо мне ни в одной газетке никогда не упоминали. Твоя мама, красавица Ниночка, была прекрасной медсестрой, о ней два раза в газете писали, отец и то раз на фото появился с бригадой своей ремонтной… А я – ни разу, нигде, как будто я муха или там, жук какой-то!», --  с жалобой и горечью вздыхал Макарыч. Марат внутренне рассмеялся, вспомнив, как соседи по дому прозвали Ивана Савинова не Макарыч, а Магарыч. Марат, дивясь мелочной жажде славы старика, вдруг предложил: «А вы поддержите талантливого человека, он ваше имя и поставит в какой-нибудь печатной продукции». Старик весь затрясся от волнения, покраснел.
---   Маратик, сынок, посоветуй, как и что… Я ж не понимаю. Сколько надо денег на это?
---   А сколько не жалко? – но, увидев полную растерянность собеседника, продолжил, -- вот, например, издать книгу стихов для молодого автора надо тысяч пятнадцать – самое малое…
Старик крепко зажмурился и закачал головой.
---   Куда мне! Это не под силу… У меня столько на похороны лежит, не могу разорять. А поменьше нету?
Марат подумал, подумал, и вдруг его осенило.
---   Есть! Пять тысяч найдёте? Молодая художница хочет издать открытки с видами нашей природы. Она на каждой может напечатать: «Спонсор Иван Макарович Савинов».
---  На каждой? А сколько ж их?
---  Ну, в серии их двенадцать, при тираже в триста серий – три тысячи шестьсот будет.               
---  Правда? О куда ж эти открытки будут деваться?
---  Как куда? Куда и все другие: это же сувениры – кто в семье будет хранить, кто в другие города  пошлёт…Может, в другие страны…
---  Вон как!  Помоги, Маратик, прошу тебя! Посодействуй мне в этом деле!
Марат дал ему визитку издательства, велел спросить себя, а Лиле пока ничего не говорил об этом разговоре, не надеясь на старческий каприз. Но Савинов позвонил, дал денег, и открытки увидели свет к радости молодого автора – Лилии Снеговой, её шефа – Марата Орехова, и к великому ликованию Ивана Макаровича Савинова, которой пришёл, чтобы выкупить полтора десятка экземпляров для собственных дарений и принёс ребятам, как он называл Марата и Лилю, пакет с гостинцами. Когда они заглянули в пакет и увидели бутылку шампанского, коробку конфет и какие-то, пахнущие копчёностями свёртки, праздничное настроение закружило их, а была пятница – впереди выходные, весна в разгаре… Тут Марат и вспомнил Волосок, песчаную горку в лесу над рекой. Он поделился планами с Егором, тот пожал плечами, словно слегка ревнуя и Марата к Лиле, и «своё»  место к ним, но сам предложил свою палатку и, вздохнув, махнул рукой.
То, что было на этом пикнике, и сейчас, через десять лет, волновало Марата. Лиля была такой нежной, трепетной, чистой, как родник в глубине леса за рваной раной в земле, превратившейся в заросшую ложбину… Они подолгу сидели у костра, то молча, то тихо беседуя, а то разгорячённо заспорив о чём-то незначительном в сущности… Они целовались, словно взлетая обнявшись над огнём, водой и лесом… И ночь слила их в единое целое, словно спаяла огнём.
Любовь Марата и Лили разгоралась. Всё лето каждые выходные они проводили в Волоске. Марат купил «собственную квартиру» – хорошую импортную палатку, они не скрывались от друзей и знакомых, только Лиля побаивалась своих подружек. Дело в том, что она приехала из маленького районного городка  на окраине области и жила на частной квартире у своей однокурсницы по их педагогическому институту, факультету худграфа. Ей предстояло ещё два года учёбы, поддержки из семьи никакой: родители умерли, видно, от последствий         чернобыльской катастрофы, в районе которой оказался их городок. Оба разом сгорели от рака щитовидки, что оставило их  единственную дочь почти без средств. За ними ухаживала мамина сестра, приехавшая из деревни, тётя Ксения, Лиля уже училась, и её не застала беда дома ни когда наплыла радиация, ни через полтора года, когда не стало мамы и папы. А в то время, когда тётя Ксения жила в у них в Красногорске, дом её в деревне сгорел. Вот и живёт теперь Ксения безвыездно в квартире, а Лиля туда ехать не хочет: и радиация там, и тётя Ксения, с которой ужиться очень непросто. Варить самогон и потреблять его бесперебойно – вот основное хобби тётки. Она ещё взяла на квартиру какого-то вьетнамца, что ли, сама не разберёт кого, и Лиле туда совсем перекрылся путь.
---   Марат, Я хочу сказать тебе одну важную вещь, но… понимаешь, я бомж.  Пойду работать или поеду куда угодно, лишь бы дали  хоть какое жильё! –  в тихом отчаянии призналась она, когда они в самом конце августа, в нахмуренный и прохладный вечер сидели у костра.
  Марат промолчал. Почему он промолчал? Теперь, через вереницу лет вспоминая своё молчание, он залился краской стыда. Это молчание, сначала похожее на вдох перед решительным прыжком, затянулось, повисло, стало давить на них обоих. Наконец Лиля встала и пошла в палатку. Марат всё сидел у догорающего костра. Он ни о чём не думал, а только тяжело разгребал навалившуюся вязкую массу тяжести, словно пытался выплыть из болота. Утром он, пытаясь быть абсолютно честным, из уважения к Лиле, не покривив ни на миг душой, сказал, невольно подражая Егору, что для брака не созрел, но Лиле поможет. Она горько ухмыльнулась в ответ, махнула рукой и отвела заблестевшие влагой глаза.
В таком же почти молчании, так, перекидывались незначительными словами после ночи без сна и без любви, они собрались утром в воскресенье и уехали в город.
Лиля не звонила, не приходила две недели. Марат встретил её квартирную хозяйку и сокурсницу Катю и узнал тревожную новость: Лиля забрала документы с дневного отделения и собирается перевестись на заочное. Там какая-то справка нужна, и она поехала в Красногорск за этой бумажкой. «Почему она мне не сказала? Не позвонила, не посоветовалась…» Марат вдруг почувствовал, как горечь наполнила душу, словно отрава попала в кровь. Он заскучал, затосковал о Лиле, устыдился того своего молчания ещё и ещё более, решил непременно всё исправить, поспешил найти Лилю: зная, что она должна вернуться вечером на квартиру, пришёл к ней в дом.
Лиля встретила его приветливо, спокойно. Она объяснила, что надо же как-то жить, а для этого работать, что надо снять отдельную квартиру, ведь на коечке жить устала, потому, мол, и перешла на заочное. Марат не хотел ничего говорить вот так, на пороге чужого дома, и предложил поехать в Волосок, тем более, что бабье лето расцветило природу и подняло настроение. Лиля легко согласилась, но как-то без обычной радости.
Они много разговаривали и в пути, и пока ставили палатку, разжигали костёр, готовили еду – Марат нашёл три белых гриба и пять подосиновиков, Лиля варила лапшу. Разговоры переходили с темы на тему: о друзьях, об искусстве, о политических событиях… Но как только Марат подступал к главному, к Лилиным планам, к их отношениям, она словно выскальзывала, уворачивалась, не допускала прояснения их чувств. 
Марат начал раздражаться, но скрывал свою досаду. Он боялся разрушить их хрупкое перемирие, ощущая всё ещё крепкую корку льда, покрывавшую Лилину душу. Он увлёк её в палатку, сам горя страстью и вбирая её ответный огонь, но и после близости тел, близости  душ не наступило. Лиля словно была до краёв наполнена холодной ртутью, тяжёлой и непроницаемой. Марат злился. Он злился на себя за то, прошлое свидание, на неё за сегодняшнее непрощение, на упрямство её обиды. Надо было найти слова и решения, которые изменили бы саму суть их отношений, но зная смысл своих предложений, Марат никак не мог найти для них форму, и Лиля мешала ему высказаться.
Вечер, тёплый по-летнему, но с ароматами осени и прохлады, нарисовал в небе жёлтый ивовый листик молодого месяца, просыпал манные крупинки первых звёзд на тёмно-голубую скатёрку неба. Марат почувствовал навалившуюся усталость, сонливость. Сказал Лиле, домывающей у речки посуду, что приляжет в палатке, и действительно, лёг и задремал.
 Ему казалось, что задремал, но он уснул крепко и глубоко. Проснулся резко, как от толчка. Лили рядом не было. Он выглянул наружу, отогнув край палатки. Чуть серело небо, туман заволакивал округу. Он подумал, что Лиля вышла по надобности, стал её ждать и снова задремал.
На рассвете, в редеющем тумане Марат стоял у палатки и никак не мог справиться с тревогой, мучительно скребущей в груди. Он тихо позвал: «Лиля!» Даже лес не отозвался эхом, утопив звуки в мягкости тумана. Марат, сразу обессилев, сел на песок. Он пытался понять происходящее, объяснить себе и успокоиться. «Уехала? Первой электричкой? Возможно… Сейчас полседьмого. Шла одна по туманному лесному пути в предрассветном сумраке… Зачем? Почему? А вещи?» Он вернулся в палатку. Вещи Лили были на месте: сумка, расчёска торчала в настенном кармашке палатки. Он засунул руку внутрь и пальцами нашарил складную зубную щётку. Её кружечка с голубым зайцем умещалась вверх дном на помытой от лапши кастрюльке. Марат похолодел. Сразу обвяли руки и ноги. Он сидел на спальнике в палатке и не мог двинуться. А когда вышел наружу, солнце заливало всё вокруг, играло и блестело на каждой капельке, на влаге листьев и хвои. Птицы звенели не летними свирельными, а хрустальными осенними голосами. Лес жадно подставлял солнцу весь свой массив, каждый росток, листок и былинку.
Марат, охваченный страхом, шёл вдоль берега. Он останавливался, взбегал на горушку берега, всматривался в глубину леса, спускался и снова шёл, глядя в воду. Не дойдя пары шагов до лощинки, он замер от тошнотворного предчувствия: край крутого в этом месте бережка был отвален --- свежий ярко-жёлтый песок золотом сверкал под солнцем. Марат на дрожащих ногах подошёл к месту обвала. Там была Лиля. Она глядела со дна через прозрачную воду на солнце, и крупинки солнца, играющие в глазах, делали её взгляд живым и нежным. Марат остолбенел. Всё в нём замерло: чувства, движение, дыхание, кажется, ток крови по жилам. Потом он с великой тяжестью отвёл взгляд от её лица и посмотрел на распластанное на дне тело. Большая чёрная коряга перекрывала грудь. Было не понятно: то ли эта чёрная деревяшка придавила упавшую, то ли течением зацепило тело, и оно не уплыло вдоль по реке.
  Сколько он так простоял, Марат не мог даже предположить. Он и не дума об этом. Голова опустела,  только тупо болела, мешая осознать события. И вдруг  Марат понял: Лиля мертва! Её больше нет! Нет её голоса, живого взгляда, её мыслей и чувств, её любви и горечи!.. Её никогда - никогда не будет уже. Он рухнул на песок и, обхватив голову, выл, как зверь, выдавливал их души невыносимую боль в нечеловеческом звуке. Потом, когда чуть разжались тиски боли и страха, начали приходить мысли, и Марат вдруг испугался. Страх его был сначала леденящим, потом стал вязким и липким, как разогретая солнцем смола. «А что мне делать?» Он боялся трогать Лилю и боялся оставить её так, как есть. Он подумал, что заявив в милицию о случившемся, попадёт под подозрение, ведь нет ни записки, ни на намёка на самоубийство… А если это случайность? Если Лиля и не думала умирать, а просто оступилась, обвалилась вместе с грунтом в реку, испугалась, попала под эту тяжёлую корягу? Объяснения не было. Могло быть и так, и так, но девушке уже нельзя было помочь. «Поеду в милицию, а её течением унесёт, подумают я её… А вдруг  коряга её повредила, или под головой камень, а решат, опять-таки, что это я?» Он долго думал, страх сотрясал его, изводя лихорадочной дрожью, но, продумав всё, он, теперь уже обливаясь слезами, вытащил тело Лили на песок и всмотрелся в воду.  Там, где лежала голова Лили, действительно, был маленький плоский камень величиной с оладушку, но разве это объясняло причину несчастья? Лиля лежала на песке, раскинув руки, и смотрела в небо. Марат закрыл ей глаза. Лицо было, как глыбка льда. Он сходил к палатке за топориком, прихватил кастрюлю и, пройдя к лощинке, нашёл самое сильное углубление в почве. Топориком он вырубил прямоугольник дёрна, откладывая куски его на края, потом углубил на полметра, относя землю в кастрюле к реке и смывая водой. Закончив копать, он снова сходил в палатку, принёс Лилину сумку, проверил её содержимое: не было бумаг или записок, только паспорт, который он положил в карман. Марат уложил сумку на дно могилы, как подушку и принёс Лилю, и опустил на дно ямки. Сложил её руки на груди, поцеловал ледяные губы и, накрыв её спальником, присыпал землёй, а потом уложил на место куски толстого травянистого дёрна.
Посмотрел Марат на место упокоения подруги: словно ничего и не было тут сотворено. Лощинка, заросшая густой высокой травой была такой же привычно мирной. И впервые в жизни он взмолился к небесам: «Господи, Господи! Упокой её душу! Прости меня, Господи!»
 Марат насобирал сушняка, сложил большой костёр на обычном месте. В палатке оставался ещё маленький Лилин этюдник. Она всегда брала его с собой в такие поездки, всегда привозила потом три – четыре этюда. В этот раз она тоже что-то писала в их молчаливом отчуждении. Марат открыл этюдник. Картинка была особенно законченной, отработанной и очень живой. Это «их» место, именно такое, как в этот раз, наполненное солнцем и осенней грустью, но, что его поразило, оно было изображено как бы увиденным с противоположного берега. Марат вынул этюд, поставил на верху горки, прислонив к ближайшей маленькой сосенке и отойдя к самой кромке воды, посмотрел на картинку и на природный пейзаж. Лиля передала всё точно. «Вот почему она полдня возилась с этим одним этюдом!» – подумал Марат. Но нервы снова задёргались, вернулось состояние почти паническое. Он поспешно разжёг костёр, распалил его, всунул внутрь костра этюдник и паспорт Лили и дождался, пока всё прогорит до бесформенной кучки пепла. Даже пепел он собрал и развеял по течению речки.
 Марат  не заметил, как прошёл день и понял, что может не успеть на последнюю электричку. Тогда он быстро собрался, тщательно осмотрелся, со жгучим стыдом и страхом, словно сам убил, и почти бегом поспешил к станции. Но у края дорожки Марат остановился, как вкопанный. «Этюд», --- уколола мозг мысль. Он забыл картинку там, под сосной. Бросив вещи, Марат кинулся обратно, схватил картонку, величиной с ноутбук, и понёс этюд в руке, так как краски ещё не высохли.  На ходу он ещё припомнил, что никому о поездке не говорил, что Лиля ему сказала о том же, что в вагоне их вряд ли кто приметил, так как молодёжи было много, что на тропе они никого не встретили… Электрички ещё не было слышно, и Марат  подумал, что отстали часы и он не успел. Но нисколько не огорчился этим, ему было всё равно, что будет и как… Спать ещё ночь в лесу? Так разве уснёшь? А переждать ночь до первой электрички он был готов. Только этюд обременял его: ни положить в сумку, ни спрятать. Он сломал два сучка с ветками на угол, связал их бечёвкой и приложил к краям картины, они легли точно, как рамка, и Марат опустил сооружение в полиэтиленовый мешок, смог нести его за ручки. Тут и застучала , засвистела электричка. Оказалось, часы Марата ушли на пятнадцать минут вперёд.
  Он ехал в электричке и одна мысль сверлила ему мозг: никогда он не сможет жить безмятежно и счастливо. Никогда.
                3
Марат с трепетом ждал расспросов, поиска, допросов в милиции… Нет, ничего не происходило. На него только постоянно смотрел этюд, где не была изображена, но точно находилась могила Лили, и Марат вновь и вновь испытывал болезненные уколы в сердце, и его начинала бить мелкая дрожь. Он плохо ел, сам не зная что и когда, плохо спал, изминая каменную подушку всё более разбаливающейся к утру головой, никуда не ходил… Одно спасение было в работе, которая одна на время отвлекала его не от мыслей или воспоминаний о произошедшем, а от ощущения постоянно саднящей пустоты.
Прошло дней пять, и на улице около офиса Марат нос к носу столкнулся с Катей. Было такое впечатление, что она караулила его, но он не стал ничего выяснять. Катя состроила такое удивлённое лицо, так картинно развела руками, что Марат еле сдержался, чтобы не высказаться по этому поводу, только подумал: «Инопланетянина увидела! Ну, никак я не мог тут оказаться, ни под каким видом!». Он сурово и нахмуренно ответил на её горячие приветствия, и на её вопросы. А спросила она такое пустое, что у Марата даже возмущения не было, только тошнотворное презрение.
---   Марат, я знаю, что вы с Лилей расстались, она говорила. (Говорила? Вот как?) Она куда-то уехала, наверное, с кем-то. Но вещи её остались. Что мне с ними делать? Может, она богатого нашла, так ей уже ничего старого и не надо? Даже шубейка осталась! Она мне всё твердила, что хочет начать новую жизнь, с чистого листа, так это к вещам относится или нет? А то я бы носила её одежду…
Всё это было выпалено единой непрерываемой тирадой, слова не вставить, и сопровождалось жадным блеском хитрых глазёнок. Марат разозлился, закипел, но, за время этого пулемётного монолога успел одуматься и взять себя в руки.  Он сумел криво усмехнуться, убрать раздражение из тона голоса.
---   Подождите, Катя, до холодов. Если Лиля не проедет за вещами, то уж, наверное, они ей и вправду не нужны. А если что-то наденете раз – другой, она тоже не обидится…
---   Ой, как хорошо, что я вас встретила! Будете свидетель, что я не брала самовольно и нахально! А она вам не звонит, не пишет?
Марат покачал головой.
---  Ну, до свидания. Если надумаете, позвоните мне, номер ведь помните?
Она кокетливо улыбнулась, игриво помахала ручкой, и Марат, словно отлепив репейник от одежды, пошёл восвояси, горюя о том, что вот Лилины вещи ещё будут существовать, согреваться солнцем, радовать человеческие взгляды, а Лиля будет таять в тяжёлой прибрежной земле, сливаясь с нею каждой частицей…
Недели через полторы забежал к нему в издательство Егор. Они теперь нечасто встречались, Марат, сблизившись с Лилей, отдалился от друга. Теперь, увидев Егора, Марат почувствовал что-то давно забытое, похожее на радость. Во всяком случае, в замёрзшей душе потеплело. Они даже приобнялись, хлопая друг друга по плечам. Егор тоже излучал радость при встрече, но теперь слегка нахмурился.
---   Ты что, поссорился с Лилей? Говорят, она не заходит…
---   Да. Не заходит.
---   Что ж так? Это серьёзно?
---   Серьёзно. Она от меня ушла.
---   Значит, добился. Жаль. Лиля очень хорошая девушка.
То, что Егор сказал это старомодное слово «девушка», которое в их молодёжной среде было редкостью, дало понять, что он к Лиле относится особенно: уважительно и бережно. И, глубоко вздохнув, Егор вдруг укорил Марата:
---   Эх ты! И сам не гам, и другому не дам!
---   А ты что? Она… она нравилась тебе?
---   Почему же нравилась? И сейчас нравится, очень. Думаешь, если у тебя с ней что-то было, я испугаюсь? Кстати, как её найти?
Марат похолодел. Егор с его целеустремлённостью и  упрямством мог до многого докопаться. Но потерять ещё и друга, кануть в бесконечное одиночество он не хотел. «Лучше в тюрьме сгнию, а так жить не хочу!» – решился Марат.
  ---   Егор, приди вечером ко мне домой. Поговорим.
Егор уловил его отчаяние, посмотрел в глаза.
  ---   Приду, Марат.
Егор пришёл с бутылкой водки.  Марат усмехнулся с горечью, увидев Антитормоз, как прозвал Егор всякое алкогольное питьё, ломающее тормоза в трудных разговорах.
---    Сначала поговорим, потом выпьем, -- попросил настойчиво Марат, -- я должен не растерять мелочи, детали, нужна полная ясность мысли.
---   Чего ты меня пугаешь? Что-то случилось? Что случилось?
И Марат, откинувшись на спинку дивана, полузакрыв глаза, начал подробный до малейших нюансов рассказ об их предыдущем разговоре с Лилей, о поездке и трагедии на речном берегу. Егор слушал, не прерывая, даже, казалось, затаив дыхание. Когда Марат замолчал, он взглянул на друга. Тот сидел с таким лицом, что можно было решить, он заморожен, и его можно ножом резать, не пошевелится. Марат, замолчав, тоже сидел неподвижно и едва дыша. Стало почти темно, свет они не включали, но светлый блик из окна ещё стоял на Лилином этюде.
---  Эт-то её э-этюд? – трудно и хрипло проговорит Егор?
---  Да, - прошептал Марат и вдруг горячо и тревожно, повысив голос, спросил друга --- ты мне веришь, Егор? Веришь? Ты понимаешь меня?
---  Я тебе верю, Марат. Я всё понимаю. Но… никак не могу признать, что ты совсем не виноват. Это как заноза не даёт покоя! Не в чем тебя винить, а какая-то вина есть. Какая? Не знаю. Что-то похожее на предательство, на попытку спрятаться за спиной девчонки. Что-то эгоистическое, равнодушное, губительное… Я не судья, ты мой друг, и я не хочу тебе плохого, но теперь ты никогда этого не сможешь забыть. И я тоже. Но, конечно, тайну эту надо хранить до могилы. До нашей с тобой.
Потом они напились, почти не разговаривая, только вздыхая и крякая, словно делали вместе одну тяжёлую и неприятную работу.
И всё-таки между ними залегла тень. Не было той радости в теперь уже редких встречах, того лучезарного тепла. Марат всегда чувствовал горечь во рту при виде тяжёлого взгляда друга, обида комом проходила по горлу, когда Егор быстро уводил взгляд, прятал глаза.  «Осуждает, -- думал Марат, -- стоит ему взглянуть на меня, он сразу вспоминает, огорчается, теряет настроения…»
Но другого друга у Марата и, похоже, у Егора не было. Так уж слепила их судьба, предназначила друг для друга. Марат жадно и ревностно интересовался творчеством Егора, и тот, написав несколько новых стихотворений, заходил в офис, садился напротив (теперь здесь стояли новые крутящиеся кресла) и читал написанное. Он выслушивал похвалы, а Марат искренне восхищался его произведениями, иногда высказывая то или иное замечание, к которым Егор, сначала ревниво вспылив, в конце концов, всегда прислушивался.
Марат тоже показывал свои работы. Он в основном набирал тексты, но тут же на рабочем месте его находила и дополнительная работа: оформление обложек и заставок в книгах, корректура текстов. Он был, как говорил Митявин, «на все руки, но не от скуки», очень востребован, уважаем, и носил негласное звание         второго лица в издательстве. Компьютерная графика до того ему удавалась, что книги, изданные в «Кириллице» заняли первое место на областной выставке полиграфической продукции, и сам Марат был приглашён принять участие в молодёжной художественной выставке «Золотой сентябрь».
Прошёл год со смерти Лили, но никто не искал её, не спрашивал о ней. «Исчез человек с лица земли, скатился, словно слеза, метели следы его замели… Звёзды – его глаза…», -- читал Егор на скамейке под  окном квартиры Марата, и понятно было, о чём это, и грустно до рези в глазах, и ясно, почему не захотел друг, в который раз зайти в дом: не мог видеть Лилин этюд. А Марат не мог его убрать, спрятать даже от себя, ему казалось, что так он снова предаст Лилю. Он даже не вставил работу в рамку, не поднималась рука что-то менять в этом раздирающем душу уголке квартиры.
На выставке Марат познакомился с Леной Фомкиной. Папа бизнесмен купил дочери две трёхкомнатные квартиры в центре города на первом и втором этажах --- одну над другой. Первый этаж Лена, снеся перегородки, превратила в выставочный зал– салон, где выставлялись и продавались работы, а на втором этаже она жила. Не стремясь получить после школы какое-нибудь образование, Лена много лет бегала в Дом пионеров и с большим желанием и усердием занималась в фото-кино кружке. Руководительница кружка отмечала талант девочки, посылала её работы на многочисленные выставки, где они всегда получали признание и призы.
Теперь Лена стала настоящёй бизнес-леди, её зал считался престижным и назывался достаточно выспренно – «Элита». Открыла Елена своё детище собственной персональной фотовыставкой в начале лета, а потом стала готовить «Золотой сентябрь», как бы наперекор традициям, без согласования с Союзом художников, хотя и пригласила двоих абстракционистов – оппозиционеров в отборочную комиссию, но главное, заручилась поддержкой в Управлении культуры. Нашлась у неё и подружка в прессе – журналистка новоявленной газетки «Факты и мнения», которую Лена прикормила, сделав съёмку её свадьбы и подарив роскошный сервиз. Роза Фридман сменила фамилию на Исакович, и словно новый голос обрела в прессе, стала вещать о событиях культурной жизни, вместо душераздирающих криминальных новостей. Они с Леной подружились, и встречи их носили характер светской болтовни, из мутной водицы которой и та и другая  вылавливали свою смачную рыбёшку.
Роза и представила Марата Лене, и порекомендовала ему участвовать в выставке, тем более, что компьютерную графику на выставки живописи не принимали.
Это была первая творческая выставка Марата, и его имя замелькало в прессе, зазвучало по радио и местному телевидению. Лена гордилась своим открытием, словно вскормила и вырастила Марата. Он был ей благодарен. А так как это событие в его жизни наложилось на трагическое прошлое, особо пьянящее чувство охватило его, как заядлого курильщика, вернувшегося к пагубной привычке после долгого воздержания. Даже голова кружилась от радостного подъёма, от ощущения новизны и возможности жизни.
Как раз сразу после открытия выставки, в этот самый вечер, Егор уезжал в Москву. Казалось бы, ну и что? До Москвы -- три  часа езды на машине, которую Егор купил задёшево по причине её дряхлости и принадлежности к непрестижной советской марке. Ребята, друзья из автосервиса, за полгода переначинили «москвич» чем-то таким, что теперь он только с виду вызывал уныние, а хозяина совсем не огорчал. «Зато не угонят!» --- радовался Егор. Он ехал за возможностью «пробиться», полагая, что талант не может быть неоценён.
Марат приуныл было от предстоящего расставания, но новизна впечатлений словно заполнила образовавшуюся нишу. Лена юркнула в укромную пустоту его души, не дала выстыть освободившемуся местечку. С первого общего вечера – фуршета в честь открытия выставки – они сошлись, просто, поднялись на этаж  выше, и, впервые после года одиночества, Марат вернулся к мужским физическим радостям.
Лена уже побывала замужем, разочаровалась в своём избраннике и успела получить развод. Марат спросил её о муже. Лена усмехнулась и, придав интонациям снисходительную деликатность, ответила:
---  Он не был сильным мужчиной…  Только с виду – супермен. Правда, в бизнесе были успехи. Это…
Лена назвала фамилию, известную всему городу. Бизнесмен открыл сеть авторемонтных мастерских по всей области, но недавно его прихватили за какие-то тёмные афёры с иномарками. Марата несколько покоробила эта информация. Что-то шевельнулось в мыслях, вроде: «Кинула его… А я ей зачем?» Разве мог он, проживший всю свою часть жизни в битве за кусок хлеба и место в достойном обществе, понять девочку, пресыщенную богатством и роскошью обыденной жизни? Лена, ценя деньги и возможность жить, как хочется, надеялась на папу, будучи единственным ребёнком в семье. 
Отец её, ресторанный владелец, баловал её с той радостной одержимостью, которая сама была почти единственной радостью в беспросветно суетной жизни бизнесмена.  Лена же возжаждала, кроме богатства, - славы, той самой элитной среды, которую и начала создавать вокруг себя. Она уже два года всем говорила, что учится заочно в престижном московском институте на искусствоведческом факультете, что скоро диплом… Но ближний круг обсуждал эти её заявления с великой иронией, зная о её непоследовательности, неусидчивости, отвращению к кропотливому труду.  «Как же, учится она! А сессии? Каждый день в Москву не накатаешься! Да и там у них есть квартира, на шопы выезжает периодически, так что сидела бы там, училась. Учёба? Это вряд ли. А что? Папа ей любой диплом купит!» 
   Так и произошло. Лена, лёжа рядом с Маратом, не утерпела, показала ему свой  диплом.   Она вздохнула: ей хотелось красный, но папе отказали, боялись, что «отличница» бросится в глаза каким-либо проверяющим. Марат, конечно, ничего не знал о подводных течениях «высшего образования» своей любовницы, зауважал её ещё больше до восхищения, до робости перед ней.
---   Орехов, ты будешь моим протеже, я тебя протолкну вперёд, раскручу. Журналишки у меня поклёвывают с ладошки, будут петь с моего голоса. Только смотри, если замечу левый поворот, притопчу!
  Марат, принимая её высказывания за шуливо-игривое хулиганство, смеялся, клятвенно заверял в своей верности, подыгрывал ей. Но Лена не шутила. Ей захотелось снова выйти замуж, нравилась фамилия Орехова, нравился Марат – красивый, рослый, с неподражаемым пронзительным взглядом в глаза. Он присутствовал в памяти, когда она суетилась, останавливалась, жевала или вела машину… Витал в воображении, отзвуками голоса, грустной улыбкой, каштановой прядью на виске… Лена влюбилась. Она впервые не просто предпочла этого человека всем другим, а наполнилась романтическим чувством, мечтами, постоянным влечением…
Марат же, увлёкшись ею, сознавал, что это не любовь, что нет никакого сравнения с чувствами к Лиле, но он и не верил в возможность повторения, возврата свежести и яркости любви. Поэтому он, благодаря судьбу хотя бы за такое, позволил Лене вести его, как лёгкую лодочку, по течению её реки, не думая, не оглядываясь.

                4
Егор вернулся из Москвы через полтора года. Ничего там у него не получилось: напечатали, правда, в трёх толстых журналах подборки его стихов, часто мелькало его имя  и на страницах  других литературных периодических изданий, но о книге речи не было, а работать приходилось, где придётся, но он бы, конечно, продолжал эту жизнь, если бы не пострадала мама. 
Полина Дмитриевна работала проводницей всю свою трудовую жизнь, с восемнадцати лет. Егора она родила «сама для себя», как говорила и окружающим, и сыну, но Егор знал, кто его отец, иногда встречался с ним, не осуждал за то, что семейный человек прижил сына на стороне, трезво относясь к жизни, припоминая многие исторические и литературные примеры. Он никогда не чувствовал себя обделённым: мама сумела дать сыну  и материальное, необходимое в жизни, и, главное, бережную строгую любовь,  и почти мужскую, почти отцовскую, требовательность. Он воспринимал мать как самого верного и сильного друга, в её предпенсионном возрасте, Полина Дмитриевна была здоровым и энергичным человеком. Но поезд на подходе к Сочи был взорван. В тамбуре именно в её вагона была заложена взрывчатка, погибли семеро, пострадали двадцать семь человек , в их числе и она. У неё теперь не было правой ноги.
Егор, встретившись с мамой в больнице, никак не ожидал, что она сразу так сдаст. Увидев сына, она отвернула лицо к стене, стыдясь полившихся ручьями слёз. И Егор был потрясён её слезами, казалось, больше, чем прозрачной худобой, обострившей черты и уменьшившей  распростёртое на кровати тело, с пустым местом, где должна быть нога. Он вдруг понял, что никогда не видел маминых  горестных слёз, замечая только, как прослезится она над судьбой подруги или киногероини, или заблестят на глазах слёзы радости.
Егор растерялся, не зная, как быть. Он, присев на кровать, гладил маму по плечам, целовал её руки, солёные от слёз щёки и сам боялся расплакаться. Потом долго слушал врача, запоминая советы насчёт восстановления маминого душевного равновесия, избавления её от депрессии. «Внимание, забота, любовь --- вот что поможет», -- говорил доктор, и Егор готов был на любые жертвы, лишь бы мама никогда больше так не плакала. В намерении изменить свою жизнь, свои интересы он ни секунды не колебался.
Марат глубоко сочувствовал другу, тем более, что очень уважал Полину Дмитриевну, тянулся к ней после утраты своей семьи. Ему становилось тепло и грустно, когда она называла его детским словом «сыночка», трепала по плечу, кормила домашними блюдами… Он помог Егору привезти маму из больницы домой, нёс её вместе с другом на третий этаж, устраивал на место. Он нашёл слова, которые смятенному Егору ещё не пришли на ум: «Полина Дмитриевна, вы встанете! Будет протез, но вы его освоите, сможете вести хозяйство, помогать сыну, растить внуков! С вашим характером вы не сдадитесь! Главное, вы живы, у Егора есть мама, не то что у меня…» Врач тоже обнадёжил её, но молодая сыновняя вера, признание в необходимости материнского тепла внесла в настроение покалеченной женщины обнадёживающее чувство. Родная квартира, убранная ребятами, заботы родных людей, соседок, набежавших разом, хотя поодиночке  постоянно и навещавших её в больнице, взбодрили Полину Дмитриевну. Впервые за время беды она подумала о смирении с судьбой, о продолжении жизни. А сын, излучавший любовь и желание сделать для неё всё желаемое, был, как и всегда, стимулом  движения к новым трудным целям.
Егор устроился в редакцию частной газеты, впервые заинтересовался возможностью вступления в писательскую организацию. Он зашёл в отделение Союза писателей с первой книжкой стихов и журналами со своими публикациями. Его встретил председатель, усадил перед собой. Оказалось, о нём всё известно собратьям по перу, даже книжка его стояла на полке книжного шкафа. Но мужчина за столом, которого Егор тоже знал по его поэтическим сборникам, считал хорошим поэтом, говорил о вещах, не очень симпатичных. Была вторая,    послеобеденная часть дня, красное лицо и стойкий запах перегара объясняли смысл речи председателя, который, прежде всего, объяснил Егору, что вот так, с пустыми руками знакомиться поэтам друг с другом – это не по-русски, что его можно будет принять в Союз, если он «свой» парень, а не… Тут и определение было употреблено непечатное, и смешок скабрёзный пощекотал нервы. Егор сухо простился и ушёл, ругнувшись про себя: «А пошёл ты и такие, как ты…»
Не то чтобы Егор был убеждённым трезвенником или, что ещё было более несвойственным ему, ханжой, но смешение  дела с пьянкой, превращение службы литературе в растление творческих кадров, возмутило его и отвратило от этой группы людей. «Что делать?» -- подумал он и усмехнулся одиозности вопроса. «Создавать новую организацию? Некий оппозиционный Союз?» Но такие уже есть, и не в одном из них Егор не видел своего места, по причине несоответствия своим взглядам на творческие задачи и формы их воплощения. Он откровенно считал шельмовством и недостатком таланта изобретение неких нечитабельных конструкций, где властвовали туманные символы, отсутствовал сюжет и конфликт, искажался или засорялся язык. 
Не было никаких причин для творческой войны: пиши, как хочешь – ни цензуры, ни, если сам платишь за издание, редактуры, ни даже коррекции текста. А потому авторы употребляют и искажённые, неграмотные обороты речи, и  сленг, и даже мат. А  уж  темы! Жестокость, порно, низость людская… Где герои, где хоть проблеск света в конце тоннеля?..  К чему писатель, если не призывает открыто, то хотя бы подвигает читателей, сограждан?  Какое будущее прочит своей стране, какое место в мире?.. Егор не смирялся с наплевательством на мораль и нравственность, на традиции и ответственность перед будущими поколениями. Он презирал, созданный новым обществом культ денег и азарт потребительства. После несчастья с мамой, ему потребовалось искать  утешения и обретения равновесия. Помогли  ему духовные книги и телепередачи. Он словно нащупал стальной негнущийся под бурями жизни стержень, успокоился, принял свою судьбу. Что же касается сближения с писателями, он хотел только с теми общаться, кто остался верен традициям художественного реализма, верил в русский характер, оставался патриотом. Стараясь не судить строго, Егор всё-таки глубоко переживал, что наделённые талантом люди поддаются слабостям, позволяют себе быть у самого мутного дна действительности.
Но… кто ищет, тот обрящет. Почитав и перечитав газеты, альманахи и журналы последних лет советского периода, порывшись на пыльных полках сегодняшнего самиздата и бедных спонсорских книжонок, Егор нашёл пару книг прозы и полдесятка сборников стихотворений, в которых проблескивал истинный талант, стремление к тем же идеям, что и у него. Он стал разыскивать авторов, звонил, встречался, писал… Из всей его деятельности выкристаллизовалась цель: собрать хороших писателей в «могучую кучку» и, переизбрав руководство, очистить, обновить состав творческого Союза и взяться за настоящую работу. Правда, на вопрос писателей «а кто вы?» ответ его был расплывчатым, уклончивым.  Егор решился. Он пришёл к Марату с просьбой помочь.
Полина Дмитриевна передвигалась по квартире в инвалидном кресле, готовила еду, стирала при помощи машины и даже приловчилась пылесосить. Ей охотно помогала соседка – пенсионерка. Но вот привезти ей продукты и лекарства было некому: соседка сама еле ходила. Была мысль нанять кого-то из молодёжи, но мама категорически не хотела пускать в дом чужого человека. Марат даже не дал другу договорить, взялся за его поручение охотно и даже радостно.
Егор поехал в Москву, предварительно наведя мосты, созвонившись с кем надо, и там, минуя местную организацию, вступил в Союз писателей России. Он отсутствовал  неделю, потом дома ждал утверждения полтора месяца, наконец, получил членский билет. Красная эта книжечка ставила его на такое место, с которого все его предложения по реорганизации писательского цеха становились оправданными и закономерными.
Он встал на учёт в отделении Союза и на первом же общем собрании поднял вопрос о досрочном  переизбрании председателя и бюро. Группа поддержки оказалась сильной и напористой, любители выпивки, кто просто притих и промолчал, кто возразив было, не нашёл никаких аргументов в защиту существующего положения, и перевыборы состоялись. Избрали того самого поэта, который уже возглавлял организацию в советское время. Егор вошёл в состав бюро.
Эта девчушка была беленькой, прозрачной, тоненькой, как тростинка, над правой стороной верхней губы чернела родинка, такая же перчинка, как одна из трёх Лилиных. Аня писала стихи, нежные, наполненные романтическими образами, с неожиданными, часто парадоксальными концовками. Егор был очарован. Он и представить себе не мог, что когда-то прикоснётся к ней, приникнет, будет близко вдыхать её аромат. Ему скоро тридцать, а ей всего-то девятнадцать – студентка, вчерашняя школьница. Но Анна, как вошла на семинарское занятие поэтической секции, как посмотрела в глаза ему, руководителю семинара, так и не отводила взгляда все три часа. Она часто произносила его имя: Егор Леонидович, да Егор Леонидович, и голос её нежно вибрировал, словно ласкал его слух. 
Егор как бы включил тормоз для своих  взыгравших чувств: положение обязывало, да и сам он боялся десятилетней разницы в возрасте. Ему казалось, что Аня принадлежит уже к другому поколению молодёжи, что совсем иные у них взгляды на проблемы жизни, задачи судьбы, на любовь… В общем, так оно и было. Всем детством воспитанный в советском обществе, Егор познал то, что для Ани было историей, прошлым её страны, причём это прошлое всеми силами пропаганды исчернялось так, что порой и сам Егор забывал и бесплатную поликлинику, в которой тётя врач назначала лечение и давала маме больничный, и пионерлагерь с «объедаловкой», и весёлые турпоходы или азарт игры «Зарница»… И дело вовсе не в том, что детей и сейчас лечили бесплатно, но отношение стало иным: страховка, масса бумажек, никто не беспокоится о тебе, кроме матери. А в лагерь надо доплачивать и немало, а в школе сами по себе – отучились и марш домой.
Правда, кажется, дяди и тёти спохватились, и Аня чуть не вступила в пионеры, только заболела и год в школе пропал, вот и не успела. А вернулась в чужой класс, никак не могла ни с кем подружиться, казалась одноклассникам переростком, да уж  все водили свои компании, а прежние подруги её забыли… Она почувствовала себя одинокой, несчастливой, стала много читать, тем более, что старый телевизор показывал плохо, а на новый у них с мамой денег не было. Особенно её задели стихи, причём женские. Аня перерыла школьную библиотеку, перечитала всё, что там было, а всего-то тринадцать томиков, кроме классиков, потом записалась в городскую библиотеку, а так как уже получила паспорт, то во взрослый отдел, и начала читать, читать, читать…  и писать. Она интересовалась местными авторами и знала опубликованные произведения Егора. Был трепет перед известным поэтом, ей нравились его стихи, а теперь понравился и он сам.
Аня поняла на первом же занятии, что хочет общаться с Егором Леонидовичем как-то неформально. Мечтала о многом его спросить, поделиться своими сомнениями, впечатлениями от прочитанного, но по окончании занятия он попрощался со всеми и ушёл в маленький кабинет за стеной. Аня медлила, одеваясь, постояла ещё и у подъезда офиса, но потом пришлось уйти. Она побрела по шуршащим опавшим листьям, опустив голову и раскачивая в мыслях мелодичную строчку: «По осени, по грусти, по листве, слетающей с деревьев отшумевших...» Она не знала, что Егор прислушивался к скрипу дверок шкафа, когда она снимала с вешалки пальто, к звукам её движений, к  хлопку наружной двери… Что он, выключив свет, смотрел вниз, на маячившую у подъезда её фигурку, что медленно шёл за ней в отдалении  по улице до самого её дома в одном из ближних переулков. 
Лицо этой девочки стояло в памяти Егора во все минуты, когда он не сидел за столом над рукописями. Но вот и тут оно выплыло на фоне ночного, прибитого звёздами к тверди неба в окне. Он зажмурился крепко-крепко, но ясные глаза всё равно глядели на него. В эту ночь он написал цикл из семи стихотворений, где от последней строки предыдущего, рождалось новое. Так принято вить венок сонетов, но эти стихи было свободной и довольно разной формы, ритмы ломались, смещались, что поразительно обновляло восприятие и настроение. Он написал всё, не прерываясь, не перечитывая, а когда завершил и прочитал, удивился и порадовался удаче.  «Осенний свет» так назывался цикл о любви, светлой грусти неразделённости и теплоте надежды. Кстати, следующее занятие, а семинары проводились один раз в месяц, посвящалось теме осени.
Месяц Егор прождал, протомился, протерпел. Аня точно так же еле дожила до семинара. Стихи читали по кругу, и так вышло, что Аня, сидевшая у самого стола Егора по правую руку, читала последней. Это были два стихотворения: то, что выходилось в вечер прошлого занятия и другое, всё пронизанное жаждой новой встречи. По традиции, Егор тоже должен был читать свои новые стихи, и он тихо, немного монотонно, но с большим    внутренним накалом прочитал свой цикл. Сначала была пауза напряжённой тишины, и вдруг все зааплодировали. Но эти овации принадлежали не только Егору, как-то всем это было понятно, а именно Ане и Егору вместе, потому что его поэтический цикл звучал ответом на её робкие и трепетные вопросы.
Уже все видели, что они влюблены, а они ещё ни разу не встретились наедине, хотя полгода только и думали, что друг о друге. Аня училась в педуниверситете, Егор работал в редакции, нигде их пути не пересекались, кроме как в писательской организации, и за полгода они виделись не больше десятка раз.
С Маратом Егор тоже почти не виделся после поездки в Москву. Забегал иногда в издательство, но Марат там «пахал», и поговорить не было времени, так, перекидывались дежурными фразами. Только-только пришли в порядок писательские дела, как подоспело время заняться мамой: был готов протез, зажила, зарубцевалась рана,  и маму положили в больницу для обследования и адаптации к неживой ноге. Егор навещал маму каждый день, забегал в магазины, готовил сам себе еду, стирал рубашки, так что не видел просвета ни для дружбы, ни для любви. Железная дорога выплатила маме компенсацию, что и позволило заказать хороший протез, и Полина Дмитриевна мечтала встать на ноги, так как от постоянного сидения болела спина, а лежать она не хотела, боялась совсем залечь. Она немного располнела, была этим очень озабочена: лишняя нагрузка на ноги. Теперь в больнице врач Иван Петрович Куркин разработал для неё диету и упражнения гимнастики, а сам, покачивая головой, говорил: «Вот начнёте мозоль на культе наращивать, сразу похудеете».
Полина Дмитриевна умела терпеть. Никогда она не жаловалась, не расписывала подругам свои болезни, наоборот, смеялась в ответ на вопрос «как здоровье?» Отвечала: «Тебе диагноз рассказать?» и, махнув рукой, смеялась. Теперь было совсем не до смеха. Теперь только постоянная боль способна была образовать ткань, способную выдерживать давящие нагрузки тела. Боль резала ножом, когда нога опиралась на протез, дёргала раскалёнными щипцами ночью, лишая сна. Снова тело утратило массу, даже усохло от постоянных страданий, пропал аппетит, но болеутоляющих средств, по совету врача, Полина Дмитриевна старалась избегать.
Вот и эта ночь была ночью пыток болью и бессонницей. Мысли, как песок в песочных часах, переливались из одного пласта памяти в другой и обратно. То прошлое острыми крупинками терзало мозг, то настоящее, а то и будущее… Часто, как и каждому пострадавшему в жизни, являлся вопрос «за что?» За что именно мне, почему, в чём моя вина? Она передумывала, перебирала свою жизнь, понимала, что не святая, но тут же, ужасаясь поступкам и грехам других, осознавала, что жила всегда по правде, строго, скромно, своим трудом, с уважением   к людям и законам жизни. Но те, другие, которые и подличали, и воровали, и обманывали не пострадали, а жили благополучно, сытно, радостно… Пришла мысль и о том, что никого она ни о чём не просила, даже Бога. И тут подумалось, что, может быть, это и есть её вина перед судьбой. Гордыня, что ли… «Вот Бога-то и надо было просить и за себя и за сына!» -- ахнуло в её душе. «А они? А они, может, и не крещёные вовсе. Но меня ведь мама крестила, Господу вверила, а я… Я забыла об этом. Отреклась? Нет. Просто, так время повернулось. А… время! А сама? Свой ум, совесть, душа?..»
А теперь о том, что есть сейчас, о настоящем: калека мать, одинокий, не нашедший подруги жизни сын… Это что? Это почему? А не потому ли? Разве просила она за сына? Разве научила его обращаться ко Всевышнему? Да и не покрестила ребёнка! Вот бьётся он со своим образованием и талантом, а что у него есть? И даже, если нет ничего, и не будет, к кому он сможет обратиться, воззвать?  Он и вовсе останется один! Когда она… «Ну, молодой он ещё! Женится, всё образуется!» --- попыталась она успокоить себя, но в душе ныло.
А будущее? А как уходить из жизни? Куда? А ведь надо и об этом думать. Она думала, и мысли были страшные, содрогалось всё внутри, холодело. Только чёрная разверстая яма мерещилась, только тесное пространство гроба и тяжёлые комья земли… Сердце билось сильно, глухо и морозило тело, словно наждаком по коже. Слёзы запекли глаза. Она промокнула их краем простынки, постаралась успокоиться. А потом ясно и чётко подумала: «Но ведь не погибла же я! Сколько там было крови, мёртвых людей! А я жива, я ещё могу жить и изменить что-то в жизни! Завтра попрошу Егорку принести мой крестик, поговорю с ним обо всём. Ещё ведь есть такая возможность!» Она взглянула в тёмное окно, чуть подсвеченное уличным освещением, и увидела, что сверху полетели крупные пушистые хлопья первого снега. Гуще, гуще, быстрее! Вот уже движущаяся белая занавеска заколыхалась в проёме окна, казалось, посветлело в палате. Полина Дмитриевна смотрела, не отрываясь, и боль утихала, усмирялась от чувства тихой радости. Белое окно было нарядным и торжественным, словно завешенное праздничной шторой, а перекрестье в центре рамы чёткой тенью воздвигало на чистом и светлом фоне величественный и строгий крест. Она заснула, и, впервые за четверо суток, глубоко и непрерывно спала до утра.
Егор сошёл с троллейбуса и почти бегом направился к металлическим  больничным воротам, чернеющим на фоне свежего снега. Всего два квартала до комплекса зданий в тупике, и не хотелось спешить, так вдруг сладостно запахло зимой, так вкусно похрустывал снежок под ногами, но время толкало в спину, гнало, словно упорный ветер раздувшийся парус. Сегодня состоится заседание правления, а после него – его семинар и в редакции надо побывать… Из переулка вышла девушка и стояла теперь, глядя на Егора, словно поджидала его. Он не сразу понял, что это Аня, как и она, что это он, а просто остановилась в недоумении, увидев похожего на Егора фигурой и осанкой мужчину, стремительно мчащегося навстречу. Они вместе ойкнули, обрадовались, рассмеялись…
---   Вы спешите, Егор Леонидович? Кто-то в больнице?
---   Да, Анечка, мама. К ней иду.
---   Серьёзно больна?
---   Она у меня инвалид, без ноги, --- он тяжело вздохнул, -- сейчас осваивает протез и подлечивается после травмы. Помнишь, поезд взорвали наш, городской? Вот…
---   Извините меня, Егор Леонидович, я не знала, так бестактно вторглась…
---   Ну, что вы, Аня! Ничего. Это же факт. Факт судьбы, биографии. Надо принимать. А  вы тут какими судьбами?
---   А у меня тут бабушка живёт. В конце переулка, видите, тут частные домики, у неё тоже такой.
---   Хорошо. И сад есть?               
---   Совсем маленький в четыре дерева, и огородик. Вы очень спешите? – заметила она напряжение на его лице.
---   Да, в общем.  Мне в  Союз надо. Сегодня много дел, но вечером ведь встретимся? Вы придёте?
---   Приду. Но… А если я вас подожду? Мне же в ту сторону домой. Вместе поедем.
---    Хорошо бы, но… К маме я вас не могу пригласить, халата нет, а ждать там…
---   Я подожду! Погуляю во дворе, подышу воздухом. Ладно?
---   Ладно. Я не надолго.
Егор пошёл вперёд, Аня рядом. Они промолчали этот короткий отрезок пути, но молчание не было тягостным, просто каждый переживал радостное возбуждение от неожиданной встречи.
Мама выглядела лучше, чем вчера, похвалилась, что неплохо выспалась, сразу заметила приподнятое настроение сына. Он ничего ей не рассказал, выслушал её просьбу принести крестик и подробности, как его отыскать, а она, видя, что он спешит, не стала заводить пока разговор о  самом  важном. Они попрощались до завтра, и Полина Дмитриевна, заметившая  поглядывания сына в окно, сама встала у окошка. Она увидела прогуливавшуюся по дворику хрупкую девушку, отметила миловидное личико, скромность наряда и досадно  заявляющую о себе молодость, увидела, как Егор подошёл к ней, как она расцвела навстречу. Потом сын обернулся к окну, развёл руками, словно говоря, так вот, мол, потом помахал ей рукой и они пошли из ворот. И в том как они шли, шаг в шаг, повернув лица друг к другу, мать чуткой душой уловила особенную гармонию влюблённости, восхищения избранным человеком, что сразу выдавало сложившуюся пару.
В этот день и потом Полина Дмитриевна почувствовала новую динамику судьбы, поворот к лучшему. Она не сомневалась, что это произошло от её прозрения, от возникшего желания связи с Богом. Надев крестильный крест, она словно заслонила себя от уныния и безнадёжности. А поговорив назавтра с сыном о своих думах и целях, услышала, даже не задавая ему вопросов, ответ на все свои сомнения. Егор, послушав мать, сам высказал её мечту: «Я, мама, тоже думал и хочу стать крещёным. Взрослых ведь крестят, я знаю. Так что тянуть не буду. Вот выпишешься, и сразу всё так сделаю. Только ты порасспроси у соседок, которые в церковь ходят, что да как, чтобы не быть слоном в посудной лавке».
С ночи, когда первый снег укрыл чёрноту и грязь земли, он словно и все рытвины души закрыл у Полины Дмитриевны. С этой ночи и боли пошли на убыль, и надежды забрезжили впереди.

                5
Марат женился на Елене почти сразу, слёту. Уже более года продолжались их законные отношения, а он ещё не определил для себя своё отношение к жене. Порой он замечал, что, несмотря на ночные огни страсти, днём Лена ему не всегда нравится и внешне, и по манере поведения, и по её отношению к нему. Её броская красота возникала после ряда процедур у зеркала по утрам, в парикмахерском салоне по субботам, после посещения косметолога дважды в месяц. В обыденной жизни он обнаружил, что у неё серый цвет лица, коротенькие рыжеватые ресницы, выщипанные из густых зарослей брови, довольно истрёпанные окрасками и завивками волосы. Фигура тоже корректировалась затяжками и подкладками, едва ощутимыми, но рассекреченными мужем. Общалась она с разными людьми по-разному, теперь уже не стесняясь Марата: с отцом льстиво и ласково, но со скрытым подтруниванием и демонстрацией полной власти над ним,  с подругами – с явно выраженным превосходством, а с подчинёнными небрежно и порой грубо. Отношение же её к себе Марат определил, как серию капризов и милостей, словно он фаворит у королевы. Он должен был угадывать её желания, настроения, потакать им, иначе она сердилась, дулась, а в последнее время стала его наказывать, сначала игнорированием его мужских желаний, потом и отказом в деловых вопросах. Так их последняя размолвка произошла, казалось бы, из-за пустяка: Лена захотела поехать дня на три в Москву за новыми нарядами. Конец осени, скоро Новый год, надо обновить гардероб, тем более, начались распродажи в бутиках, а это - возможность приобрести вещи высшего класса даже по столичным меркам. Она закрыла галерею, и только вечером, лёжа в кровати, сказала о своих планах мужу.
---   Ленусь, у меня много дел в издательстве, я не поеду.
---   Как не поедешь? А кто машину поведёт? Я? Туда, по Москве, обратно… Ты соображаешь? Я устану!
Марат вскипел. Перемолчав, холодно разъяснил:
---   Видишь ли, я работаю, от меня в издательстве кое-что зависит. Надо было хотя бы за неделю посвятить меня в свои планы. Теперь не могу. Давай в пятницу выедем, а в понедельник рано утром – обратно.
---   Ну что ты болтаешь? Какие покупки в выходные? Надо ехать сегодня, ни днём позже, иначе и незачем! Позвони своему Митявину и скажи.
---   Нет, Лена, не буду звонить, и не собираюсь ехать. Ты в прошлые времена без меня обходилась? Вот и теперь…
---   Теперь? Хорошо, я найду с кем поехать. Развлекусь, если позволишь. Только не ревнуй, не выясняй… Ха-ха-ха! В прежние времена!.. Чтобы вернуть прежние времена, надо снова стать незамужней.
Марата покоробило: хорошо же она развлекалась в «прежние времена», оно и видно по всему. Он, что подумал, то и сказал.
---    Делай, что хочешь и как хочешь. Мне всё равно.
Она резко отвернулась от него, а его это нисколько не задело. Он не желал ни продолжения разговора, ни её тепла… Ему вдруг захотелось домой, в свою квартиру, в тесную свою спаленку. Но он сдержал это желание. Утром Елена демонстративно вызванивала себе компанию в поездку и, как понял Марат, одна из подруг откликнулась на её предложение, предоставляла в шофёры своего бойфренда. Они завтракали поодиночке и без прощания расстались на три дня. А по приезде Лена продолжала дуться,  не разговаривала с Маратом, хотя тот и поздоровался с ней, и пытался общаться.
Наладились отношения только в самый канун праздника: их пригласили родители Елены на большой  банкет в свой лучший ресторан, где они праздновали тридцатилетие супружества.
И всё-таки год начинался не лучшим образом, Марат затосковал. Подъём настроения, вызванный новыми любовными отношениями не только спал, а и оставил горький осадок, и снова стало витать перед глазами Лилино лицо, то нежно-спокойное, то радостное, то печальное и обиженное, то ледяное с мёртвым взглядом в небо.
Егор забежал в издательство в феврале. Весь занесённый липким тёплым снегом, он сначала всунул голову в проём двери, воскликнул радостно: «А! Ты здесь!», потом топал в коридоре, отряхивался, снимал куртку, потом вошёл и поздоровался, внеся свежесть зимней улицы и запах влажного снега.
---   Маратик – братик! А я женюсь! Ты – мой свидетель! Вот приглашения тебе и супруге.
Марат смотрел в его открытое зеленоглазое лицо, и на душе теплело, словно весеннее солнце светилось сквозь добрый, весёлый взгляд и румянец на широких скулах друга. Вдруг стало понятно, что соскучился он и по самому Егору, и по тем доверительным искренним отношениям с другим человеком, о которых почти забыл, сменив среду обитания и общения. Марат обнял Егора, не сразу отпустил, почувствовав в его широких плечах крепость и надёжную опору. И вдруг показалось ему, что пришёл старший брат к нему, слабому,  маленькому и растерянному, что теперь всё – кончились всякие страхи и неприятности, потому что он рядом.
Начался обеденный перерыв, сотрудники Марата ушли, и они с Егором смогли поговорить. Марат вскипятил электрочайник, достал пачку печенья, давно лежавшую в столе.
Егор описал всё, что произошло у него в последнее время так живо и ярко, что Марат воскликнул, после его рассказа:
---   Егорий! Ты не только поэт! Ты должен и прозу писать. Это ж почти готовый роман! Ещё всякие картинки природы добавить, чуйвств побольше и — зачитаешься! Так ты собрался креститься? Как хорошо! Анечка твоя венчаться желает – великолепно! Слушай… Я тоже хочу стать крещёным. Понимаю, что не так воспитан, но… Возьми меня с собой, а?
---   Марат! Это мне как подарок к свадьбе! Но, приняв крещение, надо же… исповедаться, причаститься. Ты понимаешь?
                У Марата сразу упало настроение, стало пусто и страшно. Он молчал.
---   Ладно, я тебя заговорил, без обеда оставил. Ты думай, а потом решим,  я ещё забегу.
Они почти не созванивались, оба не любили телефонного общения. В эту их встречу Егор рассказал о своём, а Марат не смог, не успел. Но сразу после ухода Егора он стал мечтать о возможности высказаться и посоветоваться. Что-то назревало в его судьбе и ощущалось, как поворот дороги: едешь, не знаешь пути, но чувствуешь, что вот- вот развилка, и придётся решать, куда свернуть – вправо или влево.
Елена всё больше раздражала Марата, его коробило от её высказываний и поступков. Но он молчал Просто, мало говорил, не задавал вопросов, отвечал на все её предложения односложно: «да», «нет», «буду», «не хочу» и тому подобное. Она стала часто раздражаться, злиться, теребила его, задевала, но он всё более замыкался в себе. Наконец, вернувшись с вечеринки в театре, где после постановки своей пьесы автор устроил небольшой фуршет, Лена, разгорячённая и возбуждённая, повисла у мужа на шее. Он вдохнул приправленное спиртным дыхание, взглянул в её искажённое похотью потное лицо, и вдруг его затошнило, подкатило к самому горлу. Он разорвал её руки и побежал в туалет. Она слышала, как его выворачивало, как он потом полоскал рот и умывался в ванной, подошла сзади.
---   Что ты там  ел, Марат? Я, вроде, всё пробовала, и ничего. Какая-то несовместимость, видимо.
А Марат понял эту несовместимость. Он, сославшись на недомогание и слабость, лёг на диване в гостиной, чтобы не тревожить Лену, если приступ повторится. Она пожала плечами с почти откровенным презрением, разочарованная ушла в спальню. Скоро Марат услышал её лёгкое похрапывание, характерное для вечеров с подпитием. А сам не спал до рассвета. Не было чётких и ясных мыслей, а только муть болталась в голове. «Надо с этим кончать, надо», подумалось при взгляде на розовый отблеск в окне, и навалился свинцовый сон. Ему приснилась тяжёлая речная гладь, коричневатая от отражённого в ней осеннего леса, и белое пятно на дне, которое вставало навстречу и не шевеля губами, одним широким взглядом вопрошало: «Зачем? За что?»
Скандал с женой Марат спровоцировал. Можно было терпеть, как терпелось почти с первых дней знакомства, её капризное самоуправство в своих выставочных делах, но он взорвался, заорал, хотя в душе было спокойно и холодно. Елена готовила выставку  компьютерной графики и соединяла её с работами представителей нового отделения Союза современных художников, в который, по мнению Марата, объединились все городские бездари, не принятые в Союз художников. Возглавлял эту банду-команду непотопляемый никакой критикой, едва одолевший худграф, Константин Кощеев. Ещё двое малопризнанных формалистов-абстракционистов примкнули к нему, являясь членами профессионального Союза, оппозиционная реализму, молодёжь добавила гущи в это жиденькое течение…
Марату претила наглость, пробивная способность этой кучи, как он их назвал для себя. Он знал от Егора про подобное в литературной среде, понимал, что это – явление времени, в котором государству нет дела до народной души, до его интеллекта, набить бы желудки, чтоб люди не взбесились. Но было больно за утрату ориентиров на истинные ценности в искусстве, за ломку и засорение сложившейся школы. Он всё это высказал, выкрикнул Елене, забрал свои работы, отказавшись от участия в этой «бодяге». Она кричала, визжала, обвиняла в косности и глупости, наконец, в неблагодарности ей лично. Вот этого он только и ждал: собрал в сумку валявшиеся по квартире вещи, схватил заранее сложенный чемодан и ушёл, даже не хлопнув дверью, а мягко закрыв её с глухим щелчком. И этот щелчок не был ни восклицательным,  ни, тем более, вопросительным знаком, это была точка. Он вышел из подъезда и вдруг почувствовал лёгкость во всём теле, захотелось, как в детстве, выйдя за порог школы в день перед каникулами, запрыгать, несмотря на тяжесть ранца, заорать что-то невразумительное.
Марат безмятежно спал в своей, двадцать лет служившей ему, кровати. Придя в квартиру, он включил пустой холодильник, протёр влажной тряпкой, а не, как у Елены, специальной заграничной салфеткой, пыль, долго сидел в кресле, глядя на Лилин этюд . Он давно вставил его в рамку, выбрав самую тонкую и незаметную. Сегодня он не чувствовал боли, только печаль. Ещё одна страница жизни перевёрнута, прожито два года     пустой, глупой жизни, и нет счастья. 
Он вспомнил, как однажды летал на воздушном шаре: на старом, закрытом для полётов, аэродроме работал лётный клуб, и в праздник Военно-воздушного флота был показ достижений и катание публики. Кто-то демонстрировал умение управлять планером, кто-то прыгал с парашютом, с вышки запускались дельтапланеристы, а вот и воздушный шар начали надувать. Марат пробился поближе и предъявил билет, который годился для одного катания на любом виде летного средства. Тогда, привязанный к парапету шар начал возносить его и ещё троих ввысь. Он поднимался чуть в сторону, но спокойно, неторопливо и уверенно, и всё большие просторы открывались взгляду, и всё неогляднее и величественнее раскручивалась, расширялась линия горизонта…
Марат теперь, вспоминая не полёт, подъём, понял, что только в выси можно быть свободным. «Я должен отринуть, отбросить всё, что мешает мне возвышаться духом. Зачем мне груз комфорта и вещей? Зачем связывающие по рукам и ногам связи? Зачем вечный страх тайны? Приму крещение, исповедаюсь, будь что будет. Нарушит священник тайну исповеди, сдаст меня, и это приму». И он лёг спать.
Егор зашёл через неделю. Он понял Марата, принял все его решения. Жена друга была Егору чужой и чуждой. Она и сама не проявляла к нему интереса, хотя это было странно для особы, вращающейся в кругах городской богемы. Правда, с председателем отделения  она всегда общалась в почтительно-игривой форме, хвалила его книгу, только что изданную за госсредства. Егор правильно понял её отношение к себе: она ревновала к нему Марата. Более всего эта ревность подпитывалась сходством взглядов и вкусов друзей, их общим прошлым и равенством социального положения. Лена как-то фыркнула: «Безотцовщина!», и Марат, названный так родителями в честь пионера-героя, почувствовал пионерскую геройскую гордость за своё трудное, но сближающее его с историей народа, детство.
Теперь друзья, как бы осознав и пережив заблуждения юности и совершенно искренне простив родителей и воспитателей за привитые им атеистические предрассудки, готовились к великому повороту в жизни через поворот в сознании. Егор договорился в церкви о дне крещения, купил для себя и для друга всё необходимое, хотя ещё не был уверен, что Марат решится. Но он, видимо, знал друга лучше, чем сам об этом догадывался.
Марат запомнил обряд, как огромное, давно не испытываемое им волнение. Всё было соткано из сверкающего искрами тумана. Они крестились в монастыре, и с головой их окунали в купель, после чего Марат ощутил такое омовение души, такую праздничную лёгкость, что казалось, была смыта вся чернота прошлой жизни. Хмурая зима и та расцвела в этот день ярким, вырвавшимся из туч солнцем, переливами искр на снегу.
На Масленицу Егор и Аня венчались. Они уже расписались в ЗАГСе, где Марат засвидетельствовал событие в книге. Свидетельницей Ани была чёрненькая, страшненькая студентка - однокурсница Таня. Но девчонка оказалась такой умной, начитанной, что скоро Марат проникся к ней симпатией.
Марат радовался счастью друга. Было видно, как спаяла судьба две половинки в единое целое. Родители Ани были под стать дочери --- скромные, добрые, очень взволнованные. Немногочисленные гости напомнили Марату его детство и юность: пожилые люди были похожи по взглядам и поведению на маму и родственников, а молодёжь на него и таких, как он – бедные, но весёлые и дружные студенты. Свадьба удалась, запомнилась искренним, тёплым праздником, от которого всегда немного грустно зрителям, стремящимся к подобному.

                6
«Грех твой в сокрытии правды, в невозможности установить истинную причину смерти девицы. Если она погибла случайно, то ты лишил её душу отпевания. Была ли она крещёной? Не знаешь. Крестик не носила. Что ж теперь, молись за неё, молитва твоя христианская единственно, что может помочь душе грешной», -- батюшка тяжко вздохнул, глубоко проник взглядом в глаза Марата, увидел, что тот искренен до самого донца души.
Марат молился. Но легче не становилось. Он ведь и не задумывался раньше о жизни после жизни, об истории духа, о спасительных обрядах. Теперь, чем больше читал церковной литературы, тем больше чувствовал свою вину перед Лилей. А ведь прежде, переживая случившееся, совсем не чувствовал себя ни в чём повинным. «Так есть моя вина или нет?» -- мучился он вопросом до первой своей исповеди, после которой теперь точно знал – есть. Но всё ли он знает, всё ли так, как ему видится? Сомнения не давали покоя.
Лена пришла к нему, начала допрос. Она, оказывается, искала внешнюю причину: новую женщину, прежнюю связь даже мужчину – тьфу ты, Марата чуть не вывернуло наизнанку. Он молчал, пережидая, когда иссякнет её злая, бьющая фонтаном энергия.
---   Ну, что ты молчишь? Ответь мне! Я хочу знать?
---   То, что я отвечу, ты знать не хочешь. Потому молчу. Но, если настаиваешь, скажу. Не люблю я тебя. Совсем. Ни капельки. Даже симпатии уже не осталось.
Она смотрела на него оловянными глазами, приоткрыв рот. Слова в ответ не находились. Через тягостную минуту она встала и ушла.
Елена подала на развод, который Марат пережил, как приём у стоматолога: страшновато, противно, но облегчительно. Одно его наполняло досадой – Елена оставила его фамилию. Это её право он не мог оспорить, но так неприятно было слышать, а слышать приходилось часто и в обществе и в прессе, что Орехова то-то сделала, так-то сказала… «Фомкина ты, Фомкина! Так тебе подходит это воровское прозвание! Ты и есть фомка – вскрываешь чужие двери, ломишься в них и стараешься вынести из чужой души всякое добро!» Но, тронув крестик на груди, он смирялся, гасил раздражение. 
Елена мстила ему: не включала его работы в свои экспозиции, поругивала на обсуждениях и после них, выставленное в других залах. Но Марат видел, что всем понятно её отношение к нему, что, наоборот, её нападки разжигают интерес к его творчеству. Литераторы, издавая свои произведения, хотели в оформители только его, стояли  очереди. Были интересные, умные женщины, иногда проводившие с ним интимные свидания, но они все сливались в сознании в единое лицо и тело, словно не было никакой разницы между брюнеткой Светой и блондинкой Бэлой, между актрисой Мариной и библиотекаршей Наташей… Марат всегда предупреждал, как когда-то друг Егор, что не желает заводить семью, не собирается жениться. Потом каялся батюшке в              плотских грехах, воздерживался какое-то время, но молодой организм бунтовал, и соблазны преследовали его.
Был сквозной холодный февраль. Только что Марат побывал в гостях у Егора. Аня ждала ребёнка, стала другой: округлой, более взрослой и ещё более красивой. Полина Дмитриевна откровенно любовалась невесткой, хвалила её, изливала на неё потоки любви, Егор гордился женой, радовался за маму, ждал сына, а УЗИ определило, что будет мальчик. Они обедали в этот воскресный день в гостиной за старым круглым столом. Марат слушал интонации их голосов, ощущал струение тепла, лучезарность общей любви, и по-хорошему завидовал в горькой своей неприкаянности. «Сам виноват. Надо стремится к такому, тогда, может, и Бог даст». Но именно стремлений не было, только туманные мечты.
В окна хлестали мокрые плети редкого снега, не хотелось уходить из тепла и уюта, но дело было закончено, а Марат пришёл показать свои эскизы ко второй книге Егора. В офисе теперь бесконечная толчея и звонки, звонки… Для друга же Марат старался от всего сердца, хотел угодить его  вкусу. Егору понравилось два варианта, остановились на втором, более обобщающем.
Марат возвращался домой пешком, шёл, опустив голову. Женский голос сказал «здравствуйте», он взглянул. Лицо знакомое, особенно, умный добрый взгляд, но кто это, Марат не помнил. Она уловила его замешательство.
---   Я Таня, мы с вами были свидетелями на свадьбе у Егора Леонидовича и Ани. Помните?
---   А… конечно, конечно. Я как раз от них иду.
---   Правда? А я к ним! Аня в академическом отпуске, я по ней скучаю. Она обещала мне новые стихи почитать. Как это замечательно --- союз двух поэтов!
---   А вы не грешите?
---   Нет. Но я пробую себя в прозе.
---   Небось, фэнтази?
---   Как раз нет. Мне хочется запечатлеть время, которое проживаю. Очень интересно    засвидетельствовать Божий замысел и его осуществление. Проникнуть в суть событий не политических, на это у меня ни знаний, ни понимания не хватит, а на бытовом уровне, через переживания простого человека. Ой, простите, заговорила я вас! Вам это неинтересно.
---   А знаете, интересно. Заходите в издательство, поговорим. Вот как раз завтра после четырёх никого не жду, знаете наше местоположение?
---   Знаю. А что? И зайду!
Она задорно улыбнулась и, помахав рукой, пошла по улице, а Марат смотрел ей вслед с каким-то молодым озорным чувством, словно одноклассница - подружка поболтала с ним об их школьных делах.
Таня пришла и, как когда-то Лиля, зацепилась за краешек стула, на котором высилась горка отпечатанных визиток. Она поблёскивала чёрными яркими, как мокрые вишни, глазами, белыми ровными зубами, улыбалась своими пухлыми, крупными губами, вся похожая на белого негритёнка, совсем не красавица, но излучающая доброту и доверчивость, что делало её очень обаятельной. Марат с внутренней неловкостью отметил, что ножки у неё худы и слегка с кривинкой, что формы подростковые, а кисти рук крепкие и широковатые для девушки. Художник в нём сразу отметил все особенности внешности девушки. А человек, мужчина, сосредоточился на внутреннем излучении, исходящем из взгляда и содержащимся в речи. Говорила Таня негромко, но очень ясно, ровно, без кокетливого растягивания или напористого ускорения фраз, выражала мысли точно, сразу, не ища слов, не подбирая формулировок.
---   Хороший педагог из вас получится – вы прекрасно говорите, -- похвалил Марат.
Таня покраснела, и этот смуглый румянец сделал её лицо совсем детским.
«Старые мы уже, -- вздохнул про себя Марат, -- Егор на молоденькой женился, хотя бы она его любила верно и долго. Ведь теперь…  Но они же венчались! Дай Бог».
Они поговорили о местной и популярной литературе, и Марат порадовался её любознательности, осведомлённости и неподвластному моде вкусу, кстати, совпавшему с его собственным. Пили чай, Таня, как и он, не любила кофе. Засобиравшись домой, Таня смущённо покашляла и проговорила, отведя взгляд:
---   Марат… э…
---   Просто, Марат. Или я такой старый, что вам неловко?
---   Не старый, но старший и уважаемый. Но, если позволяете, то – Марат.
Она произнесла его имя так, словно насладилась им, как каплей нектара. Марат уловил эту интонацию, и ему было приятно.
---   Так что вы хотели, Танечка?
И он непроизвольно ответил ей таким же нежным отливом в звуках её имени, и она их уловила, поняла и приняла с радостью, отчего осмелела и решилась.
---   Я тут свои опусы захватила. Не ознакомитесь ли? Меня Егор в семинар приглашает, а я не решаюсь. Только пролистайте и прямо скажите, стоит ли мне писать, или это блажь графоманская?
---   Давайте, давайте, я почитаю. И прямо скажу, -- усмехнулся он.
Таня ушла, а Марат, посмотрев в окно на её стремительную походку, на вьющийся по ветру красный шарф, тут же раскрыл пластмассовую папку и вытащил довольно толстую пачку, пропечатанных девятым шрифтом, листов и начала читать.
Он читал полночи и удивлялся, как такая молоденькая девчонка могла найти такие жизненные повседневные темы и превратить их в тревожащие до глубины души  истории.  «Да она  психолог! Ишь, как характеры лепит – объёмно, точно. А мотивы поступков её персонажей? Не подкопаешься. Да нашим некоторым литературным зубрам у неё бы поучиться! А ведь могут и задробить, чтобы не создавала им нежелательный фон». Марат скрипнул зубами, вспомнив о рассказах Егора про склоки, в которых особенно активными  были бездари, в мутное времечко при помощи спаивания тогдашнего председателя пролезшие в Союз. Тогда и Москва спала, как медведица в берлоге, пропускала всех и всякого… Залезли и требуют внимания и почестей,  которых, правда, и самым талантливым никто не даёт. А ведь ничего не пишут, почивают «на лаврах». Так и у художников. Правда, художники учатся в ВУЗах, иначе и не подойти к искусству, но… Вот все эти, из нового Союза – троечники по учёбе, как выясняется. А у писателей один ВУЗ в Москве и то нет гарантии, что оттуда писатель выйдет или поэт. Это как Бог даст, а научить нельзя. Зато пишут все, кто умеет буквы выводить на бумаге. Теперь вот печатают, если есть деньги. У Егора их нет, так вторую книжку кое-как сейчас издаёт, а рукопись третьей уже готова и всё пухнет и пухнет. Марат вздохнул, понимая, как трудно будет молодой писательнице Татьяне Крымовой на дороге, по которой ведёт её призвание и видимый талант. Но вздыхал он и горько и удивлённо, и волновался до замирания дыхания, и радостно удивлялся, читая её рукопись, а значит, мог сказать только одно: Таня должна писать.
Он и сказал, когда  позвонил ей черед три дня, закрыв рукопись на работе, куда принёс её, чтобы дочитать последние страницы в обеденный перерыв, обходясь, как всегда, чаем с бутербродами. Таня несколько секунд молчала, потом благодарила, сдерживая волнение. Марат предложил встретиться под вечер, и Таня пришла в офис с маленьким тортом в прозрачной упаковке. Марат, не слишком любивший сладкое, в этот раз ел торт с наслаждением, удивляясь, как смогла Таня найти такой замечательный продукт. Они много говорили и радовались, как дети на празднике дня рождения. Марат так и сказал, а Таня, засмеявшись, проговорилась:
---   А у меня и есть сегодня день рождения!
---   Почему же ты молчишь? Пойдём в ресторан! Я приглашаю, а вот тебе маленький подарок.
Он подарил ей один из очень стильных настольных календарей, изданных ими для администрации города. 
В ресторане было мало посетителей – ещё рано и будний день. Они сидели за столиком у окна, а так как после торта есть не хотелось, Марат заказал шампанское и фрукты. Он, после первого тоста за именинницу, настоятельно попросил её перейти с ним на «ты», а потом проводил домой пешком, хотя и недалеко, по продуваемому ветром городу.
Они стали периодически встречаться: то Марат позвонит, пригласит куда-нибудь, то Таня,    созвонившись,  забежит в издательство, но всё это на дружеской ноте, не только не переходя границ, а даже и не приближаясь к ним. Но Марату пришлось и за это своеобразно заплатить: к нему домой явилась как-то вечером Елена и устроила ему безобразный скандал с угрозами, что «упечёт его за растление малолетних!» Марат слушал её крики, смотрел в чужое неприятное лицо и молчал. Потом вежливо предложил присесть, принёс минеральной воды и спокойно разъяснил ситуацию, как врач безумцу.
---   Госпожа Фомкина, вы мне никто: ни жена, ни сестра, ни воспитатель нравственности – это первое. А второе --- девушке моей (он сознательно употребил слово «моей») уже исполнилось двадцать, как раз в этом месяце. Так что её возраст вполне зрелый для наших с ней отношений. Третье, и последнее, -- у меня самые серьёзные намерения. Так что, Лен, исчезни ты из моей жизни, не трогай меня.
Она сидела, опустив голову, потом посмотрела ему в глаза.
---   А ведь я любила тебя, Марат. И сейчас люблю. Скучаю я! Ты, конечно, совсем другой, я тебе не подхожу, но как же мне теперь, а? Эх, Орехов, Орехов! Глаза твои ореховые, волосы с ореховым отливом… Орех ты, как в сказке, с изумрудным ядрышком – не по моим зубкам. Ладно, пойду. Пускай твоя белка для тебя найдётся. Извини за срыв. И что ты мне воду суёшь? Налей чего покрепче! Душа у меня горит.
Она жадно глотнула коньяк из рюмки, быстро встала и ушла.
Марат тоже, обжигая рот неторопливыми мелкими глотками, выпил рюмку коньяка, сел перед Лилиным этюдом в кресло и расслабленно подумал: «Вот и ещё одной женщине от меня плохо… Отчего это?»

                7
Жизнь как-то устоялась. У Егора родился сын, так что теперь он почти не общался со знакомыми, летел домой на крыльях, нисколько не сожалея об устранённости от тусовок и дружеских встреч. Мальчика назвали Димой по прадедушке, погибшему на войне. Егор был счастлив, даже вторую книжку не торопился выпускать. Тянул до весны, чтобы Димочка окреп и можно было не так  беспокоиться о нём и об Ане, которой пришлось  лечить молочные железы. Но она всё терпела: боль, противные процедуры и кормила сына грудью.
Полина Дмитриевна, поскрипывая протезом, взяла на себя кухню,  стирку, Егор убирал квартиру, снабжал семью продуктами. Жилось нелегко, но радостно и полюбовно.
Марат, скучая по другу, иногда забегал на пару минут, всегда приносил что-то: то апельсины, то яблоки, то иной какой фрукт…  Он не только желал увидеть Егора, но просто стремился глотнуть этой семейной атмосферы, от которой просто хотелось жить.
Однажды, снова в троллейбусе, он встретил Ивана Макаровича Савинова. Он поразился, как сдал старик за шесть лет, прошедших после их последней встречи при получении им, изданных за его средства, Лилиных открыток. Теперь  это был  усохший, слабенький на ногах дедушка с отвисшей нижней челюстью, с шепелявой невнятной, одышливой речью. В его руке была большая, но видимо, лёгкая кошёлка из полиэтиленовых разноцветных нитей.
---   А… вы! Я помню… Вы там же работаете, в издательстве?
---   Да. Всё там. По своей специальности.
---   Это хорошо. А мои открытки столько людей хороших ко мне привлекли! Я ещё сижу в киоске. Теперь и аптека у нас своя, частная, но там дочка заправляет, а я в своём киоске. А что, зрение в очках ещё позволяет, память не подводит… Да… Вот еду на гулянье: скоро ж Восьмое марта, что там осталось? Четыре денёчка. Так женщины, с которыми я раньше работал в государственной аптеке, решили у одной на квартире собраться, отметить. У неё как раз дети уехали куда-то по своим делам. А я ж один мужчина – вот  так напасть! Надо ж поздравить, подарить что-то… Открытками они давно обеспечены, так я купил им коробку конфет – на всех – и каждой по цветку. Вот, сейчас покажу.
Он закопошился в сумке и достал довольно изящную берестяную лилию. Розоватая, испрещённая крапинками, береста была удивительно похожа на живой благородный цветок.
---   Как думаешь, пойдёт?               
---   Красиво. Где такие взяли?
---   А, это мой сосед  умелец. Мне по знакомству дёшево отдал. Я две лишних везу, думал, хозяйке три подарю для букета. А сам сомневаюсь, ещё подумает, влюбился, что отличаю, -- дед засмеялся, закрутил головой. -- На-ка, передай той художнице Лилии Снеговой. Лилия – Лилии, -- снова залился он радостным смехом.
Марату не хотелось портить старику его явно весёлое настроение да и пора было выходить из троллейбуса. Он сказал: «Хорошо. Спасибо. Счастливо вам!» и пошёл домой.
Там он вставил цветок в узкую индийской чеканки вазу и, не позволяя себе включать горестную память о Лиле, забыл и о берестяном изделии.   
Весна разгоралась, как любовная страсть: тепло переливалось в жар, расцветали чувства, возникали желания, звали дальние тайны… Марат изнывал от необъяснимой тоски, от неодолимого одиночества. Егор был совершенно поглощён семьёй, даже  книга его была не просто отложена, а отодвинута на неопределённое время, тем более, что обещанные администрацией деньги на издание книг членов Союза так пока и не поступили. Егор ругнулся в трубку телефона, оскорбившись не столько за себя, сколько за товарищей по перу. «Подумай, Марат, какого-то Дьячкова с улицы обеспечили средствами на издание, да сверх всяких мер: ему одному триста тысяч дали на его графоманскую чушь, а профессионалам всем, заявленным на этот год триста тысяч вкупе!  Подумай, вкупе! Не дали! Это что же, а? Изведение на нет русского писателя? Замена искусства ширпотребом низкого качества? Или проявление барства, мол, скинули с барского плеча тому, кто упросил, умилостивил, а?  Я нашей большой тётеньке из Управления задал вопрос, а она что ответила? «А вдруг Дьячков станет великим? Кто знает?» А я ей: «Я знаю. Любой профессионал знает, потому что бездарность видна сразу, поделку мы умеем от произведения отличать» Нет, не убедить. Они же не прочитали даже, а так отстегнули и всё. А потом, в отчётах, будут писать, что писателям деньги выделили. Горько, друг. А всё потому, что государству нет до нас дела. А вот разрушителям нашего государства, истребителям народного достоинства – есть».
Этот страстный монолог ещё более усилил тоску Марата. А тут ещё зашла Таня, необычайно тихая,   печальная. Села напротив, посмотрела долгим взглядом в глаза Марата и, тяжело вздохнув, заговорила.
---   Вот, Марат, уезжаю я. Папа со своим другом встретился на совещании в Москве, они учились в институте вместе, тот его приглашает влиться в его фирму. У папы дела не очень продвигаются, Москва кусок из горла рвёт, а друг его из Питера. Сам понимаешь, мама «за», конечно, жить в Петербурге… Тем более, что друг этот, Васильев его фамилия, болен серьёзно и предлагает папе выгодное партнёрство, фактически управление делом. Меня обещает перевести в питерский Вуз... Так что летом уедем.
Марат молчал. Чего от него ждала Таня, он смутно догадывался, но совсем не был готов к каким-то решениям. Они ведь не встречались даже как пара: просто, дружили, доверяли друг другу. Марат ни разу её не поцеловал, хотя были мгновения, когда оба желали этого, но Марат остерегался сближения, потому что тень прошлого стояла перед ним, маячила и призывала к ответственности  перед таким чистым и хрупким человеком, как Таня. Он прекрасно видел все чёрточки её некрасоты, но как раз эти, казалось бы, отрицательные штрихи сближали его с ней, вызывали трогательное, несколько жалостливое чувство, какое, наверное, бывает у старшего брата или отца и делает его защитником девушки. В данном случае – защитником от самого себя.
Таня ушла в такой же грусти, ничем он её не утешил. И это ему показалось жестоким, бередило душу чувством вины и раскаяния, но исправлять он ничего не собирался.
Попрощались они дружески, просто. Таня пригласила Марата домой, познакомила с родителями, которые очень ему понравились простотой и ненавязчивостью. Кроме него были две сокурсницы Тани и, чуть припоздав, пришли Аня с Егором. Поезд уходил после полуночи, так что засиделись, хотя со стола было убрано, и посуда помыта, поставлена в шкаф --- до приезда, когда окончательно надо будет отъезжать и всё перевозить. Аня уже ушла с девочками, она спешила к сыну, а Марат и Егор помогли семье  с многочисленными чемоданами погрузиться в поезд. Была отправлена и часть багажа, оставалась только мебель и часть посуды.
Друзья возвращались домой на маршрутном такси, перебрасывались малозначительными  фразами. Только перед выходом, а ему надо было выскочить раньше Марата, Егор с трудом выдавил:
---   А я думал, у вас с Таней что-то…
---   Нет, мы друзья, -- успел ответить ему в спину Марат, но вдруг чувство горькой утраты переполнило его. Он вышел на остановку раньше и пошёл пешком, купаясь в жаркой летней ночи, не находя прохлады ни телу, ни переполненной жгучей горечью душе.
Год прошёл, протёк, прошуршал невесёлой суетой. Таня звонила каждую неделю и, кроме того, поздравляла со всеми праздниками, с днём рождения, а он позвонил только трижды: на её день рождения, на Новый год и на Восьмое марта. Но он ждал Таню. Они должны были приехать летом всей семьёй за остатками вещей, надо было продавать квартиру, потому что там они устроились очень хорошо, и все сомнения отпали. Но приехал только Танин отец, и сам хлопотал обо всём. Марат, периодически звонивший в пустую квартиру, наконец, услышал ответ по телефону.
---   Здравствуйте. Это звонит друг Тани Марат. А Таню можно?
---   А… здравствуйте. Не приехала Таня. У нас всю зиму мама её болела, врачи порекомендовали к морю поехать, так что они сейчас в Крыму, и до конца лета  там будут.
---   Спасибо. До свидания.
Марат положил трубку, и всё внутри заныло. Он два дня не мог прийти в равновесие, а потом придумал ход, показавшийся ему очень интересным и перспективным: поехать в Крым. Отпуска он добьётся, два года не отдыхал, приедет сюрпризом, встретится с Таней, отдохнёт рядом с ней. Но сколько он ни звонил в их квартиру, трубку больше не поднимали, а Крым большой. «Не найти иголку в сене, -- подумал Марат, -- ах, иголка, иголка…»  Колола эта иголка, опустились руки, и отпуска он не попросил.
И ещё год минул, девять лет прошло со дня гибели Лили. Марат смотрел на её этюд и чувствовал, что никак не смог унять боль, только научился не трогать рану. Но, как больной зуб во рту мученик трогает языком, раздражая нервы, так и Марат, чуть прикоснувшись к давним воспоминаниям, окатывался кипятком  страдания, тоской и чувством вины. День этот, наряду с другими памятными днями: кончиной мамы, бабушки и дедушки, маминых сестёр, стал неотъемлемой, памятной зарубкой его судьбы, всегда наплывал с волной нового времени, наполнял рот солью и горечью, как морская вода. Перехватывало дыхание, резало глаза.
А летом приехала Таня. Она просто, как будто только вчера попрощалась, вошла в офис и протянула Марату руку. А он обнял её крепко, до хруста её тоненьких косточек, молчал, смиряя волнение радости. Они поговорили сбивчиво и торопливо, перескакивая с одного на другое, а потом договорились, встретиться после рабочего дня Марата у Ани с Егором, где Таня собиралась ночевать и куда побежала теперь.
Июль был настолько жарким и сухим, что в тесной для вечеринок квартире нечем было дышать, несмотря на то, что весь день были задёрнуты шторы. Марат вошёл, горячий, как утюг на предельной мощности, и почувствовал, что стало ещё жарче. Он побегал по душному магазину, накупил снеди, воды, шампанское, спешил, почти бежал по улице… Поздоровался, не прикасаясь ни потными руками, ни лицом к собравшимся за столом и глотающим слюнки друзьям.
---   Ребята, а давайте перенесём мероприятие на природу? Тут на троллейбусе доехать до речки – двадцать минут. Димончик! Побудешь с бабушкой, а?
Ребёнок засмеялся в ответ на улыбку Марата, а Полина Дмитриевна несколько потускнела лицом. Но Аня возразила, мягко и настойчиво:
---   Нет-нет. Мама должна попраздновать с нами. Иди, Марат в душ, ополоснись, вот полотенце. Мы полчаса ждали, ещё пять минут потерпим.
Марат ловил прохладные струи и думал, что вот мелочь, вроде, а как пристыдила его Аня, насколько она тоньше и деликатнее его. И Егор совсем другой: он десятый год хранит тайну, забоится о друге, заботится и о семье.  «А я? О ком я позаботился за свою жизнь? Пустой я человек!» Он пришёл за стол посвежевшим, посерьёзневшим, и весь вечер с нежностью наблюдал за дорогими людьми, вынашивая в душе новое чувство: желание подарить близким счастье.
Много разговоров было о второй книге стихов Егора «Живая вода». Она имела успех: прошли презентации, были похвальные публикации в прессе, встречи с читателями…  Марата тоже хвалили – обложка, заставки, шрифт – всё красиво и уместно. Конечно, Таня получила книги в подарок: себе, двум подружкам и на факультет. Егор читал новые стихи, и Марат отметил перемены в его творчестве, оно стало более философским, что ли, эмоций меньше, строже по стилю.
Потом они всё-таки вышли и пошли в парк – побродить, подышать пообщаться. Димочка ужё спал, Полина Дмитриевна ни в какую не уступила им мытьё посуды, отправила из дома.
А когда пришла пора прощаться, Марат вдруг, приобняв Таню за плечи, просто сказал:
---   Ну, мы пошли…
И они ушли вдвоём от подъезда друзей к дому Марата.
Марат, знавший любовь и близость без любви, только из желания страсти, нашёл в Тане всё совсем другое, неведомое. Он любил её всеми сторонами своей уже зрелой души: как пылкую чистую девушку, как женщину по природе и сущности, как сестру и ребёнка… А когда они прожили вместе эти два летних месяца, её заботы о нём, её постоянное к нему внимание породили в нём и, странное для разницы в их возрасте чувство: он, порой искал у неё защиты и покровительства, как сын у матери.
Прощание было для него таким тяжёлым, что, казалось, кусок плоти и души вырывается из его существа. Таня тоже страдала. Они, конечно, решили пожениться, но ей надо было окончить институт, перевод обратно был бы ударом для родителей, да и утрачивалась бы престижность диплома. Таня была готова на всё, но Марат, скрепя сердце, не стал торопить события, словно интуитивно ощущал разрешение трагической ситуации своей молодости. Он хотел создать семью, не втянув Таню в тягучую атмосферу своей вины.
После выхода в свет «Живой воды» прошло уже два года, и Егор готовил третью книгу, название которой никак не мог утвердить. «Что-то о вечности, Марат, о жизни под взглядом… звёзд. Ну, давай так – «Под взглядом звёзд», нет-нет – тогда уж «под взглядами»… Ладно, суть понял? Делай пока картинку, а название напишем». Но у Марата без названия как-то не шло. Месяц прошёл, а он не сделал обложку.
Сентябрь был светлым, солнечным, полным ярких осенних красок, наполнявших душу надеждами и желаниями. Марат звонил Тане почти каждый день, посылал СМСки, подарки к праздникам. Она пригласила его в Питер на зимние её каникулы, родители знали, что он – жених, приглашали  тоже. Он собирался, но… Но в одиночестве он просто изнывал от предчувствий и тоски.
И вот сегодня в тяжёлый хмурый день он сделал обложку так, как хотелось глубоко внутри, как чувствовалось, но не получалось. Это было радостно, победно по ощущению. И вдруг тени на картине вернули его в жуть пережитого в юности. К его, обычному в последнее время, тягостному настроению прибавилось ещё и это --- мистическое напоминание, ничем не стираемое, предметное. Он, отрясая тяжесть воспоминаний, поднялся из кресла и подошёл близко к картине. Тени не дрогнули, словно втиснулись в живопись, зацепились в ней. Марат стал присматриваться и вдруг понял, в чём дело! Видимо, Таня, протирая пыль, подвинула немного вазочку с берестяной лилией, и её тень с узким листочком сбоку нарисовалась на картине. Марат отодвинул вазу, тень ушла, но он теперь не хотел, чтобы её не было, и вернул всё на место. «Лиля мне подсказала обложку. Спасибо, Лилечка!» --  поднял он глаза ввысь и содрогнулся от боли. Не зажила его рана, чуть только затянулась. Вернулось всё, словно только вчера было: бессонницы, сны, в которых живая и мёртвая Лиля приходила к нему, смотрела в глаза, нет, в душу, поворачивалась к нему щекой с тремя родинками, прикасалась кистью к этюду на мольберте… Вторая неделя проходила в депрессии, в нежелании жить. Марат иногда думал, что сходит с ума, но лечиться не хотел, уныло и покорно тонул в болоте гнетущих чувств. Даже Таня по голосу угадала его состояние, но приписала его их разлуке.
---   Что с тобой, дорогой мой! Хочешь, всё брошу, приеду?
---   Нет, Танюша, не смей и думать. Я справлюсь,  дождусь.               
И, чтобы хоть что-то предпринять для поворота ситуации, Марат решился поехать в Волосок. На ТО место.
               
                8
День был всё такой же хмурый, тёмный, как вечер, но тихий и довольно тёплый. Марат сошёл с электрички и пошёл по знакомой дороге. Ещё две женщины шли за ним и громко разговаривали о покупках, о какой-то Маньке, нахально обирающей родную, как они произносили «р`одную» мать, о дороговизне на рынке… Марат не вслушивался, но досадливо ощущал, что их разговор мешает ему, вносит нервозность в состояние и подгоняет вперёд, хотя он не хотел спешить. День был будний, он отпросился на работе, Игорь, замечая его уныние, приписывал это усталости, сочувствовал. Действительно, работы было столько, что один день отсутствия был очень весом и заметен. Но то, что Марат сдал две обложки, доделав их дома, решило дело.
Женщины свернули на узкую тропку справа, их голоса, дробящиеся эхом, звучали теперь всё неразборчивее, потом и вовсе слились с голосами леса. Марат даже расправил плечи, сбросив тяжесть нежелаемого присутствия. Он огляделся и подумал, что вот, время почти то же, что и в первый их приезд с Егором, а лес совсем другой – хмурый, по большей части ещё зелёный, грустный. Он остановился посреди дороги и посмотрел вперёд, ожидая увидеть просвет в растительности, но не увидел и пошёл дальше, сильно замедлив шаг.
Оказалось, разрослась дикая малина, затянула конец дорожки, расплывчатый, как устье речки. Марат продрался сквозь колючие заросли и вышел на берег. Сердце его заныло. Он узнавал, конечно, ЭТО место, но перемены были явственными: так надписи на затуманенном стекле меняют вид всего окна. По песку пригорка здесь и там разбросались кустики молодых сосенок, берег стал более крутым, подмытым течением, поднялись, раньше пушистые, молодые сосны. Он со страхом, с трепетом  взглянул в сторону Лилиной могилы и крупная изнурительная дрожь начала сотрясать его тело. Над травянистой ложбинкой, где и холмика-то не было, возрастало довольно взрослое дерево, а рядом, видимо будучи корневой порослью, торчал прутик молодого сильного побега. Марат сел на песок: всё было, как на его картинке – обложке книги Егора. Он взял голову в руки и, раскачиваясь из стороны в сторону, тихо завыл, словно изливая ужас, охвативший его.
Сколько прошло времени, он не думал, не знал. Просто, холод или внутреннее оледенение довели его до того, что зуб на зуб не попадал, его лихорадочно изнурительно трясло, разболелась голова. Он, наконец, поднялся на шаткие ноги, прошёл вглубь леса, собрал сушняка и на старом, стёртом временем, кострище разжёг костёр. Смотрел на огонь, ни о чём не думая, только претерпевая кошмарные впечатления. Но, согревшись, продолжил задуманное: пошёл к лощине. Шёл медленно, еле волоча ноги.
 И этот путь пройден. Вот здесь под тонким слоем земли и дёрна – её останки. Он читал, что через десять лет истлевает в земле всё, только кости остаются, и, глядя в землю, он словно увидел тонкие эти косточки, словно проступили они сквозь липкие комья и сплетённые коренья. Марат не понимал, что плачет. Он плакал впервые за последние десять лет жизни, даже не подозревая, что такое может быть. Он в какое-то мгновение понял, что стоит, держась за ствол клёна, притих, сжал зубы. «Откуда дерево? Да что ж странного, в ту осень летели и летели семена деревьев, какое-то и зацепилось за стронутую с места почву… Но как выросло за десять лет! Питалось… Лилечка, Лилечка! Прости меня и… отпусти!»
Марат оторвал себя от дерева, от этого печального уголка, прошёл вниз к реке, добрался до родничка, ниткой ручейка сбегавшего к большой воде, но пить не стал, не смог, словно в частицах воды  могли сохраняться кристаллы растворённой плоти. Он только омыл лицо, мучаясь жаждой. Но отсюда, снизу, он ещё раз взглянул на место Лилиного упокоения и увидел свою картинку точно-точно исполненную природой: даже первые чистые, как слёзы, звёзды просыпались на мглистом небе, а изнутри сочился таинственный космический поток света.
Марат резко опустил голову, бегом взобрался наверх, на песчаный холм, впервые с момента отъезда из города, взглянул на часы. До последней электрички было всего четверть часа. Марат побежал. Он вскочил в начавшие сдвигаться двери, привалился к стене, еле переводя колющее грудь дыхание.
Марат спал в эту ночь. Он не помнил утром, что видел во сне, казалось, ничего. Тёмная вязкость      обволакивала его плотным скользким месивом. Но утром вдруг возник в памяти тихий Лилин смех, словно водный поток журчал весь день в ушах.
Эта поездка не только не успокоила Марата, не только не развеяла его мистических страхов, а наоборот разожгла этот костёр, подбросив новое топливо впечатлений. Более всего его мучило совпадение реального, возникшего в природе и того, что он нафантазировал в воображении, а, более всего, явлением такой символической тени на Лилином этюде. Ведь именно эта тень и определила композицию обложки, именно она  навела на мысль съездить в Волосок, и она же оказалась осуществлённой, живой.
Марат попросил Егора прийти к нему. Тот буквально вырвал пару часов из своей, закрученной в тугую пружину, многогранной жизни.  Они сидели в кухне, но не выпили ни капли, охваченные со всех сторон неотложными делами, цедили по третьей чашки чаю и проживали умопомрачительный монолог: один изливал, другой слушал. Егор просто онемел. Он не знал, что сказать, как прокомментировать, чем успокоить.
---   Ну, браток… это…  Напиши вот такое в книге, скажут – мистическая бредь. А вон как бывает-то! Но если возьмёшь в голову, пропал. Спятить можно. Давай-ка, поближе к жизни. Поезжай в Питер, развлекись, женись и живи, как все люди. Просто, убеди себя, что не всё может человек разгадать в этом мире, а ведь есть ещё и тот…  Сам-то что думаешь? Как толкуешь?
---   Лиля рядом. Не отпускает меня. Я панихиды в церкви не раз заказывал, обедни… Не уходит. Я вот думал и думаю, что не сама она это с собой сотворила, случайность это. А дан такой знак мне – похоронить бы на кладбище, на законной земле, может, и отпустила бы… Но как это сделать? Как? Ведь начни такое --- за решётку угодишь.
---   Даже не думай! Как на кладбище-то могилку рыть? Кто позволит? Документы нужны, основание…
Егор настолько проникся страданиями Марата, что теперь и сам всё думал об этом давнем и ужасном, тем более что теперь книжка была постоянно перед глазами. Он смотрел на обложку и никак не мог поверить, что на том месте и вправду выросло дерево, иногда с тревогой сомневаясь в здоровье разума друга.
Слава Богу жизнь так закрутила, что Егор, наконец, отвлёкся, а то ночами стал плохо спать. Книгу надо было «отрабатывать» – презентации, встречи, выступления, интервью… И то – не рядовой поэт и как поэт, и как видный литературный деятель, председатель отделения СП. В городе немало библиотек: областная, городская, институтская, детско-юношеская и прочее, и прочее…
 Так прошла зима. Егор созванивался с Маратом после поездки того в Петербург, порадовался бодрости тона друга, его радостным ярким впечатлениям. Тут и погодка такая светлая, звонко-весенняя подоспела, как не радоваться жизни?
А Марат после поездки снова впал в уныние. Мало того, какая-то тревога ныла, не отпускала. Он теперь ещё больше скучал по Татьяне, напитавшись от встречи с нею её любовью, заботой о нём, вниманием родителей, принявших его, как сына. Марат мечтал теперь о семье, ждал Таниного приезда, как спасения, но в одиночестве изнывал, пуще прежнего. Он отодвинул вазочку с лилией так, чтобы не падала больше на этюд тень от цветка, но, словно пропечаталась она на картине, витала там то ли память о ней, то ли невыгоревший след. Марат видел её на прежнем месте, она была реальностью.
Таня приехала на три дня перед  защитой диплома. Они подали заявление на регистрацию брака, узнали день свадьбы – через два месяца, в конце июля. Думали, где Татьяне работать, чтобы жить здесь, у Марата. Он о Петербурге не желал и слышать, не хотел уезжать из своей стихии, от родных могил. Но и что-то ещё его держало, чувствовала Таня. А Марат и сам понимал, в чём дело: тайна приковала его к месту своей постоянно разворачивающейся цепью событий. Но свадебные хлопоты захватили его, заполнили голову, вытесняя тяжёлые картины и мысли.
Егор как-то решил всё-таки оторваться от дел, побыть в раздумчивом одиночестве. Давно он не приникал к природе. «Чего доброго, ещё стихи перестану писать! Всё как-то на злобу дня, о насущном. А как же прекрасное? Нет, надо поехать… В Волосок, точно! Заодно, смогу убедиться в правоте Марата», -- решил он, но именно убеждаться и боялся, потому что сомневался, не наоборот ли, не сдвинулось ли что в уме друга.
Поехал всё-таки. Лето разгорелось, по обочине дороги от электрички до реки наелся запоздалой земляники, вроде, уже совсем редкой, но всё-таки ещё родящей и очень душистой. Ягоды увлекали в сторону, на полянку, не устоять. Потом малина, первая редкая, но дурманящая запахом, преградила путь. Но вот он вышел на любимое место. Всё было, как и рассказывал Марат: то и не то. Егор, как прежде Марат, с опаской взглянул в сторону ложбинки. Дерево с отростком было на месте, не сошёл друг с ума. Правда, точь-в-точь, как на обложке. Отсюда, со стороны, конечно, виделось всё не совсем так, Егор понимал это, но всё-таки пошёл поближе. А подойдя на расстояние нескольких шагов, застыл, как вкопанный. Земля была разрыта. Подбитые песком комья валялись вокруг продолговатой неглубокой ямки, трава вырванными космами сохла на солнцепёке. Ямка была пуста. Егор долго не мог выйти из оцепенения. Потом подумал: «Люди или звери? Вот пень! Зверям зачем голые кости? Люди тут копали, в стороны землю откидывали. Как узнали? Как нашли? Куда унесли? Зачем?» Ответов не было. На вопросы о людских делах могли ответить только люди. Лес молчал, невнятно журчала река, трава кивала зреющими семенниками, облака холодно шли мимо… Было совсем тихо, птичьи голоса словно провалились в глухоте безответности.
Егор решительно повернулся и пошёл на дорогу. Он вернулся на треть пути и свернул на ясную тропу, ведущую в деревню Волосок. Там жили знакомые люди, даже очень дальние мамины родственники, может быть, стояли развалины бабушкиной хатки. Он похвалил себя за то, что купил на вокзале кулёк пряников и коробку любимого мармелада в шоколаде. Думал перекусить и привезти гостинцы домой, а вот теперь нёс в подарок хоть кому, кто найдётся для разговора.
Странно, но ему показалось, что он узнаёт деревеньку на взгорке, особенно дорогу, обсаженную     ракитами. «А… Мама же рассказывала, что дедушка ракиты вдоль дороги сажал!» – взволнованно подумал Егор. Он поднялся по осенённой резной тенью ракит кремнистой дорожке и на первой же скамейке увидел сидящую худенькую старушку в белом тоненьком платке, в обрезанных валенках.
---   Здравствуйте. Не дадите ли мне попить, бабушка?
---   Напою, сыночек. А ты чей? К кому?
---   Тут моя бабушка давно жила, на местном кладбище схоронена. Хотелось бы могилку найти, но теперь вряд ли… Мама моя инвалид, не может приехать и показать, а раньше тяжело работала, меня растила…
---   Да, милок, трудам нету продыху, не до мёртвых… Как бабушку твою звали?
---   Маркелова Надежда Петровна.
---   Ёй-ёй! Надюшка Маркелова! Дык мы ж подружки были! Мне, внучек, девяносто скоро! Найдёшь могилку-то! Я поясню: вот дойдёшь до калиточки, там только столбики, дверки нема, пройдёшь уперёд до дуба, по правую сторону от него и есть крест, под которым бабушка твоя схоронена. Там имя написано, моя дочка к Пасхе подкрашивает по всему кладбищу. Иди. Все могилки подписаны, кроме найдёнки.
---   Какой найдёнки? – вздрогнул Егор.
---   Да вот же случай какой: косточки в лесу нашли, на бугорке под клёником, говорят. Там парни гуляли, один, Вовка Маратин, ногой в ямку провалился. Выдернул ногу, другая проткнула землю. Ну, ребяты решили, может клад какой зарыт? Раскопали, а там женские косточки да клочья тряпиц, видать сумка под головой была, так говорят. Ну, что ж человеку в лесу быть зарытому, побалакали так и сяк и перенесли на кладбище православное, хотя думаем, цыганка это, чи кто там ещё… Раньше тут одна подселилась чёрная, потом пропала. Убили, видать. Теперь народ злой!
---   Да как же по костям узнали, что это женщина, а не мужчина? Милицию вызывали, медиков?
---   Ёй, внучек! Какая милиция, Боже избавь! А женщина… так у неё, где живот, плодик был. Косточки, что от рыбки, а понятно, дитё это нерождённое. Ёй-ёй… Убили беременную или сама себя порешила… Тут старухи говорят, мол, если самоубийство, то нельзя в ограде хоронить, а другие пристыдили, мол, нашлись набожные: ни в церкви, ни дома не молитесь, только и придёте в храм, попросить чего у Бога. А она ж крещёная, на груди висел крестик. Цыган же тоже крестют? Да? Так если убиенная, как же не в ограде ей лежать? А дитё? Его же в ангельчики Господь определит… Ну, вот такое дело, упокоилась, бедная. А женщины святой водой кропили и косточки и могилку, и читала одна по книге… Иди, милок, а то не успеешь на поезд. Или ночевать будешь? Так могу на сене положить. А в хату не допущу, прости. Неизвестный ты, а вдруг то твоя работа.
Егор даже засмеялся внутри, такую защитницу имущества только пальцем ткни… Но знание перегрузило его настолько, что пройдя на кладбище и поклонившись обоим могилам, он пошагал вниз с холма, обогнул деревню, не желая больше никого видеть.
Егор не сразу решился рассказать всё Марату.  А подтолкнул его к разговору сам Марат. Он позвонил, рассказал, как готовится к свадьбе, и вдруг признался в конце разговора:
---   Егор, что-то случилось. Я, наверное из-за свадьбы, словно отрезал прошлое. Мне теперь легче стало, будто бы  и не со мной всё было. Необъяснимо.
---    Объяснимо, -- обронил Егор.
Они встретились в парке и поговорили-то минут двадцать, но разошлись, словно победили вместе сказочную недобрую силу, стоявшую на пути к простой и ясной жизни. Но, пока Егор рассказывал о поездке, Марат снова, словно содрав корку с кровоточащей раны, претерпел резкую, лишающую сознания, боль. Он всем живым в себе ощутил потерю куска собственной плоти, как будто ему ампутировали эту воспалённую часть. А после стало легче: после нестерпимого саднящего чувства пришла спасительная слабость.
Небо отливало сиреневым, лёгкий ветерок пробежал по верхушкам деревьев, и Марат, остановившись на полянке между клёнами, поднял голову к небу и прошептал:
---   Прощай, моя Лилечка! Прощай навсегда.